Три тысячи лет до весны

  За окном шел снег, постоянно шел снег – во всяком случае, ей так казалось. Даже ночью, смотря на зашторенное окно, она знала, что снег идет, она слышала его вересковый шелест.
 
  По ночам он любил её, брал её по несколько раз за ночь, и это было нужно, это было можно, это было хорошо. Это было нужно им обоим – этим он доказывал, что она принадлежит ему, она его, его жена, любовница, его часть, и она радостно подчинялась этому захвату. Он был сильный, красивый в своей животной молодости, он держал ее крепко, и глаза его сияли над ней, строгие и ласковые. Она была настолько счастлива принадлежать ему, что забывала в такие моменты обо всем, растворялась в происходящем и, может быть, получала наслаждение в первую очередь от осознания своей принадлежности ему. Потом, лежа в тихой дремлющей темноте комнаты и слушая снег, она иногда вспоминала о том, что где-то далеко, за тысячи километров позади и во времени, и в пространстве, остался ее дом, ее город, ее друзья и тот, кто, кажется, любил ее, любил неумело и неуклюже, выражая чувства так, что отталкивал ее всякий раз, когда она начинала чувствовать к нему что-то вроде нежной жалости. Может, в эти минуты тот человек тоже не спал, думал, курил, бродил по ночной комнате, в то время как она занималась любовью где-то в заснеженном незнакомом городке. Иногда эти мысли мешали ей заснуть, они кололи сердце непонятной печалью, но она гнала их прочь, тулилась к спящему рядом любимому человеку и проваливалась в медленный сон.

  Она любила его, это было необъяснимо для нее самой, любила как школьница, впервые открывшая, что есть что-то большее, чем просто дружба между мальчиками и девочками, любила как зрелая женщина, для которой эти отношения – последняя возможность почувствовать себя желанной; она могла просто сидеть рядом и слушать, смотреть, впитывать его каждой клеткой своей души. Она почти потеряла его однажды, и теперь, когда нашла, боялась отпустить его, и этот страх поселился в ней, несмотря на то, что физически она никогда не держала его, понимала, что человек может быть рядом с ней лишь оставаясь одновремено с этим свободным. Но всякий раз, когда он уходил, из подсознания холодной змеей выползал необъяснимый ужас, и она не знала, чем спастись от него; впрочем, подсознание подкинуло и спасательный круг – у нее появилось убеждение, что он не исчезнет, с ним ничего не случится, только если она будет постоянно думать о нем, не выпустит его из памяти ни на минуту. Это помогало, но внутреннее напряжение все равно не покидало ее. Поэтому по мере возможности она была всегда с ним. Это тоже было прекрасно - вместе исследовать город, они были поглощены этим занятием дни напролет, он – со странным чувством новизны этих знакомых с детства улиц и домов, она – с широко раскрытыми глазами, но глядя на все это не как любопытная туристка, а, опять-таки, в связи с ним; ей  было хорошо от того, что она видит причастность к его истории, к тому, что присутствовало в его жизни до нее. Бродя по заснеженным улицам городка, держась за руки, они чувствовали почти такое же слияние, как и ночью, любя друг друга. Однажды они забрели в старую пустую церковь; она была полуразрушена, стены, когда-то украшенные фресками, посерели и облупились, но свод был все так же высок и волшебен. Они стояли посередине зала лицом к лицу, как всегда, держась за руки, и, задрав головы, глядели вверх, на неимоверно высокий купол, и обоих охватило безумное чувство вышины, и грусти, и полного соединения их душ – словно сам Бог смотрел на них и благословлял, слегка касаясь их голов легким дуновением ветра.

  Они петляли по узким улочкам, смеясь, заглядывали в окна, заходили в маленькие уютные кафешки, будто специально созданные для зимы, когда надо было сесть у окна, обязательно у окна, включить маленький оранжевый фонарик над столиком, и пить горячий кофе маленькими глотками, поглядывая на снег, на редких прохожих и перебрасываясь короткими фразами, понятными только им одним. Они особенно любили заходить в такие кафе, когда начинался сильный снег. Они забегали, закрывали за собой дверь, отгораживая себя от зимы от холода, она производила простые действия – снимала пальто, разматывала шарф, садилась за столик, подпирала рукой щеку или рассеянно листала меню, и, поймав его взгляд, видела, замечала, что он любуется ею, придает значение каждому ее жесту и шагу, и от этого ей становилось хорошо и свободно, ей не надо было стараться быть какой-то необыкновенной, зажигательной, интересной,– для него она сама по себе представляла сокровище. Однажды во время одной из прогулок начался снегопад, медленный, тяжелый, такой густой, что не было видно дороги, и ни одной спасительной кафешки не оказалось поблизости. Они забежали под какой-то навес, и он целовал ее, и снежинки таяли на ее губах. Он смотрел на нее с невесомой нежностью и обожанием; она уже видела этот взгляд, но тогда они были совсем в другом городе, тогда лил безумный дождь, и вышка на горе разбрасывала на низкие тучи страшные огни, и море бесновалось, пытаясь выйти из бетонных оков парапета, и он в первый раз поцеловал ее, а потом вот так нежно и пристально смотрел на нее, словно не верил, что держит ее в объятьях. Тогда она не думала, что у их встречи будет продолжение, она еще не любила его, но уже тогда, чувствуя его ладонь в своей руке, а виском его плечо, мысленно благодарила Бога за то, что он послал ей такое короткое, но яркое счастье. Тогда она смирилась с тем, что он никогда не будет принадлежать ей, а теперь, когда она полюбила его, она боялась расплескать, уронить это счастье, и теперь уже она просила Бога продлить это, хотя понимала, что все будет именно так, как должно быть,  и никак иначе. Иногда она задумывалась, что ждет их впереди, она смотрела на него с такой непередаваемой нежностью и страданием, она не хотела отдавать его никому, но не могла выразить этого, да и не смела. А он не понимал ее взгляда, тревожно смотрел в глаза, обнимал, прижимал к себе, будто своими объятьями мог защитить от всего на свете. Точно так же он обнимал ее спящую, когда ей виделся плохой сон; он как-то чувствовал ее страх и, сонный, притягивал ее к себе сильной рукой, шептал что-то непонятное, но успокаивающее, чуть покачивал, как маленькую, и она переставала плакать, хотя внутренне сжималась от того, что знала – этот сон повторится, он будет приходить опять  и опять, сон, в котором она бежит по вокзалу, ищет его, находит, и он оборачивается к ней с радостной улыбкой, он искренне рад встрече, но она понимает, что это не он, это какой-то другой человек, который почему-то встречает ее здесь, ждет и недоумевает, почему она так напугана. И она видит, что он сам не знает, не осознаёт, что это не он, и как так может быть, она не понимает, и она плачет, а он стоит рядом, счастливый и улыбающийся. Просыпаясь после такого сна, она думала с печалью, что знает, что нужно делать, чтобы всё осталось красивой зимней сказкой. Она должна уйти. Не прямо сейчас, в рассветную стынь февраля, конечно. И не сразу. Нужно подготовиться к этому, понять, что это необходимо. Не сейчас. Позже. Когда она поцелует его на прощанье, пообещает писать каждый день, а потом, может, в самолете, а может, уже дома, открыв телефонную книжку, стереть его номер, электронный адрес и название города, стереть его фотографии и нежные эсэмэски, которые она перечитывала по нескольку сотен раз, и когда он напишет ей – не отвечать. Поменять номер. Уйти из его жизни. Пусть думает, что что-то было не так, когда они были вместе. Что ей что-то не понравилось. Он никогда не узнает, что все было ТАК, все было настолько волшебно хорошо, что она никогда не забудет этого, потому что это было самое прекрасное время в ее жизни. Она сидела на краешке кровати и думала так, и слезы подступали к горлу, и где-то билась надежда, что ведь это все не обязательно должно быть именно так, что они могут быть вместе всегда. Она сидела и смотрела на него, спящего, беззаботного, и ей было страшно за свои мысли, за то, что она думает так предать его. Так будет лучше для него, подсказывал ей рассудок. Но я не смогу жить без него, говорило средце. Придется научиться, жестоко приказывал рассудок. Я знаю, что   я  н е  с м о г у, повторяло сердце в надежде на другой приговор, на другое решение. Рассудок был неумолим: значит, придется жить и без него, и без сердца.

   Милый ты мой, рыжий мой мальчишка. Она не хотела плакать, она пыталась сдержать слезы, ведь она даже не сможет объяснить ему, почему плачет, если он вдруг сейчас проснется. Она жалела, что не может сказать ему всего этого на своем языке. Если бы у них был общий язык для общения, то, возможно, он бы понял ее. Но у нее с ним все разное. Культура, воспитание, страны. Надо это осознать и понять – эта сказка для двоих не вечна. Но ничего. Они привыкнут. Она смотрела на него, она видела его безмятежное лицо, освещенное ночником, и пыталась представить, как она будет продолжать жить без него.
Ты пробовал жить без сердца? Это легко.

  Она сидела и плакала, когда он проснулся. Он ничего не спросил у нее, притянул к себе, и не понадобились никакие слова ни на каком языке. Он обнимал ее, вытирал мокрые дорожки с ее щек и она опять с надеждой думала, что, если с таким человеком ей не нужен общий язык, если они понимают друг друга без слов, значит, все получится. Его глаза улыбались и уверяли ее в этом. В конце концов, без разума тоже можно жить. Это будет дикая жизнь, окружающие будут крутить пальцем у виска, смеяться вслед или сочувственно качать головами. Но какое им до этого дело – они будут счастливы.
Зима медленно катилась к концу. Впереди была весна. Впереди было лето. Она всегда чего-то ждала, не умела по-другому. Теперь она ждала весны. Весной все станет ясно. Весной все проясняется – и небо, и чувства, и головы. Их заколдовала зима. Нужно все решить и все взвесить. Но это будет всеной. Это будет не скоро. Еще три тысячи лет до весны.