Твоё рейханное небо

«Ты находишься там, где пребывают твои мысли. Сделай так, чтобы твои мысли пребывали там, где ты захочешь быть».
Р. Нахман из Брацлава, Ликутей Moгapaн, 1,21


Есть мнение, что человек, рождающийся на свет, обладает всеми знаниями, что ему предстоит получить в течение жизни. Знает все законы, все науки знает, всё, что написано во всех книгах человеческих. Ему известны все пророчества, все стихи, не говоря про языки людей, птиц и ангелов, будущее, и то ему известно. Но, те несколько минут, что роды занимают в нашем мире, превращаются для самого человека в долгое время, сравнимое с жизнью. Всё это время идёт он по каменистой земле, растрескавшейся от жажды и истоптанной великим множеством рождённых,  а над ним – небо фиолетово-красное, как листья рейхана. Человек знает всё, и сокрушается всем сердцем, и просит Творца оставить ему во спасение хоть малую толику памяти.
Дойдя до края  страны Нерождённых, он видит на горизонте одиноко стоящие каменные ворота, и знает, что он сейчас - слеп, глух и обездвижен. В  этом мире ни единого звука нет, и ни единого ветерка,  ни холода нет, ни жара, и ничто не меняется в этом мире, потому что никогда не менялось. Идёт человек и не чувствует ни голода, ни боли, ибо тело ему ещё не даровано, и великая скорбь гнетёт его. Вспоминает он своё будущее, и печалится, и особенно горько ему оттого, что знает он свои грядущие дурные дела, направленные против тех, кто будет его любить.
И страдает он на этом пути в сорок девять раз сильнее, чем когда-либо потом, и без слёз плачет в той пустыне, зная, что Ангел Забвения ударит его по губам своим мечом огненным, и когда  распахнутся ворота в мир, наполненный звуками, красками и болью, то человек всё забудет.  И если останутся крохи этой памяти, то покажутся мутными видениями, в которых не различить ни начала, ни конца.

***
Кто Арика Белкина помнит, тот знает - Алик Белкин был, мягко говоря, не красавец. Был он настолько толст, что пожилой армянин в сталинском френче, который на Торговой за пятачок взвешивает всех желающих, отказывался его обслуживать, боясь за свои напольные весы. По форме туловища Арик напоминал зимнюю грушу, ноги у него были, как столбы, и соприкасались в коленях, лицом он тоже не вышел, обладая колоссальными губами и зубами, жёлтыми, как лимонная кожура. Вдобавок, он был необаятельный - неповоротливый, потливый и неряшливый, и, само собой, женат не был никогда.
Однако же, в его внешности, была одна приятная черта - большие  миндалевидные глаза с радужками цвета перезрелой вишни, снабжённые, вдобавок, пушистыми ресницами, загнутыми, как края китайской крыши. Ребёнком Арик был пухл и белокож, и когда мадам Белкина выводила его гулять на бульвар, прохожие глядели на него, улыбаясь, и обязательно какая-нибудь женщина присаживалась на корточки, чтобы получше рассмотреть удивительного малыша, с такими глазами, каких не бывает и у девочек.
На беду, воспитывали его мать с бабушкой, и с самого начала опекали так, как принято опекать тяжелобольных. К примеру, он был единственным мужчиной на улице, который никогда не ходил на базар за продуктами. Обычно он ждал мать с базара на углу улицы Гоголя, глядя куда-то вверх и переминаясь с ноги на ногу. Постаревшая мадам Белкина, шлёпая туфлями со смятыми задниками, поднималась по крутой улице с двумя сумками, останавливалась  передохнуть на каждом перекрёстке, но Алик обычно замечал её в самый последний момент. Он был настолько рассеян, что мог пропустить даже крики, слышные всей округе:
«Арииик, Арииик, сумки вааазьми!»
Ребе Элигулашвили, который был основным сватом квартала, и перезнакомил, как говорят, даже наших бабушек и дедушек, когда речь заходила об Арике, лишь всплескивал руками и придавал лицу выражение космической скорби. Даже сама Пурим-ханум, великая гадалка и мастерица по части снятия сглаза, и то ничего не смогла поделать с Ариком, от которого заклинания отлетали, как мячи от стены.
Был Алик скрипачом и служил в театре.
- Это у него фамильное, - говорила мадам Белкина моей бабушке, вздыхая. - Если бы его производитель (тут она небрежно махала рукой в сторону сына) не играл на скрипке, как бог, я бы даже не подумала! Да и кто знал, что он шизофреник?

***
"как я ненавижу её иногда  хочу сказать что-нибудь грубое но не могу всю жизнь вижу только её и слушаю её
арик что ты будешь делать когда я умру арик что ты будешь делать когда я умру арик что ты будешь делать когда я умру
бесконечные разговоры о смерти и жалобы на здоровье и те гости что к нам приходят говорят о смерти
она выплёскивает свои бесконечные обиды
каждый вечер она жалуется, что жизнь закончилась и не было в ней счастья
ставит тарелку котлет большую тарелку котлет
арик кушай котлеты арик они полезные арик кушай котлеты они полезные арик
скажи арик котлеты не пригорели скажи арик котлеты не пригорели
нельзя молчать она снова спросит надо ответить
нет не пригорели мама они не пригорели
не сутулься арик не сутулься арик
ешь ровно, не глотай арик
радость ты моя сыночка беда ты моя арик проклятье моё

***
Когда наступает дивный час удлинения теней, преддверие вечера, и сходит, наконец, летний зной, то в узкие переулки нашего квартала врывается бриз, и снова хочется жить. Ты ждёшь, когда кто-нибудь из наших даст о себе знать, и обязательно дождёшься - камушек стукнет в  окно, ты выглянешь и увидишь   Авшалумова Яшу, Рафа, татарина Мурада, Самира, тех, кого видеть тебе всегда приятно, с кем всегда по кайфу время провести.
Выглядываю – стоит Яша в лайковом плаще, руки в карманах, волосы набриолинены, в зубах сигарета. Рукой машет, блестит перстень с камушками.
- Братуха, спускайся!
- Что стало? Есть что?
- Иди, иди, не обидим!
Выхожу, целуемся по-пацански.
- Есть что?
- Не пали, ты что орёшь? Ко мне идём!
Дома у Яши дуем.  Я,  Яшка, Раф и его баба, по имени Лика, девочка с красивым порочным лицом, совсем даже не дура, хоть и завзятая наркоманка,  Раф её в карты выиграл год назад, и поселил у себя. Мы не знает, откуда она родом, она не рассказывает - имя у неё грузинское, фамилия узбекская, а отчество русское. Дуем и начинаем тупить, лёжа на ковре. И если захотим, чтобы лучше вставило, а мы этого всегда хотим, то обязательно кто-нибудь скажет:
- Ну что,  похихикаем?
Среди наших забав есть и такая - Лика звонит одному нашему соседу, дурачку одному. Лика сходу набирает и говорит стрёмным голосом, мы уже от одного голоса угораем:
-Аллё, можно Арика? Это Арик? Простите, что я взяла ваш телефон не у вас!  Алик, вы знаете, я вас увидала тут в консерватории, где вы играли на скрипке!
- Чё ты гонишь, мать, не в консерватории, в филармонии! – говорю я, поскольку один тут знаю разницу.
- Да один ***! – отвечает злым шёпотом Лика, зажав трубку ладонью, и продолжает, - Я вся влюбилась в вас, такой вы показались красивый! От вас Арик, мне прям-таки стало нехорошо!
- Бля, что она творит! – шипит Яша, давясь от смеха.
- Зубы, скажи, зубы увидела, и стало нехорошо,- говорю, и щипаю себя за щеку, чтобы не расхохотаться в голос.
- Жопу увидала, скажи, жопу! – добавляет Раф.  Яшка издаёт протяжный стон, не в силах больше терпеть. Лика, продолжая говорить, колотит нас свободной рукой, и делает страшные глаза.
- Арик, давайте встретимся, я прям-таки за это мечтаю, - продолжает Лика, делая над собой страшное усилие,  - У кинотеатра «Вятян», в шесть часов, хорошо? До встречи, Арик!
- Попроси, чтобы он мамин парик на свою тыкву одел!
- Нет, пусть платье её оденет!
Она, наконец, бросает трубку и начинает хохотать так, что слёзы выступают, мы все падаем навзничь и смеёмся до судорог, и  даже глухой как пень Яшин дед появляется из своей комнаты, с тфилином на лбу и очками, задранными на темя, и глядит на нас с изумлением.  Отсмеявшись, мы дуем по новой и идём на Торговую. В шесть часов, минута в минуту,  к кинотеатру приближается знакомая фигура. Мы знаем заранее, что у Арика будет букет гвоздик в целлофановом кульке, и торт «Сказка» из Немецкой кондитерской, в промасленной коробке, крест-накрест перевязанной бечёвкой. Лика произносит одним визгом:
- Ой, блять, Ромео пришёл!
Мы садимся  на корточки на противоположной стороне улицы и опять смеёмся, в нашем распоряжении час чистейшего кайфа. Как только начинает отпускать, достаточно поднять глаза и посмотреть на Арика, который переминается с ноги на ногу, глядя по сторонам, с раскрытым ртом, и вообще, с непередаваемо глупым лицом. Впрочем,  в нашем поле обзора ещё несколько знаковых обитателей гетто, рядом торгует одноглазый мороженщик Шаллум, любящий исподтишка поковырять указательным пальцем в носу, а в двух шагах сидит со своим мешком Эстер, продавщица семечек, неопрятная старуха  с бородой.  Эти двое тоже немало доставляют.
- Слушай, Лика, ты мороженое с козявками у Шаллума брала? – спрашиваю.
- Ты что, козявки в его мороженом самое вкусное!
Ржём до колик.
- Прикиньте, хевра, я в тот кон беру у Эстер семки, хаваю их, бац, и что вытаскиваю? – спрашивает Яшка.
- Что? Что?
- Волос!
- Бля!
- Как волос?
- Реальный волос, закрученный, как штопор! Вот такой!
- Ой, ****ец, ****ец!
- Из бороды, что ли? – спрашивает Раф с притворным интересом.
- Нихуя! Не из бороды!
- Откуда, откуда? – постанывая, спрашивает Лика.
- Догадайся, сестрица! Вечером иду по Щорса, а у Эстер в окне свет горит, смотрю, а она сидит на стуле, на полу таз с семками, а Эстер в нём ноги греет!
- Ноги! Греет! Я щас умру!
- Всё, я обоссалась! – говорит Лика.
Мы уже не просто смеемся – мы воем, плачем.
Арик на другой стороне улицы нас не замечает. Через час, минута в минуту, пунктуальный Арик разворачивается и уходит вверх по Гоголя, переваливаясь, как утка. Мы идём следом, изнеможённые, выжатые, как лимоны.  Дойдя до мусорного бака на улице Монтина, Арик  выкидывает не пригодившиеся гвоздики, и следует дальше, к своему двору.  Когда его силуэт исчезает  в парадной, мы забираемся на крышу, откуда открывался вид на его двор, и смотрим последнюю часть спектакля, как Арик садится во дворе, распаковывает торт, и медленно, аккуратно и дочиста выедает столовой ложкой. После этого мы отправляемся в чайхану, где молча, потому что больно говорить, сидим до рассвета.

***
"я не одинок в этом мире у меня есть друзья я это знаю
это соседские  ребята я точно знаю если бы не мама они бы со мной общались они весёлые они никогда не говорят о смерти и болезнях
девушка которая звонит мне она такая красивая как ангел
она зовёт меня на торговую я их вижу они всегда сидят напротив
они смотрят на меня и смеются
жду когда они подойдут но они не походят они боятся мамы
мама считает их плохими всегда ругает
она им улыбается но она их ненавидит моя мама она злая лицемерная моя мама
из-за неё всё моё одиночество

***
Габо Элигулашвили, иссохший от своей мудрости, сгорбившийся под тяжестью своих лет, достойный мужчина, восседал на венском стуле в синагогальном дворе. В его желтых от никотина, изувеченных артритом пальцах дымилась сигарета.  Напротив горой возвышалась мадам Белкина, прижимая к себе объёмистую сумку и тревожно глядя на ребе фамильными, газельими глазами. Ребе же на неё совсем не глядел, он вёл святую жизнь, и не обращал внимания на женщин, делая большое исключение только для молодых и хорошеньких.
- Не хочет уезжать? – говорил Габо, насупившись, - Слушай, почему не хочет? Странно это, Цилла. Поговори с ним, в конце концов, он же тебя слушает, как цыпленок!
- Раньше слушал, сейчас не слушает! – мадам Белкина начала фразу своим баском, но в конце сорвалась на фальцет, и разрыдалась. Ребе нахмурился, но терпеливо ждал, когда мадам Белкина успокоится.  Наконец, Белкина достала платок, высморкалась и сделала несколько душераздирающих вздохов.
- Цилла, ты взрослая женщина, сын твой взрослый. Он у тебя воспитанный, никогда не было, чтобы не поздоровался, да? Почему не едет, когда всё решили?
- Он совсем плох, бедный мальчик! Придумал себе каких-то друзей!  А у него их нет, и слава Богу!
Ребе покачал головой:
- Цилла, чем я тебе помогу? Могу притчу рассказать:
«Один молодой рав не желал жениться, несмотря на то, что ему было предписано, и невеста была выбрана. Но рав был так увлечён изучением Каббалы, что супружество считал  помехой, и бесконечно откладывал свадьбу. Не хочу, чтобы моя свадьба совпала с днями смерти родственников, которых было так много, что эти дни падали на каждый день в году. Но его родители,  поискав, нашли день календаря, в который, слава Богу, никто не умирал в течение двух столетий. А рав, сидя на крыше дома Учения, думал: есть ли большее наслаждение, чем постижение Скрытой Истины? Когда же пришло время, и невесту, с подведёнными сурьмой глазами, и волосами, посыпанными золотой пылью, принесли на свадебных носилках к дому жениха, то увидели там кричащих от горя людей. Тот день, что не был омрачён смертью кого-либо из родственников рава, стал днём его собственной смерти, потому что никто не выполняет наши желания лучше, чем Всевышний»

***
Во дворе нашего побеленного синькой двухэтажного дома, где до сих пор перешептываются пергаментными голосами души столетних старух,  и сохраняется тень от спиленной, ещё до моего рождения, развесистой смоковницы, был колодец. Его круглое жерло было прикрыто ржавым металлическим листом, и по ночам оттуда доносились странные звуки, пугавшие меня в детстве,  ведь удобства в Старом городе были во дворах, и приходилось по ночам с замирающим сердцем пробираться мимо колодца, напоминающего великанскую шею, от которой отделили голову.
Однажды я сдвинув прижатый камнями железный лист и заглянул внутрь. Из колодца вылетела туча комаров, пахнуло сыростью, и я увидел, что его булыжные стены густо заросли папоротником, неправдоподобно ярким, точно вырезанным из зелёной фольги, а в глубине было  ничего не разглядеть, ни воды, ни дна. Почему-то я не мог оторваться от этого зрелища, и довольно долго торчал, свесившись до половины в могильную прохладу, ощущая, как мурашки бегут по рукам, пока Пурим-ханум, жившая на первом этаже, не оттащила меня за волосы, стукнув затем иссохшим кулакам по моему лбу.

***
Первый сон был самым длинным. Как у змей, половину которых составляет хвост, у этого сна половиной было послевкусие, и сон долго утекал, просачиваясь сквозь ресницы, и успел запомниться, хоть и не целиком.  Потом куски его повторялись и повторялись в других снах. Однажды, спустя долгое время, он повторился весь, но, как это иногда бывает, стал мутным видением, в котором не различить ни начала, ни конца. Будто ясным бакинским вечером, в тот час, когда удлиняются тени, в окно моего дома влетел камушек,  я выскакиваю на балкон и вижу на улице лучших людей нашего квартала: Яшку Авшалумова, Рафа,  из тех, с кем всегда приятно провести время. Стоит Яша в лайковом плаще, руки в карманах, волосы набриолинены, сигарета в зубах. Рукой машет, ярко сверкает перстень с камушками.
«Братуха, спускайся!»
Спускаюсь к ним, и идём мы вниз по Гоголя, сунув руки в карманы, сплёвывая под ноги и сверля глазами встречных чужаков. Доходим до угла Торговой, и видим, стоит на своём месте одноглазый Шаллум, мороженщик, невдалеке - пожилой армянин во френче, который за пятак взвешивает всех желающих на напольных весах, тут же сидит Эстер со своими самыми кошерными в мире семечками,  дальше кинотеатр, а напротив - горят огни Немецкой кондитерской.
«Ну что, Арик, тортик  возьмём?» - Яшка говорит Авшалумов. «Возьмём, - отвечаю,  - Большой торт «Сказка», в промасленной картонной коробке. И в чайхану пойдём, там и есть будем, с чаем всегда лучше, правильно?» Поворачиваюсь, а вокруг нет никого, ни ребят нет, ни Торговой, ни единого звука и ни единого ветерка, лишь каменистая земля кругом, и небо над ней тёмно-красное, в цвет листьев рейхана.

 

Рейхан – зелень с красновато-фиолетовыми листьями.
Тфилин – коробочки со свитками священных текстов, надеваемые верующими иудеями на руку и голову во время молитвы.