Я позвонил ей

Я  позвонил ей. Она  сказала  мне:  «Приезжай». И я поехал.
На улице было жарко. И в электричке тоже. За окнами мелькали дома, улицы, проспекты, люди,  машины, освещённые солнцем.
В душе у меня была радость.
Я думал о том, как мы будем с ней гулять по весеннему лесу, слушать весёлое щебетание птиц, и говорить «обо всём — обо всём», и целоваться.
Я думал и всё время смотрел в окно.
А за окном мелькали уже пригороды: одноэтажные и двухэтажные дома, окружённые серыми заборами; женщины, вскапывающие огороды; мужчины пьяные на тропинках; лужи, озёра. Потом шли деревья, деревья, деревья — ещё в большинстве своём серые и бурые, да попадались порой мохнатые жёлтые кусты... Дома... снова деревья... и так далее. В лесу попадались порой островки снега. Но редко. А то вдруг увидел я дерево, напоминавшее лиру... Когда поворачивал поезд, мелькнул жёлтый вокзал с колоннами белого цвета. Вокзал небольшой.
На следующей станции я вышел.
Я шёл и старался дышать полной грудью. Погода скорее напоминала летнюю, чем весеннюю. Особенно создавалась иллюзия лета здесь, в хвойном лесу, где не было лиственных голых деревьев.
И жаркое солнце, и сосны пушистые, и жёлтый песок, и сочно-зелёная трава на лужайках — всё было так невозможно прекрасно! Я задирал голову к небу, к верхушкам деревьев, ворочая ею из стороны в сторону — хотелось увидеть всё, ничего не пропустить. Я рад был птичьему гомону и, одурманенный, смаковал запахи...
Потом была тропка, был мост внизу, в овраге, и жиденькая речушка под ним, густой, подвижный косяк мальков в прозрачной воде. Рыбёшки отдельные, развеселившись, выпрыгивали из воды, на солнце вспыхивая серебряным блеском. Потом из оврага тропинка вела вверх, к игольчатому забору, к опрятным домикам. Там, за забором, казалось, должно быть всегда тихо, уютно...
Так вот, я думал о том, как мы будем с ней гулять по весеннему лесу, говорить «обо всём — обо всём» и целоваться... А всё оказалось так пошло, так заурядно!..
А вместо всего этого я очутился на «новоселье». Справляли его мы в одном из «опрятных» домиков. Мне было томительно на торжестве, участники его мне не нравились. И уединиться с ней (походить по лесу и погулять) мне не пришлось. И вообще, она была в этот день не такой, как всегда: чужой, далекой, непроницаемой.
И мы всё пили и пили.
Потом был бассейн, где мы с ней (я и она) купались голые...
Всё  шло  совсем  не  так,  как  думалось,  как  хотелось...
Обратно я ехал пьяный, обиженный на неё. Я вёз с собой скверное настроение...
Потом шёл пешком. Долго-долго. Ещё было тепло, хотя уже наступил вечер.
Я шёл и шёл и, наконец, вышел к реке.
Я был на мосту. С реки на меня налетал ледяной холод и с ним запах мазута. Я долго смотрел вниз. Там двигались льдины. Серые, ноздреватые. На некоторых из них лежали пучки соломы. Бревно приближалось к одной из опор моста... Добралось, застряло, и возле него забурлила вода.
Холод льдин выгонял алкоголь, но взамен приходило похмелье...
Я шёл дальше и думал о том, что всё в жизни моей получается не так, как мне хочется, и что весь мир лжив и извращён, и поэтому в нём невозможно быть чистым. Ещё я думал о том, что никто меня не понимает и что я среди людей всегда одинок.
«Но если так, — думал я дальше, — то что за толк мне тогда в этих людях! Они ведь усиливают моё одиночество и не дают мне правильно жить, они не дают мне покоя, лишают меня самоуважения...»
И тут мне пришла в голову мысль: уйти от людей. Как делали это когда-то разочаровавшиеся, постригаясь в монахи или же становясь отшельниками.
И я не пошёл домой, а пошёл дальше.
Я шёл целую ночь. Всю ночь был сильный дождь. И я весь промок.
А утром пришлось пробираться мне сквозь холодный молочный туман. И я весь продрог.
Но вот туман кончился, выплыло солнце и стало легче идти. Одежда моя вскоре высохла, я согрелся.
Так я шёл. Вокруг меня были деревья: зелёные сосны и ели, берёзы голые, осины, ещё какие-то с набухшими, некоторые с прорвавшимися уже, почками и вербы с мохнатыми жёлтыми шишками. С трудом шёл я по кочкам болот, разлившиеся речушки я обходил.
А к полудню, когда уже вовсю полыхало солнце, я вышел к широкой реке и остановился на берегу.
Было тихо. Чуть слышно шуршала вода. Вокруг птицы порхали и прыгали с ветки на ветку в прибрежных кустах, распевая свои песни. Людей здесь не было ни души.
Я наблюдал, как бегут мутноватые воды и как несут они с собой изогнутые коряги и ветки. Мне хорошо было, и я улыбался в душе.
А на другом берегу, за жёлтой полоской пляжа, стояла стена — зубчатая, красная, с остроконечными, прямоугольными башнями, увенчанными флагами. Был это кремль древнерусский...
В него я вошёл со стороны запада. Здесь было тихо, уютно. И так же безлюдно. Солнце гладило ласково лучами своими стены, башни, здания, молодую траву, деревья, меня. Здесь птиц было много, и это были единственные существа, которые нарушали воздушную тишину...
Я пересёк площадь и вышел к восточной стене кремля. Здесь встретил я вдруг лошадь, жевавшую сено. Спустился с холмика и увидел арку в стене. Проход был закрыт ажурной створкой, и сквозь неё видна была река и ослепительно белые соборы на том берегу. Потом, повернувшись спиной к проходу, я обратил внимание на колокола на звоннице. Пошёл посмотреть.
Опять ни одна человеческая душа не попалась мне на глаза. А недалеко от звонницы стоял собор - белый, со шлемовидными куполами. Мне захотелось туда.
Вошёл внутрь собора — обдало сырым холодом...
Я долго бродил внизу, рассматривая иконы и фрески, потом поднимался наверх по винтовой лестнице. Взглянул в узенькое оконце. Вверху было нежно-синее небо, внизу, вдали — монастырь...
Теперь я живу в этом монастыре, где жили когда-то монахи. Совсем рядом — река. К ней можно пройти через арку, которая открыта всегда.
Живу я один. Один совершенно — ведь в этих местах давно нет людей...
Как тихо, медленно приближается вечер. Смотрю я на небо. Оно вот какое: как будто на голубую поверхность воды плеснул кто-то белую маслянистую жидкость, и вот теперь она растекается, растекается...
1980