Андрей и немец

***

В марте сорок пятого мы находились в Венгрии, недалеко от oзера Веленце. Наш путь лежал на северо-восток. Там, в районе озера Балатон, мы должны были встретить подкрепление и принять участие в венской наступательной операции. Я шел с Кулаковым к ручью. Соколов, Барабанов и Свинцов пошли в ближайшую деревушку, найти что-нибудь поесть. Утолив жажду и умывшись студеной водой, мы наполнили фляги и хотели уже возвращаться обратно, как услышали среди деревьев шум. Кулаков ринулся в сторону, откуда слышал шорох. «Может кабан или заяц какой! Я б слона сейчас съел!» - шептал он. Я метнулся за ним, шорох был слышен все сильнее, а потом затих.... Я искал какие-нибудь следы предполагаемого зверя.

- Нашел!! – закричал я.
- Да тихо ты, спугнешь!
- Нашел – прошептал я еле слышно – зверь ранен, тут кровищи полно. Далеко не уйдет.
- Свежачок – констатировал Кулаков, изучая кровавые следы на траве.

Кулаков быстро передвигался в ту сторону, куда вели следы. Я отстал и не видел, как он нашел то, что истекало кровью. «Какой зверь попался, сука, с ружьем!» - закричал он. Я содрогнулся. Фрицы? Всего в нескольких шагах от меня, но сколько их? Два? Три? Десяток? Голосов я больше не слышал, шагов и выстрелов тоже. Я решил появиться неожиданно, скорее всего, их там не так уж и много. Пристрелю за пять секунд. Я побежал к примерному местонахождению Кулакова, увидев две фигуры я сделал решительный рывок в их сторону и закричал «Хэнде хох!!!» Теперь я мог разглядеть, кем были эти двое: Кулаков стоял, подняв руки. Напротив него в нескольких шагах – юнец в немецкой униформе. Небольшого роста паренек, с округлым лицом целился в Кулакова, но что-то ему мешало выстрелить. В первые секунды показалось, что он пристально смотрит на Кулакова, но взгляд его серых глубоко посаженных глаз, полных ненависти и нерешительности был устремлен отнюдь не в Кулакова. Он смотрел сквозь него куда-то в даль. «Хэнде хох» - повторил я спокойнее. Словно загипнотизированный, фриц выпустил из рук автомат, медленно поднял руки. Только сейчас я заметил, что кровь была не заячья и не кабанья: на руке мальчишки виднелся алый рисунок тоненькой струйки.

- Вот тебе и кабан...
- Тварь – закричал Кулаков, подбирая свою винтовку – это было последнее, что ты сделал, мразь!

Подбежав к немцу, он ударил его прикладом в живот, тот скрючился. Кулаков направил винтовку ему в голову.

- Опустить оружие – сказал я – он сдался!
- А мне плевать, пристрелю гада!
- Отставить! Сдался юнцу, а теперь смотрю смелый стал, с безоружным-то драться!
- Да ты че несешь-то, Тигрицын? – он упустил винтовку.
- А то и несу, хорош герой...
- Да я думал кабан это, - замямлил он извиняющимся тоном. - А от неожиданности аж уронил винтовку-то... Обижаешь, Андрюха!
- Вернуться к месту привала! А немчик нам еще пригодится.
- Да ладно-ладно. Пусть пригодится... Пожалеешь еще, что не дал мне мразь эту пристрелить. При первой же возможности тебя он первым и прикончит!
- Поживем – увидим! Автомат его прихвати!

Кулаков поднял автомат и поплелся в сторону лагеря, а я подошел к солдату и лишь тогда до меня дошло: как же молод он был... Совсем еще мальчишка. Ему бы голубей по крышам гонять, да девчонок кадрить... Но пришла война и беззаботная юность превратилась в борьбу за выживание. Стало вдруг жалко таких вот детей, у которых еще молоко-то на губах не обсохло, а их на войну... Он достал что-то из кармана, какую-то карточку. Присмотревшись, я узнал в ней фотографию с юной особой. Вспомнилось, что у каждого из нас был какой-нибудь снимок... Святыня.  Талисман, если хотите.  Изображения людей, которые нас ждали, воодушевляли в трудную минуту. Когда не было уже сил куда-то бежать, достаточно было взглянуть на фотокарточку, чтобы снова вспомнить, ради чего все это.
Он что-то пробормотал и убрал карточку обратно, а потом, глядя мне прямо в душу, вдруг пронзительно закричал: « Na komm, erschiess mich! Worauf wartest du denn? Erschiess mich doch endlich mal!..»

Мне стало жалко пацана, ведь вся его вина заключалась лишь в том, что он выполнял приказ. Неподчинение – смерть. Как, в прочем, и война. А у него девушка... Господи, как же жестока эта война! Сколько жизней она еще унесет, сколько горя принесет в семьи по всей Земле? Он - такой же солдат, как и я, так же как и я хочет поскорее вернуться домой, к своим близким. Я довольно редко был сентиментальным. Не скажу, что я был черствым, нет, просто особо не давал волю чувствам, но в тот момент у меня будто все внутри перевернулось. Такое бывает...

- Ну что ты там лопочешь? Пить хочешь?

Я достал флягу с водой и протянул ее мальчугану. Тот жадно пил, в то время, как я вспоминал, как его соотечественники убивали моих друзей, как они стреляли в меня, как они ссылали наших матерей, детей, жен в концлагеря. Он продолжал пить, не поднимая глаз. Я вспоминал, как я в самый первый раз выстрелил вот в такого же юнца. Сначала было очень не просто, но когда на кону стоит не только твоя жизнь, но и будущее Родины, выбора просто не остается.

Когда немец напился вдоволь, я убрал флягу обратно в рюкзак. Парень был слаб, но мог идти. Я жестом указал, в сторону, куда он должен был идти, он не двигался. Я толкнул его рукой в спину, тогда он вяло зашагал вперед, а я за ним. Мы шли молча. Вскоре подошли к ручью.



***

Я подошел к ручью, снял многострадальную каску, зачерпнул руками воды и выплеснул ее на голову. Снял китель и осмотрел рану. Она была не глубокая, но все еще кровоточила. Я обернулся: русский что-то сказал, но я ничего не понял... Лишь увидел, что он протягивает мне большой носовой платок... Я остолбенел от удивления, но взял платок и кое-как перевязал рану. Кровь медленно окрашивала платок из белого в ярко-красный.

Как странно... В этой проклятой войне я потерял все, что только можно. Семью, друзей, невесту, нормальную жизнь... Все это время я во всем винил только русских... Они отняли у меня самое дорогое: Аннет. Уходя на войну, я и представить не мог, что вижу ее в самый последний раз, что незабываемые ее прикосновения навсегда останутся лишь воспоминаниями.
Когда я получил письмо от ее родителей, не хотел верить в тот бред, который они написали. Говорил себе, что она не могла бы такого сделать, ведь она ждет меня, любит, навсегда хочет соединить со мной свою жизнь. Из письма я узнал, что несколько русских солдат поймали Аннет в поле. После того, как они обесчестили мою возлюбленную, она находилась в ужасной депрессии... Днем позже ее нашли повешенной. Было не просто пережить это,  мы были помолвлены, мечтали о детях, счастливой совместной жизни... До войны у нас было будущее, а теперь у меня ничего не осталось, кроме этой фотокарточки: все поглотила ненасытная, жестокая война... Тогда я поклялся мстить за Аннет.

Что все это время и делал. До того, как я встретил Андрея, я ненавидел всех русских. Я расстреливал безжалостно молодых и не очень, вооруженных и безоружных, рядовых и офицеров. Для меня не было между ними никакой разницы. Всякий раз я надеялся получить некое облегчение, но на душе становилось еще хуже.

- Ну че встал-то? – русский дернул меня за рукав – давай уже, стоит, мечтает!

Я понял, что должен куда-то идти. Но что он теперь намеревается делать? Он такой странный... В моем представлении все русские были беспощадными убийцами. Ну вот как его напарник, например... И почему это я его не пристрелил?!
Я шел дальше в указанную сторону, вдалеке увидел еще нескольких солдат . Они курили и что-то громко обсуждали, кто-то радостно скармливал подрагивающему на ветру пламени охапку сырых веток. Когда я подошел ближе,  все смотрели на меня как бараны на новые ворота, а тот, которого мужик от меня оттащил, таращился бешеными глазенками. Странный русский показал мне жестом, что я могу занять место у костра. Я сел, он рядом. Солдат отложил угли в сторону, разгреб золу, под которой лежали две картофелины.
- Че только две-то? – закричал он недовольно.
- Так у нас тут не картофельный склад, че дали бабуси – тому и рады! Там узелок еще лежит с овощами.

Одну картошку, перекидывая из одной руки в другую, он протянул мне, а вторую взял себе. Узелок он положил напротив и развязал его. В нем лежало пара луковиц, помидор, три огурца и спичечный коробок.

Честно говоря, я был поражен отношением ко мне этого солдата.

- Ешь,  – сказал он – бери, бери!
Я посмотрел, что лежит в спичечном коробке. Как я и думал – соль. Мы ели. После этого солдат достал сигареты.
- Как тебя звать-то? Андрей, – произнес он указывая на себя . – Андрей я. А ты?
- Kurt.
- Вот и славненько! Ты как, куришь?
Я молчал.
- Курить, курить – сказал он, доставая сигареты и имитируя жестом процесс курения.
- Ah, rauchen! Ja, danke...
- Вот мы щас пораухен с тобой, успокоишься хоть.

Когда мы курили, он что-то все рассказывал, но я, к сожалению, не понимал... Он достал из внутреннего кармана фотографию, на которой он был изображен с женщиной и детьми.

- Это моя жена, Верочка. А это Маша и Даша мои дочурки. Вот кончится война, и заживем мы с ними на лад. Если вернусь, – задумался он. – Если вернусь...

Я, конечно, понял, что на фотографии его семья, но ответить не мог, поэтому достал фотографию Аннет.

- Das ist meine Annette. Ich sehe sie nie wieder… Sie ist leider tot.

Я постарался объяснить жестами, что Аннет больше нет в живых. Судя по выражению лица Андрея, у меня это получилось. К моей ярости, снимок увидел и Кулаков. Он выхватил его у меня из рук.

- А че это? Баба твоя что ли? Красивая, однако! Я бы такую с удовольствием...
- Отставить! – закричал Андрей. – Не будь свиньей, Пашка! Фотография на войне – это святое!

Он взял у Кулакова фотографию и отдал ее мне.

- Свиньей, говоришь? Да ты забыл видно как эти подонки наших в упор расстреливали? А они, как ты помнишь, тоже безоружные были!
- Люди разные бывают, ты бы расстрелял, а я – нет. А он тебя тоже не застрелил сегодня, а мог бы. Мог бы, Паша! Мог бы!!! Забыл уже, наверно, как сердце в пятки ушло или простить мальчишке до сих пор не можешь?
- Да пошел ты! – с этими словами он уставился на меня. Его небритая рожа состряпала ехидную улыбку. Неожиданно вырвав у меня из рук фотографию, он порвал ее на клочки.

Я вскочил, швырнул в сторону окурок и, что есть мочи, ударил его по лицу. Тот что-то закричал, схватился за винтовку, но я ударил его снова и снова, винтовка упала на землю, я отшвырнул ее ногой. Андрей сначала ничего не предпринимал, будто дал мне возможность свести с негодяем счеты. Когда Кулаков валялся на земле, он все-таки оттащил меня от него.

- Ну все, хватит – раздраженно сказал он – держи!

Он отдал мне порванную на кусочки фотографию, которую видимо собирал, пока я разбирался с Кулаковым, который уже успел подняться и схватить винтовку.

- Да ты че творишь-то? – закричал Андрей, подбегая к нему.

Кулаков молчал, не опуская оружия.

- Не выполнение приказа? – он пытался говорить несколько спокойнее – Ты ему, а он тебе. Вы Квиты!
- Нет, начальник, - он плевал кровью. - Не квиты!



***

Ребята спали, немец собирал пазл порванной фотографии. Я достал из кармана посервший пластырь, который мне дала жена "на всякий пожарный", а также нож и протянул их Курту.

- Вот, может склеишь фотографию свою...
- Danke. – он смотрел на меня таким странным не понимающим взглядом, что мне снова стало жаль мальчишку.

Прошло еще несколько минут, в течение которых снимок снова был образом девушки, а не обрывками чужой судьбы. Парень молча глядел на искаженную фотографию. То серьезно всматриваясь в изображение, то улыбаясь и нежно водя пальцами по снимку. Видимо,никак не мог смирится с такой огромной потерей. Теперь-то было понятно, что он ее любил по настоящему и пройдут еще долгие годы, прежде чем ему удастся смириться с потерей невесты. Потом он кое-как попросил закурить. Курил, уткнувшись носом в даль. После того, как папироса стлела, он еще долго стоял, рассматривая толи небо, толи землю, а быть может, свою душу. Я задремал, снился дом, жена, дети... Будто война уже закончилась и мы снова все вместе. Навсегда. Верочка приготовила пирожки: для меня с капустой, а для сорванцов с вишней и малиной. Я уминал за обе щеки и те, и другие, и третьи. Вдруг слышу: кто-то тихо скребется в дверь... Мой не долгий сон на этом закончился. Но шорох я слышал до сих пор. Я открыл глаза, окинул взглядом спящих, одного не досчитался. Немец сбежал. «Да хрен с ним, пусть бежит...» - подумал я и повернулся на другой бок. Но я снова услышал шорох среди деревьев. Мда... Бежал бы уж по тихому... Чайник. Такой сон испортил! Я встал, взял автомат и медленно направился в сторону, откуда доносился шум. Успел я вовремя: немец смастерил петлю из ремня и чуть было не повесился. В руке его была склеенная фотография девушки.

- Эй, ты че? А ну отдай сюда ремень! – крикнул я.
- Lass mich! Ich gehe zu Annette!
- Да не решишь ты этим проблему, дурак! Ну успокойся, давай может раухен, а?
Я осторожно подошел к нему.
- Слушай отдай ремень, а? Ну ремень, – я показал на свой ремень.

Мальчишка вдруг швырнул ремень на землю, сел, облокотился к дереву и заплакал. А я стоял и не знал, что мне делать. Я прикурил и протянул ему папиросу, тот курил. Я тоже закурил. Молчали.

- Danke Andrej.
- Не хорошо получилось с Кулаковым, конечно... Слушай, ну в семье ведь не без урода, ну что ты в самом деле... Да что я тут распинаюсь... не понимаешь же ни черта.
- Kulakov ist Scheisse! Den haette ich erschiessen muessen!
- Да я и не спорю... Шайсе, оно и в Африке шайсе. Ну ты знаешь, он же не всегда такой. И у него тоже есть положительные стороны... Бывают просветления, так сказать...  Да ладно, все у тебя будет хорошо. Вот кончится война... Знаешь что, ты беги, наверно! - я достал пачку папирос и отдал ее Курту. - Беги! А я уж как-нибудь разберусь тут... Мои меня прикроют.

Он смотрел, не понимая, что я от него хочу. Я кое-как попытался объяснить жестами, что он должен бежать. Курт спрятал папиросы в карман, оттуда же достал нож, что использовал для разрезания пластыря. «Ты можешь оставить его себе, если хочешь» - произнес я. Немец молчал. «Это твое теперь» - я указал сначала на нож, а затем на Курта. «Твое!» Он убрал нож обратно и снял с шеи какой-то медальон.

- Das hat mir Annette gegeben. Sie sagte es wird mir Gluck bringen… Jetzt gehoert es dir.
- Данке – ответил я – а теперь беги уже, пока я не передумал! Нет, постой! Это тебе, пожалуй, тоже может пригодиться – я протянул ему автомат. – Это же твой автомат, помнишь?
- Man е, so habe ich mir Russen niemals vorgestellt. Ich danke dir. Ich vergesse dir es nie im Leben. Wir sehen uns vielleicht irgendwann.

Я просто улыбнулся и кивнул головой. Он стоял еще мгновение и смотрел в мои глаза, затем, схватив оружие и сказав «данке», бежал... Вернувшись обратно, я увидел, что все спали как мертвые. Значит никто ничего не заметил, тем лучше. Я понимал: то, что я сейчас сделал, могло бы дойти до трибунала... К тому же я на четверть фин. Спокойно могли бы обвинить в шпионаже и расстрелять, ни капли не задумываясь. Но я знал, что ребята меня не выдали бы, даже Кулаков. Утром спрашивали, куда делся немец. «Сбежал», - ответил я. Больше вопросов не последовало.


***

Сегодня я бежал из русского плена.  Я шел в сторону Вены, по дороге размышляя о случившемся. Солдата Андрея Тигрицына я запомнил, как пример человека чести среди врагов. Он научил меня простому человеческому пониманию, он один из немногих, из кого война еще не сделала беспощадного хищника, машину для ликвидирования, наподобие меня. В этих ужасных условиях он сумел остаться настоящим человеком. Справедливым, мужественным и понимающим. Это похвально и заслуживает уважения. Я вот не сумел. И до встречи с ним я был уверен в своей правоте, я ненавидел этих людей, а теперь я понимал, сколько ошибок я совершил...

Этот человек спас мне жизнь за то, что я убивал его людей. Я забыл все то человеческое, чему учила меня с малых лет мать. Война давным-давно убила во мне человека, превратив в робота-убийцу, которого не останавливали ни страх безоружных, ни слезы малолеток, ни просьбы о пощаде...

Я почувствовал себя вдруг таким жалким и маленьким, почувствовал ком, подбирающийся откуда-то снизу все ближе к глотке, почувствовал тепло, от хлынувшей из глаз боли. Понял, что очень ошибался и что моя озлобленность на весь мир была просто большой глупостью. За время нашего короткого знакомства он спас меня от смерти вот уже два раза: сначала от смерти героя, а затем и от смерти труса. Я, конечно, не знаю, что он там болтал, но здесь и без переводчика все ясно. Ему было совсем не все равно, что со мной случится. И его отношение ко мне перевернуло все мое представление о войне и о людях, брошенных в пасть войне.

А потом он вдруг дал мне бежать. Никогда бы не подумал, что среди русских есть такие. А ведь это повод для размышления! Я думал, что все они – сволочи, а оказалось совсем не так... Как я мог быть настолько глуп, чтобы видеть картину жизни так однобоко? Как же слеп я был, ведь даже в моем полку вокруг было так много бесчестия. Помню, приволокли русскую девушку. Все обрадовались, да очередь уже между собой установили. Ну чем они лучше тех сволочей, что мою Аннет обидели? Нет между ними никакой разницы... Я тогда при первом случае дал девушке бежать... Ребята долго злились, но для меня они были просто свои.

Той ночью я долго думал. Понял, что везде есть люди плохие и хорошие, подлые и благородные, честные и лживые. Иногда врагом оказывается твой друг, а враг оказывается другом. Лишь война воспитывает в нас ненависть к другому народу, в то время, как другой народ ничем от нас не отличается.

Да что я теперь вообще здесь делаю. Не хочу больше убивать, не хочу лишать людей их отцов, мужей, сыновей. Только выбора здесь не остается... Боже, сколько еще прольется крови, до каких пор будет продолжаться весь этот ад?

Остановившись, я посмотрел на свой ремень. На пряжке красовалась надпись «GOTT MIT UNS». Только я сильно сомневался, что Фюреру в его сумасшедших идеях помогает именно Бог...



***

После скромного завтрака мы шли дальше. К вечеру мы уже были недалеко от озера Балатон, где мы и встретили войска третьего Украинского фронта, которые уже приступили к подготовке наступления на Вену. Ребята встретили нас хорошо, разделили с нами свой ужин, после чего нам было позволено немного вздремнуть.
Снилась Родина.

Сладкий сон продолжался не долго. Нас разбудили и приказали в срочном порядке отправляться вместе с остальными на поле боя, где нас ждали войска Красной Армии. Из-за готовящегося немецкого наступления командование временно отложило наступление на Вену и приказало перейти к усиленной обороне. Любой ценой нужно было отбросить врага и не позволить ему прорваться к Дунаю. Для этого нужно закупорить тридцатикилометровый проход между озерами Балатон и Веленце. Как раз в этом районе немцы сосредоточили свои многочисленные силы.

Когда мы добрались до места назначения, немцы уже перешли в наступление, и между озерами разразилась битва. Небо было серое, воздух всюду разносил запах пороха, крови и смерти. Взрывы, свист пуль, крики и истошные стоны – все это превратилось в один сплошной звук, по сравнению с которым даже самый страшный шторм показался бы тихим.

Военная буря продолжалась полторы недели. Бои не стихали ни днем, ни ночью. Противнику удалось пройти намного вперед, но мы не сдавались. Из последних сил мы сражались с многочисленными войчсками. Ни шагу назад! Таков был приказ. Казалось, смерть ходила все вокруг да около, но меня она почему-то обходила стороной. Каждую секунду всюду падали замертво и наши, и фрицы. Печальный ковер из трупов простирался на многие километры. Мой автомат стрелял без устали, расправляясь с фашистскими захватчиками. Наконец, они начали отступать.

Теперь стало намного тише, остатки немецкой армии отступили к Вене и теперь, должно быть, готовились к нашему контрнаступлению. Мы искали уцелевших и оказывали им первую помощь. Нас стало значительно меньше. Вдруг среди мертвых солдат я увидел знакомое лицо. Присмотревшись, я узнал в нем, еще живого, истекающего кровью Курта. На этот раз он не отделался царапиной. Я ужаснулся, увидев его, держащего в руках его же ногу. Его прежде румяное лицо стало бледным и постаревшим, а волосы поседели. Я кинулся к нему, но он неожиданно схватил автомат и направил его в мою сторону. В эту минуту я видел все словно в замедленной съемке. Вот он выкидывает ногу, вот он хватает автомат, вот он стреляет. Выпустил автоматную очередь куда-то мимо меня, а затем выкинул автомат и закричал: "Verdammt noch mal! Sei dieser Krieg verflucht!" Обернувшись, я увидел в нескольких метрах добитого Куртом немца. "Ich will nicht mehr!!!", - закричал он снова, выдержав короткую паузу. Я подбежал к Курту.

- Курт, держись! И... Спасибо, – сказал я, виновато похлопав его по плечу. – Данке...
- Ich musste es einfach tun. Dich erschiessen zu lassen waere einfach zu unfair… Und den anderen kenne ich doch. – он посмотрел в сторону добитого им немца. –  Еr war doch eine unverschaemte Sau… Viel schliemer als ich...
Казалось, его большие красные бешеные глаза вот-вот вывалятся из искареженного ужасом войны лица. Он то выкрикивал что-то, то на секунду замалкивал, затем снова кричал.
- Ты пойдешь со мной, наш врач тебе поможет...
- Mein Bein, – он кинул взгляд на то, что осталось от ноги. – Verdammt! Ich hab mein Bein verloren!
- Я знаю, - сказал я, не подобрав других слов.
Он смотрел на меня обезумевшим взглядом, будто находился в другой реальности. Я поднял его и повел к месту нашего привала. Все мысли в голове перепутались. За что мы убиваем детей, за что мы калечим им жизни? Как все это не справедливо.. Что делать дальше? Пожалуй, пристрелить его было бы гуманнее, чем брать с собой, но я не мог этого сделать,  я надеялся на невозможное. Хотя в глазах СССР это был всего лишь очередной пленный, пристрелить рука не поднималась.

***
Мы шли куда-то через поле боя, где еще час назад кровавая битва была в самом разгаре. Для многих этот бой стал последним. По дороге невольно искал знакомые лица среди погибших. Но, быть может к лучшему, никого из знакомых так и не увидел. Когда мы пришли, Андрей расстелил на траве какие-то мешки, помог мне на них присесть, а сам сел рядом. Вдруг он обернулся и, что-то сказав, подбежал к какому-то мужчине. Тот был чуть постарше Тигрицына, довольно крупный, не толстый, но и не худой. На лице его красовались темные усищи как у гусара. Я лег на землю и лежал, закрыв глаза. Чувство было такое, будто я сильно пьян. Слышал, как Андрей говорил с мужиком. Его голос звучал все тише, до тех пор, пока совсем не затих.

Открыв глаза, я увидел звездное небо. Все еще была слышна русская речь. Я немного приподнялся и посмотрел на ногу, вернее на то, что от нее осталось. Она была аккуратно перебинтована.

- О! Очнулся? Эй, Тигрицын, твой немец проснулся!

Я повернулся в сторону, откуда доносился хриповатый голос. Он принадлежал никому иному, как Кулакову. Ну здрасти, только этого мне еще для полного счастья не хватало... Ничего не сказав, я принял сидячее положение и хотел было достать фотографию, но вспомнив, что этот ублюдок сделал с фотографией в прошлый раз, передумал и тупо уставил свой взгляд в землю. Вдруг он подошел ко мне и предложил закурить... Я посмотрел на него и, ничего не сказав, отвернулся.

- Э, ты че?! Дают –  бери, а бьют – беги! Русская народная мудрость, в натуре...
- Lass mich mal einfach in Ruhe!

 Тут подошел и Андрей и еще двое. Одного я еще не видел, а второй – тот мужик с гусарскими усами.

- Значит скажи ему, что он на время останется у нас и при первой возможности будет отправлен на Родину.

Тут я услышал, как усатый говорит по-немецки. Наверно переводчик, он сказал, что Андрей предлагает мне остаться у красных. Я попросил передать, что дома у меня никого больше не осталось и что я согласен. Наконец я мог понимать о чем мне говорил Андрей. Он рассказал мне о своей семье, об убитых братьях и о том, какой я герой, мол сам был при смерти, а его спас. Мне стало стыдно за свое прошлое. Какой я в самом деле герой? На эту тему почти ничего не ответил.... Сказал только, что за такого «врага», как он и умереть не жалко. К тому же подстреленного немца я не плохо знал. Он был убежденным нацистом и грезил установлением их диктатуры по всему миру. Еще рассказал, что сам лично нацистких взглядов не разделяю, а на войну идти пришлось, чтобы свои же не расстреляли.

А потом рассказал про невесту. Через несколько месяцев службы я узнал  об этой ужасной трагедии и тогда я стал другим человеком. Меня словно подменили... Они слушали мою исповедь то с пониманием, то с осуждением.

К моему удивлению, Кулаков сказал, что он зря порвал фотографию и что был ко мне не справедлив. От него я ожидал все, что угодно, только не это. Я хотел было ответить грубостью, но тут же вспомнил о своих многочисленных «бревнах» в глазах. Наверно, он точно так же греб всех немцев под одну гребенку. Если уж на чистоту, то я как раз подходил к его представлению о рядовом немце.

- Es ist gut. – отвеил я, - Wir alle machen Fehler… Ich mach die doch auch.

Хотя антипатия к нему прошла не совсем, я не хотел вступать с ним в новый конфликт. Пусть уж будет одним врагом меньше... Может я его просто плохо знаю.

За разговором я не заметил, как рассвело. Красный диск солнца освещал измученную землю своим волшебным золотистым светом. Костер уже давно догорел. Только угли медленно тлели, распрастраняя остатки тепла.


***

Почти без передышки мы перешли в наступление на Вену. В результате Балатонской операции было уничтожено больше половины вражеских танков. Остатки немецкой армии были сильно вымотаны и слабы. Наши наступали на Вену с севера и юга. Целый день мы не могли сломить упорное сопротивление гитлеровцев. Но несмотря на это, днем позже нам удалось ворваться в город. Теперь мы воевали на улицах австрийской столицы. Ожесточенные бои не на жизнь, а на смерть разворачивались на глазах населения. Его, население, командующий 3-м Украинским фронтом призвал оставаться на своих местах и помогать нашим сохранить город от разрушения фашистами.

Казалось, цель близка, но немцы не сдавались. Из последних сил они бросались в бой, пытаясь отвоевать важную для них точку, ведь теряя Вену, они практически теряют всю Австрию. Немецкое командование такая перспектива отнюдь не устраивала. Вновь и вновь новобранцы вперемешку со «стариками» давали нам отпор, теряя при этом одного за другим. Впрочем, и у нас не обошлось без потерь. Погибали лучшие бойцы и просто хорошие друзья. Боль утраты и желание завершить весь этот хаос придавала все новые силы, а автоматы почти не умолкали.

Мы действовали предельно аккуратно, ведь целью был не только захват города. Высшее командование поставило нам также другую нелегкую задачу: сохранить прекрасную столицу от разрушения. По этой причине пустить в ход танки и тяжелую артиллерию было весьма затруднительно. Почти неделю мы штурмовали город, прежде чем Вена пала. Тяжелые уличные бои вымотали всех, но мы знали, что победа близка, а эта мысль согревала нам душу, открывала второе дыхание.

Свой приказ мы выполнили и взяли Вену, причинив ей минимальные разрушения. Памятники архитектуры, соборы и венский лес – все это осталось почти невредимым. Мы любовались прекрасными дворцами старого города, а успешно проведенная операция вселяла в нас уверенность и надежду. Но с этой замечательной картиной контрастировала совершенно другая: на улицах, в домах, на газонах – словом везде валялись убитые. Ужасное зрелище войны, которое до сих пор стоит перед глазами, словно это было вчера.

Но несмотря на это, народ радовался. Жители были освобождены от фашистского гнета и вскоре будет рассмотрена декларация о независимости Австрии. Откуда-то доносился вальс Шуберта, который успокаивал душу после нелегкого испытания.

Пока народ гулял, я возвращался обратно к месту нашего привала, где оставались лишь раненые и врачи. Когда я пришел, Курта уже не было, должно быть,вместе с остальными его отправили в полевой госпиталь.

Я нашел старшего врача, того самого, что выступал нашим переводчиком.

- Ему нельзя в госпиталь! Оттуда он пойдет прямиком в плен!
- Андрей, успокойся, дело в том, что...
- Не надо меня успокаивать! Этого нельзя допустить. Я обещал вернуть его на Родину, понимаешь?
- Нет, он никуда уже не вернется... он вообще не в госпитале...
- Как? Как не в госпитале, что ты несешь?
- Да послушай ты меня наконец! – нервно закричал он, – Не в госпитале он! Он... он умер.
- Как умер?.. - нервная улыбка блеснула на моем лице, тут же превратившись в странную гримасу.
- Послушай.. Он был очень слаб... Потерял много крови... Чудо, что он еще так долго протянул в таких условиях...
- Как? Когда это случилось?
- В последние дни он чувствовал себя не важно... Почти все время спал. Его рана кровоточила еще несколько дней, хоть и не сильно. Я делал перевязки и утром, и вечером. Атри дня тому назад, когда я обходил больных, обнаружил его тело бездыханным. Лицо его было спокойно и не обезображено ни болью, ни страхом. На лице его застыла странная улыбка. Такая, какую редко встретишь в наших условиях, мечтал, должно быть или сон хороший вдел. Да, скорее всего он умер во сне.

Врач потоптался на месте и, прокашлявшись, добавил:

- У нас, у врачей, говорят, что счастливые люди умирают во сне...

Не дожидаясь какой-либо реакции он поспешил удалитьсч, оставив меня наедине с беспорядочными мыслчми.


Мне было очень странно на душе... Я был так рад удачному проведению операции, что даже представить себе не мог, что меня ждет такая новость. Ведь когда я его видел в последний раз, он выглядел не так уж и плохо...Несколько  отдохнувший, снова с румяным лицом, только вот глаза были совсем другие. Взгляд его был как у старика, повидавшего жизнь...

Врач показал мне его могилу – неприметный холмик метрах в 100 от лагеря. Я стоял, смотрел в даль и курил. Впереди еще последний рывок на пути к победе. Этот мальчишка так хотел, чтобы война закончилась, но, увы, он этого уже никогда не увидит... Хотя для него уже все закончилось. Потеряв семью, невесту, лишившись ноги он умирал вдали от Родины. Грустно все это. Я затушил окурок и отправился обратно к ребятам готовиться к новому наступлению.


***

В ходе Балатонской операции потери Красной Армии составили 33 000 человек.

Немцы потеряли 40 000 человек.

Во время Венской операции Красная Армия потеряла около 168 000 человек.

Немецкая Армия только пленными потеряла 130 000 человек.

Было полностью уничтожено 11 немецких дивизий.