Лешкино воскресение

Лешка пришел к нам тогда вечером, в пятницу. Сказал, что собирается на день рождения друга, хочет не напиться, чтобы хоть раз запомнить, чем праздник кончился. Все звал гулять, пойдемте, мол, чего в духоте сидеть. А мы ни в какую, включили ему вентилятор — охлаждайся на здоровье. Заспорили о музыке. Лешка, как всегда, мол, лучшая группа — это «Воскресение», а Саня — да нет ничего круче CAN. До чего договорились, не знаю — уснула прямо на диване, смутно помню, как Лешка попрощался и ушел.
Во вторник вечером, уже часов в одиннадцать, зазвонил телефон. Лешка проклюнулся, подумала я.
— Да ты что? — выдохнул в трубку Саня. — Как умер? Да, да, все понял. Ладно, позвоню.
Положив трубку, Саня молча лег на диван и уставился в телевизор.
— Ну не Лешка же, — сказала я.
— Лешка, — сказал Саня. — Надо всех обзвонить.
Смерть такая странная штука: наступает, когда отвернешься, мигнешь, чихнешь — когда угодно, только не в тот момент, когда ее ждешь и дико боишься. Хотя мы ее и вовсе не ждали.
Саня позвонил Диме, тот пообещал, что всем сообщит, и больше мы никому не звонили.
Лешка утонул. В гостях у того самого друга, чей день рождения отмечали всю ночь. Утром в воскресенье он стал всех будить, мол, пойдемте купаться, чего вы дрыхнете. Никто не пошел. Он разделся и в трусах — до карьера два шага всего — ушел один. Когда все проснулись, стали Лешку искать: странное дело, вещи тут, а парня нет. Тело всплыло только во вторник. Похороны назначили на четверг, сказали, что гроб будет закрытый.
На гробе, обитом бордовым бархатом и серебристыми рюшками, стояла фотография Лешки, сделанная лет пять назад — с сигаретой во рту, не то улыбается, не то жмурится на солнце. Все стояли вдоль стен и шмыгали носом, утирались платочками, только какая-то родственница зычно причитала: «Ой, Лешенька, ой на кого ж ты нас покинул…» На каждых похоронах кто-нибудь обязательно причитает. Так, наверное, надо. У меня заболела голова, и я вышла на улицу.
Я заплакала, только когда гроб стали закапывать. Подумалось: «Все, нет больше Лешки, был, и не стало. Прощай», — и слезы сами по щекам покатились.
А потом были поминки — вещь еще более странная, чем сами похороны. Там уже никто вроде бы и не печалится. Все сидят, едят, разговаривают и даже рассказывают анекдоты. Жизнь продолжается — это особенно отчетливо осознаешь, когда перекусишь, а поминки — это ведь комплексный обед из трех блюд.
Квартира маленькая, а народу было много. Пока первая партия ела в гостиной, мы забились в малюсенькую комнатку, в которой Лешка жил. Вошла Лешкина мама и сказала, что собирается Лешку воскрешать.
— Как? — спросила Юля.
— Зачем? — вырвалось у меня, а Саня отвернулся к стене, изо всех сил стараясь не смотреть на Лешкину маму. 
— Чтобы времени не терять.
Все молча на нее посмотрели.
— Ведь если он снова родится, — продолжила она, — он ничего не будет помнить. Придется начинать с нового листа, а времени мало. А воскрешенные помнят все, только они становятся лучше. Лешка придет в новом теле, возрожденный, только лучше. Он не будет пить. Только вы мне помогите.
— Как? — снова спросила Юля.
— Думайте о нем как о живом. Думайте, что он вечный. Его душе сейчас очень страшно. Она сейчас там, где знает только свое тело, и до девяти дней Лешка будет возле него. Сейчас он на кладбище, там, где его тело. И ему страшно. Надо ему помочь. Душа вечна, и до девяти дней ее легче всего воскресить.
— Как воскресить? — спросила я.
— Есть такой человек, не помню фамилию, кажется, Гробовой или Грабов, не помню точно, вот он людей воскрешает, в Москве живет. Уже тысячи воскресил, и это документально подтверждено, там, в Москве. Уже тысячи воскресил.
— А он деньги за это берет? — спросил Дима.
— Кто?
— Ну этот, который воскрешает.
— Если ты ему заказ делаешь, то да. А если сам… У меня его книга есть, она шестьсот рублей стоит, но мне знакомая перепечатала, всего двести рублей вышло. Если хотите, дам перепечатать.
— А сколько стоит воскрешение?
— Я не знаю. У моей знакомой есть подруга, у нее есть его адрес. Да я сама попробую. Если уж не получится, тогда будем к нему дорогу искать. Я Лешку не отпущу. Ну это же смешно — двадцать девять лет. Вы мне только помогите, думайте о нем как о живом. Не надо страдать, ему от наших страданий еще тяжелее. Еще неизвестно, кому на похоронах хуже было — мне или ему. Он ведь там совсем один, и ему страшно. Я завтра на кладбище пойду, вещи возьму, может, получится.
— А как вы узнаете, что это он? — спросил Дима.
— То есть?
— Как вы узнаете, что этот человек и есть Лешка?
— Так он же в своем теле вернется. Таким, каким был, каким мы его помним.
— Я думал, вы про то, что он снова родится, говорите.
— Вот представь, есть два измерения — плоскость, да? Нарисуем круг, и тот, кто живет в плоскости, не сможет из этого круга выбраться. Но мы-то живем в трех измерениях, и мы из этого круга можем его как бы сверху достать, понятно? Но это мы живем в трех измерениях, а еще есть четвертое, пятое, шестое. И вот в книге описывается…
Лешкину маму позвали в гостиную, и она вышла не договорив.
— Вот Лешкина мама, да? — сказал Дима. — Лешка ее тоже очень сильно любил. У него в школе в тетрадке ее фотография была.
Помолчали.
— Ох, натворит она дел… — сказала Юля.
— Ты что, правда думаешь, что что-то получится? — спросила я.
— Ну представь, душе ведь надо лететь, куда ей там надо, а она его тут как задержит, и будет он болтаться ни там ни сям. А что с ней будет, когда он не вернется?
— Может, будет верить, что он вернулся, где-то ходит, — сказал Дима.
Все покивали. Может, будет верить. А я стала думать, что значит «времени мало».
Потом нас позвали за стол. Разговор шел уже о том, у кого где сад и кому когда на работу. Лешкина мама сидела рядом со мной на диване и, глядя на Лешкину физиономию, не то улыбающуюся, не то жмурящуюся на солнце, рассказывала, что, говорят, душа больше всего боится не распада тела, а своего собственного распада и иногда гонит тело к гибели, чтобы самой не разрушиться. Может, неслучайно все. Может, Лешка тело свое не берег, может, то, которое она воскресит, уважать и ценить будет. Я жевала булку, а она не лезла, застревала в горле. Может, девять дней самые страшные, может, потом будет легче, может, она просто оттягивает — конечно, она просто оттягивает то, во что не хочется верить: он не умер, душа вечна, есть шанс, он вернется. Двадцать девять лет всего, я его не отпущу, это ведь так смешно.