Зоря. Врач. Мамочки

Уважаемые читатели, в связи с катасрофической нехваткой времени тексты "Зори" необработаны. Просьба проявить сострадание,спасибо, Грант ГрантовЪ
 


 Знаки, которые писала Зоря, были одновременно нашим миром и душой. Эти знаки потом превражались в лотосы, и из них лилась амброзия, когда прохладно-белая, когда тепло-желтая, когда - огненными искрами, а когда пятью цветами.

 И, постепенно, профанные тела всех, работающих на фирме, превращались в тела света.

 Это была правда.

 Как-то Врач шел по вот тому нашему знаменитому длинному коридору - Директор купил здание бывшей жандармерии - сплошные переходы и переходики, сам черт ногу сломит, все какое-то зеленое, маленькое, многоуровневое, как наше пространство и странное,и видел ауру, нимб вокруг головы Боцмана, а также все его внутренние органы.

 Он подумал, что, применив это на практике, конечно, может безошибочно ставить диагонозы.

 У кого какой в процессоре сбой, кому что, где и как сменить.

 Он ставил диагнозы так, и даже сочинил комментарий в стихах к «Белым одеждам», но стеснялся его показывать.

 После греков, как говориться, лучшие собеседники -и рландцы, и он все хотел издать его в Дублине, где все старинно, дико дорого и совершенно негде прилично поесть, но зато все вокруг сине-зеленое, и даже лес под цвет моря - комментарий к Дудинцеву на ирландском варианте английского.

 И вот дуальное тело начинало исчезать, и мономир устранял мир двойственный.

 Все плохое превращалось в наиболее нелюбимых нами насекомых, и вымывалось из нашего организма, а злая красная корова, поднявшаяся из девятого круга, весело поедала это все, и глаза ее довольно соловели.
 Потом закрывались, она уходила восвоясии, и если был прилежен и поддерживал Директор, потом часто снились люди в черном, постиранная одежда, полеты, душ, и прочие сны, говорящие о том, что покаяние удалось.

 Потом амброзия из прозрачного молока превращалась в пятицветное, и приходила некая посвященность, обычно, четыре, или даже пять таких резко ощутимых внутренних душа, которые окончательно смывали все наносное.

 Когда врач хотел согреться, эта амброзия была теплой и желтой, иногда даже - вы только представьте себе - сильноапельсинового цвета, не азербайджанского, а из Марокко или даже из далеких или даже несуществующих стран, а когда было жарко - прохладной и светлой. При этом она всегда была саттической - светоносной - прозрачной и наполненной директорским кодом.

 И тут он понимал, что кроме собственной души, нет другого Директора,а кроме Директора -Бога.
 Директор и был его иконой, и он, как Сталин, зажигал лампаду, пытаясь синхронизироваться, и она горела, а вся жизнь Врача вдруг менялась к лучшему -становилось меньше сумасшедших, больных, самопрекращались его неистовые романчики с медсестрами на каталках, в уборных и на операционных столах, и он мог больше запомнить из «Внутреннего канона Желтого императора», который подарил ему Дворник на день рождения в пропахшем смолой кожаном дореволюционном переплете, откуда взял, спер, наверное,как всегда из антикварного на Арбате,или где там еще, чем всегда.

 Алоха оэ.

 Директор улыбался, сходил в его душу, он превращался в Директора.
 Амброзия превращалась в свет и освещала севе, юг, запад, восток, все в промежутке,а также зенит и надир.

 Внешнее - весь офис, Тверская, почему-то, больше всего светилось здание справа от ТАССа, если за угол завернуть и пойти вверх, к «Армении»; в свет превращались и люди,и кони, а потом и Директор, и входил в него окончательно, так как душа каждого живого существа была Богом, и они все были Директора.
 Поэтому он понимал, почему Директор как-то отметил, что в силу наших недостатков мы все видим его по-разному, а в его глазах - мы все - это он.

 Директор тоже был врачом, высочайшего класса хирургом, и все время проводил операции на их сердце. Эти образы были лекарством, надо было их только принимать.

 Врач понимал также и то, что внешнее - это просто мираж, превращения, сон, искры, пузыри. отражения, воздушные замки, луна в воде, эхо, пятна на глазу, и, если хотите, цветы в пустоте.

 Выдумка такая его больного мозга, неспокойная, нечистая, злая и страстная галлюцинация, да и сам мозг тоже выдумка, сам создающая  и иссследующаяч губящие его болезни.

 И окружающие главный знак знаки поменьше, испуская  белый, желтый, красный и зеленый свет, а иногда он даже входил в эти знаки, в каждый по отдельности, вспыхивая, исчезали друг в друге, а потом главный - поэтапно - как истина, выраженная в самой себе - в крошечную точку над ним, а точка - в то, что было до знаков,и он оставался там, там дышал.
 Через поры, вдох-выдох, потом одновременно - выдох-вдох до прекращения.

 А когда приоткрывал глаза, видел совсем другой, горний мир, и это возрадование было веселым, и он становился из верующего - знающим.

 Вот тут и шла эта знаменитая резьба золотом по слоновой кости, о которой говорила вся Москва, и которую чиновники раскупали у его жены сразу, не торгуясь, без апломба и гонора. Спокойно стоя в очереди на следующий год.

 Он знал, что он сам всегда был Директором, где-то на уровне костей и костного мозга, знал.

 Но вот как самому открыть клинику, не знал - все все время срывалось, немецкие партнеры уходили недовольными, вернее, улетали,жалуясь на российский беспредел и неорганизованность, а также нежелая за столиком оплачивать весь счет из своих командировочных,а только его часть, и главврач свирипел.
 Летели премии,отпуск и любовницы за свой счет.
 А они были крутыми.

 Такую обидь - всю жизнь не остановится. Но он не боялся, и посылал, куда подальше, а они - его. А однажды, когда он посадил одну из своих медсестер в машину вместе с законной женой, правда, из уважения, не вперед - так и сказал, мол, завтра в восемь приходи к подъезду, жил за гаражами, а перед гаражами - больница, поедем, мол, в Серебряный бор, на дачу, будем там жарить шашлык. Мясо я уже замочил. Вдруг воспротивилась жена, вся взвилась, ни с того, ни с сего, обложным огнем, а он тогда ей говорит, мамочка, где в инструкции по технической эксплуатиции написано, что в автотранспорт не разрешено загружать женщин кроме тебя? Жена, что ответить, не нашлась, и всю дорогу он рассказывал им что-то из прочитанных им книг, а они молчали.

 Директор в дальнейшем объяснил ему, что работники его фирмы связей на стороне иметь не должны, а на его вопрос, завязывает ли мужчина с женщиной связь судьбы, начиная любовь, чуть улыбнувшись уголками рта, ответил, что да, и, обычно, не слишком хорошую. Почему,он не объяснил.

 Но от этих всех бесконечных "мамочек" у него были одни проблемы - иногда получалось по три-четыре разные женщины в день, и тогда все их лица, как вынесенная на экран компьютера программная панель, когда перводишь курсор с Ворда на значок с интернетом, и дается увеличение, проплывали перед его лицом нереальным калейдоскопом, увеличиваясь и уменьшаясь в ракурсе по мере перевода курсора с одного окна на другое, с какими-то испанскими старинными диалогами, типа, если ты еще скажешь мне,что у меня красивая грудь, я сейчас заплачу, и его молчанием в ответ и остановкой такси у подъезда - «Шеф,за десятку девушку на Ленинский не отвезешь?»,чтобы через полтора часа, приняв душ, а иногда, и нет, смотреть в окно и ждать, когда другое такси остановится и из него выйдет следующая "мама".

 Он не помнил все их имена, только самые яркие, хотя порой не самые красивые, и эти, когда легкие, когда тяжелые. а когда и болезненные воспоминания запечетлевали в его памяти разные женские образы и ракурсы, как в театре теней, часто тоже красивые, часто нет,но сильные - точно.
 И была какая-то энергетика,почти с каждой из них, кисельная струя эмоций, как нерастворившийся крахмал, потом, когда быстро, когда медленно, проходившая.

 А он дулся, худел, как Геракл сушеный, и после трех раз его иногда прошибал пот. Болел инструмент, да и все тело.
 Тогда он спал, и покупал на рынке орехи и сухофрукты у азербайджанцев, которые догадывались о его жизни и встречали его словами "джигит", а также натуральное мясо, творог, сметану, пресный домашний сыр свежие и овощи, чтобы было можно как возможно в более короткий срок восстанавливало "стенда".
 
 В постели диалоги получались далеко не со всеми, и даже его монолог, но все неслось таким весенним вихрем и дорогами, что было не до разговоров, только крики. И он кричал. и они тоже. Чаще - они, а потом влюблялись.

 Иногда он забирал или отвозил девушек сам. Иногда были неожиданности, но редко - они не приесжали, или вдруг уесжали посреди ночи. В таких случаях он не провожал. Часто они звали подружек, таких же медицинских сестер.

 Наука же от его такой жизни не становилась ни меньше, ни больше, а вот время уходило, медленно, но верно, как идущий на эшафот арестант, который с каждым шагом приближался к плахе,и ночью он в ужасе вскакивал и сидел на постели, долго, когда один, когда нет.

 Иногда он думал о постоянно странно приходящей после пробуждения  мысли, что он -непременно умрет, когда-нибудь. Он пытался не думать об этом, но все равно тогда все уже не казалась ламбадой.
 Просто просыпался, и вот знал - когда-нибудь я точно умру, потом Бритый ему подтвердил, посмотрев его руку - "Это будет еще очень не скоро" - и добавил - "Но будет несомненно».
 А Директор уточнил - в любой момент.

 И он начал тогда кормить красню корову насекомыми, гноем и дымом, впитывая в каждую клетку прохладную мудрую светящаюся прозрачную белую амриту, которая потом эти клетки стирала, и он уходил от непостоянства и изменений в сердце директорского кабинета, а потом сам кабинет, от пола и потолка сжимался к центру и укатывался влево в Пустоту.

 Потом, когда он так больше не мог сидеть, глаза открывались, и он начинал останавливать мысли и визуализировать снова, а когда после этого приходили "мамы", он не только больше не кричал "Мамочка. дай потрогать сисечку!", а просто не чувствовал от прикосновения их рук ничего.
 И это утверждало его на Пути в своей каждодневной, трудной из-за недостижения результата работе, и каждое утро говорил себе - так было, так есть, и так будет всегда, пока я жив, и в последний день я с утра сделаю точно так. И выполнял утреннюю йогу.
 Это стало, как СПИД в крови, от которого пытались вылечиться его пациенты и лечил он,
только у него СПИД был другой, и он молился об еще большем заражении.
 Готовый идти на все, только бы пускало, хотя б быть безропотным слугой своих же собственных медсестер, ис соблюдением строжайщих моральных правил.

 Читать докторские и слушать коллоквиумы было надо, но вот если терялся этот основной пункт видения, его работа по спасению больных просто становилась путем увеличения благосостояния. И когда он прекращал эти свои сны, то становился, как Переводчик из их детского сада, все время гадавший,сколько будет дважды два.

 И когда было прошлое, была и клиника, и любовь, с многочисленными отклонениями от всех общепринятых норм, но в гетероплане, гомо его никогда не интересовал, а когда его не было, все просто было здесь и сейчас. И не было никаких женщин и мужчин, и он не помнил. что сейчас, вечер или утро, и ел он сегодня или нет.
 И тогда на работу он не ездил, а дышал, обычно где-нибудь в районе Парка Культуры, рядом с китайским рестораном "Династия", часто попадая в такое светящееся Поле Силы, которое, как цилиндр, надевалось на него и в котором он мог за считанные доли секунды восстановить память, и его побелевшие от каждодневных кроватных вознесений седые волосы превращались в черные.

 Этот рай был сделан Директором, с помощь своего чистого прошлого спасавшего их всех,но когда прошлого не было, о каком рае еще можно было говорить, он был, конечно,не нужен.

 И когда тот чеченец был сфотографирован с Директором, и все возмутились, тот заметил, что не все, кто когда-либо стояли с Директором рядом, были его друзьями или соратниками.
 Чеченцы потом это фото размножили и всем демонстрировали. Зоря тогда еще постриглась.

 И вот когда он терял это видение, легко впадая в превратность, какую бы из переведенных Переводчиком книг ни пролистывал, как говорится, врачу - исцелися сам.
 В такие моменты больные становились его учителями, а он - их учеником.
 Зорю же он боялся и не осмеливался даже представить без одежды,а не то,что что-то сказать.

 Хотя внутренне многого не понимал и не принимал из того, что она делала и говорила.

 И он систематически "принимал крещение сексом", одно за другим,крестился каждый день, не хватало больниц. Это крещение он почитал за основную молитву,а вовсе не молитву как основную или свальный грех.
 Ибо,по прошествии десяти лет, не мог сказать,что он - хороший любовник, и врач тоже.
 И ждал, когда же, наконец, откроет свою клинику и начнет ублажать иностранных мам.

 Он очень был очень привязан к женскому телу, это был его "заряд", двойная хромосома,а евангелические  структуры, хотя и принимали иногда образы беседующих с ним на улице верующих мирян-домохозяев, женились, рожали у него в больнице детей, не имели его любимого - проститутки-освободительницы, каждый переспавший с которой автоматически и навсегда становидся ревностным приверженцем истины или даже обретал спасение.
 
 Он покупал их автобусами, на всю зарплату, с Тверской, по шесть человек за раз и шестьсот долларов за каждую, вез на съемное гнездо, кормил мамиными котлетами и пирогами, дарил друзьям и делал сам, до износа, до венерических заболеваний, перед тем, как начать, объясняясь в любви - иначе не мог - но просветление все не приходило.

 Он ездил на загородные дачи, где преподавали тантрический секс, и в темноте люди искали друг друга ощупью, наудачу, под шепот инстпуктора с завязанными глазами, на последние деньги ездил в Индию в храмы Каджурахо, тщательно запоминая каждую высеченную в древней стене позу, и потом воплощая все это в жизнь, вплоть до прихода милиции и многочосленных исков. Но он так же оставался самим собой, партнерши - партнершами, истина - истиной, только звенело в ушах и по ночам он не мог до утра спокойно забыться - надо было идти в туалет.

 Он так любил смотреть на обнаженных женщин, а они - на него. Иногда он им танцевал. голый - ти-ти-ти-тьянг-ти-ти-тьянг-ти-тьянг-ти, так, что ноги ходили крестом, а его мэн крестом же следовал им в такт. Эй, святоши, что за отношение, в танцах тоже есть души спасение, лестницу в рай к звездам строю я, каждый день ступенька вверх.

 Большое, маленькое, прошлое, настоящее, будущее.

 И он думал, что у него не получается с помощью этой своей веры преобразовать свой же собственный взгляд на жизнь.

 Каждую неделю - новая медсестра, а иногда - две, и одновременно, сразу обе.

 Он чувствовал себя тогда просто королем, обнимая две обнаженные талии и кладя ладони на две пары грудей, но все больше и больше не хватало выдержки, а главное - начал проявляться какой-то тормоз, и он не мог довести задуманное до конца, а просто сжавшись, лежал между ними, когда двумя, когда тремя, притворяясь, что ему смешно.

 Однажды их было пять, и они просто спали, так, шестером, и было не интересно и тесно очень. Драйв убежал, он ночью встал, оделся, сел в мерседес и уехал домой. И эта осуществленная мечта - откуда только он их не увозил, иногда сразу, в тот же вечер, и делал все, о чем в детстве читал в книгах «Страстный мужчина» и «Страстная женщина», по науке, инстинкту и опыту - не приносило избавления от мыслей, а просто - понижение почечного давления.
 И он отключался. А медсестры - просто веселились, так, ни о чем не думая - хорошие девчонки от Тихвина до Баку.
 Тихие, громкие, веселые, печальные, тонкие, толстые, высокие, низкие, маленькие, большие, с образованием и без. Он был, как король, и еще, пристально смотря на их душу, которая была у них не у всех наверху, он четко видел ворота и щель входа в новое рождение, вечную матрицу. И это его просто пугало, откровенно.
 А если страшно, какой там отдых. И он не отдыхал, а еще более страстно структурировал время постелью, которое у него отнималось каждую минуту.

 И он, с его тремя медицинскими степенями за плечами и тонкими пальцами хирурга и музыканта, хорошо  понимал, что если не установить этот Взгляд, вся его медицинская практика просто не будет иметь смысла.
 И тогда он рвался к целибату, вечному, вплоть до окончательного и бесповоротного Просветления, и пожизненной полевой работе, подальше от всех этих словопрений и распростаненно-подчиненого синтаксиса столицы.
 Иди туда, не знаю, куда, принеси то, что нам в следующем месяце позволит осилить новый холодильник.
 А на следующий год, может,и машину.
 Много коллег у них в клинике просто не лечили, а спорили, и тогда он думал о тщете всего сущего, и  двенадцати сравнениях из учебника по анатомии любви, который он теплейшим осенним днем тогда еще за франки и не так дорого купил в лавочке напротив входа в Люксембургский сад, когда его еще продавали за франки, а не за евро.

 И когда приходило эго, и его отношения с медсестрами или перерастали в откровенную гражданскую войну, или в одну из привычных бесчисленных оргий, с пиццой и «Балтикой» тринадцатого номера зимой из палатки, всю его веру в медицину было практически не разглядеть, он ее терял, полностью разуверившись в себе. как предмете обучения, а если оргия не прекращалась, то и приверженности к клятве Гиппократа.
 Какая там клятва, он падал в горячую плоть.

 Тогда его возбуждал даже вид собственного голого тела, не то, что женского, и он тщательно брил все волосы на руках и ногах, и начинал пользоваться косметикой, осторожно, и красить ногти.
 И даже ездил в «Три обезьяны», гомо-клуб, и на Пресню, пытаясь понять, насколько это все кстати.
 Но это было чисто врачебным иссследованием своей души, опятом на себе, а не попустительством к своей чистой страсти.

 И решить это все можно было только одним путем - вернуться в Модальность.
 И с помощью ее смотреть на окружающее другим Взглядом, вернее, пытаться смотреть.

 Что бы не случилось, тогда он старался думать о пустоте.

 И его сотрадание к больным и то, что происходило в его реанимационном отделении - все это торчащие из животов делириков трубки и катетеры и каторжный труд и ночные дежурства, украденный морфий, который он по вечерам, рискуя серьезной статьей, продавал в разных "точках" - принимало свой правильный образ, и все, что происходило с ним потом, поминутно, было просто одним из проявлений этой модальности.
 Видимо, испытывающей его для духовного роста, если он не делал того, что не было разрешено.

 Внешне это часто выражалось в отсутсвиии любых интересных болезней при полном пренебрежении предохранительными средствами, равно, как и постоянной бездетности в виде дара судьбы, для того, чтобы он мог все время посвятить своей практике.
 Потом он ехал в офис,и Повар все бесплатно его кормил, иногда скромно - кашей и борщом, а иногда по полной программе - желе из морских медуз и алое, жаркое из угря, утка в сливовом соусе, бараниной с мятой и сырой рыбой.
 Плюс - коктейли собственного производства, которые были порчей водки, и стихи, которые были еще хуже, с рифмами типа "стоял - держал".
 При этом Повар постоянно пересказывал работы  по античности Александра Лосева, практически наизусть и верно, и пытался проверить на нем свою технику иглоукалывания и китайского теневого бокса, на что Врач всегда отвечал внутренним сопротивлением.
 И внешним тоже.

 Повар был ему не то, что дорог, цену Повару он знал хорошо, и не поляны, которые Повар так исправно выкатывал, денег у Старшего было, как у дурака фантиков, но он так устал от всех этих битв за эту правду и неправду, что злости у него не было ни на кого, а было терпение, которым он пытался, видимо,подсознательно, убедить Повара в правоте своей воровской Веры, пока у него было время на эти походы.
 Никто не мог объяснить причину, почему они вместе съели столько блюд за все это время, хотя по понятиям Повар был почти тот же халдей, и они были абсолютно разными людьми.
 Впрочем,Повар был гораздо менее искушен в скрытии души и той сфере жизненного опыта, о которой не принято говорить в так называемом свете. И не очень рефлексировал на все эти темы.
 У него был роман с бухгалтершой, все об этом знали, и его жена, они даже перезванивались с ней ингода, но это было так красиво - золотистые волосы, зеленые глаза и тридцать пятая ножка - Повар ездил покупать ей обувь в "Детский мир", за это можно все отдать.
 Но «квант милосердия» в их дружбе был несомненно. Потом, когда врач получил свои три года за наркоту, в свободное от работы в тюремной больнице время, он часто вспоминал Повара.

 А тогда он иногда еще жил со старшей сестрой своей жены, сестрой, которая его любила. И длилось это так долго, практически с первых недель свадьбы,  что  его действия все вpемя запутывались из-за мешающих чувств, и он то и дело опять  опять  совеpшал  что-либо негативное,какую-либо неловкость, что отбpасывало его в плоть, назад.

 И он не знал, сколько времени может потребоваться ему, чтобы, наконец, защитить свой дисер.

 И молился, дабы, с помощью открытости, благословение Директора вошло в него и  быстро привело его к развитию ее сути, и он бы посмотрел на все, наконец, глазами начальства, так сказать, синхронизировался.

 Тогда не нужны бы были даже заповеди, ибо все, что бы ни делал он, делали о н и, а они были вне следствия и причины, на другом берегу.

 А больше всего он, конечно, любил Зорю. Черный свет.

 Там Переводчик рядом не стоял даже близко, и не знал, что правильнее - любить ее неправильно, а потом вновь входить в эту любовь, через других женщин, которым он кланялся за это в ноги, все время, или как бы прочно, но неверно,не замечая собствнных ошибок и отклонений в любви, или замечая, но упорно не желая их все исправлять.