Собственная жена

Знаете ли вы, кто такие «эринии»?
Я не удивлюсь, если  даже культурный человек пожмёт плечами да и ответит, что слыхом не слыхивал об «эриниях».
Понятное дело, кому сегодня интересны какие-то богини судьбы и мщения, изобретенные коллективным гением древних греков?
Современному человеку на перевале веков -  какое дело ему до того, что в одном из греческих мифов жена подбила любовника отправить супруга в царство мертвых?..
Убиенный муж был героем Троянской войны, каким-то царём.
Забавно, что и в легендарные времена нравы были всё те же: муж возвращается домой с войны, а у жены - любовник. Жена организует убийство собственного мужа, а сын, в намерении постоять за честь отца-героя, проделывает то же самое с матерью.
Кстати, вы можете мне объяснить, отчего у нас так повелось: называть жену собственной? Повторяем наперебой: собственная жена, собственный муж… А кто-нибудь задумался по-настоящему: что это такое? Жена – она что – твоя собственность? Или часть тебя? Или что-то такое, что можно беречь и холить, а можно – коли так вышло – отрезать безжалостно, словно больной орган?.. Нет, здесь такая хитрая материя, что сразу и не сообразишь!..
Так вот, греки…
После всех этих преступлений виновники – то есть жена и сынок – попадают на суд богов. (О любовнике речь не идёт, потому как - законы крови.  А любовник – что? – им всегда любовница вертит.)
Боги судят, как положено, - по закону. То есть, по их древнему греческому закону. Взвешивают, как говорится, на весах правосудия. И на этом допотопном суде выясняется, что грех сына гораздо тяжелей, нежели преступление жены.
Помню, меня это поразило. Оба убийцы, но один, то есть одна, – виновна меньше.
Вы понимаете – почему? Вот-вот, если крепко призадуматься, становится понятным – почему. Кровь, беспощадный закон крови!
Сын ведь убил свою мать, своё единокровное существо, а она укокошила всего лишь чужого мужчину, пусть он тридцать три раза её муж и отец её детей.
Чужой - и всё тут. А вы говорите, собственная жена…

Впервые я прочел это странное слово – эринии – в письме моей дочери.
Она тогда начала учиться в Англии в юридическом колледже. Она была в восторге, в восхищенье – от страны, от лицея, от студентов, от преподавателей, от всего, что окружало её в этом новом мире, - и следы этого восхищенья-упоенья были рассыпаны по письмам, которые она присылала еженедельно по Интернету.
Теперь, когда я сижу в следственном изоляторе по обвинению в убийстве, - я часто думаю, что это слово – эринии – появилось в дочкином письме из Лондона совсем не случайно, тут был какой-то намек судьбы, да я его не сумел понять…

Когда я думаю о своей жизни, когда я смотрю на своё прошлое с нынешней моей высоты, я всё-таки не понимаю многого, самого главного.
 В школе я учился прилежно, но перебивался с тройки на четверку. В университете просиживал лекции на передней скамье, мозоля глаза профессорам,  зубрил конспекты, однако тянул только на середняка.
Каждый шаг в моей карьере давался мне с большим трудом. Правда, до поры о времени я не понимал этой своей особенности, - добиваться всего упорным трудом. Я считал это нормой, я полагал, что жизнь даётся нелегко всем.
Мне открыла глаза моя собственная жена. Ну вот, опять. Как легко срывается у нас с языка: собственный муж, собственная жена… Разве чужой живой человек - наша собственность?
Вот,  примеру, моя жена. Говоря откровенно - мы с ней разные люди.  Она личность яркая, натура энергическая. Иной раз я спрашиваю себя: и как это мне в молодости удалось заполучить её?

И вот моя собственная... в общем, именно моя жена постаралась, чтобы я не заблуждался на свой счет.
 
Вся моя молодость прошла как в тумане, в этих финансовых канцеляриях, день за днём, месяц за месяцем, год за годом - в борьбе за кусок хлеба для моих девочек, жены и дочки.
Какая-то ясность настоящего проступила лишь к сорока годам, когда появились небольшие деньги, когда начали выбираться из бедности, позволять себе мелкие радости жизни в виде красивых вещей или поездок на море. Я имею в виду девочек – жену и дочку. Я на море так и не побывал. Можно прожить и без него. Лишь бы девочкам было хорошо. Мне самому – много ли мне надо?
Тогда-то и начались эти её колкости, эти подначки - прямо мне в лицо.

Все обычно происходило так.   
Я прихожу с работы. Жена на кухне, молчит, курит, смотрит на меня каким-то чужим взглядом, а потом говорит.
Ну, например:
«Ты, по-видимому, и есть то самое молчаливое большинство, которое определяет нашу жизнь...».
Или:
«И как это ты сумел заставить всю контору жить в своём ритме? Ведь есть же у вас эмоциональные, энергичные люди?..»
Жена всю жизнь занималась историей искусства. Всякие, знаете ли, рококо, озёрная школа или какой-нибудь экспрессионизм. Ей было невдомёк, что и в сухой бухгалтерии-экономике может быть своя поэзия. И такой вот чувствительной, тонкой натуре - уютно ли в наши торгашеские времена? Библиотека, лампа, фолиант, художественное полотно, а вокруг – этот развал, эта барахолка, эта унизительная зарплата в музее - на одну ходку в магазин.
Она говорила мне, что вот-де, наступили твои времена. Теперь, мол, и ты, наверное, в рост пойдешь - копеечка к копеечке, рублик к рублику, баксик к баксику. А там, глядишь, и выдрался в новые русские. Вернее, в подручные новых русских. У неё такое было представление об нынешних воротилах-олигархах, что они навроде бальзаковского папаши Горио или пушкинского Скупого – над златом чахнут. Откуда ей знать, что нынешние – скорее растиньяки с дипломом магистра делового администрирования.
А я – какой ни на есть - приносил деньги, пусть невеликие по нынешним меркам, но - жить можно. Приносил каждый месяц – и клал в бюро, в третий ящик, там всегда лежали наши деньги. Жена даже не спрашивала о деньгах. Это было ниже её достоинства. Она прямо брала из бюро, а я должен был позаботиться, чтобы ящик не пустовал.

Я всё время думаю: как это мне удалось её заполучить тогда, двадцать лет назад, в молодости? Ведь взял я чем-то её, как-то покорил, завлёк?.. Это потом, через пять, десять лет возникли эти разочарованные вздохи в постели, после близости. Отвернётся, бывало, словно её обидели, а когда я снова приступаю к ней, - усмехнется, и смотрит эдак, - мол, ну чего тебе надобно, букашечка?..
Тёплые нотки появлялись в её голосе и манере только – если касалось дочки.

Всё началось (или – закончилось) с дочкиного юридического колледжа.
Они – жена и дочь – вычитали об этом лондонском колледже в брошюрке по изучению английского языка. Условия были такие: конкурс рефератов о культуре Англии. То есть – всего лишь написать хорошее сочинение. А в этом с нашей девочкой мало кто мог сравниться. Ну и нужны были какие-то небольшие деньги.
Так жена и сказала – небольшие.
Они, девочки, вначале отнеслись к этой затее как к игре: а вот получится или нет? Сможем – или нет? Хуже мы других?
И всё получилось.
Дочка вошла в десятку лучших по реферату, выдержала конкурс. Теперь оставалось заплатить деньги, и моя дочь будет учиться в Лондоне. Мог ли я когда-нибудь  помыслить об этом?
Игра моих девочек неожиданно привела к успеху. Нужно было всего лишь заплатить деньги. Небольшие, по мнению жены.
Десять тысяч фунтов. Сразу. И потом - по пять за каждый год обучения из трех.

Но я-то отчётливо понимал, что такие деньги, которые казались издали не очень-то большими, - для нас огромные, немыслимые. Собственно говоря, таких денег я никогда в руках не держал.
Конечно, я отложил немного, скрывая это от девочек. Бог свидетель, я откладывал не для себя. Я копил для будущего. На  дочкину свадьбу. На дочкину квартиру. Я хотел, чтоб она была независима даже от самого разлюбимого мужа. Я никогда не думал, что придется платить за учебу, я рассчитывал, что она получит высшее образование бесплатно. Ведь дочка всегда легко успевала в школе.
Но как я ни откладывал, как ни экономил, мне удалось скопить – для них, и в тайне от них – всего лишь восемь тысяч долларов.
И вот теперь они смотрели на меня – как-то странно. Конечно, вечная ирония жены не могла не влиять на дочку. В присутствии матери девочка иногда позволяла себе кое-какие вольности в духе материнских. Но она - добрая девочка, она меня любит, и всегда после очередной выходки прибегала ко мне и пыталась загладить свою вину. И я, конечно, тут же всё прощал.
А сейчас они смотрели на меня со странным ожиданием. Они надеялись, что я как-то разрешу эту загвоздку с деньгами.  Ведь Лондон - так близок! Какие-то жалкие десять-двадцать  тысяч – когда вся Москва полна легендами о миллионных заработках умных людей. Об этом постоянно твердила её двоюродная сестра. Муж сестры, бизнесмен, ездил на «мерседесе» и давал ей только на карманные расходы по штуке баксов в месяц.
С одной стороны, жена презирала новых русских, этих безмозглых нуворишей – так принято было в её академическом кругу. Там все были образованные и гордые, но - бедные. С другой стороны – как ей было устоять перед обаянием достатка, которое излучало семейство сестры. Жене, женщине, было нестерпимо жить, экономя каждую копейку – и сознавать, что дура-сестра может купить любую тряпку в любую секунду.   
Она жила в этом раздвоении до тех пор, пока судьба не подкинула на нашу беду этот колледж. Жить самой в нищете – это ещё можно вытерпеть. Но ради ребенка она готова была на всё. Блестящее будущее дочери зависело от каких-то долларов, а этот дурень-муженек ни на что не способен.
Ну что мне было делать? Выйти на большую дорогу? Убить кого-нибудь?
Единственное, что я умел, - быть финансистом средней руки.
В отчаяньи я пошел к своему шефу.
Мой шеф был финансовым директором нашей фирмы. Он был умный и хитрый малый. Я пришел к нему как к старшему товарищу, хотя мы были с ним одногодки.
«В Англии?» - переспросил шеф и нахмурился.
Тут я вспомнил, что своего сына он с большим трудом пристроил в университет. Послать сына в колледж за границу ему бы не составило труда. У него была куча денег. Помимо той зарплаты, какую ему платили в открытую, финдиректор утаивал себе доход, намного больший официального. Я знал все его финансовые схемы. Я их вычислил, работая с ним бок о бок. Это было нетрудно, потому я был для него – серый клерк, надежный помощник, но из тех, кого можно выкинуть в любую секунду и заменить другим. Он меня не опасался, не ожидал подвоха.
И вот у него была куча денег, да сынок интеллектом не вышел, языка не мог осилить.  А моя дочь талантлива, да папа беден.
В общем, он заявил мне, что фирма не может обучать детей сотрудников. Тогда она разорится, - так сказал шеф.
Выходя от него, я невольно подумал, что на те деньги, которые он крадёт у фирмы, можно выучить десяток детей.
Вечером жена встречала меня на кухне. Она была мрачнее обычного.
Она долго смотрела на меня сквозь клубы дыма, - как я пью свой чай, как режу бутерброды. Она уже  несколько лет не готовила для меня ужина. Только то, что оставалось от дочери.
Итак, она ходила на поклон к бизнесмену, к мужу сестры. У них состоялся разговор. И сестрин муж объяснил моей жене, что у него, несмотря на большие доходы, - очень много расходов. И он не может позволить себе такую роскошь: ссужать деньгами людей, которые не имеют твёрдого заработка в необходимом размере.
«Как ты планируешь отдавать мне долг?» - спросил бизнесмен.
Жена растерялась и промямлила: мол, придумаем что-нибудь. Муж, в конце концов, может продвинуться по службе…
Она была не готова к такому повороту, поэтому и меня вплела. Она не предполагала, гордая, что миллионщик опустится до таких мелочей в виду лондонских перспектив.
 И теперь она смотрела на меня с таким презрением, будто именно я виноват в том, что ей отказали. Да ещё в унизительной форме. Ей, такой красивой и образованной.

Я не спал всю ночь. Я не знал, где взять деньги на дочкин Лондон. У меня не было ничего, что можно продать.
Под утро я всё же забылся на час-полтора, а когда открыл глаза, - уже знал, что всё-таки одним товаром я обладаю.
Я отправился к генеральному директору нашей фирмы. Мне пришлось умаслить секретаршу коробкой конфет, и я попал на прием в десятом часу вечера.
На мою просьбу одолжить мне денег на учебу дочери гендиректор ответил так же, как и мой шеф, финансовый директор. Гендиректор даже не удивился моему вопросу, из чего я заключил, что его подготовили.
И тогда я предложил гендиректору сделку. Я даже сам не знаю, как это у меня вырвалось – про сделку. Насмотрелся современных фильмов. Может быть, любовь к дочке сделала меня таким смелым?..
«Сделка?» - повторил гендиректор, и по его тону я понял, что мне осталось недолго работать в его фирме. Минут пять – до конца разговора. Отступать было поздно.
Я спросил гендиректора: заплатит ли он за учебу моей дочери, если я найду источник, который многократно превосходит требуемую сумму?
Помолчав немного, гендиректор мрачно кивнул и спросил, сколько времени мне нужно на поиск  источника.
Я ответил, что готов указать его немедленно. Гендиректор посмотрел на меня внимательней, словно впервые увидел.
Но когда я сказал, что его заместитель, финансовый директор регулярно крадет у фирмы деньги, гендиректор был явно разочарован.
Я вдруг понял, что ему обо всём известно, что на пару с финдиректором он и делил эти проклятые деньги. Ну конечно, они уводили эти суммы от налогов, но из кожи вон лезли, чтобы даже мы, сотрудники фирмы, не могли догадаться. А тут я, несчастный дурак со своим Лондоном…
Гендиректор смотрел на меня так, словно не знал, что со мной делать. Я с ужасом осознал, что стал врагом двух могущественных людей. Я хотел продать одного другому за валюту, а теперь, скорее всего, подписал себе приговор.
Как же будут без меня мои девочки? – даже промелькнула мысль в моей бедной голове. – Они же умрут с голоду…
Но тут гендиректор велел мне изложить схемы, по которым финдиректор уводил деньги в тень. Я взял лист бумаги, начертил.
«И какова же сумма, по-вашему, за прошлый год?» - спросил гендиректор, заинтересованный.
Когда я назвал цифру и увидел реакцию гендиректора, то понял, что у меня появился шанс остаться в живых.
Финдиректор крал много более того, что ему дозволялось.

Я вышел из кабинета гендиректора в первом часу ночи, в моём портфеле лежали двадцать пять тысяч долларов.
Дома я вывалил деньги на кухонный стол.
«Как тебе это удалось?» - спросила жена.
«Я был у гендиректора», - начал я.
Но закончить не сумел, потому что жена  расхохоталась и сказала:
«Неужели он трахнул тебе за двадцать штук?»
Она смотрела на меня и не могла удержаться от смеха. Я стоял посреди кухни, что-то горячее набухало у меня в груди.
Но я ничего не сказал, ушёл спать.
Под утро жена разбудила меня своим объятием. Впервые за долгое время. Она позволила любить себя. И это было так сладко, что забывалась цена – предательство финдиректора и оскорбительный смех жены.

Но вскоре после того, как деньги были заплачены, а дочка уехала в Лондон, – всё пришло в норму. То есть, мы жили каждый сам по себе. Она так же встречала меня на кухне, докуривала сигарету и молча уходила.
Она продолжала работать в музее, а как проводила остальное время жизни – знал один только бог.
Конечно, мне тоже хотелось знать. Но как?
Не следить же за ней. Эта мысль, - насчет того, чтобы выследить жену, - промелькнула у меня в голове и, казалось бы, - пропала.
Тогда мне и в страшном сне не могло привидеться, что я мог бы решиться на слежку.

Как-то раз наш безопасник, шеф службы безопасности, со смехом рассказал мне, как его приятель, частный детектив, зарабатывает деньги слежкой за неверными супругами.
Мне показалось это забавным. Кто бы мог подумать, что мы в России так быстро догоняем Европу с Америкой.
Затем случился этот эпизод с приходом жены к нам в офис.
Захожу я однажды в приёмную, а секретарша так странно на меня смотрит и врёт. Дескать, гендиректор занят.
К этому времени я уже был свой человек в приёмной и мог являться к гендиректору в любое время.
Финдиректор, бывший мой шеф, исчез. Безопасник намекал мне, что они с гендиректором сильно повздорили и разошлись. Я навсегда запомнил, как шеф взглянул на меня в последний раз. Посмотрел так, будто хотел разглядеть что-то, непонятное ему. Посмотрел, отвернулся – и больше я его не видел.
Затем месяц-другой я жил, ощущая себя мишенью. Выходишь утром из подъезда на свет божий – и  чувствуешь себя пупом земли, эдаким гигантом, на котором сошлись все взгляды и прицелы. В офисе забудешься, подойдешь к окну – и вдруг отпрянешь, вспомнив, - и ноги слабеют, надо присесть.
В такие минуты невольно приходят в голову воображаемые картины собственных похорон. Вот я лежу в гробу, дочь прилетела из Лондона. Они, девочки, стоят у гроба, жена в черно-траурном, вся словно каменная, но - ни слезинки, ни крика. Тут и гендиректор, и безопасник, и откуда-то – внимательный взгляд бывшего шефа…

Убрав финдиректора, гендиректор другого не взял, стал работать напрямую со мной. Зарплата моя стала втрое больше.
Мы сошлись с безопасником. Бывший полковник КГБ, он был мужик неплохой, я консультировал его по всем финансовым вопросам. Мы стали жить душа в душу.
Как-то раз он позвал меня в баню, то есть в сауну. По дороге мы остановились на Садовой, возле темной подворотни. Подскочила тётка, по её знаку из подворотни выступили девушки. Их было с десяток, от маленькой, похожей на воськлассницу, до дылды под сто девяносто. Они стояли перед нами, переминались, и выглядели скорей испуганными, нежели развязными.
Безопасник подмигнул мне: выбирай. Одна из девушек, пухленькая, делала мне знаки своими живыми тёмными глазами, и я поспешно кивнул ей. Безопасник выбрал дылду.
Баня, то есть сауна, оказалась такой, что в ней уместились бы на помывке все работники нашей фирмы. Там предусмотрели даже специальную комнату для секса, где я вскоре очутился вместе с темноглазой. Я боялся, что у меня ничего не выйдет, но девчонка ласково заверила: она и мёртвого подымет.
Потом сидели в сауне, потели. Потом выпивали. Потом я посетил специальную комнату с дылдой, но что там было, - помню плохо.
Но помню, когда ехал домой в такси, то думал: боже мой, как это всё теперь просто. Сто долларов – и делай с молодой девчонкой всё, что тебе заблагорассудится. Как всё просто, и не надо мучиться, страдать, слушать шаги за стеной, постепенно отвыкая от сладости женского тела, отвыкая от любви…
Лиха беда – начало. Потом я уже и в одиночку брал проституток. Научился выбирать не торопясь, не стесняясь, разглядывая каждую с головы до ног. Я уже искренне считал, что совсем равнодушен к жене, да тут случилась эта история с её визитом в нашу контору…

Итак, захожу я в приёмную, а секретарша косится так, словно нагадила мне только что. А гендиректор, видите ли, – занят.
Ладно, занят так занят. Хотя пять минут назад сам приглашал меня по внутреннему телефону.
Я развернулся – уходить. Гляжу, а на вешалке в углу – шубка. Мне ли этой шубки не знать. Жена купила её месяц назад. Разумеется, на мои деньги. На чьи же ещё? Она ужин мне не готовила, а деньги на шубу взяла, не выдержала. По случаю холодов в прихожей появилось её старое пальто, я несколько дней разглядывал его, а затем положил в бюро тысячу долларов дополнительно (половину зарплаты я продолжал откладывать).
Спустя неделю тысяча исчезла, а в доме появилась шубка.
И вот она, эта шубка, висела на вешалке в приёмной гендиректора, и секретарша, глупая курица, не знала, куда девать глаза.
Я ничего не сказал.
Я вышел вон и отправился к безопаснику. Я просидел у него до тех пор, пока из парадной не вышла жена (окно безопасника смотрело на улицу, в отличие от моего).
Жена вышла из дверей нашего офиса. Она улыбалась улыбкой победительницы. Я хорошо знал эту её улыбку.
Подъехал гендиректорский «Ауди», жена села и уехала.
Мы допили с безопасником чай, и я ушел, ничего ему не сказав и даже не подав  виду.
Я подождал какое-то время.
Дни проходили, но ни гендиректор, ни безопасник, ни секретарша, ни сама жена – никто из них ни слова не проронил о том, с какой целью она явилась к нам в офис и что она делала битый час у гендиректора.
Они пытались скрыть от меня эту историю. Все – как один. Это значило… что это значило, мне не хотелось и думать.
Вот тогда-то я и вспомнил про детектива, который следит за неверными супругами.
Понятное дело, к приятелю безопасника обращаться не стоило. Безопасник вообще не должен был ничего знать. Если бы ему пришлось выбирать между мной и гендиректором, - кого бы он выбрал?
Я рассудил, что в Москве тысячи богатых семейств, - и, значит, одному частному детективу не справиться со многими сотнями супружеских измен.
Мой расчет оказался верным, без труда удалось найти специалиста, который взялся за работу и выполнил её за три недели.
Он предоставил исчерпывающие сведения о том, как проводит время моя жена, а также сообщил имя жёниного любовника.
Мало того, в ходе расследования детектив без особых усилий обнаружил сведения еще о двух мужчинах, с которыми жена путалась раньше. Парень оказался широкой души человек: открыл мне глаза на мою собственную жену ещё шире – и за те же деньги.
Первым любовником жены был её коллега по работе, высокий интеллигент в тонких очках. Обычное дело, роман в трудовом коллективе.
Вторым – малоизвестный художник, здоровенный детина с бородищей и вытаращенными глазами. Даже на фотографии видно было, что он кобель из кобелей. Наверное, она подцепила его на какой-нибудь выставке или на вечерах высоколобой тусовки в её музее.
Ну, а нынешним возлюбленным жены оказался наш гендиректор (я вспомнил её победительную улыбку, когда она выходила из офиса и садилась в «Ауди»). Они встречались по вторникам на Проспекте Мира, проводили там от полутора до трех часов, а затем гендиректор самолично (какая честь!) отвозил её домой, причём высаживал из машины за углом соседнего квартала.
Несколько недель я жил в каком-то странном состоянии.
Не то чтобы я пришел в отчаянье или задыхался от злобы – нет. И не в том даже дело, что всплыли наружу измены жены, - и сейчас, с гендиректором, и раньше, с сослуживцем и художником. В конце концов, и я теперь изменял ей (хотя – с проститутками – можно ли считать изменой, вон еще Пушкин звал Дельвига от жены к девкам?). Нет, не в мужской обиде была главная причина моей подавленности.
Какая может быть мужская обида! Ведь я мог взять сколько телу и душе угодно красивых и молоденьких. Кроме того, общение с дамами лёгкого поведения выявило неожиданный факт: что мужчина-то из меня  вполне достойный, если не сказать сильнее. Я на такие подвиги плоти оказался способен, о каких жена моя не подозревала, когда вздыхала и морщилась на мои к ней подступы в постели. Воистину – никогда не знаешь, где найдешь и что потеряешь!
Нет, вся штука в том, что тогда мне вдруг открылась суть моей жизни. Предназначение, другими словами. Смотрите: одни люди рождаются для того, чтобы наслаждаться жизнью: любить, добиваться успехов. А остальные  – чтобы обеспечивать избранным этот процесс жизненаслаждения.
Я оказался из остальных – фантом, служебная функция, серый фон.
Вот, казалось бы, семья. Дети, жена и всё такое прочее. Я всю жизнь работал, чтобы они, девочки, жили как можно лучше. И вот умри я сегодня – и что останется от меня? Неужели,  всего лишь сожаление о том, что умер слишком рано, до того, как дочка стала на ноги? К тому же и у жены куча проблем - с одеждой, зубы надо вставлять, да и квартиру пора ремонтировать или покупать другую, ведь сестра удивляется – как мы можем жить в такой конуре?.. Словом, куда ни кинь, всюду нужны бабки-денежки, а он – вздумал сыграть в ящик. Нет уж! Взялся за гуж, так тяни, тупой мерин – пока ноги носят да мозги еще способны соображать свою бухгалтерскую науку!

Вот в таком настроении ума и сердца я и встретил самый страшный день моей жизни.
Я сидел в кегельбане, когда мне позвонили. В первый раз меня завёз в кегельбан безопасник, а потом я так пристрастился, что не мог без того, чтобы раз в неделю не поехать и не побросать шары.
Я загодя заказывал себе дорожку, приезжал один, брал себе минеральную без газа и штурмовал свой собственный рекорд, установленный мною в прошлый раз. Соседние дорожки всегда занимали компании: либо золотая молодежь, либо богатенькие мужички с расфуфыренными дамочками, которые ахали, охали, кричали «вау» и с интересом поглядывали на меня, одинокого. А я, испив глоток минеральной без газа, сосредоточенно швырял шар, и он сметал шеренгу кеглей, словно пушечное ядро крепостную стену.
Я как раз делал очередной глоток, когда мобильник загудел своей трелью-дрожью, а затем голос безопасника произнес эти слова: что жена погибла и нужно приехать на опознание…

В морге меня встретил безопасник. Я опознал жену, ответил на вопросы следователя. Оказалось, что жена была убита в той самой квартире на Проспекте Мира, задержан гендиректор, который убийство отрицает…
На следующий я встретил дочку из Лондона – и уже не отпускал от себя, потому что на ней лица не было вовсе, она ничего не соображала, вся серая от горя.
И вот мы стояли у гроба жены, плечо к плечу, рука об руку с дочкой. Жена лежала в гробу пронзительно красивая, а мы с дочкой молчали, не было слов, и лишь когда на кладбище опустили крышку на гроб, дочка закричала раненым криком, так что у меня в груди прорезалась какая-то холодная трещина.
После похорон дочка осталась в Москве ещё на несколько дней.
Следствие продолжалось, гендиректор стоял на своем: что пошел подогнать машину к подъезду, жена долго не спускалась, он вернулся – а она лежит убитая…

Я, разумеется, дочку от всей этой грязи ограждал – как мог. Можно сказать, я её изолировал от внешнего мира и не мог дождаться, когда улетит в свой Лондон. От греха подальше, а там всё уляжется, боль утихнет, тогда и навидаемся, и нарадуемся, и нагорюемся. Оставался один день до её отъезда в Лондон, даже один вечер, потому что рано утром надо было ехать в аэропорт, и тут она выразила желание развеяться. Робко так попросила: погулять с подругами, по Москве. Напоследок. Она словно стыдилась этого своего желания и виновато на меня  поглядывала.  Мы как-то сблизились ещё больше в этих ужасных обстоятельствах, мы понимали один другого с какой-то нечеловеческой чувствительностью, с полуслова и полужеста, даже не глядя, спиной и затылком.
И вот дочка пошла погулять, попрощаться с Москвой.
Она вернулась в шестом часу и сразу прошла к себе.
Мне как-то сделалось нехорошо, неуютно.
Я почувствовал неладное, но пытался себя успокоить: дескать, мало ли что, подружки-приятели, гулянки-танцульки.
Битый час я просидел на кухне, не в силах подняться.
За стеной, в комнате дочери висела тишина, и с каждой минутой тишина эта наливалась всё большей тяжестью.
Наконец я покинул стул, подошел к дочкиной двери.
«Ты спишь?» – спросил я.
«Нет», - ответила она.
Голос был низкий, нехороший голос.   
Собрав все силы, я толкнул дверь. Дочка сидела на кровати, обняв колени.
«Включить свет?» – спросил я.
Она ничего не ответила и не сделала ни одного движения.
«Надо собираться, - пробормотал я. – Утром рано вставать и…».
«Я не полечу завтра, - сказала она тем же голосом. – Я сдала билет».
Мне надо было спросить её, почему она сдала билет, ведь ей надо поскорей возвращаться, ведь ещё вчера мы обсуждали – может ли она уехать так скоро после похорон, оставить меня одного в такие тяжёлые дни (она беспокоилась обо мне, доченька!). Мне следовало спрашивать и говорить, следовало подбежать к ней, обнять ее, прижать к себе… - но ни язык, ни ноги не слушались меня, я стоял на пороге и молчал.
И тут я увидел её глаза. Сквозь полумрак на меня смотрели глаза жены. Она вот так же глядела на меня из-за сигаретного дыма, - как сейчас дочка из своего угла.
«Папа, - сказала дочка и голос её дрогнул, сломался, от низкого - к высокому. – Папа, - сказала она, - это ты убил маму?»

Знаете ли вы, что это такое: услышать от своего дитяти, от своей девочки – такой вот вопрос?
Как отцу отвечать на такой вопрос своей дочери?
Наверное, вот так же сын древнегреческого героя спросил свою мать, перед тем, как убить её: мама, ты убила папу?
Что могла ответить она - обманщица, изменщица?
Что же мог ответить я?
Я мог сказать многое. Но это была моя дочь. Она же – дочь моей жены. Поэтому она имела право на свой суд.
И я готов был принять её вердикт, как когда-то, тысячи лет назад, его смиренно приняла грешная жена древнегреческого царя.

«Папа, - сказала дочка, - ты должен пойти и все рассказать».
Я молчал.
«Папа, - продолжала дочка, - если ты не пойдёшь в полицию, то я… я…».
Дочка замолчала, словно захлебнулась, но я всё понял. Я повернулся, надел пальто и вышел на улицу.
Несколько часов я бродил по Москве. Витрины сияли, автомашины шуршали шинами, публика валила во все стороны.
Я поехал в кегельбан. Распорядитель встретил меня как родного, я уселся за столик у своей дорожки и посидел так с четверть часа. Затем позвонил следователю и попросил его приехать. Дескать, есть новые сведения по известному делу.
И я без утайки рассказал следователю все детали.
Раз уж я не смог оградить дочку от всей нашей грязи, - теперь мне было всё равно.

Я сразу понял тогда, - всё нужно делать самому. В своё время безопасник рассказывал мне, как ищут наёмных убийц, киллеров. Оказывается, для выхода на них и  последующей связи самое простое и эффективное, - Интернет. Это называется: «найти человека, который решает проблемы». Но я не доверял Интернету. Я поступил по-другому. У меня был друг детства, который отсидел много лет. Я пришел к нему, он меня выслушал с удивлением и сказал: «И ты туда же… А ведь был самым тихим во дворе… Вы тут все с ума посходили, пока я на зоне чалился…» У него были связи в блатном мире, он взялся найти такого человека, который решит мою проблему. Я заплатил, другу, и дал задаток.

И вот теперь я сижу в тюрьме, жду суда. Меня называют убийцей. Говорят, что я убил собственную жену. (Ну почему мы повторяем эти слова - собственная жена? Жена вовсе даже не собственная, а совсем наоборот - чужая. Это теперь мне ясно, как дважды два.)
Итак, я убил жену.  А моя дочь сказала мне, что убьёт меня, если я не признаюсь и не понесу, что называется, кары. То есть, она не произносила этих слов, но я всё понял по её глазам.
Теперь вы уже знаете, что убийство матери – сыном - на греховной чаще весов весит куда тяжелее, нежели преступление жены, отправившей на тот свет мужа.
Потому что мать и сын - родные по крови, а муж с женой, по сути, - чужие.
Отец и дочь - тоже кровные родственники. Самые близкие. Значит, грех дочери, убившей отца, будет равен преступлению сына, поднявшего руку на мать.
Я не мог этого позволить.

Вчера дочка приходила ко мне. Мы посидели четверть часа в комнате для свиданий. Дочка спросила, не обижают ли меня. Я ответил, что жаловаться не на что.
Когда она поднялась уходить, у меня вдруг вырвались слова, которые я не собирался произносить.
«Я не хотел её убивать…».
Дочка оглянулась и впервые посмотрела мне прямо в глаза.
Она подошла ко мне вплотную, и я не выдержал. Я рассказал ей то, что постеснялся открыть следователю.
Это случилось за день до несчастья. Ночью я вышел из своей комнаты – в туалет. И надо же было такому случиться – столкнулся с женой. Она выходила из ванной, в халатике, с неубранными волосами. Посмотрела на меня с каким-то любопытством, без того тяжёлого выражения в глазах, к которому я привык за последние годы.
Я вернулся к себе, но не мог уснуть. Я пролежал без сна до самого утра, а потом сел за компьютер и отправил сообщение для человека, который решал мою проблему. Я написал ему, что отменяю заказ. Что деньги заплачу – а заказ исполнять не надо.
Я ушёл на работу, но сидеть взаперти не мог. Помню, я отправился гулять. Меня распирало какое-то необычное чувство. Как будто камень отвалился от души. Как будто бы я освободился от какой-то тяжкой обязанности… Потом я очутился в кегельбане. И когда безопасник сказал мне по телефону, что жена погибла и лежит в морге, я чуть не крикнул: как же так, произошла ошибка, ведь я отменил заказ?..

Дочка слушала меня, смотрела в упор – таким же взглядом, как у жены в ту ночь её жизни.
«Несчастный», - сказала дочка, схватила мою голову, прижала к своей груди.
Я чувствовал, как её слёзы скатываются мне на щёку. Я чувствовал дочкин запах, я ощущал её живое бьющееся сердце.
Затем она оттолкнула меня, посмотрела, уже другим взглядом – и ушла.

И вот теперь я жду суда.
Собственно говоря, суд мне не интересен. Наш земной суд. Я сужу себя другим судом.  Каждый вечер ко мне прилетают эринии, богини мщения с глазами, как у моей дочки или жены. Вы не поверите, они убеждают меня в том, что я не виноват. Сначала я этому очень удивлялся, а потом понял, что так и должно быть.

Сегодня надзиратель принёс мне записку. Знакомою рукой на бумажке написано: «Теперь мы в расчёте».
Это рука моего бывшего шефа, финдиректора, мне ли её не знать. Когда дочка спросила меня, не я ли убил её маму, я даже не задумался, от кого она всё узнала, кто её просветил. Конечно, это был он, мой бывший шеф. Такие люди не прощают обид. Я ждал пули, он отмостил по-другому.
Там, на бумажке, есть ещё приписка: что я вряд ли доживу до конца срока. Он, конечно, намекал на гендиректора. Это даже благородно с его стороны, такая забота обо мне. Чудак, он не понимает, что мне теперь ничего не страшно.
Ведь я сделал самое главное в своей жизни: позаботился о своей дочери. Ей не придётся отвечать на самом страшном суде – суде крови. В конце концов, мы, родители, для того ведь и существуем на белом свете, чтобы вовремя защитить своего ребёнка.
Это – самое главное. А всё остальное – деньги, женщины, мужчины, жизнь и смерть, в сущности, - пустяки.