Разорванный нимб. Глава 17-3

          3               
Кажется, я задремал, когда фургон остановился и дядя Митя тронул меня за плечо: сходи посмотри, чего там. Я выглянул. Впереди, где тропа начинала крутой подъем, стояла телега, запряженная в исхудавшую до мослов клячу, а обочь сидел на корточках мужик в драном зипуне. Зажав голову руками, он мерно покачивался из стороны в сторону. Услышав шаги, мужик вскочил и уставился на меня, как на привидение. Мне показалось, что он намеревается дать стрекача.
– А ну стой, – сказал я строго. – Кто такой? Чего везешь?
И он дал-таки стрекача. Лапти мелькали, мелькали рваные до лоскутьев полы зипуна, и сколько же раз ему приходилось бегать вот так, и в траве, и по кустам, и по снегу – чтоб зипун понизу стал как тряпка? Скоро мужик исчез за деревьями.
Лошадь явно отказывалась брать этот подъем. Телега была довольно тяжелая, с высокими грядками, в таких возят сено, можно навалить целый стог. Но она была пуста, если не считать недубленой вылинявшей коровьей шкуры да нескольких полусгнивших мешков. И из-под этих мешков на меня смотрели расширенные от ужаса девичьи глаза. Щеки ее впали, но горели лихорадочным румянцем.
– Принеси, – глухо проговорил подошедший дядя Митя. – За ящиком под одежей. Ну!
В фургоне за ящиком я раскопал берестяную торбу; в ней были большой круглый каравай хлеба и куски вареного мяса, все завернутое в холстину.
Дядя Митя потер пятерней по груди, отломил от каравая краюху и положил девке на грудь. Та не шелохнулась, только все переводила свои глазища с дяди Мити на меня и обратно. Дядя Митя выпростал из-под мешков ее кулачок, разжал и вложил краюху. Взял обратно и промокнул краюхой ее щеки, обильно заливавшиеся слезами.
– Вот тебе с солью, – сказал он.
Я не выдержал и отвернулся. И напоролся на такие же голодные глаза мужика. Он как-то незаметно подошел с топором в руке и теперь безуспешно пытался засунуть его обратно за пояс. Дядя Митя оттянул ему пояс – не пояс, а кушак, что ли, что-то перемотанное толстым жгутом – и засунул туда каравай. Ноги мужика подкосились, он упал и, метя бородой, пополз к ногам дяди Мити; тот ушел к лошади. Мужик пополз ко мне.
– Ну, будет! – сказал я на этот раз действительно строго. – Вставай и отвечай, откуда путь держишь.
– То-то-то… То-о…
– Павел! – позвал дядя Митя. – Подь сюда.
Подняв заднюю ногу лошади и заломив в бабке так, чтобы видна была подкопытица, он что-то ковырял там ножом.
– Видал? Заездил вконец скотину – подковы совсем стерлись. Так откуда, говоришь?
– То-о… Торопец.
– Это где ж такое?
– По-по… Псковской губернии, значить. Пскопские мы, ага.
Мы с дядей Митей переглянулись.
– Ну это ты, брат, врешь – сказал дядя Митя. – Поди, беглый каторжник, а? Видали мы таких – беглых из Барайской казачьей крепости. Дело не наше, только дочь-то зачем взял на муки-лишения?
– Это не дочерь. Жана. Под Мытищами прихватил.
– Как это – прихватил?
Мужик, кажется, осмелел и теперь сидел, привалившись к тележному колесу. От каравая он отламывал кусочки, кусочки же разминал в пальцах; он жадно наслаждался не только вкусом, но и хлебным духом, давно забытым. И дух этот его пьянил. Ноздри его трепетали, жилы под истонченной кожей всего лица трепетали, и он мало вникал в слова, какие слышал и какие говорил.
– А так. Зарубил топором корову, а когда свежевал в лесочке при дороге, гляжу – смотрит. Ну, думаю, счас побежит мужиков звать. За косу ее. За косу – и в телегу. А чтоб матерь с отцом меньше помнила – того… Оскоромился, прости меня, Господи. Так вот и едем, муж да жана. Перво время, правда, порывалась ишо бежать, а как за Каменный Пояс, так уж и смирилась.
– Жена да прилепится? Старый ты греховодник.
– Дак ить я ишо и не старый. На петрова двадцать восемь будет.
– И что ж тебя из того Торопца-то погнало? – спросил я.
– А холера. По всей ежели губернии – большие тыщи скосила.
– Так от холеры, что ли, рехнулся – в такую-то даль? Да, похоже, и теперь остановиться не можешь.
– Умилосердився о мне, грешном, Господь, сподобился я. Мне, лошаднику, велено было трупы по улицам собирать и вывозить. Возил бессчетно. В овраг скидывал, известью засыпал, и уж тот овраг доверху, когда… – Мужик, обеспокоясь, зачем-то понюхал рукав зипуна, вскочил и прошелся носом вдоль жердевой грядки. Еще и тряпье ворохнул и пронюхал. – Да. И пришло мне тут на ум: где народу гуще, там и смерти больше. Да. А земля-то зде-есь… Диво как все растет, всякое тростие и стеблие. Живность опять же. Куропатки, что куры под ногами, тяжелы невподъем, токо бегать. Бог даст, к зиме ишо успеем избенку какую поставить.
Дядя Митя вытряхнул из торбы что осталось в телегу, подмигнул глазастой девке, и мы вернулись к фургону.
Но разбирая вожжи, он что-то задумался.
– Не понял. Где гуще, там больше… Чего-то мужик недоговаривает. Чему он там сподобился-то?
Завидев, что мы возвращаемся, мужик повел себя очень странно. Заломил шапку и лихо выдал нам навстречу камаринского. Ударил в грудь, ударил в колено, перетопнул и выставил торчком лапоть.
– И-йех! Не жалей, поделись, добрым людям поклонись! Я таки знал, что вернетесь. Стал быть, интересуетесь, а я, стал быть – так уж и быть. За ваш хлеб да соль. – Он поманил нас поближе, обещая тайну. – Господь продлил дни мои до скончания веков, но токо тсс! В тот остатный возок пала на меня с высоты разума истина: ведь ежели мрут такие тыщи в городах да где армии сшибаются, значить, смерть туда и жмется, там и косит. С плеча! Без разбора! А где живут в изредь, там ей скушно. А где нет вовсе людей, там ей и делать нечего. И не будет тебе там предела, будешь ты каждую весну – как отвивонька на старой колоде. Сказано: дальше на восток – ближе к раю. Там – в бессмертии обретясь, древеса восплещут ветьми, прут сухой взыдет кипарисом. Токо тсс! В оба гляди, чтоб пустоглазая не догадалась, не села на запятки. Увяжется, увезешь – не сбросишь. А я, хе-хе, я и вожжами не шевельнул, забылся вроде, не заметил, как лошадь пошла. Мне б завернуть, а я чего, я ничего, я – заснул! Уж и редколесье наше болотное кончилось, края незнакомые пошли… Ушел! Я ушел-ушел-ушел, пустоглазой нос утер, вот те кол-кол-кол…
В смущении мы отошли, не мешая мужику выплясывать.
Здесь дядя Митя повернул еще раз, по солнцу – на восток. И когда мужик с телегой пропали из виду, сказал:
– Бабенку жалко. Ведь не остановится, раз людей здесь увидел. А дальше – только гольцы. Пропадут. Зима не за горами. Это весной – можно вспахать и засеять… Будет им на гольцах ледяное бессмертие.