Мы не сберегли Есенина

(А. Белый о Есенине)

Судьба поэтов в России всегда была трагичной. Андрей Белый считал, что смерть Сергея Есенина была предопределена всей предыдущей музыкой и ритмом его жизни. Сам Белый тоже не избег трагической участи поэтов России... А.Белый и С.Есенин, выдающиеся поэты двадцатого века, испытывали неподдельный интерес к творчеству друг друга. Несмотря на всю несохожесть дарований, в их взглядах на Россию и сокровенных мотивах поэзии было немало общего.

Вокруг причин и обстоятельств смерти Есенина не утихают споры, выдвигаются разнообразные версии, даже самые фантастические и явно спекулятивные. Несомненно одно: эти причины выходят за пределы чисто бытового "несоответствия" поэта с обступавшей его действительностью, которое было скорее следствием, чем причиной того конфликта, который мучил его изнутри, — отсюда душевные срывы и скандалы, омрачившие последние годы его жизни...

"Мы не сберегли Есенина," — говорил Андрей Белый (1880—1934), старший современник Есенина и, наряду с Александром Блоком, — крупнейший представитель так называемого Серебряного века русского искусства. Как и Блок, Андрей Белый сыграл важную роль в жизни и творчестве Есенина. Незадолго до гибели Есенин писал: "Из поэтов-современников мне нравились более всего Блок, Белый и Клюев."

Имя Андрея Белого в широких кругах известно заметно меньше, чем имя Блока, что связано прежде всего с нестандартностью, сложностью, избыточной многогранностью и даже противоречивостью таланта Белого, невозможностью вложить его в какие бы то ни было рамки. Он был поэтом и исследователем стиха, создавшим оригинальную теорию поэтического ритма, проникнув  в тайну мелодической инструментовки стихотворений Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока и многих других поэтов, как предшественников, так и современников. Есенин многое позаимствовал у Белого в смысле построения стиха, его мелодического звучания, близок ему был и взгляд Белого на Россию...

Был Белый и прозаиком, автором романа "Петербург", который многие известные критики ставят в ряд лучших литературных произведений уходящего века. Белый штудировал литературу по физике и астрономии, был в курсе новейших достижений своего времени, еще в 1919 г. поэтически предсказал грядущие катастрофы и атомную бомбу...

Широкий и многогранный талант, "с проблесками гениальности", —  как часто говорили о нем современники, — он поражал своей многоплановостью, неистовым, холерическим темпераментом  и кажущимся отсутствием цельной личности.  Но это было лишь внешним, поверхностным впечатлением. Он обладал истинно русской,  — по Достоевскому, — всемирно отзывчивой душой: "... А вот что всерьез, — писал Белый, — это моя любовь к России и русскому народу, единственная цельная нота моей души."

Он был сыном профессора Московского университета Н.В.Бугаева (настоящее имя Андрея Белого — Борис Николаевич Бугаев), получил два высших образования: естественнонаучное и филологическое. Поэты и литераторы начала XX века связывали с ним большие ожидания, видели в нем едва ли не пророка новой религии, какое-то время он и сам в это верил, и это определило его судьбу как писателя, проникающего в сокровенную глубину русской души. Так, в романе "Серебряный голубь", где описывается быт сектантов-хлыстов и их зловещие "радения" (этот роман актуален и теперь,  когда снова процветают всякого рода секты, в том числе — политические),  он почти за десятилетие предсказал распутинщину и ее гибельное влияние для России...

"Многое множество слов, звуков, знаков выбросил запад на удивление миру, — писал Белый, — но те слова, те звуки, те знаки будто оборотни выдыхаясь, влекут за собой людей, — а куда? Русское же, молчаливое слово, от тебя исходя, при тебе и остается: и молитва то слово... Полевые люди, лесные, в слова не рядятся и складом жизни не радуют взора; слово их что ни есть сквернословие; жизни склад — пьяный, бранчливый; неряшество, голод, темнота, тьма. А ты смекай: духовное винцо на столе-то перед каждым; и каждый слов несказанных и чувств несказуемых то винцо про себя выпивает... Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово, которое никто не знает, кроме того, кто получает это слово; а получают его в молчанье... Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание, да и сама сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар: сгорит все, что может сгореть, потому что только из пепельной смерти вылетит райская душенька — жар-птица."

"Жар-птица" здесь символизирует революцию, понимаемую крестьянски и мистически: "пепельная смерть" — горящие усадьбы господ. Прав Белый и в том, что и марксистская книга (или учение),  как и все прочие, тоже разобьется о Россию. Весть об этом Белый почерпнул, очарованным странником  скитаясь по лугам и полям русской "глубинки", общаясь с простым народом.

Там, в полях, сложилась его концепция "мистического народничества", хождения интеллигенции в народ в поисках  "слова духометного", открывающего  незримые непосвященному вечные тайны России.

В своей дипломной работе на естественнонаучном факультете  он должен был изучать проблему распространения оврагов в средней полосе России и устраивал продолжительные летние экскурсии по полям и весям русской "глубинки". Случалось, что, совсем забыв о цели своих скитаний, он писал стихи, — легкий и златовласый, — он в упоении бегал по полям, декламировал травам и деревьям вновь сочиненные строчки.

В ту пору он переживал тяжелый кризис в личной жизни, едва не закончившийся дуэлью с его когда-то лучшим, боготворимым другом Блоком. Свою душевную истерзанность он выразил в стихотворении "Полевой пророк":

Средь каменьев меня затерзали:
Затерзали пророка полей.
Я на кость — полевые скрижали —
Проливаю цветочный елей.

Облечен в лошадиную кожу,
Песью челюсть воздев на чело,
Ликованьем окрестность встревожу, —
Как прошло: все прошло — отошло.

Разразитесь призывные трубы,
Над раздольем осенних полей!
В хмурый сумрак оскалены зубы
Величавой короны моей.

Поле — дом мой. Песок — мое ложе.
Полог — дым росянистых полян.
Загорбатится с палкой прохожий —
Приседаю покорно в бурьян.

Ныне, странники, с вами я: скоро ж
Дымным дымом от вас пронесусь —
Я — просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь.

Колдовскую, роковую власть полей и лесов над русской душой  "городской" поэт Белый, ощущал и выражал в своем творчестве, пожалуй, не меньше, чем "деревенские"  Есенин и Клюев, — вот почему эти поэты были ему близки и понятны, и сами тянулись к нему за поддержкой.

Годы революции и Гражданской войны Белый прожил в России. Он вел активную деятельность: читал лекции, писал статьи. Долгое время у него не было даже отдельной комнаты. В холод и голод, в суровые дни террора и военного коммунизма в лучших людях обострялись духовные запросы: зачем и для чего жить, нужно ли выживать и какой ценой? Они тянулись к Белому, его лекции привлекали много народа; он укреплял веру в добро и высшую справедливость, помогал избежать отчаянья в труднейших испытаниях, напоминал, что именно культура во все времена была отличительным признаком человека...

"Только духом и жили тогда", — вспоминал Белый и сетовал на тех своих собратьев по перу, которые покинули родину в тот момент, когда отовсюду из народа шли духовные запросы, когда путь дальнейшего развития еще не был жестко предрешен и надо было, по его словам, "всем-всем отбояриваться от механической мертвечины марксизма". Вклад каждого человека мог оказаться решающим.

Через 70 лет Игорь Тальков, словно продолжая дело Белого, спел в одной из своих песен: "Кто выдержит здесь (в России), тот поймет, что он — Человек"...
Нельзя сказать, что Белый оказался чужаком в стане победивших "красных", хотя Троцкий не без издевательства намекал на веру писателя в мистическую символику слов. Но белый цвет содержит в себе весь спектр цветов, находящихся в гармонии. Поэтому "красное" не было чуждо писателю с "белым" псевдонимом (которым его "крестили" еще в 1902 г.). Ему была чужда не стихия революции, а торжествующее хамство дельцов от революции. Белый в 20-е и 30-е годы представляет поэтому довольно странное явление. С одной стороны, его катастрофические предчувствия сбылись, а с другой — возобладал политический порядок, отрицающий направленность его творчества.

Он нес в себе культуру недавней эпохи, завершившей существование в огне революции и видел в революции путь к творческому преображению мира, к новому человеку. Однако, подобно Блоку и Есенину, Белый понимал революцию  не так, как большевики, и принимал ее не в большевизме. По мере укрепления тоталитарной власти в СССР, он все более и более был вынужден вуалировать свои взгляды.

Белый был желанным гостем на вечерах, устраиваемых в память Блока, Есенина и других видных деятелей искусства, жизнь и творчество которых переплетались с его жизнью. Он был замечательным оратором, в совершенстве владеющим не только речевыми средствами, но и жестами. Даже его паузы могли быть очень выразительны, а к паузам и умолчаниям приходилось прибегать все чаще, поскольку собрания, приглашавшие Белого, были подозрительны власти и находились под негласным надзором осведомителей.

"Я боюсь часто выступать с такого рода "воспоминаниями", — писал Белый одному из своих друзей в 1928 г. — Вы понимаете, что тут бежишь по канату; ничтожный ляпсус, — и "погиб": шлюсс, капут: минимум — лишение прав раскрыть рот; именно, когда зовут "поминать", в последнюю минуту вместо поминовения выныривает в сознании нечто сегодняшнее, острое..."

2 января 1927 г. в помещении МХАТ, в связи с годовщиной со дня смерти Есенина, состоялся вечер его памяти.  Софья Андреевна Толстая-Есенина, вдова поэта,  привлекла к выступлению и Андрея Белого. Едва он показался на сцене, его попросили занять место в президиуме. Когда Белый получил слово, он начал с полемики с критиками, "людьми с острова Крит", — как он их называл, — и лишь после этого вернулся к теме Есенина.

— Мы не сберегли Есенина, и я виноват среди прочих в этом. Больше всего я люблю Есенина за его деликатность. Признаться, мне нечего вспоминать. Нет у меня воспоминаний о Есенине. То есть, они есть, но боюсь вспоминать...  Вот раз вспомнил о Блоке, и начали меня крыть критики... Но все же, такого тонкого, сердечного человека нельзя было обижать. В Есенине была оскорблена человеческая человечность. Он погиб от критиков и повесился "в зеленый вечер под окном" из-за людей "с острова Крит"...

Белый говорил, что смерть Есенина  была предопределена всей предыдущей музыкой и ритмом его жизни, он погиб,  потому что из мира стали уходить добро и красота.

"Меня потом все поздравляли с успехом на вечере, — вспоминал он в одном из писем. —  А, знаете, поздравлять не с чем, ибо никогда я не говорил так пусто, неумно, как на нем; что же понравилось, и что меня выделило? Пустое, простое: я стал говорить о забытых истинах, много раз набивших оскомину; именно, что есть добро, что Есенин был добрый, что надо быть добрым, и что искусство есть только — человеческая любовь; кто пишет хорошие стихи, которые всем нравятся, тот любит тех, кому пишет; и за это надо его любить.

Больше я ничего не говорил: ни одной мысли не высказал, кроме этих, азбучных; нет, — еще высказал, применив паузную форму (т.е. очевидные умолчания); вообще: роль паузных форм все более и более интересует меня...; и, может быть, оттого, когда говорю, все мысли уходят в немые паузы, а то, что говорю, — азбучно; когда чей-то глаз (вероятно, "глаз и ухо наблюдателя") с галерки крикнул: "Хватит!" на мои советы быть добрым и любить друг друга, то так случилось, что я, сделав руки по швам, покорно ответил, подчиняясь "отеческому попечению":

 — Я кончил.

Белый остановился, обвел глазами аудиторию и сел. Поднялась буря криков:

— Не кончил, говорите!

Он несколько раз вставал, кланялся и жестом отказывался продолжать. Устроителю вечера никак не удавалось  восстановить тишину. Публика продолжала вызывать:

— Белый! Белого! Продолжайте!

Тогда устроитель с перекошенным от злобы лицом прошипел ему: "Да угомоните же их!"
Потребовав от публики молчания, Белый сообщил, что он уже все высказал и больше ничего говорить не будет. Аудитория проводила его длительными аплодисментами.
Тогда, в период жестоких религиозных гонений, было небезопасно проповедовать добро и любовь, — это, как казалось не в меру ретивым чиновникам новой власти, было лицемерным прекраснодушием, угодным разве что скрытым сторонникам "старого режима". На самом же деле в обществе, которому искусственно навязывали звериную логику "классовой борьбы", был дефицит подлинного добра и любви, к которым воззвал Белый и нашел такой горячий отклик в сердцах слушателей...

"Все это случилось, конечно, непроизвольно, — писал после этого Белый, — но повторяю: это — не слова: паузная форма; живуч человек: он и со связанным ртом делается "мимом". И, может быть, в будущем, еще придется выступать мне, седому и лысому, в балетных пантомимах... Впрочем: скоро меня перестанут звать на поминовения устроители, люди осторожные и корректные..."

Адресат этого письма писатель и публицист Разумник Иванов отвечал Белому: "Ну что скажешь теперь (под гнетом цензоров) о причинах гибели Есенина, задушенного воздухом собачьей пещеры, что скажешь о самой этой пещере и причинах ее существования!"
Белый не без оснований опасался,  что он, как и Есенин, будет затравлен "людьми с острова Крит". В начале 30-х годов многих его друзей и близких, в том числе — жену, Клавдию Николаевну Бугаеву, арестовали за принадлежность к запрещенному "антропософскому" движению, проповедовавшему те самые идеалы добра и духовного совершенствования, которые разделял и Белый.  Коварный замысел "органов" состоял в том, что многие теперь  могли решить, что если Белый, один из всех представителей этого круга,  остался на свободе, то он — "предатель". Вне себя, поэт бегал к следователю, доказывая, что арестованные люди ни в чем противозаконном не замешаны, а если они все же в чем-то виноваты, то он виноват более других и требует, чтобы его тоже арестовали. Благодаря его хлопотам, К.Н.Бугаева была освобождена. На почве этих волнений с ним произошел первый инсульт...

Книги его в конце жизни издавались с большим трудом и с унизительными предисловиями... Сформировалась красивая легенда, что он предсказал свою  смерть от солнечного удара в одном из самых  трогательных и проникновенных своих стихотворений "Друзьям": "Золотому блеску верил, а умер от солнечных стрел, думой века измерил, а жизнь прожить не сумел." 
Действительно, он получил солнечный удар, отдыхая летом 1933 г. в Коктебеле.  И все же он не мог предугадать, что добит он будет клеветнической, издевательской  статьей Каменева, неожиданно для него помещенной в вышедший в том его воспоминаний "Начало века", в которой сообщалось, что считающий себя одним из руководителей крупного культурно-исторического движения писатель на самом деле проблуждал весь этот период на самых затхлых задворках истории, культуры и литературы."

Он умер в 1934 г., когда с убийством Кирова произошел поворот к тоталитаризму, столь органически чуждому Белому. Незадолго до смерти он писал: "Отвращает меня всякий привкус партийности, действующей сознательно на "благо других"; здесь маленький действует под прикрытием "великого лозунга", т.е. под гипсовым  бюстом кого-нибудь из "великих"; тут "маленький", размноженный несчетно, бьет жизнь томагавком, имеющим изображение "великого"... "великое" принципиально зло, лживо, жестоко и подло; все великое наступает своей носорожьей стопой..."

Совсем не случайно, а по роковой схожести судеб двух поэтов, упомянутое стихотворение "Друзьям", которое Белый называл своей эпитафией, содержит ту же пронзительную ноту, являющуюся тем, кто поминает Есенина:

Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой, и летом
Мой фарфоровый бьется венок.

Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.

Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.

Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О любите меня, полюбите -
Я, быть может, не умер, быть может, проснусь -

Вернусь...

Символ венка — высокий знак мученичества, на которое обрек поэта его дар. На трагически погибшего поэта проецируется образ распятого и воскресающего Христа. Именно так мы привыкли думать и о Есенине...

Белый оставил нам свой заветный идеал человека, воплощенный в  греческом слове "калокагатос" — "благой" или "прекрасно-добрый". Этот утерянный ныне эпитет показывает, что прежде люди умели не отделять красоту от добра и воспринимали их воедино, как внешнюю и внутреннюю сторону явлений.  В нашем сознании понятия прекрасного и доброго оказались разделенными, причем прекрасное стало самодовлеющим, а доброе — не обязательным для красоты.

Белый считал, что подлинный смысл "калокагатос" утерян именно потому, что это понятие было разломлено пополам, и эти половины воспринимаются как простая и случайная сумма двух разных качеств. На самом деле — это не сумма, а синтез, — новое качество, образующееся на пересечении прекрасного и доброго, которые, по его словам, взаимно проникают и как бы химически окрашивают друг друга. В искусстве к прекрасно-доброму Белый относил Пушкина, Толстого и Есенина. Именно эту мысль он пытался довести до своих слушателей на том памятном есенинском вечере, призывая восстановить пошатнувшийся в XX веке образ человека, вновь обрести синтез прекрасного и доброго, жертвой на пути которого в современной ему действительности стали Блок, Есенин, а затем и сам Белый...
Все, кто поминает теперь Есенина, пусть поклонится и памяти Андрея Белого, "за отсвет того, из-за чего стоит  писать, думать, надеяться, помнить, жить..."

2000