Цыганская шаль

В детстве, когда по телевизору была только одна программа, и смотреть было почти нечего, мы частенько зимними вечерами помогали маме перематывать нитки для вязания. Обычно мама доставала из шкафа узел с пряжей, разворачивала его на полу, и мы принимались за работу. Вскоре кто-нибудь из нас, чаще Оля, просила:
– Мам, расскажи что-нибудь.
– Да я уже вам все-все порассказала, – отнекивалась мама.

Но мы знали, что это для виду, что она и сама любит вспоминать былое.
– Ну, что же вам рассказать?
– Про цыганскую шаль, – хором отвечали мы, любуясь расстеленной на полу большой шалью с кистями.

В ней мама хранила клубки с пряжей, а надевать стеснялась. Уж больно пестрая: пунцовые розы в обрамлении зеленых листьев на нежно-сиреневом фоне. Даже когда шаль выцвела от времени, она выглядела как вещь не этого, довольно серенького мирка.

– Рядом с нашей деревней, – начинала рассказ мама, споро работая спицами, – ближе к зиме каждый год останавливался цыганский табор.
Жили они в шатрах и крытых повозках, по вечерам долго пели песни у большого костра, а утром разбредались по окрестным деревням. Женщины с детьми – гадать и побираться, а то и украсть что по мелочи. Многие так поговаривали, но в нашей деревне от них не было воровства, грех жаловаться. Мужики тоже уезжали, но не все, а за какими делами, никто не знал, да и не спрашивал. Считалось, что по кузнечному да по шорному ремеслу или на дальние базары.

В ту зиму, послевоенную, уже в ноябре ударили такие лютые морозы, что деревья в лесу по ночам трещали. Табор разбрелся по дворам – проситься на постой в избы. Пришли и к нам: моложавая цыганка с тремя мал-мала меньше детьми, которые прилепились к ее юбке, и девочка, наверное, мне ровесница. Она держалась как-то особняком. А я тогда в седьмой класс перешла. Правда, год в оккупацию не училась.

Вечером приехал и цыган. Поладили они с нашим отцом, отгородили занавеской угол и стали жить. Куда ж им деваться?

Наши малые – на печи, цыганчата с цыганкой – в своем углу, а я села за стол, к лампе поближе – уроки учить. Смотрю, цыганочка старшенькая вышла так робко и стала за моей спиной. Я покосилась – губами шевелит и что-то чуть слышно бормочет.
– Ты что, читать умеешь? – удиви¬лась я.
В деревне все знали, что цыгане девочек в школу не пускают.
– Плохо очень, – пожаловалась она, – мама немножко учила, пока жива была.
– А она кто? – кивнула я в сторону занавески.
– Папина жена и мать братьев...

Так вот мы и подружились с Шурой. У меня ведь тоже мама в войну умерла – бабушка ваша, царствие ей небесное. Виделись мы с Шурой только вечером. По утрам я уходила в школу, в соседнюю деревню за пять километров. А цыганочку мою Зара, мачеха, отправляла на заработки – гадать, побираться. А попозже и сама Зара с малышами уходила куда-нибудь по ближним деревням. Уж больно холодно было ранним утром.

Иду я как-то из школы по лесу одна. Задержалась, все-таки класс выпускной (тогда еще семилетка была), а я пропустила много. Вдруг слышу: пыхтит кто-то в ельнике. Сучья затрещали, и снег скрипит... Испугалась – не медведь ли шатун? Стою – ни жива, ни мертва.

Выбирается из ельника моя цыганочка. Я – бегом к ней: впряглись и вдвоем-то еле выволокли на твердую дорогу большие санки с огромной вязанкой хвороста. Я говорю ей: зачем, ведь у нас дров хватит. А она объяснила, что деду с бабкой из соседней деревни подрядилась за картошку...

Я ей санки до места помогла довезти. А по дороге она рассказала, что никогда не просит, а зарабатывает по старикам да по увечным. Кому дров, кому воды натаскать или избу прибрать.

– Вырасту – уйду из табора! – словно поклялась Шура.

Так и крепла наша дружба. Вечерами я учила ее читать и писать. Зара косилась, жаловалась мужу. А он только посмеивался, играя с моим отцом в шашки:
– Ничего! Скоро замуж выдам. Муж и решит, нужна его жене грамота или нет.
Шура всегда бледнела и вздрагивала от этих слов.

А весной табор ушел. Меня дома не было. Наши потом рассказывали, как Шура плакала и все не хотела уезжать до последнего...

Мама надолго замолчала, и мы терпеливо ждали. Наконец, младший, Валерка, не выдержал:
– А дальше?

– Лет через пять, – продолжила мама, – поехали мы в Москву – картошку продавать. В колхозе-то за «палочки» работали, а обуть-одеть что-то надо. Распродали и пошли с девчатами в магазин. Стоим, к ситчику прицениваемся, расцветку выбираем. Вдруг на меня словно вихрь налетел: молодая хорошо одетая красавица обхватила за плечи, кружит, теребит, смеется:
– Анюта! Анечка моя!

Это была Шура, моя подружка-цыганочка. А чуть поодаль стоял и улыбался статный высокий военный – ее муж. Они утащили и меня, и моих товарок ночевать к себе. Уж мы и песни пели, и танцевали под патефон.

Когда все уснули, мы с Шурой до утра проговорили. Все-все друг дружке порассказали…

А утром, при расставании, она накинула мне на плечи эту шаль – последнюю память о таборе.