Разорванный нимб. Глава 16-5, 6

                5



– Меня зовут «7, 14» и хотя о профессиях тут не принято, вынужден все-таки сказать: я – адвокат. В мою обязанность как адвоката входит предварительный разговор с новичком перед Посвящением. Вводный, так сказать, курс. Разумеется, я скажу не все, чтобы не ломать игру, – ровно столько, чтобы вы смогли сориентироваться – остаться в клубе или вовремя уйти. Потому что после Посвящения уйти уже нельзя.
Мы ходили по заросшим аллеям бывшего пионерлагеря, и всюду шли строительные работы, главным образом снос старых зданий и разгрузка стройматериалов. «7, 14» был тот самый вчерашний грузный мужчина, которого я назвал про себя Кутузовым. Обычно полные  люди мужского пола и особенно почему-то молодые несут свой выпирающий груз с достоинством (большая буква «Я»), но этот, кажется, животом своим тяготился. От природы не любящий усилий, всяких там тренажерных залов он, конечно, избегал и нес свой крест с покорной обреченностью.
– Итак, как вы уже, разумеется, заметили, клуб «Остановившихся часов» – это всего лишь ширма…
– Позвольте, почему вы думаете, что я это заметил?
– Простите, это у вас на лбу написано. Богемная закваска сказывается: плохо скрываемое пренебрежение к тупым толстосумам, постоянная, но неустойчивая сосредоточенность, быстрая смена настроений как следствие сильных рефлексий, гримасы отвращения – к дурным запахам, к неловкому слову, ко всякого рода безвкусице… Я вчера с интересом наблюдал за вами; пьете, но как-то не так, как обычные алкоголики, – пьете именно в силу перечисленных качеств. Я даже думаю, что этот торговец картинами и сам непрочь побаловаться  красками. Но – не очень уверен в себе. Нет, нет, не может быть, чтобы не заметили ширму. И тут уже надвое: или вам любопытно, что скрывается за ширмой, или, извините, вы шпион.
Я рассмеялся.
– Простите, я смеюсь не над этим абсурдным предположением, а над тем, как вы вдруг опечалились.
– Увы, я хорошо знаю все методы и приемы правоохранительных органов. В том числе и такой. Да, я опечален. Потому что мы лишились бы хорошего игрока. Итак, за ширмой кроется Игра. Серьезная игра.
– Настолько серьезная, что приходится опасаться шпионов от правоохранительных органов?
– Вывод сделаете сами, когда ознакомитесь с правилами игры.
Я заметил, что мы уже не в первый раз проходим мимо странного сооружения. Оно примыкало к спортивному залу и напоминало не то бункер, не то вход в какое-то подземелье. Вначале большой, вход наподобие раковины резко сужался в глубину, то же и каменные, стершиеся от времени, ступени. И там, далеко внизу смутно рисовалась глазам полуоткрытая дверь в виде массивной решетки.
– Что это такое? Как-то не очень подходящее для пионерлагеря сооружение. Может, лагерь был построен на развалинах какого-то монастыря? Любопытно бы взглянуть, пока все это не сломали.
– А с чего вы взяли, что это пионерский лагерь?
– Не знаю, как-то так сразу подумалось. А что же, если не лагерь?
– Лагерь, только не пионерский. То, что вы назвали спортивным залом, было когда-то судилище НКВД. А под ним – пыточная. Там  же и расстреливали приговоренных.
– Вот оно что. То-то мне как-то… А можно заглянуть? Давайте заглянем!
– И охота же вам, право. Ну что может быть интересного в пыточной?
– Ну пожалуйста, «7, 14», я вас прошу. Ведь сломают же…
– Да вы просто мальчишка, а не шпион. Все еще в пионерских походах, в поисках сокровищ в старых развалинах. Ну что с вами сделаешь; подайте хотя бы руку, такие ступени не для моей комплекции.
Мы спустились по крутым ступеням, миновали решетчатую ржавую дверь и оказались в сводчатом коридоре. В дальнем конце его тусклая лампа еле освещала бетонный пол, несколько дверей по левой стороне и короткое толстое бревно у правой стены, видимо, служившее вместо скамьи. Адвокат сразу же сел на это бревно, достал платок и в изнеможении махнул в глубину коридора.
– Нет уж, увольте, дальше сами. Только, пожалуйста, недолго, мне дышать нечем.
Я толкнул первую дверь, но там оказалась совершенная тьма. «У!» – сказал я в эту тьму. Эха не было, звук прозвучал как в кулак.
– И не было такой силы, способной обрушить эти опоры мира, – сказал адвокат, учащенно дыша. – Дальше не имеет смысла смотреть: все те же камеры.
Я перешел к следующей двери, но тут неожиданно из самой дальней вышел человек и, стуча сапогами, направился по коридору к выходу. Поравнявшись с нами, он молча сделал под козырек, и если бы не этот жест, я бы, может быть, и не обратил  внимания на его фуражку с синим околышем и форму капитана НКВД. Дойдя до решетчатой двери, он налег на нее грудью, закрыл и дважды скрежетнул ключом в замке. И так же молча прошествовал назад.
– И что это значит? – спросил я адвоката.
– Это значит, что назад хода нет. Я вас предупреждал.
– Минуточку. Вы сказали: в случае, если я соглашусь на какую-то там игру.
– Но ведь одно то, что вы спустились сюда – сами, по собственной инициативе, заметьте, – уже есть согласие.
– Знаете, как это называется? Логика с позиции силы. Ну да ладно; дальше что? Как же мы отсюда выберемся? Идти-то куда?
– Да мы уже пришли. Позвольте еще руку; вот так; в эту дверь.
Это помещение оказалось таким же большим, как «спортзал» этажом выше, и хорошо освещенным. Все вчерашние члены клуба были в сборе, это я, конечно, увидел прежде всего, и лишь затем обратил внимание на обстановку. Помещение напоминало зал суда, наспех переделанный выездной комиссией из какой-нибудь заводской красной комнаты. Правда, об этом напоминал лишь Железный Феликс на стене за столом, накрытым красным сукном, за которым сидел со скучающим видом председатель. И еще трибуна, фанерная, с графином и стаканом. Да, и еще вон решетка за трибуной, то есть решетчатая камера для обвиняемых, с решетчатой же дверью. Странно, что камеру эту я не заметил сразу. Видимо, когда все на тебя смотрят, предметы заявляют о себе поэтапно: вот я, а вот я…
– Итак, теперь все в сборе, – объявил председатель. – «12, 12», займите пока место среди зрителей. Сегодня у нас день приема новых членов клуба. Это следующие товарищи: товарищ «13, 20»… «13, 20», встаньте, пожалуйста.
Сидевший рядом со мной парень встал и уставился на печатку на своем пальце. Вдруг, словно спохватившись, что каждая секунда этого рассматривания обходится залу бесплатно, рухнул обратно, при этом довольно больно заехав мне локтем в плечо.
– Далее. «12, 12» и «14, 10». Встаньте, пожалуйста.
Вместе со мной встала вчерашняя старушка с собачкой, сейчас, правда, без собачки. Я рухнул, задев соседа локтем.
– Дневняки, – сказал он громко, никак не отреагировав на мою маленькую месть. И сунул в рот пластину жвачки.
– Специально для новичков разъясняю правила судебного заседания. Ибо то, что здесь происходит, называется судом, а все трое – судьями. Можно попросту: «тройкой». Судьями лица, совершившего преступление в отношении одного из трех, двух из трех, или в отношении всех троих или нарушившего какой-либо закон клуба. Введите обвиняемого.
Энкеведешник, которого пять минут назад я видел в коридоре, ввел «обвиняемого» – парня с такими космами на лице, что не было глаз, убрать же эти мокрые и тяжелые черные цыганские курчавины он не мог из-за скованных за спиной наручниками рук. Энкеведешник запер его в загончик.
– «12, 12», вам знаком обвиняемый?
– Нет, ваша…
Я хотел сказать насмешливое «ваша честь», но осекся, потому что «обвиняемый» вдруг согнулся пополам и в сильнейшем позыве рвоты упал на колени.
– То есть, претензий к обвиняемому у вас нет?
– Нет.
– «14, 10», вам знаком обвиняемый?
– Незнаком и претензий не имею.
– Ясно. «13, 20»?
– Еще бы не имею, – отозвался мой жующий сосед с каким-то желчным щелканьем во рту. – Этот бычара четвертый месяц у меня на счетчике.
– Объявляется перерыв на десять минут. С тем, чтобы «7, 14» мог объяснить товарищам судьям их роли, их обязанности и их права.
Две девицы в фуражках и мундирчиках, явно побывавших в руках модельера, вывели нас через коридор в ту самую комнату, куда я заглядывал накануне. Вспыхнул свет; мы были в костюмерной.
Нам предложили переодеться в форму, и пока девицы подбирали мундиры каждому по росту, вошел адвокат, держась за сердце.
– Упомянутые роли и обязанности значения не имеют, – сказал он. – У вас есть только права. Ведите себя, как Бог на душу положит, вернее, каждый по своим способностям. Представьте себе, что вы сдаете экзамен в театральный вуз: оценки жюри ставит по единственной шкале – «верю» или «не верю». Теперь о ваших правах. Они неограниченны. Вы можете присудить обвиняемого к высшей мере наказания и при этом не будете нести никакой ответственности перед законом. Я имею в виду закон вне этих стен.
– А гарантии? – спросил «13, 20».
– Наша организация имеет широкую агентуру, соответствующие силовые структуры, и все жертвы проходят предварительную обработку. Это означает, что они лишены статуса гражданина. Ну, вы понимаете: объявленные в розыск преступники уже как бы не существуют. К примеру, ваш должник «пропал без вести», был объявлен в розыск, – так он может и вообще не отыскаться, верно? Какая же ответственность за расстрел юридически несуществующего лица?
– Вот это я понимаю – цимус, – сказал «13, 20». – Покруче ночных гонок.
– Но учтите, расстрел  дело серьезное, санкцию на него дает чрезвычайная комиссия.
– Это мы учтем. Но пусть теперь некоторые знают, откуда мы родом. Эти бы не подкачали, мои напарники. – «13, 20» уставился на меня, усиленно работая челюстью. – Слушай, где я тебя видел?
– Может, в милиции?
Этот тип вполне мог быть в числе тех, кто протаранил моей головой стеклянную дверь. Он продолжал невозмутимо смотреть, и я всерьез стал опасаться, что сейчас он дернет меня за усы. Я пожал плечами.
– Человек не понимает шуток, – сказал я адвокату. – Ему бы прокурором, а не судьей.
– Что ты сказал? – Парень наконец очнулся. – В милиции? Сбил ты меня. Я уже прицел к десятке подвел, а ты сбил. Нет, где-то я тебя видел. Вспомню – скажу.
Когда мы вернулись в зал, раздались аплодисменты. Относились они к нашей старушке – уж очень забавно выглядела она в гимнастерке, юбочке чуть ниже колен и хромовых сапожках. Мы заняли места за столом, где перед каждым уже разложены были листы с распечаткой дела «подсудимого». Звали его Евсеев Егор Егорович, 36 лет, неоднократно судим по таким-то статьям (разбой), последнее прегрешение – невыдача в срок долга в размере трех миллионов. Бизнес: поставка в Японию алтайского маринованного папоротника. В июне этого года жена заявила о пропаже мужа. Объявление в розыск результатов не дало.
Цыганистый Евсеев с безучастным видом сидел в своей клетке, но видно было, что ему плохо. Было ясно, что какое-то время его содержали в условиях, далеких от комфорта. Ясно так же, почему розыск «не дал результата»: у клуба было что-то вроде отстойника, где жертвы проходили «предварительную обработку», то есть лишались статуса гражданина. И по мере надобности поставлялись на забаву и расправу местной денежной элиты. Из всей судебной процедуры я знал только, что у обвиняемого должен быть защитник; защитника не было. Я понимал, что публике нужен спектакль, поэтому лучше всего процесс вести в стиле знаменитой «тройки», то есть предельно упрощенно.
Председатель дал слово «13, 20», и пока тот нес свою нескончаемую ахинею – в стиле, конечно, бандитских разборок – о долгах Евсеева, его попытках уйти в отказ, я думал о том, какое бы влепить обвинение поабсурдней. Позабавить публику недобитым генетиком? Вавиловцем-менделистом? Преклонением перед западом? Шпионажем в пользу Англии? Рытьем канала в Турцию? (отсюда и под Гималаями). Разглашением гостайны?
Почему-то мешал сосредоточиться старичок, одиноко занимавший последнюю скамью. Заслонив поллица рукой с зажатым в ней мобильником, блуждая глазами по сторонам, он хмуро молчал в мобильник. Наконец он задержал на мне свои честные чистые глаза абсолютного убийцы, и я узнал его. Это был тот самый «сторож-смотритель» музея часов в графстве Лейхтентрагер, Щекотун, от которого я с таким трудом унес тогда ноги.
Первым ощущением при виде этого зловещего сморчка было то, что я вовсе и не готовился и не хотел попасть в эту волчью яму, а провалился в нее совершенно случайно. Ну что вы, ребята, какие часы, я вообще здесь раньше не был, вот только что зашел. Так что извините, да пойду, пожалуй. Оказывается, выражение «тепло, тепло» при приближении к искомому имеет буквальный смысл. В груди разлился жар, и я испугался, что уши мои горят. Я пошел по лицам – не угляжу ли еще кого знакомого. (Нет, Горбуньи тут не было, ее бы я разглядел сразу же).
Что же получается? Сюда бы еще Бен Ладена, да хозяев Дома на Питомнической, да психиатрическую клинику в Подмосковье, да тех, кто атаковал тюрьму в Улале, то все охотники на дядю Митю были бы в сборе. Так-так-так, – зачастило у меня в голове. Велико число, но пусть оно тебя не смущает. Бен Ладена с Горбуньей вообще можно не считать: первый далеко, визит его одноразовый, Горбунья же с напарником, может, и охотники, но так, на частном, лавочном уровне, не корпорация. Мальки в затоне, где ходят щуки. Саркисов с Щекотуном, похоже, в одной команде; значит, что? А значит, что нарисовывается не один Центр, а три. Дом на Питомнической – раз. Клиника в Подмосковье – два. И три – этот самый клуб «Остановившихся часов». Теперь: из трех центров ближе других к совершенному взрыву на Лестнице должен быть тот, кто уничтожал «художников». Как и зачем, пока неважно, это потом. Должно быть, это как-то связано с их войной между собой; ладно, потом. Ну и какие соображения? А вот: уничтожал тот, кто так изобретателен в играх со смертью, кому суд и казнь в забаву, да кто просто географически ближе к местам убийств. То есть клуб. Умозаключение, конечно, так себе, без доказательств, но за рабочую гипотезу принять можно.
Да! Где же это Матвея Петровича черти носят? По какому еще там следу рыщет, когда именно здесь не то чтобы «тепло», а очень даже «горячо»…
– «12, 12»! Вы нас слышите? – дошел до меня голос председателя. – Вам предоставляется слово. Или вы не готовы?
– Я, да, нет, я не готов.
– Тогда «14, 10», прошу.
Моя соседка  божий одуванчик встала, и меня с первых же слов удивил ее голос: голос больше, чем судьи – судьбы.
– Что мой коллега следователь ведет дело бездарно – это не его вина. Меня удивляет его политическая близорукость: какие долги? Что за угрозы на уровне коммунальной кухни – ты мне это, я тебе то? В досье ясно сказано: поставляет алтайский папоротник Японии. Принимающая фирма… Сейчас, секундочку. «Сайра Инкорпорейтед». Но только ли папоротник? Может, еще и секретные сведения, подрывающие основы государства? Если обратиться к цифрам, которыми тут так щедро сыпал гореследователь, то мы видим: подсудимый получал от «Сайра» деньги, во много раз превышающие стоимость пресловутого папоротника. За что, спрашивается?
Удивление мое было еще и с завистью: старушенция сразу взяла правильную линию. Только вот куда она заведет, эта линия? Что если возможный расстрел – не блеф, и играют они действительно всерьез?
Дремавшая до этой минуты аудитория стала слушать с интересом.
– Если кто тут усомнится в сказанном, – продолжала старуха, – или, тем более, потребует доказательств и фактов, то я отвечу словами Вышинского: никогда невозможно установить абсолютную истину, а лишь относительную. Подсудимый, признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?
Подсудимый поднял голову и сквозь курчавины страшными глазами повел по рядам. Я понял, что насолил он не одному «13, 20» и что парень обречен. Надо было срочно его выручать, но как – ничего не приходило в голову.
– Повторяю вопрос…
Цыган вскочил и изо всех сил ударил ногой в железные прутья. Мат его ничего не значил по сравнению со звериной угрозой рычания.
– Помогите же, мужчина, – обратилась старуха ко мне. – Мне, что ли, разговаривать с ним в такой обстановке?
Я подошел к решетке и когда Цыган просунул голову навстречу сквозь прутья и алчно оскалился, ударил лбом в этот оскал. Рот его сразу же окровавился, но, странно, в глазах сквозь ярость проглянуло уважение.
– Отвечай, когда тебя спрашивают: признаешь себя виновным?
– В чем? Я не врубаюсь, в натуре, ну?
– В том, что собирал секретные сведения и под прикрытием торгового обмена передавал их фирме «Сайра Инкорпорейдет»?
– Вы что тут, все, что ли, охренели? Какие сведения? Моченый папоротник – это сведения? Как мочить и солить и в бочки – это секрет?
 Я обратился к председателю:
– Могу я переговорить с коллегой «14, 10» с глазу на глаз?
– Не покидая зала суда – да.
Я зашептал старухе на ухо:
– Пятое дополнение к Конституции США гласит: «Никто не может быть обязан свидетельствовать против себя в уголовном процессе». Я понимаю, у нас не США, но тем не менее… Что вы на это скажете?
– Скажу, голубчик, словами того же Вышинского: «Личное признание обвиняемого важнее доказательств и фактов».
– То есть, признание надо просто из него выбить?
– Вы умница, голубчик.
– Мы тут посовещались, – обратился я к председателю, – и решили, что за недостаточностью фактов требуется доследование дела. В связи с чем предлагаю…
Старуха вскочила и наставила на меня палец.
– Лжет! Ни о каком доследовании не было речи! Этот человек защищает интересы подсудимого, он вообще не наш! Только что, ни мало не стыдясь, он привел цитату из Конституции Соединенных Штатов Америки, привел дословно. Привел в защиту подсудимого! Его – за решетку, на ту же скамью!
Щекотун в последнем ряду поднял над головой руки и беззвучно поаплодировал.
– Это мое право, – сказал я, – цитировать хоть Библию, если это поможет следствию. Считаю, что для обвинения нет доказательств.
– Вы или забыли, или не знаете по-молодости основное правило «тройки»: подсудимый сам должен доказать, что невиновен.
Щекотун снова поаплодировал, бойкая старушенция ему явно нравилась. И нравилась она не ему одному.
– Умница, ведьма старая, – послышался чей-то голос. – Раздувай знай костер, а каша будет.
Я решил, что эта адскую формулу, то есть, что подсудимый сам должен доказывать свою невиновность, можно использовать в его пользу и снова подошел к решетке. Цыган на всякий случай отступил к скамье.
– Как шел транзит с товаром? Грузили вагоны и гнали на восток?
– А как же еще? Другой дороги нет.
– Товар сопровождал сам?
– Еще чего. Если б я делал всю черновую работу, где бы я сейчас был.
– Ясно, что не здесь. Сидел бы в теплушке и чаи гонял. А кто это может подтвердить? В твоем офисе еще кто есть? Секретарша, посыльный, охранник – кто?
– Протестую! – вскочила старушка. – Разве не ясно, что «12, 12» взял на себя роль защитника? Он же своими вопросами подсказывает подсудимому ответ.
– А о чем базар-то? – неожиданно вмешался наш третий, «13, 20». – Какая разница – сопровождал, не сопровождал? Ну, собирай секретный материал, шифруй под конторские бумаги и сиди себе в офисе. И никакого шухера.
– Вопрос следующий. – сказал я. – Подсудимый, сколько тонн товара было в последней партии?
– Шесть.
– В одном вагоне? В двух, трех?
– В одном прицепном.
– И на сумму?
– Ну… За вычетом всех расходов три лимона.
– Что помешало отдать долги?
– Меня кинули.
– Кинули люди, которые сопровождали товар и получили деньги?
– Ежу понятно, больше некому.
– Три лимона – вместе с той суммой, которую ты должен был получить за передачу секретных сведений? Или это отдельно?
Я ждал очередного «протестую», не дождался и обернулся. Прямо передо мной стоял Щекотун. Он достал из нагрудного кармана очки, и я подумал, что сейчас он приложит их к моему лицу, как лупу. Но он всего лишь принялся постукивать ими себе в ладонь. Так продолжалось довольно долго.
А нервы-то ни к черту, подумал я, пряча задрожавшую руку в карман. Будто бы за платком, но вместо платка в кармане была какая-то бумажка.
– «Час пятнадцать», вы хотите что-то сказать? – спросил председатель.
– Нет-нет, ничего. Продолжайте, молодой человек, продолжайте.
Я сжал бумажку в кулак, чтобы не взять его за глотку. Проклятый Щекотун, глумишься? Хранитель кладов, пощекотать захотелось?
– Итак, продолжаю. Если бы и был факт передачи секретных данных, то это дело рук сопровождавших товар. Считаю подозреваемого невиновным.
Я понимал неубедительность моих доводов, но бумажка в кармане жгла мне руку. Я вернулся к столу и, не обращая внимания на шум в зале, просунул смятую бумажку далеко под стол и расправил ее.
«Бегите! Как только попадет эта записка в руки, немедленно бегите. И если сможете, простите меня, это страшные люди, они не останавливаются перед пытками. Они знают про вас все, по крайней мере все, что знаю я. Простите. Улыбка Ч. Кота».
Теперь стало понятно, почему Стеценко так не хотел, чтобы я шел сюда.
Где-то в моем мозгу, причиняя боль, завыла собака. Вот уж не знал, что отчаяние может принимать столь конкретные звуковые формы. Не поднимая глаз, я стал прислушиваться, о чем говорят. Говорил непонятно кто из середины зала совершенно непонятно о чем – слова звучали без смысла…
– Что за черт, в конце концов! – перебил вдруг говорящего председатель. – Охрана, откуда здесь собака?
– Это не здесь, – отозвался охранник. – Заблудилась на территории, выхода не найдет.
– Ну так сходите и покажите ей выход.
– Я думаю, охране лучше остаться здесь, – веско отклонил Щекотун. – К тому же выход она уже нашла – я ничего не слышу.
– Хорошо, охрана остается. Кто хочет высказаться по поводу разбираемого дела?
– А по-моему, это дело закончено, – сказал Щекотун. – Невиновность подозреваемого доказана, и его надо выпустить из-под стражи.
– Означает ли сие, что наша «тройка» выдержала испытание?
– Спросите аудиторию, вы же здесь председатель.
Я снова перестал понимать, что происходит. И понял только тогда, когда подозреваемого выпустили, а вместо него в клетку завели меня. Удивительно было не то, что невозможность бежать вернула мне способность соображать, – удивительно было, что сознание отказывалось восстановить логику произошедшего. Видимо, таков был результат голосования. Или же это было сделано просто по приказанию Щекотуна…
– Итак, картина несколько изменилась, – стал подводить итог всей этой перетурбации председатель. – Подсудимый… Прошу прощения, «Час сорок пять», если мне не изменяет память. Займите место в тройке судей. Заседание продолжается…
– Позвольте! – поднял руку адвокат. – Но наш новый подсудимый не прошел предварительную обработку…
– А не нужно никакой обработки, – перебил Щекотун. – Спросите, как его зовут, и в ответ вы услышите любое имя, кроме настоящего.
– Вы же знаете, у нас не принято…
– Знаю, господин адвокат. Вы просто спросите его, что он предпочтет: назвать себя или остаться подсудимым.
– Да, но я не вижу здесь того, что мы называем предварительной…
– Должны знать, если вы адвокат. Человек, скрывающий свое имя, скрывает и все остальное – свою биографию, социальный статус, местожительство, все. Он может быть кем угодно и вообще не быть. Это даже больше, чем объявленный в розыск.
– Итак, «12, 12», выбирайте, – сказал председатель.
– Не будем ломать игру, – сказал я.
– Адвокат, у вас есть еще возражения?
– Возражений нет.
Я подумал, что хорошо бы, если б как-то удалось изменить интонацию «процесса», перевести из делового казенного во что-нибудь легкое, согретую личными эмоциями область, где не исключаются чудеса.
– Перерывчик бы, а? – крикнул я как мог весело, стирая со лба ледяной пот. – Выпить-закусить, а то сами тут скоро завоем.
Призыв вызвал одобрительный гул. Председатель откинулся на высокую спинку стула и расслабился. Я не заметил, дал ли он какой условный знак, но в зале появилась шеренга белых курточек с подносами.

                6
Был слух, давно, что наш дом с моей мастерской на четвертом этаже намечен под снос. Дом погудел, погудел, да и затих, но нет-нет, а разговоры об угрозе снова все-таки возникали. Ждали.
Я как-то совсем не думал об этом, а тут вдруг вспомнил. И стало так жалко, и дом, и мою мастерскую и все безделушки в ней…
Когда-то два верхних этажа этого старого, красного кирпича, здания занимала типография, причем, на самом верхнем помещались типографские станки, наверное, чтобы не мешать шумом жильцам двух первых и редакционным чиновникам третьего. В годы перестройки, когда в моду вошли художественные мастерские в стиле Loft – помещения обанкротившихся фабричек или небольших предприятий с обязательным сохранением бывшего антуража (мой подмосковный приятель выкупил лесопилку, у него в центре мастерской возвышалась пилорама, на ней он развешивал свои лесные пейзажи), – я получил почти за бесценок верхний этаж типографии. В первые годы чего я только не таскал в свое святилище, где одну стену так и оставил с живописно ободранными обоями. Кое-где за слоем газет 20-30ых годов проглядывала грубая кладка кирпича… Березовый кап, величиной в половину шкафа; выдолбив гнилую сердцевину, я приспособил его под бар. Кованый сундук; он плыл по Унже, когда я на крутом берегу в Макарьеве сидел перед церковью и делал карандашный набросок; мы с этим упрямцем проплыли с километр, пока не удалось дотолкать его до берега. Осиновая колода-солонец, неровно изгрызенная и вылизанная лосями до изумительного блеска. Зловещая роскошь испанской готики небольшого комода поражает меня до сих пор – с того момента, когда я увидел его на Черкизовском рынке. Валун с вмятиной босой человеческой ноги; на нем хорошо классифицировать людей по категориям – от легковеров, приверженцев доисторических цивилизаций, до скептиков, сторонников беспредела в игре природы. Прекрасной работы плетеная детская люлька в виде лаптя… Боже ты мой, сколько великолепного барахла, и все это придется перевозить, жалко бросать…
К решетке подошел Саркисов и протянул сквозь прутья бутылку. Я обнаружил, что мой граненый стакан (у всех были граненые стаканы) давно пустой и подставил его.
– О чем грустите? Проблемы с разделением добра и зла?
– Точно.
– Проблема не из легких, согласен. Но до тех пор, пока мы не вернем себе способность отличать добро от зла, выход на спасительный путь невозможен.
– Хорошо сказано. Особенно это «пока не вернем». Способность была, но мы ее обронили с воза.
– Причем: на колоссальном пространстве цивилизации – и без ориентиров.
– Какой ужас.
Он уставился на меня. У него были печальные глаза с той восточной поволокой, которая делает их женственными.
– Я надеюсь, мы имеем  в виду один и тот же предмет?
Меня как стукнуло: этим «предметом» может быть только дядя Митя. Значит, и этот ищет ко мне подход…
– Я думаю, да. И что если да?
– Надо вести себя адекватно.
– Но для меня это действительно проблема: наш предмет – исчадие ада или жертва. Пожалуй, даже это моя единственная проблема. Если честно, все остальное мне как-то по фигу.
– Ваши слова меня несколько озадачивают. Это ничтожество не может быть проблемой. Давайте все же уточним: кого вы имели в виду?
– Да мало ли, и вообще, какая разница – кто или что. Все зависит от контекста: скажем, если это шкура рыси на капоте машины…
– Иногда умение уходить от вопроса делает человека беспомощным. Особенно перед напором какого-нибудь кучерявого дурака.
Он кивнул в сторону Цыгана.
Теперь я уставился на Саркисова. Или мы завязли в подтексте, каждый в своем, или «Улыбка Ч. Кота» ошибся, и меня здесь не знают.
– Кстати, по поводу вашей иронии насчет «пока не вернем», – продолжал Саркисов. – Вон та дама в рыжем парике, «3, 30», вы вчера с ней разговаривали, когда я подошел, – знаете, кто? Монахиня. И одновременно элитная проститутка. Чтобы искупить фарисейство церкви, занимается благотворительной проституцией. Подобное могло быть разве что в средние века. Значит, наши усилия небесплодны. Или взять этого старичка, который из непонятных соображений загнал вас в эту клетку. В принципе он, конечно, костолом, но костолом из патриотизма. Его золотая роща отговорила, и он крушит ее трактором с колхозной свалки. Крушит и плачет. Или вот адвокат. Служит и Богу и сатане. По пятницам служит нашей мессе, в остальные дни защищает растлителей малолетних.
– Я так понимаю, что все это хороший материал для вашей миссии… или мессы?
На лице Саркисова появилось выражение, к которому лучше всего подошло бы определение «бесконечное терпение».
– К сожалению, есть и брак. В принципе игра в суд – это ликвидация шлака. Патриот-костолом только что выпустил одного такого.
– Но теперь здесь я, значит, я тоже шлак?
– Посмотрим. Для кого-то эта скамья – эшафот, а для кого лишь испытание. Вы его выдержите. Если, конечно, поняли нашу цель. Если коротко, мы разрываем порочный круг заблуждений.
– Что-то вроде клуба «Разорванный нимб»?
– Скорее, прорубь в другой мир.
– Прорубь, бр. Почему не дыра, не прорыв, в конце концов?
– Не игольное ушко, в конце концов. Ценю вашу иронию. Нет, наш караван идет именно через это «бр». Ибо это болезненно. Позвольте пояснить. Беспристрастное познание социальных законов затруднено, если вообще возможно. Человечество утратило смысл своего существования, реальная история сфальсифицирована, в прошлое нельзя войти – там все не так, как нас приучили думать. Цивилизация – это ферма с удобными выпасами и водопоем, где все провозглашаются равными. Напрашивается вывод, что существуют некие зловредные хозяева жизни, которые все это устраивают, но и это заблуждение. Представьте анимационную картинку: гигантский бык, головой под облака, который составлен из человеческих фигур. Миллионы разумных существ сбиты в гигантского тупого быка, которым управляют животные инстинкты. Бывает, что отдельные личности по той или иной причине отпадают от этого быдла, обретают независимое мнение – и гибнут под копытами. Мы хотим развалить это животное и сотворить, как бы это сказать…
– Левиафана Гоббса. Человеческого гиганта из множества человеческих тел, у которого меч в правой руке и епископский жезл в левой.
– Сотворить нормальное существо с нормальным сознанием, – в кротком страдании пережив мою реплику, продолжал Саркисов. – Впрочем, согласен: как и всякая модель, эта тоже – лишь энергия заблуждения. Я хотел сказать о другом. Важна история. Мыслящая машина никогда не станет личностью, потому что у нее нет корней. Но нет корней и у человечества. И  невозможно вернуться в прошлое, чтобы как-то поправить затоптанное, сфальсифицированное, перевранное. Но не потому что законы физики не позволяют, а потому что прошлого больше нет. Что ж, мы сочиним для нового существа новую историю, достойную его будущего.
Это была провокация высокого класса: сейчас я должен был обязательно возразить, что-нибудь типа «а вот мы с дядей Митей…»
Единственное, что его подвело – он ждал, что я это скажу. И это подтверждало, что он знал, кто я такой. Однако он не знал, что я знал, что он знает.
Он ждал, а я не знал, что сказать. Выручил Цыган; приблизившись, он уставился на меня со злорадной улыбкой палача.
– Пошел вон, – произнес Саркисов тихо.
– Дяденька, он ударил меня.
– Он тебя спас, болван.
– Он меня больно ударил. Так что обещаю ему качественный замес. Вместо расстрела.
– Ограничимся пожизненным дневняком.
– Вечно в подсудимых и никогда судьей – мало, дяденька.
– Скрипка устала, и устал скрипач.
– Да ла-адно…
Саркисов начал стремительно бледнеть, я даже испугался за него. Как человека, абсолютно не способного терпеть возражений, его мог хватить удар.
– Как скажешь, дядя.
Цыган благоразумно отошел, а Саркисов сильно потер лоб, оставляя на белом красное. Я протянул сквозь прутья пустой стакан, предлагая ему погасить нервный срыв водкой. Но он накрыл стакан ладонью и спокойно улыбнулся.
– Я бы не хотел, чтобы опьянение из стадии вопросительных знаков перешло в стадию восклицательных. Там недалеко до многоточий с их дурной бесконечностью.
– Вопрос можно?
– Ради Бога.
– Старушка-судья богата?
– Эта ведьма богата до неприличия. Ее покойный муж владел котельным и вагоноремонтным заводами. А что?
– Я видел много сталиноидов, но все они были из бедных слоев. Выходили из своих коммуналок с портретами поорать на демонстрации. Но чтобы демонический лик оказался в богатой до неприличия старухе – нет, такого я не видел.
– Абсурд любит красный цвет.
– Насколько я понял, «дневняки» означают категорию подсудимых?
– Категория чисто условная. Два раза в год дневняки меняются с ночниками. Из той и другой группы в подсудимые попадают, разумеется, не все. Знаете ли, в доме, где много еды, много мышей. Я уже говорил, что наш суд – это отбраковывание.
– Проще говоря, расстрел.
– Ну зачем же так. Расстрел бывает редко, при этом жертва обязательно проходит предварительную обработку. Исключительно в целях безопасности вершащих суд.
Не знаю почему, мне вдруг показалось, что этот умник (а значит и все остальные) все-таки не знает мое истинное лицо.
Как бы в подтверждение этой чисто интуитивной догадке Саркисов, прежде чем отойти, протянул сквозь решетку руку, которую я и пожал, может быть, с излишней готовностью.
Тогда в чем же дело? Как мог ошибиться Стеценко? Кого он имел в виду, упоминая каких-то «страшных людей»?
Я снова пошел по лицам и остановился на даме в рыжем парике. Благотворительная проституция, ну и ну.
Со стороны коридора послышался приглушенный визг не то циркулярной пилы, не то «болгарки», режущей металл. Я взглянул на часы, шел одиннадцатый. Странно, какие могут быть работы в столь позднее время? Этот шум как бы призвал председателя к активности, он отодвинул от себя поднос и вытер салфеткой рот.
– Господа, господа, заканчиваем разговоры. Итак, продолжим… Охрана, в чем дело? Прогоните же наконец рабочих. Нашли время…
Охранник вышел. В зале стало тихо, все с любопытством прислушивались к нарастающим голосам. Вдруг там все смолкло, и в зал вошли трое. Одного, в штатском, я не знал, двое же других были в хорошо мне знакомой форме охраны Дома на Питомнической – декольтированные кожаные куртки с чуть гофрированными укороченными рукавами. Их автоматы, так похожие на обыкновенные дипломаты с отверстием для курка (непонятно было, где там ствол), произвели должное завораживающее впечатление: все замерли. Показался еще и четвертый, с массивной «болгаркой» наперевес – так входит в помещение босс, когда туда вошли уже телохранители. Он направился прямо к клетке и включил резак. Вспыхнул огненный сноп искр.
Человек в штатском присел на стол, спиной к председателю – у того хватило мужества лишь на то, чтобы чуть отъехать вместе со стулом – и сказал еле внятно, не заботясь, услышат ли его за шумом резака:
– Прошу прощения, что помешали. Мы только заберем нашу пропажу и уйдем. Вы уж как-нибудь без него, ладно?
Я вдруг ощутил себя совершенно как в детстве, когда просыпаешься оттого, что в темной комнате кто-то стоит. Хочешь крикнуть, и не можешь. Но все равно кричишь, по-рыбьи беззвучно, весь в холодной чешуе страха. Не отдавайте меня, кричал я безголосо, ища глазами Саркисова, это страшные люди, где ваша охрана, судите меня, я виновен… Саркисов сидел, сжимая руками голову. По выражению его лица можно было понять, что ему невыносимо гадко. Видимо, ситуацию, которую он не контролировал, он переживал впервые…
Когда меня выводили, заломив руки за спину, последнее, что я запомнил – это как штатский положил на порог какую-то плоскую коробку.
– Осторожнее, ребята, выше ноги, – сказал он залу. – Срабатывает от сотрясения.
Как бы эхом на эти слова, я, высоко поднимая ноги, перешагнул лежащего в коридоре охранника. Голубая фуражка его лежала рядом, будто в ожидании подаяния.
На дворе было уже темно, хотя от прожектора на стреле подъемного крана хорошо просматривались тропинки на всей территории «лагеря». Какие-то тени, непонятно от каких предметов, то укорачиваясь, то удлиняясь, чертили по территории размашистые дуги. Возле темного массива крана лежали еще два трупа, и я услышал рокоток двигателя, работающего на малых оборотах. Водитель в кабине сидел как-то неестественно: раненный, он настойчиво пытался открыть дверь, но срывался рукой и при этом ронял голову. Видимо, от его движений срабатывали рычаги, и стрела крана с прожектором дергалась, отчего и возникали эти размашистые тени. Поодаль стоял громоздкий джип, мигавший подфарниками.
Когда мы уже подошли к джипу, раздался какой-то странный шелест, и нас троих ударило в спину что-то мягкое и тяжелое; мы повалились, будто перед нами была яма. Удар был бесшумный, только этот странный шелест. Мои руки были свободны, я вскочил, и в следующую секунду увидел Друга в новом атакующем прыжке. Шелест был, видимо, от секущих ударов ног о траву. Послышался крик одного из охранников, которому Друг вцепился в плечо, затем выстрелы, но я уже бежал наугад в неосвещенную сторону. После последнего выстрела собака взвизгнула. На бегу я врезался в сетчатую ограду и кинулся вдоль ограды, зачем-то пересчитывая попадавшиеся время от времени бетонные столбы. Раз…два…три… Мне надо было дотянуть до семнадцати – есть у меня такой пунктик, – но уже после седьмого сетка оборвалась, здесь, видимо, сделали временный проезд для трактора – заметны были следы от гусениц. И я оказался вне территории.
Пошел сразу лес, и по усиливавшемуся уклону я определил, где река. Дыхание ночной большой воды я уловил прежде, чем увидел ее… И только тут задал себе вопрос: а ну честно, зачем ты считал столбы? А затем, брат, что тебе было стыдно бросать Друга, пусть и мертвого. Столбы ты считал, чтобы заглушить этот стыд.