Отцовский ремень

Светлой памяти моего деда, не вернувшегося с войны, посвящается


– Папа, мы поедем в Шепетовку?
Иван Иванович, сглотнув горькую слюну, ответил:
– Не поеду я, сын…
***
– Вань, айда на речку!
– Нельзя мне: я мамке обещал за Женькой приглядывать.
– А мы мигом туда и обратно. Да и не увидит она тебя из поля, – уговаривал друг Ванятку. И уговорил. К речке бежали – самих не было видать из-за поднятой пыли.
– А если мамку твою встретим, скажем: встречать идём, – поучал Вася.
Стояло жаркое военное лето. Все женщины ушли в поле. Из мужской половины населения деревни остались лишь полицаи, старики да мальчишки, не достигшие призывного возраста. Ваньке шёл девятый год.
Отца его призвали в первые дни войны. Писем от него мать с Ванькой и не чаяли получить, а только жили надеждой на его возвращение да получали отцовы поклоны через письма воевавших с ним односельчан, пока почта ходила на неоккупированной территории.
Отец Ваньки писать не умел и всякий раз густо краснел, когда надо было расписаться в колхозной ведомости или у почтальона за письмо или повестку. Напротив своей фамилии, указанной почтальоном, он ставил аккуратный крестик, а Ваньке говорил: «Учись, брат, грамоте. Мне-то не довелось».
Сколько радости было, когда однажды отец вернулся! Оказалось: вернулся лишь на короткую побывку после тяжёлого ранения и госпиталя.
Ваньку он сажал на колено, брал солдатский котелок и кормил сына, приговаривая:
–  Попробуй, брат, щей да каши. Из солдатского котелка они ой какие вкусные! – и действительно, Ванька не мог оторваться от кислых щавелевых щей, которые в отсутствие отца никогда не ел, так как с мальства невзлюбил их всеми фибрами души.
– Пап, а ты Гитлера видел?
– Живьём не довелось… А вот на фотокарточке его видел – в листовках, которые фрицы к нам в окопы с самолёта скидывали.
– И какой он?
– Маленький, хлипкий и с усами…
– Как таракан?
– Как таракан, – согласился отец.
– Попадись он мне, я бы его одной левой раздавил – и не было бы никакой войны.
Отец рассмеялся:
- Ты лучше ешь, Аника-воин, – и надолго о чём-то задумался, а потом достал из вещмешка старый солдатский ремень и подарил сыну.
– Мне завтра на фронт надо возвращаться. Ремешок мой старый носи да не теряй: будешь надевать или снимать – вспомнишь обо мне.
– Пап, а когда ты вернёшься?
Отец отвернулся к окну, и Ванька почувствовал, как дрожит вс; его израненное тело:
– Да кто ж это знает, брат? Даст Бог – вернусь.
Больше Ванька отца не видел. Вскоре пришла похоронка, которая казённым сухим бездушным языком сообщала, что рядовой Такой-то героически погиб и похоронен у станции Шепетовка.
И остался у Ваньки от отца только ремень, на котором мальчишка гвоздём выцарапал буквы «И.И.».
…На полпути к речке их встретил пьяный полицай Крученых – высокий, плотный, с вечно красной рожей при рыжих, как у Гитлера, бровях, ресницах и жидких усиках.
– Стойте, мальцы. Куда направились? К партизанам? Я вас, сучат, передушу голыми руками.
– Дяденька, пропусти, – взмолился Васька. – Мы купаться идём.
– И он тоже? – Крученых указал на Ваньку. – Отца его я хорошо знал. И он такой же, сучье отродье! – Крученых схватил Ваньку, но мальчишка вырвался, укусив полицая за руку, и пулей полетел в заросли лозняка, сопровождаемый полубабьим визгом Крученых и «трёхэтажными» фразами, среди которых приличной была лишь одна: – Поймаю, сучонок, – убью.
Купался Ванька до самого вечера: домой не возвращался, боясь встретить осатаневшего полицая. А когда они с Васькой стали одеваться, обнаружил, что отцовский ремень пропал. Искали его в траве и по лозняку до захода солнца, да напрасно.
Ванька сглатывал подкатывающие слёзы всю дорогу. Односельчане притихли, когда встречавшая мальца разгневанная мать вдруг смягчилась, прижала Ваньку к себе и заплакала так, будто это она потеряла ремешок.
… Среди ночи их разбудил грозный стук в окно.
– Открывайте, суки! – кричал Крученых. – Вешать гадов будем.
– За что? – запричитала мать. – За что?
– Узнаешь, за что…
Их повели на колхозный ток, где у амбара голосили согнанные немцами и полицаями женщины и дети.
– Сегодня ночью был убит немецкий офицер, – речь коменданта переводил живший в деревне с незапамятных времён обрусевший немец Якоб Гензельман. - Задушен вот этим ремнём, – комендант достал из-за спины… Ванькин ремешок. – Кто это сделал? Пусть виновный признается и все будут отпущены. В противном случае вас запрут в том сарае и сожгут как пособников партизан.
Жещины заголосили. Заплакали грудные дети.
К коменданту подбежал Крученых, прошептал что-то на ухо, указывая на стоящего в первом ряду Ваньку. По приказу немецкого офицера мальчишку подвели к коменданту.
– Ты это сделал, kleine partisanen? – спросил комендант.
– Не я.
– Да не мог мальчонка справиться с мужиком, – крикнул кто-то из толпы.
– Мог, – сказал Крученых. – Потому, что герр офицер спал выпивши, а со спящим человеком совладает кто угодно, даже такой сучонок, как он.
– Гад! – крикнул Ванька. – Не душил я никого. А если бы и задушил кого-нибудь, так тебя первого!
Солдаты еле сдержали рвущихся друг к другу Ваньку и полицая.
– Хорошо, – сказал комендант. – если ты не убивал, то может знаешь, кто мог это сделать?
– Он! – Ванька указал на Крученых. – Он украл мой ремень и задушил им… Мстит мне!
Крученых схватил автомат, и очередь прошла у самых Ванькиных ног.
– Советский мальчик – плохой мальчик, – сказал комендант. – Он злой и лживый… - потом обратился к сельчанам: - Кто скажет, кто убил нашего офицера? – Все молчали. – Значит, умрут все!
И солдаты стали загонять ревущую женско-детско-старческую массу в чёрный зев сарая.
«Стойте! Стойте! Что вы делаете? – услышал Ванька, уже запертый со всеми в сарае, знакомый голос Якоба Гензельмана, перешедшего на немецкий язык.
Затаив дыхание, собранные в сарае и собравшиеся вкруг него, слушали страстную словесную перепалку старого Якоба и коменданта. О чём они говорили на повышенных тонах, ни Ванька и никто другой не поняли, но вскоре всех освободили из сарая и распустили по домам. Старый Якоб погладил мальчишку по вихрастой голове:
– Иди домой спокойно. Теперь тебя никто не тронет, – и отдал Ваньке подобранный ремешок.
… Через несколько дней советские части выбили немцев из Больших и Малых Иванов. Мать плакала: «Наши пришли!»
На ночлег к Ванькиной матери «приквартировали» высокого рыжего сержанта, чем-то напоминающего Крученых. Ванька сразу невзлюбил его за сальные шутки, от которых краснела и бледнела мать, да за бесцеремонные попытки сержанта ухаживать за матерью. Однажды, когда захмелевший от изрядной порции самогона сержант полез к матери, Ванька огрел его по голове подвернувшимся под руку толкачом. Пришедший в себя рассвирепел, снял с мальца отцовский ремень и жестоко выпорол, невзирая на мольбы матери. А ремешок так и не вернул – даже когда с частью уходил вслед за стремительно двигающейся линией фронта.
Всегда сдержанный Ванька, прозванный сверстниками железным, плакал по ночам. Подаренный отчимом ремешок повесил в кладовке и ни разу не притронулся к нему. А маму, сдерживая слёзы, спрашивал: «Когда мы поедем в Шепетовку?»
***
Когда взрослый сын просил Ивана Ивановича поехать вместе с ним на могилу деда, то всякий раз удивлялся отказу отца. Подходивший к горлу комок мешал Ивану Ивановичу объяснить, почему он не хочет ехать в Шепетовку…
                27.03.2006 г.Гомель