Пупок

  -  Тоси-боси, все дела, - сказал он, проделывая руками в воздухе движение, повторяющее контур женского тела, - я ее пригласил в кино, она завтра позвонит.
 -  Пупаро, сколько ты на нее потратил? -  спросил один из нас, стараясь не рассмеяться в голос. Другие отворачивались, чтобы не показать улыбок. Мы были довольно жестокими  десятиклассниками. Мы знали, она не позвонит.
   Наш друг Лёха, прозванный сперва «пузырем», а затем и «пупком» за свой малый рост, славился щедростью в отношении  дам. Он был старше нас на два года, учился в кулинарном техникуме на повара и работал на молокозаводе. Там он регулярно получал авансы и зарплаты, что делало его чрезвычайно привлекательным в эти дни не только для юных дев, но и для нас. Как правило, его зарплата кончалась на четвертый – пятый день, и целую декаду он жил на голодном пайке до следующей порции денег.  В такие периоды он питался хлебом и молоком, которое воровал с завода целыми упаковками. За один присест он мог съесть целиком батон хлеба и выпить 2 литра молока.
   В нашем окраинном микрорайоне у Пупка была прочная репутация бессребреника и гостеприимного хозяина. В его загаженную квартиру можно было приходить в любое время и оставаться там на неопределенный срок. Чтобы снять ботинки, надо было иметь мужество, тапки не внушали ни малейшего доверия, носки прилипали к полу или скользили в чем-то жирном,  а пожилые паркетины со стуком выбивались из-под ног. Поэтому мы старались ходить в обуви и игнорировать просьбу хозяина ее снимать.
     Изредка там можно было встретить его вечно пьяную мать тетю Веру или старшего брата Витьку, почитателя бюджетных портвейнов, с его скромным другом Манюней. 
    Мама Лёхи трудилась вот уже 20 лет на каком-то холодном складе, где застудила себе весь организм, и по квартире передвигалась исключительно в валенках. Она нас очень любила и при удобном случае пыталась обнять или накормить холодцом из субпродуктов, который в доме не переводился. Обычно она одиноко сидела на кухне, полной тараканов, уронив голову на руки, и горевала неизбывной русской тоской под водку «Привет», иногда ковыряя вилкой квашеную капусту или холодец и запевая народную песню. Песен она знала много, потому что происходила из рязанской крестьянской семьи, но ни одну из них не допевала до конца. Могла остановиться на середине куплета, горько вздохнуть и впасть в забытье. Возможно, печалилась она из-за покинувшего ее после рождения Пупка мужа – интеллигента.
    Витька же, когда бывал дома, шумно балагурил и веселил аудиторию рассказами о своих попытках поссать после пива в общественных местах и другими интересными историями. Он выкатывал глаза на опасную дистанцию  из-под век, брызгал слюной, чесал свои оттянутые треники посередине  и тушил бычки в консервах сайры. Его постоянный спутник Манюня  всегда молчал, и, глядя в пол или тарелку с холодцом, грустно полуулыбался красивым лицом, как Джоконда.  Неизменно после нескольких часов бурного веселья, Витька начинал петь песню Газманова «Путана», акцентируя фразу: «меня – в Афган, тебя – в валютный бар», плакал и клял жену, которая требует алименты и не дает видеться с дочкой. Тогда он мог разбить о стену стакан (если тот был пуст) или даже банку помидор в собственном соку. От этого стены в большой комнате напоминали полотна импрессионистов.  Но количество стаканов в старомодном серванте не убывало.   Эти стаканы, похожие на рельефные бочата со стеклянными ручками, наверное, были выпущены огромным тиражом в 70-е годы,  и по сей день украшают светлый быт российской бедноты. Когда я вижу такой, всегда испытываю легкую брезгливость.
   Однако Пупок несколько выбивался из общей канвы поведения своей семьи. Он занимался ушу  и гантелями, всегда тщательно брил круглое лицо, не курил, почти не пил, обожал индийское кино, фильмы с Брюсом  Ли и песню мордатого солиста группы «Нэнси» «Дым сигарет с ментолом».  Обильно, по-армянски, душился витькиным вонючим одеколоном, фиксировал сельскую прическу лаком «Прелесть», ел много невкусной белковой пищи и мерил объем груди облезлым портновским сантиметром. После каждого упражнения ушу шумно вдыхал и, вытянув руки вперед и закрыв глаза, говорил: «Осссс». Скорее всего - это была дань многовековой китайской традиции. Некоторое время он пытался осилить модное тогда понятие «чакры», но понял, что для него это слишком сложная концепция. Летом он носил майки-борцовки, открывая взору  равнодушных девушек рельефную мускулатуру на коротких руках. Иногда подтягивался на поручнях автобуса и очень часто прикладывал ладонь к бицепсу или шее и массировал, немного морщась, что должно было свидетельствовать о его принадлежности к клану бодибилдеров.
    Как-то раз он пообещал снять с книжки пять рублей и угостить нас разливным пивом. В сберкассе мы стояли в очереди, и когда до окошка оставалась всего пара старух, Пупок сильно занервничал, стал чаще  мять бицепсы и привставать на мысочки. Он дохнул мне в ухо молоком: «Посмотри, пташка не окольцована?». Сначала  я не понял, ведь ему не были свойственны такие аллегорические речевые обороты. Потом, проследив за его восторженным взглядом, расхохотался. Пупок смотрел на операционистку лет сорока, пытаясь определить, есть ли у нее на пальце обручальное кольцо.
     Он распространял свою любовь на всех женщин, невзирая ни на возраст, ни на  внешние данные.
     Но женщины никогда, слышите, никогда, не отвечали ему взаимностью. Они динамили, откладывали решение, целуя его в лоб, предлагали «остаться друзьями» или посылали его сразу, но результат всегда был один – Пупок и его одиночество, подкрепляемое группой «Нэнси».  Думаю, ему приходилось самостоятельно справляться со спермотоксикозом  в туалете, глядя на старый календарь с японками в купальниках.
     Некоторое время он ухаживал за своей соседкой с 4-го этажа, 14-тилетней пигалицей Альбиной с черным пушком на губе, которую перетрахало много ребят постарше. Она благосклонно принимала  его  дары, но не позволяла даже поцелуя.  А я однажды увел Альбину из кафе, куда ее пригласил Пупок, и устроил ей за гаражами  легкий  петтинг  с взаимностью и без малейших угрызений совести.
    Поняв окончательно, что ему не светит  с дочкой, он переключился на ее маму, худую пьющую музейную работницу - разведенку с более густым черным пушком. Пару раз дарил ей розы и торты, не догадываясь, что лысеющий мужчина с дипломатом и в мятом плаще,  ее ухажор. Не догадывался даже когда мужчина вышел покурить из ее квартиры в махровом халате. Мама, разумеется, тоже отказала и прояснила Лёхе роль лысого в сложившейся ситуации.
    Как то мы решили сделать сюрприз и привели полную девушку в фиолетовых лосинах, которой Пупок долго симпатизировал. Сели на кухне считать под пиво падающих с потолка тараканов, а ее отправили к Лёхе в комнату. Через две минуты барышня убежала с проклятьями, хлопнув входной дверью. В тот вечер Пупок впервые сильно напился, ему было очень плохо, и он умудрился облевать настенный ковер с оленем из искусственного  плюша, потом уснул и захрапел с присвистом.  Проснулся потом очень болезненным и пришитым за одежду суровой ниткой к одеялу.  Повторюсь, мы были жестокими десятиклассниками.  Тогда Пупок заплакал. Он плакал долго, взахлеб, пускал зеленые сопли из носа и клял несправедливую судьбу.  Нам было стыдно. Мы пытались его успокоить, но понимали – это ничего не изменит. Его будут продолжать использовать все окружающие. Использовать и насмехаться почти в лицо. И он тоже это понимал. Он был самым одиноким из нас. Обреченным на одиночество и страшно его боящимся.
     Потом мы провожали его в армию под эмалированный таз оливье, холодец  и умопомрачительное количество водки, и через год один  раз навестили его в части. Писал он редко и на обратной стороне конверта аккуратно раскрашивал образцы цифр для индекса шариковой ручкой в слово «ПИШИ!». Это было как-то по-детски трогательно. Так пишут девочки из пионерлагеря маме.
    Через два года Пупок вернулся совсем неизменившимся, и мы некоторое время еще встречались старой компанией, но она начала рассыпаться – кого-то забрали в солдаты, кто-то переехал, кто-то даже женился. 
     Я устроился на работу, и виделся с ним все реже и реже, а потом перебрался в другой район.
     Я встретил его только через 12 лет. Он был пьян и выглядел неважно. Мы присели в кафе, он пил водку, закусывал «домашними соленьями» и отрешенно рассказывал, что тетя Вера пять лет назад умерла, Витька с Манюней за год до ее смерти перелезали через платформу, Манюне  электричка отрезала обе кисти, а Витьку  сбила насмерть.  А еще ушлая иногородняя девица Наташка, пользуясь безоглядной пупковой страстью, женила его на себе и вскоре оттяпала квартиру, а его выгнала на улицу. Он работает при ЖЭКе в бойлерной, там и живет в техничке. 
     Мы помолчали, и я вспомнил о мнимых делах. Номер телефона  оставлять не стал, соврал, что нет. Расплатился, дал ему сто рублей, и мы расстались.
     Я смотрел из окна автобуса на свой бывший район и вспоминал  обжимания с Альбиной, одеяло, пришитое к Пупку и многие другие гадости, что мы ему устраивали.  Потом я два дня пил, все время думая, зависело ли тогда от нас, его «друзей», то,  что с ним стало теперь. К вечеру  второго дня успокоил себя окончательно: «Нет, мы ни при чём, это его судьба»… Мне стало легче, вина и совесть отступили, и, лежа в теплой ванне, я отогнал последнюю мысль о нем.