Разорванный нимб. Глава 17-1, 2

Глава семнадцатая
1
Лес состоял из хвощевых деревьев, с их тяжелых мочал капало. Капало отовсюду. Стволы гигантских хвощей были рыхлые, на них оставались вмятины от моих рук, когда я упирался, удерживая равновесие – зеленая гниль под ногами была настолько рыхлая, что я проваливался по колено. Кто-то во мне, одновременно я и не я, кого-то искал в этом древнем зеленом бреду со множеством глаз очковой змеи. Это было мучительно – разобраться, кто же кого, в конце концов, ищет, я ли сам себя, или кого-то еще, или кто-то искал меня. Еще не было человеческих ощущений жизни, сгущенной человеческой нервной плазмы; чистый разряженный воздух, в котором медленно плавали кистеперые рыбы. Приглядевшись, я понял, что то были не очковые змеи, а бабочки с крыльями-глазами. Грубый набросок естественного отбора. Одна из таких бабочек порхала все время впереди, пока я не понял, что она нарисована на спине господина в черном. Эй, позвал я, тот показал вопросительный профиль. Я отмахнулся: шагай. Черт возьми, кого же я все-таки ищу? Чьи-то перепончатые крылья протерли надо мной клочок неба. Вам плохо? Вам помочь?
Я спал под забором в чьем-то огороде, еле разлепил глаза. Шел упорный напористый дождь, было свежо, была рань. Ага, плохо ему, сказал другой голос, мужской. А ну вали отсюда; плохо ему. Ему еще долго будет плохо, до часу открытия; давай-давай, вали отсюда.
В подземном переходе я привалился к стене; бил озноб. Стена наверху изгибалась в свод и стоять приходилось, наклонив голову; прохожих не было. А вот. Из туманного конца туннеля кто-то приближался; женщина вела за руку девочку. И я увидел протянутую мне десятку. Руки здорово одеревенели, так что пришлось принять в ладони ковшом. Спасибо, сказал я деревянными губами.
Никакой ориентации: город покоился на дне, затих в иле. Хотя вокзал, кажется, там. Но на вокзал нельзя. В архив тем более, ни в коем случае. На все четыре стороны нельзя, но где-то же можно согреться?
В заводской столовой было грязно, сыро и тепло. Это что? – спросил я у двоих, стоявших у стола на высокой дюралевой ноге. Для первой смены? Открыто – для первой смены? Какая тебе разница. Коля, налей ему. Действительно, зачем слова, сказал я, принимая стакан. Оба были явно не рабочие, один в толстом свитере, запачканном краской на животе, у другого на костыле, прислоненном к столу, лежал войлочный берет. Когда-то, может, и были художники, но теперь с трудом подсчитывают количество букв на уличной рекламе – 14 рэ за букву. Мои полстакана оказались последние. Я повернулся к свитеру боком и отвел локоть. Деньги в этом кармане; круглосуточный знаете где? Знаем, кратко отозвался свитер, доставая деньги. Когда он вышел, другой протянул мне свой берет, в который я с удовольствием и засунул занемевшие руки. Эй, сказал он через минуту, ты куда, он счас принесет. Извини, боюсь заснуть, пойду на воздух.
Это был, конечно, рынок; длинные, под навесом, пустые столы, задраенные решеткой ларьки. Нигде нельзя останавливаться больше пяти минут; уже через минуту место, где ты стоишь, начинает излучать  волны, которые  и засекает дракон. Из-за башни или из облака он стреляет невидимым лучом, и ты приседаешь на обочине, потом валишься набок, и на твоем теле не находят никаких ран.
Дракон спикировал, но промахнулся – я был уже под столом. В сплошном потоке дождя дракон пробуравил туннель, наполненный зловонием. Пахло вроде бы свежей рыбой, но почему-то это воспринималось как зловоние. Сон, как мне показалось, был коротким, но когда проснулся, все уже было другое, было солнце, была сутолока базара.
Торговец рыбы терпеливо выждал, когда я вылезу из-под стола, и продолжил свою работу – рубку рыбы. Голова рыбины, отделенная от тела, лежала, как плоский булыжник. Жабра приподнялась, обнажив интим, опустилась, дышит. Ненавижу. Не знаю, кого. Топор, соль на топоре. Пошел вдоль ряда. Взял с полки, как достала рука, бутылку, сковырнул. Он уставился из-под кепки, нос сворочен набок, я тоже уставился. И продавил – занервничал. Хулюган? – сказал он примирительно. Человек – хищник, сказал я. Ненавижу. Согласен, а сту сорок всю равно давай. Ну-ка моргни. Он моргнул, но не пропал. Не умеет. Тот тигр был талантлив, тот умел.
Так вот на ходу, в толпе, кажется, еще не приходилось. Толкают под локоть, когда запрокидываешь бутылку. Дышащая отрубленная голова – это надолго, трудно избавиться. Мегафонный голос проорал: пассажиры рейса 12-42, прошу занять места! Ага, это уже автостанция.
Уперся в оранжевый автобус, допил, уронил пустую и закатил ногой под автобус. Пихаются; вы садитесь или что? Залез и сел. Утонул. Ничего кроме высоченных спинок. Дизайнер явно исходил из того, что комфорт – это изоляция. Никого, одна соседка. Взглянул и сразу понял: ага. Эти надутые губки врут, на самом деле хохотушка, куда ни ткни, брызнет смех. Поехали. Простите, это какой автобус, куда мы едем? Пауза. И вдруг длинный неудержимый пырст в кулак. Как-то уж даже слишком, так ведь и не узнаешь, куда тебя везут. Нет, серьезно, хоть приблизительно, на юг или на север? По-моему, вам уже все равно. Неправда. Если на юг, то я еду обедать к другу. А если на север – значит, я уже пообедал. Не смешно, сказала она. И прыснула. Я развалился поудобней, повернул к ней голову и стал любоваться быстрым – по-Пушкински – росчерком профиля. Не выдержала, тоже повернулась, и я не успел погасить глаз: ее поразила в них такая грусть, что все вино ее веселья моментально скисло. Дурак, не пугай людей.
Проснулся я оттого, что мерный жующий звук шин сменился на другой, совершенно непонятный. Автобус стоял, и, казалось, ветер на его крыше с треском перелистывает большую книгу. С одной стороны в метре от автобуса тянулась сплошная стена невысокой скалы, а за окном с моей стороны простиралась довольно большая асфальтовая площадь. Бетонный забор и будка проходной. Там я разглядел таблицу: «Веселосёйский золотой прииск». Вот оно как, Веселая Сёйка, значит. Чистая ли случайность занесла меня сюда, или я как-то все же способствовал случайности? Ладно, неважно. Но где же сам поселок? Только бетонная эта стена, да на другом конце площади рабочий вагончик. И ни души, только куры бродили по площади. Ясно, что пассажиров экскурсионного автобуса повели осматривать рудники.
На месте, где сидела моя соседка, лежала какая-то длинная открытка. На развороте значилась схема нашего маршрута: Барайск, Веселая Сёйка, озеро Алтын–Кель, Кызылозек, Улала, Барайск. Золотой прииск – это понятно, есть что посмотреть, озеро – тоже, но что делать в Кызылозеке? Там ничего, кроме бывшей тюрьмы, нет. В сопроводительном тексте я прочел: «Кызылозек. Монастырь конца 17 века. С 37 по 56 – тюрьма. Отрыты и частично восстановлены катакомбы домонастырского периода, основаны орденом Накшбандийя. Путь члена ордена состоял из десяти «стоянок», которые «ищущий» должен преодолеть. Обучение членов раскрывался в практике таваджжух – концентрации помыслов собеседников на мысленном образе друг друга. Подробности на месте. Три заключительные «стоянки» пришлись уже на эпоху православного монастыря. Сохранилась утварь, музыкальные инструменты – тамбурины, флейты, – фрагменты рукописных книг, (копии). В трапезной монастыря туристы могут отведать блюда по рецептам ордена и самого монастыря».
Опять этот треск перелистываемой книги. Я с трудом раздвинул двери и вышел на площадь. Вот в чем дело: с гребня скалы на крышу автобуса, используя его в качестве ступени, с суматошным хлопаньем крыльев падали куры, а уже с крыши – на асфальт. Я подошел к вагончику и заглянул в окно. Ничего не видно.
Вдруг там, в непроглядной черноте, с коротким, но страшным грохотом вспыхнула крона огня. Большое огненное дерево огня. Я оглянулся: горел взорванный автобус.
Из вагончика выскочил мужик в трусах и почему-то в фуфайке, впопыхах просто накинутой на плечи. Некоторое время мы молча смотрели, как высоко над белым пламенем с росчерками какого-то железа, среди непонятных хлопьев летели черные окорока.
– «По счастливой случайности жертв не было», – сказал мужик. – Ты взорвал?
– Но. Дай, думаю, взорву. И взорвал.
– Ладно врать. Давай зайдем. От греха подальше. Сейчас милиция нагрянет; она же не видела, как ты спал. Ей же стрелочник нужен, – тебе это надо?
– А чего тогда задаешь дурацкие вопросы.
Мы вошли, мужик сбросил фуфайку и лег грудью на топчан. На спине его торчали в два ряда банки.
– Сними, слушай. Баба наставила и вышла на «минуту». Ни фига себе минута; сука. Жжет, спасу нет.
Я снял банки и сложил в картонную коробку на столе.
– Так. От экскурсии отстал, башка, вижу, трещит и вообще. У меня аналогично, сейчас мы это дело поправим. Пока бабы нет. Ее «минута» – это часа на два.
– Может, мне все-таки слинять? Обязательно же сюда заглянут. Ты-то свой, здешний, а мне придется доказывать, что я не верблюд.
– А вдруг ты верблюд? Дело-то такое. Рвани чуток раньше – и алё-аля. В автобусе, наверное, человек сорок было. У самого-то есть соображения? Кто, кого и за что.
– Ну ты даешь. Какие соображения, – я сам был ближе всех… Какие-то секунды.
– Это с одной стороны, а с другой – не думай о секундах свысока…
– Перестань, слушай. Или ты меня специально заманил в эту душегубку? И ждешь, чтобы передать в руки милиции?
– Вот за этой стенкой – тропа. Лесок пройдешь и увидишь поселок. Дерни на дорожку и вали отсюда. Ты меня сильно оскорбил.
Он разлил из початой бутылки, я взял стакан, наметил на полу из драного линолеума воображаемую черту, шагнул и, содрогнувшись, выпил.
– И что – каждый раз вот так? – спросил мужик.
– Да, каждый раз, как в первый раз.
– Тогда бросать надо это дело. Если привыкания нет.
– Привыкания нет, но есть раскрепощение души. Поселок – ладно, а из поселка? Оттуда мне куда?
– Там сориентируешься. Может, знакомые какие есть. Есть знакомые?
– Вообще-то есть один – адреса не знаю. Может, вообще без адреса.
– Как это – без адреса?
– Он, понимаешь, как бы это сказать, с придурью. Как-то в Улале под этим делом познакомились, я даже имени не спросил. Какой-то он… Не такой. С заскоками. Может, соврал, что из Веселой Сёйки, может, из дурдома сбежал.
– Так Робинзон, что ли?
– Какой еще Робинзон?
– Да есть тут один такой. На рынке живет. В шалаше из-под тары. Вылезет и смотрит из-под руки поверх толпы – не появится ли на горизонте корабль. Вроде как, значит, он один на необитаемом острове. Вот и прозвали Робинзоном.
– Давно?
– В шалаше-то? Не знаю. Вряд ли. Я на рынке редко бываю; раньше нет, не видел.
Ничего себе «заныр». Ему бы в тину залечь, а он в толпе… А впрочем, может, в толпе на базаре – это и есть самый необитаемый на свете остров. Во всяком случае, на дядю Митю очень похоже.

               
 

               
                2

Итак, дракон выстрелил, но промахнулся. Из-за какой башни, из какого облака? Хотел ли он моей гибели, или только напугать? Напугать – не в натуре драконьей. Да после гибели Купрума с моим паспортом в кармане годится только первый вариант.
И до момента взрыва у меня было ощущение, что за мной следят, теперь же за каждой березкой этого реденького леска мне чудились глаза очковой змеи, мимикрирующие под безобидные бабочки. Финальная стадия естественного отбора, только с точностью наоборот.
Лесок быстро кончился, и я увидел поселок, раскинувшийся в широкой долине. Он оказался больше, чем я думал.
Удивило то, что – во всяком случае, на окраине – не было совсем асфальта: по сторонам улицы тянулись деревянные тротуары. И это не выглядело бедностью, наоборот – золотодобытчики могли себе позволить сохранить старину. По свежим лиственным доскам можно было судить, что тротуары обновлялись постоянно. Вместо ожидаемых добротных купеческих изб стояли современные особняки.
И только свернув в какой-то переулок и зайдя в тыл особнякам, я понял свою ошибку: здесь-то и был асфальт. И гаражи-дворцы с дистанционным управлением дверей, и ремонтные мастерские, и магазины и неоновая мельтешня игральных заведений.
Рынок оказался на другом конце поселка и был больше похож на ярмарку в разгар сезона. Или на сельхозвыставку достижений животноводства. Пробившись через стадо уныло дремавших высокогорных яков, я попал в табун полудиких лошадей. В разгороженном на узкие коридоры поле они безостановочно бежали  мелкой рысью – до конца коридора, заворачивали в другой, параллельный первому, и бежали назад. Где-то там, в конце поля, они разворачивались, и все повторялось сначала. Там уже было и плохо видно из-за сильнейшего марева, воздух буквально кипел. Издали казалось, что море накатывает оттуда волны из лошадиных грив, волну за волной, неостановимо, бесконечно, как и полагается морю. Картина была завораживающей.
В поисках самого рынка я прошел вдоль длинного ряда телег и машин, возле которых спали, сидели, разговаривали и варили что-то в котлах пастухи. Была еще вереница фургонов, и я подумал, что это цыгане, как же без них. Рынок оказался за высоченным деревянным забором.
Рынок как рынок. Да и не вся ли страна – сплошной рынок? С редкими белыми пятнами иной субстанции. Особенно для тех, кто еще помнит ту иную субстанцию с редкими пятнами барахолок, разгоняемой милицией. В каком-то, уж не помню, году ездил достать (тогда не покупали, а «доставали») джинсы на Одесский Привоз; теперь пробираешься через джинсовые джунгли, стараясь не встретиться глазами с продавцами. В их лживо равнодушных глазах подобострастие уживается с ненавистью: купи, золотой мой серебряный, ну купи же, сволочь.
У хрустального завала я не выдержал и спросил девятипудовую тетку:
– Ради всех святых, ну почему девятсот девяносто девять-то? Неужели девятсот девяносто девять кажется меньше тысячи?
Легкий испуг тетки сменился брезгливым удивлением.
– Чего-чего?
– Какое-то марсианское нашествие девяток. Колоннами по девять и девятки погоняют…
– Ты с какого ху-ху сорвался, милок?
– Маш, – вмешалась соседка, – не с ху-ху, а с того же Марса. Пожалей мужика, не видишь, от нашей жизни отстал.
– Ах, отста-ал? Вона? Ну так догоняй! Ножками, ножками, милок.
Через минуту, когда я отошел, сзади раздался многоголосый хохот.
Всякой тары было во множестве, но хоть что-нибудь похожее на шалаш из ящиков я не нашел. На мои вопросы о Робинзоне все пожимали плечами.
Тут мне постоянно стали попадаться на глаза двое тихих необидных сумасшедших. (Наверное, ни одна ярмарка без них не обходится). Одного я знал: это был тот самый кочегар, выучивший когда-то дядю Митю грамоте и которого мы с Понедельником видели в питомническом кафе. Он и сейчас был в пальто, все пуговицы которого по-прежнему были перемотаны нитками и шнурками от ботинок. Новое было только то, что сейчас на лацкане пальто красовался картонный многоугольный орден. За ним следовал, как слепой за поводырем, дико заросший детина в галифе и свитере, рукава которого были обрезаны у самых плеч. Следовать за кочегаром было сложно, потому что тот не шел, а дергался, как пес к каждому столбу, – пощупать джинсы на прилавке, пощелкать по фарфоровым статуэткам, нырнуть кому-то под ноги, чтобы подобрать монету. Детина не поспевал за этими рывками и пока разворачивался, кочегар уже оказывался где-нибудь за его спиной. Когда я в очередной раз спросил торговку про Робинзона, кочегар вдруг подскочил. «Кого-кого-кого?» Но тотчас отвлекся и бросился помогать старику, у которого из прорвавшегося пакета посыпались апельсины. «Смирнов! – крикнул он с корточек. – Смотри у меня!» В обоих безумных было что-то собачье: детина Смирнов, на которого мельком взглянула проходившая мимо женщина, тотчас последовал за ней. «Смирнов! Назад!» Я потерял их из виду.
Уже в другом торговом ряду спешащий куда-то кочегар налетел на меня и уставился. «Кого-кого-кого?» – спросил он, но уже рассеянно, явно забыв, о чем речь. Он уже рассматривал себя в зеркалах, развешанных на стене шатра.
– Не ищи, – сказал он вдруг, когда в зеркале наши взгляды встретились. – Он канонизирован в святые и, разумеется, пребывает не здесь.
– Кто – канонизирован?
Кочегар оторвался от зеркала, и лицо его напряглось в работе узнавания. Пытка продолжалась недолго: он с облегчением бросился помогать двум теткам тащить огромный баул на колесиках. Оставил теток и подкрался обратно к зеркалу. Именно подкрался, как подкрадываются к окну, за которым что-то промелькнуло, и теперь надо было застать это врасплох. Наши взгляды снова встретились.
– Решил ярмарку посмотреть? – спросил я как можно мягче.
– Ты кто? – спросил он отчужденно, но как-то цепко и сильно на что-то сердясь. – Смирнов, смотри у меня!
Я проследил за его взглядом. Смирнов, хищно выгорбив спину, шел вплотную за какой-то женщиной…
Ну их к черту, решил я и свернул в сторону. Но тут какой-то мужик, крупный, с благожелательным лицом пастора преградил мне дорогу.
– Возьми, – сказал он с выражением омраченного достоинства. – Нехорошо обижать убогого.
Я обернулся. Кочегар протягивал мне свой картонный орден.
Ситуация была дикая, но в общем-то понятная: толпа всегда на стороне юродивого. Я оттолкнул пастора и нырнул в соседний торговый ряд.
Через минуту я снова его увидел. Кочегар сидел в десяти шагах впереди на свободном конце лавки и сосредоточенно пришивал к пальто свой «орден».
– Смирись перед силой фактов, – сказал он, когда я поравнялся. – Он канонизирован.
Я промолчал, боясь, что он соскользнет с темы. Он откусил нитку и стал наматывать ее на пуговицу.
– По моей просьбе. Написал в Патриаршую канцелярию, собрал свидетельства и послал. Рассмотрели. Разумеется, волокита и там. Спрашивается, какие еще нужны сроки, не в партию же прием. Рассмотрели. Из уважения к юным годам – случай-то беспрецедентный. Решили положительно. Не знаю, как у них там, голосованием, что ли, неважно. Такой судьбе нельзя не придать сверхличное значение.
– Но ведь он жив, – сказал я осторожно. – А живых, насколько я знаю, не канонизируют.
– С чего ты взял? А, ну да. Нет. Этот взрослый – не дядя Митя. Самозванец. Настоящий дядя Митя скончался в семисит шестом году. Его мощи хранятся… Я скажу, когда наступит твое время. Оно наступит – твое время. Я тебе прощаю.
– Что прощаешь? Что орден не взял?
– Кстати, зря не взял. Ты его заслужил.
– А что за орден-то?
– Орден Милосердия. Опа!
Он соскочил с прилавка, и это «опа» было единственное осмысленное: так заканчивают утомительное дело – чтоб уж к нему не возвращаться.
Я вернулся к загону с табуном. Гривастые волны все так же методично двигались, двигались, накатывали… Действительно, завораживающее зрелище.
Минут через десять мне показалось, что на горизонте этого «моря» прямо против меня какое-то пятно оставалось неподвижно. Но при этом росло, то есть приближалось ко мне. Но это была не лодка, кой к черту лодка, не море же, в самом деле. Двигалась повозка, лошадь, запряженная в телегу, и в телеге кто-то сидел. Сидел мужик, боком, свесив ноги в лаптях. Да, и борода как-то торчком вперед, рваный зипун… Лошаденка худющая, смотреть страшно… В следующее мгновение «море» встало стеной, ближняя волна накатила и сбила меня с ног.
Очнулся я весь мокрый. Рядом на корточках c пустым ведром в руках сидел дядя Митя, он же Смирнов. Я вылупил на него глаза, не понимая, как мог не узнать его раньше.
– Что это было? – спросил я.
– Солнечный удар. Такая духота после дождя бывает только в горах.
– А почему я тебя раньше не узнал?
– Я не хотел.
– Почему?
– Вместе с тобой узнали бы и другие.
– А почему Смирнов? Кто такой Смирнов?
– Не знаю. Кочегар меня с кем-то перепутал.
– Понятно. Это и есть твой «заныр» – то Робинзон, то какой-то Смирнов… Солнечный удар, говоришь?
– Или водка оказалась плохая, забродила.
– Врешь. Ты отлично знаешь, что это было. Твоя же работа. Стоял за мной, да еще с ведром воды… Только на этот раз что-то не получилось, а?
– Ну почему. Для первого раза получилось неплохо. Даже очень неплохо.
– Хочешь сказать… Я сам? Ты серьезно? Я – сам? Погоди-погоди… А почему вырубился?
– Испугался. Знаешь турникет? Толкнул – и только вперед, назад хода нет. А ты заколебался, рванул назад, турникет тебя и смял.
– Не понимаю. Как это – вперед?
– Решительно вперед. Мужика – за драный его зипун, ну и типа: стой! Кто такой? Чего везешь? И был бы уже там. Дальше – по обстоятельствам.
– А почему…
Дядя Митя приложил палец к губам и стал чего-то высматривать из травы, в которой мы сидели.
– У тебя будет еще много этих «почему», сейчас не время.
– Нет, но почему именно этот мужик? – зашептал я. – Не Мария-Антуанетта какая-нибудь…
– Чего захотел. Не всякая посуда в шкафу отзывается, когда бьют часы. Тебе еще повезло. Это же редчайшая редкость: часы бьют – фужер отзывается. Да и то, если он с трещиной, и трещина нужного рисунка.
– Ага, стало быть, единство места действия. Я, стало быть, начал «бить», а мужик, проезжая именно здесь в семнадцатом…
– В середине восемнадцатого.
– Проезжая здесь в середине восемнадцатого века, срезонировал. А что значит «бить»? Часы – это понятно, а я? Что мне для этого нужно?
– Ты хоть понимаешь, что в твоих интересах не знать?
– А может, наоборот! Смотри, как тебя, носителя знания, берегут. Так что в интересах моей безопасности колись. Что значит «бить»? И что нужно – особое состояние? Разбираться в миражах? На «ты» с сатаной?
– Не знаю. Понятия не имею.
– Ну ясное дело. Надо родиться дядей Митей.
– Зря обижаешься…
– Да пошел ты. Возвращайся в свою золотую клетку. Поробинзонил, и хватит. Там хорошо, спокойно. Там бассейн, домашний музей, просмотровый зал. Там вертолет. А душа запросит – можно и в развалины обозостроительного. Чего еще надо, чтобы встретить старость. Хозяину привет. Кстати, хозяин – не Вован? Впрочем, мне уже все равно. Я устал. Нервы вон ни к черту. Иди-иди! Сдавайся. Сотрудничай. Радугу взорви… Я рву наш тройственный союз. Не я – трещина в империи уже давно развалила нашу дружбу…
Я не успел среагировать, как пустое ведро шарахнуло меня по голове. Было не так больно, как оглушительно.
Мы вцепились друг в друга и то на коленях, то перекатываясь влежку, принялись друг друга валтузить и душить. Никак не удавалось всадить ему как следует – он гасил удары крепким обхватом, стараясь в свою очередь то боднуть, то поддеть локтем.
В конце концов мы выбились из сил. И остались лежать в обнимку, кашляя и отплевываясь кровью.
– Ну, все-все, пусти, – прохрипел я. – Креста на тебе нет.
– Ну и жарища. – Он выудил из-под рваного свитера крестик и показал. – А зимой здесь, должно быть, мороз – деревья трещат.
– Не вздумай топор лизнуть.
– Что ты!
– Что у нас там дальше по программе?
– В Куташ, что ли, заглянуть.
– Не, в Куташе тебя наверняка уже ждут.
– Ты вот в деревьях разбираешься; а есть такое, чтоб вошел в тень – и нет тебя?
– Как же, есть. Правда, растет далековато. На склоне горы Шиш.
– А вот у алтайцев есть одно дерево – со злой тенью. Вошел – и набирайся боевого духа.
– Что-то мне здесь уже не нравится. Аптекой пахнет. Сплошное лекарство растет. Куда-нибудь бы пониже.
– Или повыше.
– Или повыше. Но там град летит горизонтально. Параллельно глобусу.
– Мм. Картофельные кружочки на раскаленном железном дымоходе. В Куташе.
– Не, жаренные на палке змеи вкусней.
– Мать совсем не помню. Но почему-то кажется, что это она нарезала кружочки.
– На железном дымоходе?
– Раскаленном.
– Тогда да, нет ничего вкусней картофельных кружочков, жаренных на железном дымоходе.
– А правда, что…
– Ерунда. Забудь. Нет такого дерева, чтоб в его тени увидеть мать.
– Да. Шиш.
– Зато коростель в густой крапиве бежит со скоростью – фьють. Сам видел.
– То-то у него такое крапивное горло. Кржжик. Ладно, нам пора.
Не спрашивая куда, я последовал за дядей Митей. Мы пересекли рынок, придерживаясь тех мест, где больше было народа, и оказались на задворках. Вагончики туалетов, строительный мусор, окаменевшие мешки с цементом… Я хотел спросить насчет робинзонады, правда ли, но дядя Митя перебил: я здесь стекольщиком. Принимаю заказ, отмеряю, режу, вставляю в раму. Витраж сделал. Про витраж дядя Митя сказал как бы между прочим, но я уловил в его голосе нотку гордости.
В лаз в заборе он полез первым, но вдруг повернулся и сильно толкнул меня назад. Я только успел заметить спину охранника в куртке с укороченными рукавами. Заметил я также, что он был без оружия. Видимо, охранник сторожил этот лаз.
Стало ясно, что на нас шла облава. Причем, взять они хотели живых. То есть, одного дядю Митю, конечно, со мной бы они церемониться не стали. Настойчивость в моей ликвидации это доказывала.
По дороге назад я издали увидел восседавшую за своим хрусталем толстую тетку. Она рассматривала какую-то фотографию. Перед ней стоял тот самый человек в штатском, который руководил операцией в клубе «Остановившиеся часы». Когда тетка вернула ему фотографию, я понял, что на ней изображен я. Должно быть, рынок был просто нашпигован людьми этого в штатском. Дядя Митя тоже его заметил и толкнул меня в щель между двух палаток.
– Про Веселую Сёйку ты ему сказал?
– Митька! Ну нет на тебе креста, честное слово. В руках я у него побывал, да, но сбежал. Это длинная история, сейчас не до этого. Надо думать, как нам вырваться из этого котла.
К нам подрулил пикап, и водитель принялся выгружать из него какие-то коробки. Затем понес всю эту кучу в палатку. Мы залезли в пикап, и я сразу понял, как это бессмысленно – мы вдвоем занимали четверть кузова, и нас нельзя было не заметить. На всякий случай я приготовил деньги.
Водитель появился нескоро, и было видно, что настроение его повысилось на несколько градусов.
– Робинзон? – удивился он, покосившись на протянутые деньги и не взяв их. – Ты чего залез?
– Выпусти меня отсюда! – заблажил «Робинзон». – Они меня опять запрут!
– А кто это с тобой?
– Я санитарный врач, – сказал я, чуть высунув из кармана членский билет Союза художников. – Пациента надо срочно в палату. Пребывание в таком столпотворении губительно действует на психику. Я скажу, где остановиться; у нас там санитарная машина.
– Вон оно что. А я подозревал, что он «пациент». Да тут и с нормальной психикой крышей задымишь.
Когда за воротами рынка мы поравнялись с вереницей гужевых фургонов, дядя Митя постучал в кабину. Водитель открыл нам дверь и  отвел меня в сторону.
– Слушай, доктор. А правду говорят, что вы там людей залечиваете?
– А что такое?
– Ну, в смысле политических. А этого я сразу раскусил: никакой он не Робинзон. Понимаешь, вчера подъезжаю с товаром, еще раным рано, на территории никого, вдруг смотрю…У нас тут скот разный пасется, сам видишь, ну, бывает, и забредают. Смотрю: ваш Робинзон осла кормит.
– Ну и что? Разве Робинзон не может кормить животное?
– Может. А музыку заставлять слушать – нет. У той скотины наушники на ушах – жует и слушает. А какие наушники на необитаемом острове?
– Логично. А та скотина – осел или ослица?
– Да какая разница!
– Большая. Мы знаем, что он не Робинзон. Потому что на самом деле он – осел Иисуса Христа.
Наконец отвалил. Заозирался в поисках нашей санитарной машины и отвалил.
Фургоны были не цыганские, как я сначала подумал, – в них сидели старухи алтайки в расшитых шубах и круглых меховых шапках. Все они курили длинные прямые трубки и совершенно бесстрастно смотрели, как мы, пригнувшись, а то и на корточках, пробирались вдоль этой цепи.
У одного фургона, ничем не отличавшегося от других, дядя Митя выпрямился и полез в фургон. Внутри никого не было, но стоял на ребре большой плоский ящик, перетянутый множеством веревочных стяжек. Дядя Митя задраил полог, оставив узкую щель, и стал чего-то ждать.
Я постучал по ящику.
– Что это?
– Стекло. Что он там тебе шептал?
– Да так. Сказал, что ты не так глуп, как кажешься. А интересно, у глупости есть какие-нибудь явные признаки?
– Семечки щелкать.
– По-моему, ты сердишсья. В чем дело?
– Шмоток жалко. У меня там, за тем лазом, шалашик… А вообще, глупость – это зло. Из тупых слагается разрушительная сила толпы. Мне тут хватило трех дней, чтоб озвереть.
– Робинзон в необитаемой толпе… А помнишь, один из свиты Бен Ладена сказал, что материал, из которого делается добро, есть зло? Просто нет другого материала, потому что весь мир – это сплошное монолитное зло. Так и видишь картину: человек киркой откалывает от монолита кусок – кто кусок, кто крошечку, кому сколько по силам – и превращает в добро. Вроде бы со временем должно прибавляться отвоеванное у зла. А что получается? За две тыщи лет ожидания Мессии приходит его осел.
Дядя Митя долго молчал.
– Меня однажды Куташинская братва взяла сюда, в Веселую Сёйку, магазин бомбить. Посадили на тротуар на шухер. Видел тротуары? Дерево и ночью держит тепло. Воздух холодеет быстро, а на досках тепло. И я заснул. Проснулся оттого, что кто-то гладил меня по голове. Сначала я подумал, что это собака лижет, но по дыханию понял, что это человек. Глаз не открываю, замер. Гладил он, чуть касаясь, боялся разбудить. Потом снял пиджак, накрыл меня и ушел.
– Я думаю, человек переживал какое-то горе.
– До магазина братва не добралась, что-то помешало. Ограбили дом и сожгли его. Все имущество человека было – этот пиджак.
Вдруг где-то впереди забряколо пустое ведро. Фургон перед нами тронулся и стал выворачивать из ряда; я видел только ведро, подвешенное под фургоном. Дядя Митя быстро разобрал вожжи и последовал за ним. По крикам возниц я понял, что и за нами двигалось несколько фургонов. Кованые колеса загремели по гравию.
Прошел почти час, когда дядя Митя свернул и прямо через мелкий березничек двинулся на север. Фургоны ушли вперед, и скоро я перестал слышать бряканье ведра.