Москва, Всехсвятское, далее везде
"Итак, — пишет Пушкин, — собравшись в дорогу, зашел я к старому моему приятелю **, коего библиотекой привык я пользоваться. Я просил у него книгу скучную, но любопытную в каком бы то ни было отношении. Приятель мой хотел было мне дать нравственно-сатирический роман, утверждая, что скучнее ничего быть не может, а что книга очень любопытна в отношении участи ее в публике; но я его благодарил, зная уже по опыту непреодолимость нравственно-сатирических романов. "Постой, — сказал мне **, — есть у меня для тебя книжка". С этим словом вынул он из-за полного собрания сочинений Александра Сумарокова и Михаила Хераскова книгу, по-видимому изданную в конце прошлого столетия. "Прошу беречь ее, — сказал он таинственным голосом. — Надеюсь, что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность".
После этого нарочито-комичного предуведомления своего друга (под ** имеется в виду Сергей Александрович Соболевский (1803—1870)), развернув предложенную книгу, поэт нашел, что это ни что иное как изданное в 1790 г. "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Н.Радищева, "книга, — по словам Пушкина, — некогда прошумевшая соблазном и навлекшая на сочинителя гнев Екатерины, смертный приговор и ссылку в Сибирь; ныне типографическая редкость, потерявшая свою заманчивость, случайно встречаемая на пыльной полке библиомана или в мешке брадатого разносчика".
"Я искренне поблагодарил ** и взял с собой "Путешествие". Содержание его всем известно. Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся по дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка. В Черной Грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мной из Москвы в Петербург...
Москва! Москва!..— восклицает Радищев на последней странице своей книги и бросает желчью напитанное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной Вот уж Всесвятское..."
Пушкин был хорошо знаком с селом Всехсвятским и его окрестностями не только потому, что много раз проезжал по нему по пути в Москву или в Петербург: в районе Петровского парка, на месте нынешнего стадиона "Динамо" находилась дача С.А.Соболевского, у которого Пушкин часто гостил.
Итак, случайный презент библиофила Соболевского натолкнул Пушкина на идею: путешествуя навстречу Радищеву, из Москвы в Петербург, написать подобного же рода сочинение, являющееся как бы ответом опальному мыслителю, прозвучавшим через четыре десятка лет. Исходная тенденция статьи противоположна Радищеву, как и само направление его перемещения в пространстве. Так, Пушкин защищает М.В.Ломоносова от "тайного намерения" Радищева "нанести удар неприкосновенной славе росского Пиндара", отрицает однобокий взгляд на русского крестьянина как на существо рабское и забитое, указывая на его смелость и смышленость, преодолевает ряд других негативных штампов о русской жизни... При этом Пушкин высоко отзывается о гражданском мужестве своего предшественника, что, по-видимому, и послужило основой для цензурного запрета статьи.
Много проникновенных слов сказано Пушкиным о Москве, которая по его мнению утратила былую славу в связи с возвышением Петербурга. Во времена Радищева многое было иначе.
"Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существовало, — писал Пушкин. — Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречью и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму. Блестящая гвардейская молодежь налетала туда ж из Петербурга. Во всех концах древней столицы гремела музыка и везде была толпа. В зале Благородного собрания два раза в неделю было до пяти тысяч народу. Тут молодые люди знакомились между собой; улаживались свадьбы. Москва славилась невестами, как Вязьма пряниками... Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — все исчезло: остались одни невесты, к которым нельзя по крайней мере, применить грубую пословицу "стары как улицы": московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, все еще цветущих розами!"
Пушкин, Соболевский и круг их московских друзей выглядели как последние остатки того блестящего племени "чудаков", о котором упоминает поэт. На квартире С.А.Соболевского близ Арбата (дом не сохранился), где Пушкин жил в течение 5 месяцев — с 19 декабря 1826 г. по 19 мая 1827 г., вернувшись из михайловской ссылки, постоянно собирались их общие друзья. Побывав в этом доме через 40 лет, Соболевский в письме к Погодину делится с ним своими воспоминаниями: "Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились со своих половин и где заседал Александр Сергеевич... Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, вы, я, другие знаменитые мужи, вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!"
Тот приезд Пушкина в Москву был примечателен тем, что предыдущие 15 лет, после того как в 1811 г. он был отправлен в Царскосельский лицей, поэт жил вне своего родного города, а потому встреча с Москвой после столь долгой разлуки была особенно ярким поэтическим переживанием в его жизни.
В одной из черновых рукописей романа "Евгений Онегин" сохранились такие строки:
В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! как я любил тебя,
Святая родина моя.
Связи его с Москвой не прерываются и во время учебы в Лицее, и впоследствии — в годы жизни в Петербурге, в ссылках на юг, в Михайловское. Немало пушкинских стихотворений публиковалось в московских журналах. В их числе — самое первое его печатное произведение "К другу стихотворцу", появившееся в "Вестнике Европы" в июле 1814 г.
Близкий друг Пушкина П.А.Вяземский придавал большое значение тому, что именно в Москве провел Пушкин годы своего детства: "Пушкин был родовой москвич. Нет сомнения, что первым зародышем своего дарования, кроме благодати свыше, обязан он был окружающей его атмосфере, благоприятно проникнутой тогдашней московской жизнью. Отец его, Сергей Львович, был в приятельских отношениях с Карамзиным и Дмитриевым, и сам по тогдашнему обычаю получил если не ученое, то, по крайней мере, литературное образование."
8 сентября 1826 г. по распоряжению Николая I Пушкин из михайловской ссылки был доставлен в Москву. В лирических строфах "Евгения Онегина" он выразил чувство восторга и окрыленности, охватившее его при въезде в первопрестольную столицу:
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось.
Первая встреча с Москвой после ссылки, радость узнавания знакомых с детства улиц, бульваров, зданий... Еще за пределами города, за Тверской заставой, — Петровский дворец, окруженный массивными стенами, напоминающий древнюю крепость или средневековый замок. "Свидетель падшей славы" Наполеона, он хранит память о событиях 1812 г., когда французский император скрывался здесь от московского пожара:
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
В день своего приезда из ссылки поэт имел аудиенцию у Николая I в Кремле, в Чудовом дворце. Пушкин так рассказывал об этом: "Фельдъегерь вырвал меня из моего насильственного уединения и привез в Москву, прямо в Кремль, и, всего покрытого грязью, ввели меня в кабинет императора, который сказал мне: "Здравствуй, Пушкин, доволен ли ты своим возвращением?" Я ответил как следовало. Государь долго говорил со мною, потом спросил: "Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?" — "Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!" — "Довольно ты подурачился, — возразил император, — надеюсь, теперь будешь рассудителен, и мы более ссориться не будем. Ты будешь присылать ко мне все, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором."
"Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная," — писал Пушкин своему другу Н.М.Языкову. Однако, эйфория была преждевременной. Потом Пушкин не раз сетовал на то, что "жалует царь, да не жалует псарь". У Николая не было времени вникать в тонкости жизни поэта и его взаимоотношений с литературным и окололитературным окружением. Вместо того, чтобы освободиться от цензуры, Пушкин почувствовал себя опутанным двойным, а то и тройным гнетом со стороны чиновников-перестраховщиков и жаловался, что никто из русских писателей не притеснен так как он. Но это горькое сознание пришло уже потом, а тогда, в 1826 году, в Москве, Пушкин был охвачен радостью возвращения в родной город, общению с друзьями и почитателями его таланта.
8 сентября 1826 г. на балу у французского посла Соболевскому сказали, что Пушкин находится в Москве у дядюшки Василия Львовича. Соболевский в бальном одеянии поспешил к Василию Львовичу и оказался первым из друзей, увиденных Пушкиным в Москве. "Здесь Пушкин, не Лев и не Василий Львович, а Alexandre, с которым мы сделались неразлучны, — писал Соболевский В.Ф.Одоевскому. — С тех пор, как я с ним сблизился, он мне нравится более прежнего, ибо он в моем роде. Любит себя показать не в пример худшим, чем он на деле..."
Соболевский стал "путеводителем Пушкина по Москве", как его называли. Он взял на себя и часть издательских дел поэта, ездил к цензорам, готовился печатать "Братьев-разбойников" и "Цыган", устроил у себя дома чтение Пушкиным "Бориса Годунова". В те же дни Соболевский, М.П.Погодин, С.П.Шевырев при участии Пушкина решили начать издание нового журнала "Московский вестник".
В начале ноября 1826 г. Пушкин вновь ненадолго выехал в Михайловское, написав своему другу письмо с известными шуточными стихами:
"Мой милый Соболевский — я снова в моей избе. Восемь дней я был в дороге, сломал два колеса и приехал на перекладных. Дорогою бранил тебя немилосердно; но в доказательство дружбы (сего священного чувства) посылаю тебе мой Itineraire (путевой дневник) от Москвы до Новагорода. Это будет для тебя инструкция. Во-первых, запасись вином, ибо порядочного нигде не найдешь. Потом...
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармазаном макарони,
Да яичницу свари.
На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жареных котлет отведай
И отправься налегке...
На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом ты будешь иметь от скуки какое-то занятие. Прощай, пиши."
Возвратившись в Москву 19 декабря 1826 г., Пушкин поселился у Соболевского и в неразлучном общении с ним провел полгода. За это время они сблизились очень тесно. Из множества встреч, событий и эпизодов жизни Пушкина в то время отметим лишь несколько. В начале 1827 г. Пушкин заказал за 350 р. художнику В.А.Тропинину свой портрет и подарил его Соболевскому. Был тогда и еще один важный подарок Пушкина библиофилу Соболевскому — особый экземпляр "Цыган", отпечатанный на пергаменте. В первые же московские Соболевский познакомил его с польским поэтом Адамом Мицкевичем. Пушкин пользовался обширной библиотекой Соболевского, включавшей многие книги, которых не было у поэта в Михайловском...
Среди прочего, Соболевский расстроил дуэль Пушкина с Федором Толстым, оскорбившим поэта еще до ссылки. (Впоследствии он сумел расстроить еще одну намечавшуюся дуэль поэта — с С.С.Хлюстиным, и, — как утверждал В.А.Соллогуб, свидетель преддуэльной истории Пушкина с Дантесом, — Соболевский был единственным человеком, который, окажись он в Петербурге, сумел бы удержать Пушкина от рокового поединка. Но в 1836 г. Соболевский уехал в Европу...)
19 мая 1827 г. на даче Соболевского состоялись проводы Пушкина, уезжавшего из Москвы в Петербург. В окрестностях Петровского дворца располагались и многие другие известные дачи XVIII—XIX веков. Среди дачников мы находим фамилии Апраксиных, Голицыных, Бородзянских...
Журналист Ксенофонт Полевой в своих "Записках" так откликнулся на это событие. "Пушкин спешил отправиться в Петербург, и мы были приглашены проводить его. Местом общего сборища была назначена дача С.А.Соболевского, близ Петровского дворца. Тогда еще не существовало нынешнее Петровское, т.е. множество дач, окружающих Петровский парк, также не существовавший: все это миловидное предместье Москвы явилось по мановению императора Николая около 1835 года.
До тех пор вокруг исторического Петровского дворца, где несколько дней укрывался Наполеон от московского пожара в 1812 году, было несколько старинных, очень незатейливых дач, стоявших отдельно одна от другой, а все остальное пространство, почти вплоть до заставы, было изрыто, заброшено или покрыто огородами и даже полями с хлебом.
В эту-то пустыню, на дачу Соболевского, около вечера, стали собираться знакомые и близкие Пушкина. Мы увидели там Мицкевича, который с комической досадою рассказывал, что вместе с одним товарищем он забрался в Петровское с полудня, надеясь осмотреть на досуге достопамятный дворец и потом найти какой-нибудь приют, или хоть трактир, где пообедать. Но дворец, тогда только снаружи покрашенный, внутри представлял опустошение; что же касается до утоления голода, который наконец стал напоминать Мицкевичу об обеде, то в Петровском не оказалось никаких пособий для этого: в пустынных дачах жили только сторожа, а трактира вблизи не было. В таком отчаянном положении Мицкевич увидел какого-то жалкого разносчика с колбасами, но когда поел колбасы, то весь остальной день его мучила жажда, хотя желудок был пуст.
Он так уморительно рассказывал все эти приключения, что слушавшие его не могли не хохотать, а гостеприимный хозяин дачи спешил восстановить упавшие силы знаменитого литвина. Постепенно собралось много знакомых Пушкина, и уже был поздний вечер, а он не являлся. Наконец приехал Александр Алексеевич Муханов — против которого написал свою первую критическую статью Пушкин, вступившийся за мадам де Сталь, — и объявил, что он был вместе с Пушкиным на гулянье в Марьиной роще (в этот день пришелся семик) и что поэт скоро придет.
Уже поданы были свечи, когда он явился рассеянный, невеселый (что всегда показывало у него дурное расположение), и тотчас после ужина заторопился ехать. Коляска его была подана, и он, почти не сказавши никому ласкового слова, укатил в темноте ночи."
Интересно порассуждать на тему о том, почему был угрюм Пушкин, а точнее, показался таковым К.Полевому, который, заметим, никогда не принадлежал к числу друзей поэта. Может быть, дело было в плохих дорогах, на которых его растрясло, а, может быть, — в надоевшем ему собеседнике А.А.Муханове, упомянутом К.Полевым, с которым накануне поэт много беседовал, чувствуя уже нервное истощение... Ожидая отдохнуть у Соболевского в узком кругу избранных друзей, Пушкин с неудовольствием обнаружил там и тех, к кому не питал большой симпатии, но которые, как К.Полевой, по соображениям журнальной конъюнктуры не могли упустить из виду такое событие.
А, может быть, Соболевский по своему обыкновению предложил поэту в дорогу один из тех "непреодолимых" по мнению Пушкина романов, представление о которых связывалось у него с Ф.Булгариным и Николаем Полевым, имевшими, однако, успех у невзыскательной публики.
Противники из аристократического лагеря не прощали братьям Полевым ничего: ни их купеческого звания, которым они открыто гордились, ни водочного завода, источника их прибылей, ни отсутствия ученых аттестатов (своими познаниями они были обязаны самообразованию), ни решительного непочтения к устоявшимся авторитетам, переходящего иногда в нигилизм.
По поводу Николая Полевого Пушкин писал: "Публика его любит единственно за дерзость и потому, что глупцы с благоговением слушают человека, который смело все бранит, и думают: то-то умник!" Полевой и Булгарин, литературные враги Пушкина, были в то в время, как мы бы теперь сказали, мастерами саморекламы и шоу-бизнеса, умеющими подать и продать публике свою продукцию, авторами тогдашних "бестселлеров", невзыскательных по стилю и сюжету, но объемистых и быстро сработанных.
Пушкин, приверженец изящной, изысканной литературы, взыскательный художник и стилист, не мог, конечно, соперничать в коммерции с оборотистыми "купцами", считая это ниже своего достоинства. Правдой было и то, что Пушкин был малопонятен для широкой публики и его произведения не могли сравняться тиражами с "романами" Булгарина и Полевого.
В 1832 г. в письме к одному из своих друзей Пушкин писал: "Недавно прочел я... сравнение между мной и Полевым; оба-де морочат публику: один выманивает у ней деньги, выдавая по одной главе своего "Онегина", а другой — по одному тому своей "Истории"... Надеждин (критик) волен находить мои стихи дурными, но сравнивать меня с плутом есть с его стороны свинство".
Соболевскому, известному острослову тех лет, принадлежит следующая эпиграмма на братьев Полевых, издававших журнал "Московский телеграф":
Нет подлее до Алтая
Полевого Николая
И глупее нет от Понта
Полевого Ксенофонта.
Однако, справедливости ради, отметим, что такого рода оценки братьев Полевых отнюдь не господствовали в общественном сознании. Скорее наоборот, несмотря на нападки, журнал Николая Полевого вскоре сделался одним из самых заметных и читаемых периодических изданий в России, а его издатель, "человек фанатичный и необыкновенный" и, по мнению Белинского, "исполненный самоотвержения", журналист по призванию и страсти, превратился в одну из главных фигур российской журналистики и просвещения.
Когда в 1834 г. "Московский телеграф" был запрещен, Пушкин, хотя и бывший невысокого мнения о качестве продукции Полевых, расценил факт закрытия их журнала как негативное явление общественной жизни, попрание свободы...
Было бы, пожалуй, не совсем правильно видеть в претенциозных "бестселлерах" Булгарина и Полевого предтечи нынешних невзыскательных, но многотиражных изданий, заполняющих книжные развалы, среди которых разве что редким гостем появляются произведения изящной словесности. История учит, что книги, написанные на потребу дня и быстро разошедшиеся, забудутся в веках, а великая литература, рукописи которой, по словам Булгакова, "не горят", останется навсегда.
Прошедшие после тех литературных баталий века учат снисходительнее относиться к создателям невзыскательных книжных поделок: каждый жанр имеет свою нишу, утоляет свою часть человеческих запросов и в этом смысле самоценен. И если есть "бренная" литература для утреннего кофе, "для метро", для сего дня (кто же это осудит?), так есть и нетленные творения на все времена — "для души", и здесь центральное место по праву принадлежит Пушкину.
1999 (для журнала "Ленинградский проспект")
Свидетельство о публикации №209021900473