Разорванный нимб. Глава 19-1, 2, 3

Глава девятнадцатая
1
Я скосил глаза и увидел бомжа, сидевшего на кровати. Толстые багровые щеки почему-то не отвисали, а наоборот, подпирали буравчатые глазки. Сейчас прохрипит дежурную пошлость.
– «А поутру они проснулись», – сказал он на удивление чистым голосом.
Я скосился в другую сторону.
Остальные спали. Чтобы не разговаривать, я снова закрыл глаза, но тут вошел какой-то ихний сотрудник и сказал:
– Который тут в сапогах? Надевай свои кирзачи, пошли.
– Кирзачи не ношу, – вяло огрызнулся я. – В Советском Союзе затерялись.
В общем, все, как обычно, не в первый раз.
Сотрудник провел меня в кабинет, где за столом сидел грузный грузин и что-то писал. Одинокий стул стоял посреди комнаты, ноги у меня подгибались, и я сел. Грузин стрельнул глазами, не прерывая писать. Кажется, заполнял какой-то бланк. В голове что-то поплыло в одну сторону, и я невольно топнул в ту сторону ногой, удерживая равновесие.
– Со слов потерпевшего: Фастов Павел Романович, – произнес грузин. – Правильно?
– Правильно.
– Значит, документов, подтверждающих это, у вас нет?
– Нет.
– В купе не помните с кем сидели?
– Смутно.
– Еще бы…
– Один был большой такой, вроде вас, только голос позычней. Наполнял собой все купе.
– Как это? Такой большой?
– Не то что б уж очень, но уж очень активный, подвижный. Громкий. Такое впечатление. Можно мне воды?
Он налил из графина в стакан и поставил на мой край. Пришлось вставать. Грузин накрыл стакан ладонью, другой рукой достал из стола пластинку с таблетками и положил рядом со стаканом. Я кинул в рот две таблетки седальгина и запил.
– Спасибо. Двое других – так себе, что-то незапоминающееся. Молчуны.
– Сколько же это надо было выпить, чтобы… остаться без документов и без денег. Может, заначка осталась?
Я сокрушенно развел руками.
– Эти трое сели с вами в самом начале или где-то по пути?
– Где-то по пути, но не помню где.
– Кто может подтвердить, что вы – Фастов Пэ Рэ?
– Да много таких. Только я номера телефонов не запоминаю. И не записываю.
Последнее я добавил зря: он стрельнул глазами и даже вздрогнул, как при отдаче в плечо. Но не стал цепляться.
– Хотя бы один.
– Вообще-то есть один, не номер, а человек, может быть, и вы его знаете. Такой Карышев Матвей Петрович. Инспектор по особо важным делам.
Он еще стрельнул, но теперь уже не отводил глаз, пока не набрал номер.
– Тамар? Царица, это Сванадзе из вытрезвиловки Казанской жэ дэ. Матвея Петровича, конечно, как всегда… Ну ты скажи! Повезло. Соедини-ка, красавица. Матвей Петрович, здравствуй, Сванадзе… Ага!.. Ага… Ага… Короче, у меня тут сидит такой Фастов… Фа-стов. Павел Романович. Ну да! Да! С поезда сняли, спит там, ограбленный и без чувств… Да нет, ничего, за ночь оклемался, но вид – краше в гроб кладут. Но гонор, что ты: как президент, которому телефоны записывать не обязательно, кому надо, сами звонят… Да мне ничего, подтверждение только… Ага! Ну бывай… Какие деньги, сам как-нибудь… Ну, хорошо, разве тебе откажешь. Бывай. В общем так, Фастов. Я вам тут бумажку, удостоверяющую личность, написал, но это не больше как бумажка. До дому доехать. Сразу же в милицию заявление о пропаже документов. Про тех троих откровенно скажу: прошлогодний снег. Растаяли. И вот еще, по личной просьбе Матвея Петровича – на такси.
– Спасибо. Обязетельно верну.
– Уж будьте любезны. Зарплата у нас… Что-нибудь не так?
– А он что, не хотел мне что-нибудь сказать? Трубку передать не просил?
– Не просил. А что?
– Да нет, я так. До свидания.
В коридоре курил милиционер в белом халате, завязанном на спине тесемочками. Халат на спине не сходился, и видна была форма. Наверное, здешний санимтар или врач. Сначала я увидел эту странную спину и только потом его жест, приглашающий в открытую рядом дверь.
– Я вас не задержу, чистая формальность.
После двух с половиной суток в поезде и ночи, проведенной в вытрезвиловке, хотелось домой, принять ванну и завалиться спать, но было в этом враче что-то такое – не отстанет, и я вошел.
В углу кабинета работал телевизор, врач поспешно выключил его.
– Присядьте, пожалуйста. Дело в том, что у вас наблюдаются признаки аритмии: ночью я проверял ваш пульс. Правда, в данную минуту – я сужу по виду – ее нет, но все-таки звоночек. Я, собственно, из одного любопытства: у вас четвертая степень зависимости. То есть, нулевая…
– Знаю. Каждый раз, как в первый раз.
– Вот именно. Такие не могут стать алкоголиками. А вы алкоголик. Как так?
Я пожал плечами.
– Утром видеть ее не могу. Это все, что я знаю.
– Четвертая степень: сколько ни пей, все равно не привыкнешь. Странно. Первый случай в моей практике. Скажите, Павел Романович, на творчество это не влияет?
Глядя на него, я сделал усилие понять, что в нем еще, кроме того, что не отстанет.
– Влияет, наверное. Не знаю, пьяным я не работаю. Так, словами что-нибудь запишу, если идея какая. Но назавтра выбрасываю как полную чушь.
Он стал стряхивать что-то с белой груди, на которую мне хотелось прилечь и закрыть глаза. Но не от усталости. В его глазах я прочел ненависть абсолютно непонятного происхождения. Хотелось умилостиветь эту ненависть.
– Кодироваться будем?
– Звучит как «кастрироваться».
– Ну уж. Впрочем, понятно. Здесь распишитесь, пожалуйста.
– Что это?
– Считайте, что я заполучил ваш автограф.
Когда я расписался, он брезгливо, одним пальцем, прижал бумажку, повез ее по столу и сбросил в ящик. И забарабанил пальцами, страдая, что я все еще здесь и с трудом сдерживая ярость.
– Странно, – сказал я. – С самого утра такое ощущение, что где-то рядом Суфий. Вы случайно не он?
– Суфий, суфий… Это такие странствующие дервиши?
– Можно и так. Но ты не понял: я сказал Суфий, с большой буквы. Кликуха такая.
Он продолжал барабанить. Набрал в грудь воздуха и выпустил.
– Знаешь, как сказал Розанов о Гоголе? Гоголь отвинтил в русском корабле какой-то винтик, и тот стал мало-помалу разваливаться и тонуть.
– Иди ты? Так уж и тонуть?
– После Гоголя, сказал Розанов, Крымская война уже не могла быть выиграна.
– Я не Гоголь.
– После твоих «взрывов в крапиве»…
– Выстрелов.
– Что? А что за Суфий-то?
– Да был такой, считал человека неподходящим материалом для воплощения в нем духа.
– Умный? Иди отсюда, вывинчивай винтики. Растлевай неокрепшие души. Жалко, Никиты Сергеевича на вас нет.
– Да уж сразу бы Иосифа Виссарионовича. Тот бы не бульдозеры – роту автоматчиков…
– Не твоим поганым языком такие имена называть.
– У вас тут весы есть? Тебя взвестить, будет тонна. Девятсот кило ненависты, остальное глупость. На все смотришь через дырочку в кулаке. Оцениваешь. Это дерьмо, это дерьмо. Фастов? Трижды дерьмо. Зачем автограф взял?
– А внукам. Продадут – все шерсти клок.
– Грамм ума все-таки есть.
– Засранец. Сейчас санитаров позову, бросим на стол и кастрируем.
– Зови.
Мы уперлись друг в друга глазами. В мозгу у меня снова что-то поплыло в сторону, я качнулся туда, встал и поспешно вышел.
В такси я попытался проанализировать, что же это такое. Вот и таксист с сомнением осмотрел меня и потребовал показать деньги. Скорее всего, волна удачи пошла в откат. На волне удачи я свалил с Алтая, (поступив по принципу: пьяный в яму не упадет, с высоты не разобьется, и напился еще до посадки. И никто меня не застрелил, не отравил, не сбросил с поезда), но вот теперь волна пошла обратно: меня ограбили, а потом ни с того, ни с сего облучили дикой ненавистью.
Вывод? Живи внимательней.
– Чего-чего? – переспросил таксист и резко тормознул. – Если тебе кажется, что я вожу невнимательно, ходи пешком.
Все бесполезно. Волна есть волна.

                2
До дома оставался всего квартал, и я пошел пешком.
Весь мой дом, от карниза до асфальта и от края до края был занавешан чем-то полупрозрачным зеленым. Значит, все-таки на снос. Или только ремонт? Я бы согласился на любой ремонт со всей его грязью и шумом, лишь бы не переезд…
Перед дверью, уже по укоренившейся в последнее время привычке, я огляделся. На противоположной стороне улицы за стеклом машины улыбался во всю ширину своей симпатичной морды Покромкин. Так, Матвей Петрович все-таки отметил мой приезд, просто не хотел разговаривать при каком-то Сванадзе. Прислал машину, чтобы получить «отчетец» и, может быть, показать наконец свое «кое-что интересное». Я пересек улицу и пожал высунувшуюся из машины руку.
– Слушай, Покромкин, нельзя ли отложить? Хоть ванну принять, что ли. Да и голова трещит.
– Когда это было, чтоб у тебя голова по утрам не трещала? Я надолго не задержу. Да ты сядь в машину, здесь стоянка запрещена. И обратно доставлю, не беспокойся.
Мы поехали.
– Что-то все меня сегодня надолго не задерживают.
– Что, успел уже что-нибудь натворить? Кто задержал-то?
– А потом настроение портится.
Я не хотел вдаваться в подробности и отвернулся в окно. И скоро все больше и больше, вспомнив про «волну», начал беспокоиться.
– Слушай, куда мы едем? Ваша контора – это к центру, а мы куда-то на Тушино…
– Уже Тушино. И уже приехали; я здесь живу.
В тесном, забитом машинами скверике, Покпромкин с трудом нашел место, мы вышли из машины и направились к подъезду.
– Покромкин, ну честное слово, ты что, не знаешь, что такое трое суток в раскаленном вагоне? Нельзя ли отложить?
– Отложить, конечно, можно. Но нельзя. Будет кое-что интересное, не пожалеешь.
– Так это «интересное» у тебя, что ли? Не у Матвея Петровича?
– Нет, то «интересное» как раз у Матвея Петровича, но то для тебя еще пока рано. У меня другое.
Я решил больше ни о чем не спрашивать.
В квартире Покромкин подвел меня к сейфу, занимавшему угол гостиной. Сейф подпирал потолок и своими габаритами относительно небольшой гостиной выглядел нелепо. Покромкин достал из кармана ключ и отпер сейф. Внутри он оказался больше похожим на обыкновенный шкаф с полками. Полки были заставлены узкими ящичками наподобие библиотечных картотек. Каждый ящичек был отмечен буквой, слева направо шли «А», «Б», «В» и так далее по алфавиту. Ящички были тесно уставлены жесткими однотипными конвертами.
– Чай поставить? – спросил Покромкин.
– Поставить. Ну и что это?
– Или кофе?
– Или кофе. Что это?
– Ты смотри пока, я на кухню.
Из ящика «А»  я выну первый попавшийся конверт. На лицевой стороне значилось: Аникеева З.И. 14 лет. Конверт был не запечатан, я достал бумажку, вырванную из школьной тетради, и прочел: «Мама, я больше не могу. Вашего с дядей Мишей свинства и вообще». Было непонятно, но я уже догадывался. На «О» какой-то Орешников И.К. 73 года, уведомлял: «Найдете меня на 55 км., от первого вагона направо, в лесу». На «П»  какой-то Петрищев Г.Г. напечатал на машинке: «В моей смерти прошу никого не винить». Перебирая в ящике «М», я наткнулся на конверт «Маяковский В.В.» На двух пожелтевших листах было известное предсмертное письмо поэта, начинавшееся словами: «Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил». Я дочитал его до конца и по какой-то неосознаваемой инерции стал искать на «Е». Нет, Есенинских предсмертных стихов не было. Одна записка оказалась на непонятном языке, судя по фамилии, может быть, на греческом. Еще я разобрал слова «Подкаменная Тунгуска». Какой-то грек, путешествуя по Сибири, или заблудился, или заболел… Больше я смотреть не стал, было ясно, что это коллекция предсмертных записок.
Тут появился Покромкин с подносом.
– Ну как?
– Письмо Маяковского, конечно, копия?
– Обижаешь. Копия в музее его имени. Тебе со сливками или без?
– Без. Даже если врешь, все равно таких коллекций, наверное, немного наберется.
– Опять обижаешь. В мире эта единственная. Есть такой справочник, выпускаемый в Мюнхене, в нем перечисляются все мировые коллекции, – такого там нет. Справочник ежегодно пополняется и переиздается, я слежу. Я пока со своей не высовываюсь по понятной причине. Зная твой характер, уверен, что не станешь трепаться.
– Но собрать столько… Уму непостижимо. Ведь не так же уж часто кончают с собой. А из тех, кто кончает, не все пишут. Хотя да, ты, вроде, говорил, что ведешь отдел самоубийств.
– Первое-то дело оказалось случайно, оно было ясно, судя по записке, но первое, что я подумал: а не взять ли на память? И взял. Конечно, позже, вынул из дела и заменил копией. И пошло и пошло. Как сомоубийство, я всеми правдами и неправдами напрашивался. Или с истечением времени вынимал из других дел. Еще налить?
– Все, Покромкин. Ты меня удивил, теперь отвези домой.
– Там преоригинальные есть тексты, я тебе покажу…
– В другой раз, Покромкин.
– А насчет пропавших документов ты не беспокойся. Подай заявление, дальше не твоя забота. Я там знаю кой-кого…
– Поехали.
– Да! Я чего хотел-то… Тебе, может, деньги нужны; я дам.
– Спасибо, у меня есть. Меня хоть и ограбили, но я же не все с собой возил.
– А хочешь…
– Не хочу. И не суетись ты. Если чего надо, скажи прямо.
– Да я что, я ничего.
– А ничего, так поехали. Покромкин! Я же вижу, тебе чего-то надо. Какой-то ты… неотчетливый. Глаза вот прячешь. В чем дело?
– Да понимаешь… Просьба у меня. Ты не мог бы… Записку мне?
– В твою коллекцию? Но где же я возьму? Конечно, если будет такой маловероятный случай, что я окажусь в нужном месте в нужное время…
– Ты меня не понял. Я прошу – твою.
        У меня возникло странно знакомое ощущние: боль горловых связок, будто чья-то беспрекословная рука проникает мне в грудь. Покромкин молчал. Он не был смущен и не пытался как-то объяснить свою более чем странную просьбу, просто молчал. И как-то упрямо молчал.
– То есть… Но с чего ты взял, что я собираюсь покончить с собой?
В глазах Покромкина светился спокойный эгоизм счастливого человека. Симпатичный парень, цельная натура, хорошее здоровье.
– Что-нибудь не так? – спросил он.
– Я всегда думал, что всякая сильная мания как-то отражается на лице. Не знаю, в виде повреждения, что ли, или вмятины… А ничего такого не вижу.
– Ладно, не бери в голову. Я обещал подвезти тебя; идем?
– Я ведь это к чему: уж больно твоя мания жуткая.
– Все правильно, молодец. Главное, найти подходящую формулу. Нашел – есть за что держаться.
– Я тебя не понимаю.
– Да ладно тебе. Все ты понимаешь.
Я подошел к окну. Небо над Москвой было без облаков, но плохо подметенное. Ну что? – подумал я. Похоже, твоя остановка. Даже если Покромкин не из этих, все равно достанут. Выходи из автобуса и садись у обочины. Дальше не твоя забота: и труп приберут, и медицинское заключение придумают.
– Какой здесь этаж? – спросил я. – Шестой? Седьмой?
– Не дури. Пошли, отвезу. Тебе действительно надо выспаться.
– А знаешь, Покромкин. Очень может быть, что ты лучше знаешь, что мне делать. Сам я как-то недопер. Спасибо за подсказку. Я ее обдумаю. Доеду сам, метро рядом.
Он не стал меня отговаривать и проводил до двери. Но дверь не закрыл, а продвинулся еще немного в коридор. Пока я шел до лифта, что-то протянутое между нами, недосказанное, все больше растягивалось, никак не рвалось. Я оглянулся, и он еще продвинулся.
– «Дорога к дому», – сказал я. –  В сероголубых тонах. Картина такая. Вечер, все приглушено, и дом уже на виду… Как думаешь, успею?
– Дойти? Или написать картину?
– Написать, Покромкин, написать. Дойти я  уже в любом случае не смогу.
– Я думаю, успеешь.
– Спасибо. Это очень важно. Хотя… Все мои картины и есть «дорога к дому». В смысле поиски этой дороги. Так что, может быть, не столь уж и важно, напишу еще одну или нет.
Показалось мне или нет? В глазах Покромкина промелькнуло неподдельное сострадание. Чтобы его скрыть, он повернулся; щелкнул замок.
Не помню, кажется, я уже говорил, что плохо ориентируюсь в городе. В горах и в кромешной тайге выйду запросто, а вот… Или это я говорил про дядю Митю? В общем, шагая в сторону метро, я уперся в бетонный забор, за которым ничего не возвышалось. Спросить было некого; я подпрыгнул, подтянулся и закинул ногу на забор. Судя по санитарам в масках и с опрыскивателями в руках, шагавших вдоль низкого длинного строения, это была птицеферма. Карательный отряд исчез, вместо него появился бульдозер, толкавший впереди себя громадным лемехом жалкую кучку мертвых птиц.

3
       Не думал, что можно так оголодать по работе. Казалось, буду валяться неделю, пока наконец со стоном усилия не возьмусь за кисть. Не то чтобы забыл забрать почту, поприветствовать ЭЭ и накормить петуха Курата – все это я сделал, но пока ванная наполнялась водой, поставил холст и стал разбирать кисти. На палитре громоздился окаменевший архипелаг, лишь места, где быть белилам и умбре, как всегда, зияли впадины, фанерное дно. Я взял новую и, как обычно всякая обнова, чистая палитра вызвала неприятное чувство пересадки: в новом горшке корни на какое-то время занемели. Помогло, как всегда, ритуальное движение – кистью круг над белым, не касаясь его совершенства. Ладно, понеслась. Архидеус, говоришь? А лучше бы рокот церковного баса. В какую-то там ширь, что ли, неважно, главное, запустить разом весь оркестр. Пусть дирижер уронит палочку и зажмет уши, ничего, как-нибудь разберемся. За реку и в тень деревьев, в упоительных дебрях искать единственно верный звук. Откуда здесь завалы, какие еще завалы; убрать. Знаем мы эти завалы, логово древнего гада, брысь, туши свои фары. Мастихином, а лучше кухонным ножом – холст не рви – перечеркнуть все ночной автострадой. И – на встречную полосу, размажем по встречным бортам
желтые клочья, засыпем асфальт стеклянной крупой. Погоди, ты чего хотел-то? А, да, надо найти дорогу домой… И с рулем в руках сойдем с обочины, под насыпью отбросим ненужный руль, руками впереди себя обозначим контуры дома и войдем…
Из ванной хлестала вода. В воде стояла ЭЭ, руки в боки.
– Какой ужас, – тихо сказала она.
– Черт, придется опять идти извиняться. Там сейчас есть кто-нибудь?
– Все жильцы уже съехали. Какой ужас. – Оказывается, она смотрела на картину. – Что это?
– Называется «Дорога домой».
– По небу летят мертвые птицы – и это «дорога домой»? Какой-то слипшийся ком, гнилые, сплюснутые, дохлые, грязные перья… Иссанд Юмал!
– Господь Бог здесь не при чем. Птичий грипп, он от людей, а бьют, как всегда, невинных. Мертвые, они все-таки летят, в эту самую, которая за далью непогоды… Хотя, конечно, вы совершенно правы. Да вы не расстраивайтесь, я уберу. Черт те что, действительно. Задумываешь одно, а получается черт те что, действительно. Глаза бы не глядели.
Я убрал незаконченную картину подальше, и мы с ЭЭ принялись совками подбирать воду по ведрам. В мастерской запахло птицефермой.
Так что ты там про ночную автостраду и встречную полосу? Я поставил новый холст и задумался. Надо ведь начинать подыскивать новое помещение. Странно, к первоначальному замыслу я вернулся как бы с другой стороны, не с той, с которой вошел. Ночная автострада с размазанной по ней катастрофой была та же, но движение по ней было обратное… Помещение если и предложат, то вряд ли будут варианты; нет, без визита в Союз, а то и к самому мэру, не обойтись. Да, еще и документы выправлять. Стало ясно, что наводнение перебило настроение; я взялся разбирать почту.
Из груды бумаг я взял увесистый пакет и вскрыл. Это было предложение режиссера (имя мне ничего не говорило) ознакомиться со сценарием (сценарий прилагался) на предмет возможного сотрудничества. Имя сценариста тоже ничего не говорило. Я положил сценарий на табурет возле ванной, разделся и погрузился в горячую воду. Заголовок: «Амазавр». Что за зверь такой? Гибрид амазонки с кентавром? Речь шла о каком-то заброшенном и безлюдном городе, куда по затерянной в пустыне узкоколейке на дрезине ехали пятеро. Каждый ехал со своей целью: кто-то набрать кровельного железа, кто-то искал свою пропавшую без вести жену и т. д. По их репликам можно было догадаться, что, по слухам, в городе кто-то все-таки живет, но одни только женщины, некое женское сообщество, вроде амазонок, что ли. И что мужчинам появляться там опасно.
Не успел я добраться до драмы, какая по закону драматургии должна была разыграться между этими пятерыми, или на худой конец попадут они в руки амазонок, когда дверь ванны потихонечку отворилась, и ко мне заглянули двое верзил. Я узнал телохранителей Вована Николаева.
– Хорошо, в ванне застали, – сказал один из них другому. – Драться не будет.
Другой без слов протянул мобильник.
– Где тут нажимать? – спросил я.
– Уже нажато. Скажи «Алё».
– Алё?
– Ты мне объяснишь наконец, что это за бзик такой – не любить телефон?
Как всегда, с ходу и без всяких там здравствуй. Узнаю Вована.
– На то он и бзик, что не поддается объяснению. Тебе чего?
– Я тебе не говорил, что непричастен к взрыву на Лестнице? Говорил?
– Говорил.
– Но есть сомнения, так?
– Вова, я в тебе когда-нибудь сомневался?
– Значит, параша не от тебя пошла? Я имею в виду рытье могилы, наезд комиссии, и дело начинает пахнуть арестом банковских счетов. Трясет довольно сильно.
– Нет, параша не от меня, я тут не причем. Рытье идет не только могил, а куда глубже. И шире. Просто твоя изба оказалась слишком близко к котловану. Ну, тряхнуло – перетерпи. По-моему, скоро все стихнет.
– Это твое мнение или этого, Карышева?
– Считай, что мое. Карышев уже свернул большое рытье. Сидит где-то и просеивает песок. Рассматривает в лупу черепушки.
– Свернул, а что ж тогда трясет-то?
– Сказал, перетерпи. Вова, а это сильное чувство – бояться за свои миллионы? Как примерно, если в градусах?
– Это не в градусах. Я бы сравнил это с оргазмом идиота.
– А почему идиота?
– Ну, в смысле содрогания мозгов с последующим их исправлением. Ладно, я тебе еще позвоню. То есть, тьфу, ребят подошлю. Слушай, хочешь, я тебе мобильник подарю?
– Не-не-не-не. Уволь. Вов, а про мать ты ничего не хочешь спросить?
Там наступило опасное молчание, но я вовремя спохватился.
– Да нет, с ней все в порядке. Я просто подумал, что тебе будет интересно. Прости, вопрос прозвучал идиотски. У теть Наташи реакция живейшая, интерес ко всему ничуть не угас, и при ней по-прежнему чувствуешь себя – как бы это поточней, – чувствуешь, что плохо и неправильно живешь и хочется исправиться…
Я не мог понять, о чем он там молчит, и зачем-то дунул в трубку.
– Алё!
– Фауст. Ты не знаешь, что человку надо?
– Ну, это, брат… Может, это вообще не нашего ума дело.
– Как это – не нашего? Как это, то есть, не нашего?
– Не кричи. А вот так. Это не нам, в курятнике, чего-то надо, а тому, кто над курятником. Кому – это уж ты сам въезжай. В курятнике такие фундаментальные вопросы неуместны.
– Я тебя, засранец, не о том спрашиваю. Я спрашиваю, равен человек тому, что он достиг, или есть еще запас.
– Вова, а ты не того, рекламы не обожрался? Чего ты достиг – это ж все материальные объекты. Так они что, равны тебе?
– Ладно, сворачивай, умник. Ты чего там сейчас делаешь?
– Да вроде как… Дай подумать. Вроде как переодеваюсь во все чистое. Долги бы еще отдать. Кое-где должен. Хотел картиной отделаться, но, по-моему, не получилось. Тебе я ничего не должен?
– Эй, что за похороны, Фауст? Ты смотри у меня. Я тебя не вижу, не вижу, но зато знаю, что ты есть… Пьешь, что ли, много? Смотри у меня.
– До чего же приятны некоторые угрозы. Не, я не пью. Уже сутки. Кстати, чему равен человек, знает, кроме, конечно, Бога, один только дядя Митя.
– Это да, это ты в точку. Я, кстати, подумываю, не забрать ли его к себе.
– В качестве кого, подметалы?
– В качестве консультанта по широкому кругу вопросов.
– Он там тебе все компьютеры из строя выведет. Вернее, все компьютеры будут плясать под его дудку. И когда вылетишь в трубу, будешь у него в подметалах. Хотя какой из тебя подметала – так, в нахлебниках.
Вован помолчал.
– Как он там?
– Помнишь кочегара из нашей городской библиотеки? Старик окончательно свихнулся, теперь водит по ярмаркам дядю Митю в качестве ярмарочного медведя. Кстати, старик произвел его в святые.
– Кого, Митьку?
– Причем, что любопытно, в детском возрасте. Вроде как дядя Митя в детстве умер, а этот, который взрослый, – самозванец. Некто Смирнов.
– Ты чего пургу гонишь?
– Своими глазами видел.
– Я не в том смысле. А в том, что ты чего-то недоговариваешь. Не хочешь договаривать. Ладно, дело твое. Слушай, а что за картина? Может, уступишь по дешевке, если не получилось?
– А ты что, деньги на картины переводишь? И одна моя у тебя уже есть…
– Я с экспертами консультируюсь. Говорят, ты котируешься.
– После смерти котировка существенно поднимется, так что…
– Заткнись. Пусть ребята привезут, я гляну.
– Да я б хотел ее еще помурыжить. И краска свежая, размажут же.
– Ладно. Через неделю подошлю.
Он отключился, и получилось, что я дал согласие. Это Вован умел, его мышеловка всегда срабатывала без лишнего шума.