Паломничество

                Посвящается Дню памяти преподобных Геннадия и Никифора Важеозерских,
                который празднуется 22 февраля по новому стилю

                Для монаха грешно что-либо просить у Бога
***
Было ли это предопределено или нет, но судьба Фотиньи складывалась изначально таким образом, что все пути, по которым она, сама того не ведая, ходила, вели к Богу. Крестница у неё появилась, когда сама Фотинья ещё и крещёной не была, и не собиралась. Жизненные дороги иной раз пересекаются неоднократно, спутывая все направления. Так, наверное, случилось и с Фотиньей, чья мама была крестницей бабушки Мани, а бабушка Маня была прабабушкой Машеньки, крестницы Фотиньи. И непонятно, было ли это предопределено или нет, но скрещение и крещение состоялись в действительности, и от этого теперь никуда не уйти.
                ***
Не успели Фотинья с дочерью Анной по приезде в последнее воскресенье марта заселиться в келью и осмотреться, как матушка Надежда сказала им обеим спокойным непререкаемым голосом:
— Готовьтесь к причастию. Приехали, надо пользоваться благодатью, посылаемой Господом.
Разговор происходил в тёплых сенях. Анна на секунду заскочила за чем-то в келью, а Фотинья, вспомнив дочерино возражение по поводу исповеди в монастыре (Только не в монастыре. Меня тут же за все грехи мои выставят), заикнулась было о дочкином мнении, но матушка тоже куда-то вышла. И Фотинье ничего не оставалось, как идти и готовиться к исповеди с врученной матушкой книгой, излагающей порядок составления раскаяния.
                ***
Как хотела она, как жаждало сердечко её подвенечной фаты, венчального пения церковного! И вот оно! Свершилось! Растворение во славу Господа, слова — мёд гортани моей, душа воспаряет на крыльях любви, становясь невесомой от чистого чувства её.
Всего три года назад мятущаяся душа её носилась в поисках крова, прибежища, но неиссякаемые поиски всё больше и больше приводили её к осознанию недостижимости, невозможности существования такового. Мечта не только не переставала быть мечтой, но становилась всё более и более нереальной. Везде, где бы она ни появлялась, её принимали за свою, её принимали в свой круг, но она сама не чувствовала себя до конца дома: лаборатория университета П., кафедра университета СПб, творческое сообщество собратьев по перу, Новодевичий монастырь в СПб, города, деревни, посёлки, север, юг, запад, восток, концепции и конфессии, чувствование и мудрствование, — всё это существовало как понятие, и только. Пока не случилась беда с дочерью. Беда и привела её на берег Важеозера, где ранее братьями Геннадием и Никифором был построен монастырь; после революции он был закрыт, а монастырские постройки отданы под психбольницу. Потом, во времена перестройки, монастырь был возрождён, но как женская обитель, и только в последнее время он опять стал Спасо-Преображенским Важеозерским мужским монастырём. Женскую общину вывели за ограду монастырскую, и вот туда-то и приехала несчастная мать, спасающая своё неразумное дитя. Приехала спасать дочь, а её спросили:
— Сама-то думаешь душу свою спасать?
А когда Фотинью спрашивают, то она понимает, что это не зря. Потому что, раз спрашивают, то и отвечать кому-то придётся. И кому ещё отвечать, если она всегда за всё в ответе, во всём крайняя то есть. А тут вопрос по существу поставлен, и лично к ней обращён. И задумалась она над вопросом послушницы Любови, который хоть и был попросту задан, но неспроста, потому что в нём скрывался и ответ. Ведь каждый спасает свою душу сам, как и губит тоже. Женщина, дожив до того возраста, когда думают о будущих внуках, а не о душе, о первом ещё и не помышляла, а вот о втором, о душе то есть, не только думала, но и чувствовала. А чувствовала она, как душа её переполняется любовью к любимому, переполняется, восходя к Возлюбленному. Но это было до беды. А пришла беда — отворяй ворота. И не до душещипательных моментов ей стало. Поэтому-то вопрос Любови так её озадачил, что она беспрекословно, как так и надо, приняла все матушкины указания о подготовке к исповеди. Матушка дала ей книгу О составлении исповеди по Божественным заповедям, и женщина с самого обеда до часа исповедания (то есть до одиннадцати вечера) составляла документ (так называемый список грехов) чтобы, когда подойдёт она к батюшке, и всё у неё, как всегда, из головы вылетит, было что предъявить.

             ***
... После вечерней домашней службы сёстры подходили к матушке, просили у неё прощения (как и положено в прощённое воскресенье) и желали ей скорейшего выздоровления.
Матушку любили все сёстры, да и матушка любит всех, ещё не видя, не встретив - сердце, полное любви, у неё.
Люба, недоверчиво:
— А я-то тебя как полюбила.

           ***
Фотинья шла , ни в чём не сомневаясь, даже не задумываясь ни на миг, куда она идёт и зачем. Но в то же время её не покидало ощущение мессианства, личного, верного, вверенного ей Господом пути. Так благодатно, несмотря на средоточение зла вокруг молящихся, ей ещё никогда не было. Она не видела ничего вокруг, она не слышала ничего вокруг: ни музыки, ни шороха одежд молящихся. Мерцающие в глубине церкви свечи плакали воском, и подобно им, истекали слезами умиления и блаженства глаза Фотиньи.
Это было вхождение во храм. И хотя все прихожане стояли недвижно, каждый из них шёл к Богу.
Рядом с ней стояла какая-то молящаяся, сморкающаяся и кашляющая послушница.
Фотинья хотела мысленно прикоснуться и любовью своей горячей обогреть болящую, снять боль, а заодно и раскупорить гнойник, но только лишь сделав один полушаг на пути этом, она наткнулась на такое, что сразу же её остановило. Она не думала, что это. Ей было достаточно почуять Силу, с которой никому не совладать. Послушница стояла под покровом Господним.
Только потом Фотинья признала в простуженной послушнице свою соседушку по келье, говорунью Любушку, которая за минуту до службы была абсолютно здорова. А ещё Фотинья узнала, что во время службы болела  Любовь не свою болезнь, а матушкину, чтобы матушке Надежде ничего не мешало молиться за Россию, ибо материнская молитва — самая сильная.
                ***
Бедная Фотинья, которая всей душою своей крылатой стремилась к любви, постоянно натыкалась на лёд любимого ею человека. Огонь полыхал в сердце её, но не нужна была её чистая, светлая любовь. И сердце превращалось в ядерную топку, грозя взорваться, подобно чернобыльскому котлу. А душа такую джигу выплясывала, кордебалет Ла Скала позавидовал бы, если б увидеть довелось.
Но услышал Господь сбивчивые мольбы речитатива сердечного и привёл её туда, где сердце её наконец-то успокоилось. Ровное сердечное пламя горело, подобно церковным свечам, отдавая тепло своё тем, кто любил её до того, как она приехала туда. Туда, куда теперь постоянно стремится её душа, туда, где она оживает. Она живёт этим, где бы ни находилась, чем бы ни занималась.
Столько света и любви в простых людях, которые ничему не учат других, — они сами учатся, они сами проходят обряд послушания, они учатся слушать голос Бога. А ещё они молятся. Матушка Надежда ещё в первый приезд Фотиньи обычно так сказала:
— Мы здесь за всю Россию молимся.
А трудница Наталья, работающая на ферме, заметила:
— Я во многих монастырях послушание проходила, но здесь, как нигде, очень много церковных служб.
Матушка Анна, сокурсница Фотиньи, в ответ на доверительное ее признание, как трудно на службе стоять, тоже подтвердила:
— Да, там долгие по времени службы.
А ещё Фотинья, стоя на всенощной литургии, осознала смысл подобных молитв. Ближе к концу службы, когда она устала бороться с наседающими на неё помыслами искусительными (да они и сами стали слабее, будто кто-то, поняв, что Фотинья будет стоять до конца, изменил направление мыслительного потока), то почувствовала, как что-то стало происходить. Она приподняла немного голову и осмотрелась: по-прежнему мерцали свечи, пахло ладаном, звучали голоса чтеца и батюшки, ставшие за несколько служб родными, — всё вроде бы было таким же, но Фотинье показалось, что в церкви отчего-то посветлело. Она посмотрела на тёмные оконные своды. В церковь непроницаемыми зрачками глядела ночь. Через некоторое время она опять посмотрела на окна: они стали светлее. И тут Фотинью озарило: молящиеся, обращающиеся к Господу, не только приближали утро, не только просили Господа послать им света, дабы просветить чёрные души наши, но они сами являлись проводниками Света. И Фотинья прослезилась от умиления.
Из церкви она выходила последней, вместе с матушкой, которая показала ей песок на полу, а также, где у них лежит тряпка. Фотинья собрала песок, чтобы утром прихожане пришли в чистый храм, и они с матушкой вышли из церкви. На улице Фотинья ещё раз убедилась, что посветлело, хотя был четвёртый час ночи. А в одиннадцать вечера не было видно ни зги. Тогда она шла наощупь, по зрительной памяти, а сейчас тропку было видно очень чётко. И Фотинья полушёпотом произнесла, обращаясь к матушке:
— Скоро утро, чуток посветлело.
Матушка посмотрела Фотинье в глаза и ласково-утвердительно улыбнулась.
А Фотинья шла счастливая рядом. У неё теперь была надежда. Надежда с большой буквы, которая никогда её не оставит, — своя надежда. Матушка Надежда.
Матушка вдруг, как само собой разумеющееся, произнесла:
— Приезжай на Пасху, у нас такой праздник здесь!
— Я не могу, у меня ведь крестница, девочки, которые вместе со мной празднуют, — немного расстроилась из-за невозможности быть рядом с матушкой в светлый праздник Христова воскресенья Фотинья.
Матушка ничего не ответила, она просто продолжила свою мысль:
— А летом-то у нас как здесь красиво. Впрочем, — она поглядела на Фотинью, — у вас в Карелии есть, наверное, и покрасивее места, чем это?
Есть, конечно. Но для Фотиньи красота внешняя ничего не значит, не трогает она сердце, если нет в ней ничего родного. А здесь ей всё родное. И ещё ее в монастыре все зовут по имени, потому что живут здесь такие же дети душой, как и она.
Шла Фотинья рядом с матушкой по заледеневшей, скользкой дороге, но была самой счастливой на свете. Грехи-то отпустили, первый раз по правилам она их сдавала. Шла и ног под собой не чуяла от счастья. Но это сейчас. А когда Фотинья с опущенной головой пять часов назад подошла к исповедальному столику и открыла рот, она почувствовала то, чего с ней никогда не было ещё ни на одной исповеди: батюшка, стоящий с низко опущенной головой и наглухо запахнутыми веками, видит её насквозь. И неважно, что он вряд ли знает её имя, возраст, социумную роль, семейное состояние, — а, может быть и знает! — Откуда? А оттуда, из-под своих полуприкрытых век! — но социумное — одежда души. И он видит выпачканную Сапожниковой душу насквозь. Так вот что такое исповедь: Свет словно пронизывает душу твою чёрную, не только очищая, но и выбеливая её!

                ***
Ночь, которой оставалось уже немного времени, потому что свет набирал силу, пролетела незаметно. И в семь утра Фотинья опять стояла в храме, собираясь сдавать грех, который совершила на вечерней исповеди. Впереди стояла Анна, которая тоже совершила грех, покинув всенощную литургию. Но теперь, когда грех был один, признаваться в нём было легче и раскаиваться, как ни странно, тоже. Фотинья даже прослезилась от радости, что так легко ей стало.
Но как тяжело было десятилетнему мальчику, приехавшему с родителями из города, стоять утреннюю службу. Так и крутились вокруг души его чистой нечистые, а он и не понимал, и ни минуты не стоял спокойно: то за ухом почешет, то ногу об ногу потрёт, то к отцу обратится, а то на женскую сторону перебежит, где пятилетняя его сестрёнка Рита с матерью службу стоят. А Фотинья свою оборону держала. Стоять-то, не крутясь ей было не впервой, плотские враги ей не были страшны. Но к душе её искушённой помыслы подбирались, во время службы являющиеся грехом. Мальчику было трудно справляться с телесными врагами, которые осаждали плоть его, потому что душа его была чиста, аки снег.
Березовский потом понимающе сказал:
— Где средоточие святости, туда бесы и льнут. Нотердамский собор-то химерами как облеплен. Чуют они свято место.
А Фотинья никаких бесов не видела. Она просто стояла изо всех сил, потому что бесы-то были в ней, и если устоит она, то они не выдержат и уйдут. Самое трудное время приходилось на середину службы, когда ты облеплен нечистотами со всех сторон и кажется, что никогда больше света не увидишь. А конца службы и не замечаешь.
— Неужели уже причастие? — Удивилась только что расправившаяся с очередной грязью Фотинья.
Неподалёку от Фотиньи стояла деревенская женщина с внучкой, лет четырёх-пяти. Девчушка была пухленькая, в большом пуховом платке, и ей очень шла серьёзность, с которой она стояла в храме. После причастной чаши как-то так получилось, что две девочки: деревенская пышечка и городская Рита, оказались рядом, а Фотинья стояла между ними и радовалась, как ребёнок. И ей было так хорошо, так тепло, как никогда ещё и нигде не было.
Мать Галина, наклонясь к Фотинье, участливо спросила:
— Не замёрзла?
А разве дома бывает холодно?

            ***
После обеденной трапезы в воскресенье матушка Надежда посмотрела на сестёр, решила что-то и произнесла, глядя на Фотинью:
— Ты, Галина и Лидия пойдёте мыть полы в храм.
И Фотинья обрадовалась, что и она на что-то может сгодиться. Но в храм она пошла с Любовью. Так уж получалось, что она всё время, сама того не ведая, находилась поблизости от матушки Надежды, а возле Фотиньи находилась и Люба, которая уговаривала её взять котёночка от Мино, правда, ещё не родившей, но родит же когда-нибудь. И матушка, увидев эту парочку болтающей, их двоих вторично туда и послала, чтобы слушались впредь. Фотинья мыла в последний раз полы чуть ли не в прошлом тысячелетии. Люба, почуяв это, послала её выбивать ковры на снегу, которые ей носил проходящий мимо трудник Володя.
Но процесс мытья полов неумолимо близился и наконец настал. Фотинья усердно тёрла тряпкой пол, отодвигая в сторону подставки для свечей. А Люба протирала линолиумные кружки под ними, которые положены на случай, если лампадное масло вдруг капнет. И тут лампадное масло как потечёт. Оказывается, Фотинья наклонила подставку. Люба завозмущалась. Фотинья начала оправдываться и затирать тряпкой масляные следы. Но Люба стала возмущаться ещё сильней, потому что нужно было взять другую тряпку. В какой-то момент Фотинья подняла голову и пятясь поползла, как была, на корточках подольше, потому что прямо на неё сверху вниз смотрел с иконы Иоанн Кронштадский. Из-за разборки под иконой Иоанна Кронштадского, основателя Важеозерского монастыря пришлось на время прекратить совместную уборку храма. Пять минут они молча тёрли каждая в своём углу друг от друга подальше, но Фотинья вдруг вспомнила матушкин наказ менять почаще воду и пошла её выливать.
— Ты воду грязную подальше от тропок, где ходят, выливай, — раздался неожиданно Любин голос. Фотинья обернулась:
— А благодать смывается?
Люба уставилась на Фотинью, не зная, что и сказать: а вдруг она её искушает?
Фотинья пояснила:
— Мы же только пыль смываем, а благодать-то ведь остаётся в церкви, так?
Они обе настороженно огляделись.
— Так, конечно. Но воду грязную всё же по косогору лей, где тропок нет, пыль—то церковная, — на всякий случай добавила Люба.
После вечерней домашней службы сёстры подходили к матушке, просили у неё прощения (как и положено в прощённое воскресенье) и желали ей скорейшего выздоровления и Фотинья тоже. А потом, глядя в сияющие, омытые слезами глаза сестёр, матушка заговорщицки прошетала:
— Пойдёмте попьём чайку?
И они дружно пошли в трапезную, где их уже ожидал чайник с кипятком и хлеб.
— Ну, рассказывай как, Ане у нас понравилось? — Матушка глянула на Фотинью.
Та рассказала случай, когда Анна не захотела ехать в Тервеничи
— В свой... — переглянулись радостно сёстры. И с тех пор Анна, ещё не зная ничего об этом, стала здесь своей. А Фотинья продолжала:
— Я вас всех сразу полюбила, потому что хорошие вы, а матушка Надежда лучше всех, потому что любит всех, ещё не видя, не встретив, — сердце, полное любви, у неё.
Люба-послушница недоверчиво глянула на Фотинью:
— А я-то тебя как полюбила, — сказала и осеклась, и тут же полюбопытствовала:
— А что у тебя за работа в городе?
— На компьютере, — спокойно проговорила Фотинья.
— Вот есть такая игра «карты». Ты играешь? — допытывалась Люба.
Фотинья мысленно представила открытый на чьём-то компьютере карточный расклад, но затруднялась что-либо сказать по этому поводу, так как не знала принципа компьютерных игр; о их существовании знала, а играть не играла.
— Ну да, есть, — неуверенно ответила она. — Но...
Но тут вмешалась матушка:
— Хватит сидеть, поздно уже.
— Чего ты, мать? — удивилась Люба, — хорошо же так сидели.
— Думать надо, что говоришь, — ответила та, поднимаясь и выходя из трапезной. Чаепитие кончилось. Началась ночь, за которой следовал долгий день понедельника, с которого у Фотиньи началась новая жизнь.

Возлесловие автора
Как грамматическая форма причастие — это самостоятельная часть речи, описывающая действие (признак глагольности) и отвечающая на вопрос который (которая, которое)? (признак прилагаемости).
Как церковный обряд причастие — это таинство, во время которого через плоть и кровь Господню христианин приобщается к Богу. То есть — это действие, в результате которого верующий осознаёт свою причастность к Богу, свою прилагаемость к Нему. Причащение в Пасху — это  благодать на весь год. Сапожникова, со дня крещения пережившая уже вторую Пасху,  причащалась каждую Пасху. Причастие на Пасху дано не всем христианам, а только тем, кто готовился к празднику, постился то есть, соблюдал каноны, и старался не грешить. И иногда бывает, что христианин соблюдает всё, а причаститься на Пасху всё равно не удаётся. Но это уже не от человека зависит. Или всё же от человека? Тут я затрудняюсь что-либо сказать.

***
Когда Фотинья возвращалась в город, то сели они с дочкой в автобус, встали то есть, потому что мест не было, едут по дороге, едут, а когда стали мимо населённых пунктов проезжать, Фотинья вдруг удивилась: почему это люди в брюках ходят, а не в длинных чёрных одеждах? И странным ей это показалось. Ну, — думает она, как всегда, — потом пойму. И поняла-таки. Поняла, что на мир смотрит монастырским взглядом, а ведь всего-то три дня там и побыла, на четвёртый уезжает, а будто жизнь там прожила.
Домой пришли, а там Олег чернее тучи по квартире бродит:
— Вчера вас ждал. Могли бы и побыстрей вернуться.
Да только пути назад теперь и нет...