Как Чапай от белых убегал

      
      Была Великая гражданская война. И был на ней храбрый комдив Чапаев Василий Иванович. Ох как он беляков шерстил, ох как они тикали от него!
      Но воинское счастье переменчиво. И вот однажды рано поутру вышел Чапай к реке воды напиться, очень ему хотелось пить, ну просто дальше некуда, ну, сами знаете, с чего… Как вдруг откуда ни возьмись беляки на него как накинулись. И ну в него стрелять, и ну его рубить! Но Василий Иванович — славный боец. И он тоже давай по ним стрелять, и он по ним рубить! И пять, а то и шесть часов подряд шел лютый смертный бой, а после выдохся Чапай, устал, упал — и тут эти беляки как воронье на него и набросились, связали его по рукам да по ногам и потащили к Колчаку. Колчак был главным беляком, из бывших царских генералов адмирал. Колчак Чапаеву и говорит:
      — Переходи, Чапай, на мою сторону и будем вместе красных бить, а я тебе за это дам белогривого крылатого коня и золотую бурку!
      Ну а Чапай на эти мерзкие слова и отвечать не стал, а только покрутил усы да усмехнулся. Колчак страшно разгневался и приказал заточить Чапая в самый тесный, самый темный и самый надежный каземат своей личной тюрьмы и объявил:
      — Через три дня повешу я его на самой высокой осине!
      И вот сидит красный комдив Чапай в колчаковской темнице и лютой смерти ждет. А на спасение нет никакой надежды, ибо стены там железные, броня, и пол броня, и потолок, окошка вовсе нет, а дверь — тройная бронебронь. А под дверью неусыпно день и ночь караулят нашего героя двенадцать самых дюжих беляков, при них шесть пулеметов и тачанка. Вот так-то вот, беда!
      А какова была беда в чапаевской дивизии, того словами и не передать. Кручинятся отважные бойцы, кони кручинятся, клянутся бить и не щадить проклятых беляков, еще клянутся…
      А! Тут разве в этом дело! Их, этих беляков, три жизни бей — не перебьешь, а вот Чапая бы спасти, вот где бы радость-то! Петька с Анкой сидят при окошке, горюют, и тут же с ними Фурманов, он тоже хмур сидит…
      И вдруг приходит из шестого эскадрона новобранец, щуплый такой, невзрачненький, но, сразу видно, непростой! И говорит:
      — Дозвольте доложить!
      Дозволили. Вот он и говорит:
      — Я знаю, как Чапая вызволить. Я сам не раз по тюрьмам сиживал, одесский я, ну, сами понимаете. И вот…
      И рассказал. И получилось так: был у них в Одессе некий умник, такой профессор кислых щей, и он научно доказал, а после даже и наглядно показал, что это только кажется, что человек — он будто один цельный кусок мяса. Вранье это! На самом деле всякий, даже самый важный, человек слеплен из атомов, таких песчинок очень мелко видимых, и эти атомы завязаны в одну длиннющую, но и весьма претоненькую ниточку под инициалом ДНК, и поэтому если…
      Но ладно пока! Что, почему, зачем, после узнаете. Но получалось очень складно и занятно. Повеселели Петька, Фурманов да Анка, говорят:
      — Ну, ты, уркан, горазд! Да за такую помощь революции простой народ тебя навеки не забудет! Мы тебе памятник поставим!
      А урка:
      — Нет! Зачем мне памятник?! Я еще жить хочу. А к жизни дайте мне вот что: орден красной звезды, это первое, потом справку о том, что я заслуженный герой Великой гражданской войны, а в-третьих, это наиглавное, сегодня же один билет — и только в одну сторону! — на скорый поезд до Одессы. Ну, и еще полпалки колбасы в дорогу.
      — А если что?!
      — В лимане утоплюсь!
      Что ж, делать нечего, и, главное, нет времени, поверили. Тогда урка наготовил им того, что обещал, еще раз объяснил, как действовать, а после орден, справку, колбасу, билет за пазуху — и только там его и видели. А эти…
      О! Ну, Фурманов остался при дивизии за главного, а Петька с Анкой переоделись в штатское — и оба в бабье, да — и по-пластунски на передний край, а там и дальше, через фронт, и через белые окопы — скрытно, конечно же, — и еще дальше, в самый белый тыл, уже прямо к Колчаку в расположение.
      Ну и покудова хватит про них. Опять про Колчака начнем. И вот он, этот адмирал Колчак, сидит у себя в штабе с генералами, в карты играет и ждет, когда же третий день наступит, чтобы скорее Чапая повесить. Но, правда, этот Колчак еще ждет, что а вдруг Чапай струхнет и начнет к нему на службу проситься. Но часовые пока говорят, что нет, молчит Чапай, пока не просится.
      А он и вправду молчал. День, два молчал, и вот уже опять темнеет, и вот уже опять ночь настает — последняя. Сидит Чапай, к смерти готовится. Вдруг слышит — где-то за стеной, на воле, во дворе, чей-то голос знакомый кричит. Чапай к стене ухом припал, прислушался… И сразу всё сообразил, что там к чему! Он же ушлый был, догадливый! И сразу кинулся к двери и ну орать, ну требовать!..
      И тотчас посылают часовые к Колчаку! Доклад такой:
      — Чапай уста разверз!
      Колчак:
      — Что, сдрейфил? Или бурку требует?
      — Нет, — говорят. — Просто хочет Чапай перед смертью водицы испить. Мы, говорит, ему тогда не дали похмелиться, так хоть бы перед смертью бы вели себя по-людски!
      Вот так! Задумался Колчак. Ох, думает, Чапай, он хоть и красный, хоть классовый враг, но он же ведь не басурман какой, а свой, почти единокровный, и вообще, как было благородно бы: врагу воды подать!
      А тут во дворе как раз кричат:
      — Кому воды? Речной воды?! Холодненькой!
      Э, думает Колчак, да это знак! И сразу вышел во двор, а там стоят две бабы, две торговки с ковшиком. Колчак тот ковшик взял, понюхал — да, точно, дрянь, вода, — и в темницу пошел, тройную бронебронь своим — он на груди его носил — своим ключом открыл, Чапая лично той водою напоил, а после вышел, за собой дверь закрыл, ключ к сердцу приложил и ушел ждать третий день.
      А эти две бабы торговки… Ну, молодая — Анка, а старшая — Петька… И они тоже к той тройной бронедвери. А часовые грозно им:
      — Эй, вы, бабы, валите отсюда! Мы воду не пьем!
      А Анка им:
      — Знаю, родимые, знаю! Но у меня и послаще кой-чего найдется. Вон, гляньте хоть…
      Ну и пока она их отвлекала, пока…
      Ну и ладно! А Петька — он сразу к двери, и глянул в замочную скважину, видит…
      О, точно! А Чапая в каземате уже нет! Но зато ниток, ниток на полу! Сообразили, да? Всё правильно! То же была не простая вода, а научная, телесно-разлагающая, о! И разложила, развалила она нашего отважного Чапаева-комдива на эти самые инициалы ДНК. Вот так! Урка не врал, слово сдержал! Так что теперь не нужно даже эту могучую дверь открывать, а просто берешь длинный крючок, суешь его взамен ключа, шаришь им по полу, цепляешь эту ДНК и тянешь на себя, а после скоренько в клубок ее, в клубок, в клубок, в клубок мотаешь, потом его, этот клубок, за пазуху, потом Анке свистишь, а потом…
      Утром на третий день, главный беляк Колчак заходит в свой самый надежный каземат, и… Ох-х и матюкался он, ох же и гневен был, грозил!
      Да только что теперь грозиться? Бесполезно. Чапай уже в своей дивизии, уже коман…
      Нет, не командует еще, а пока просто лежит клубком на лавочке. Но это не беда! Урка все объяснил, научил. И вот берет Анка спицы вязальные, берет этот клубок цепочков ДНК, и вяжет, вяжет, вяжет. И быстро, ловко это все у нее получается: вот уже и портупея, вот и сапоги, вот… Ну, вот и все помаленьку прибавляется, прибавляется, выходит строгий и военный человек…
      Но не Чапаев, е-мое, а Фурманов! Живой и настоящий, рот разевает и глазами хлопает. Ох, Петька радый был, ох, веселился, гоготал:
      — А че, Дмитрий Андреевич, похож? А хорошо-то теперь как! Тебя в бою убьют, а нам не страшно, а у нас запас!
      А Фурманов, озлясь:
      — Дурак ты, Петр! Двух комиссаров на одну дивизию нельзя, два комиссара — это две партийных линии, это дискуссия, раскол, упадет дисциплина — и все, и войну проиграли. Анка, давай, распускай эту чертову куклу, сначала вяжи! А не то!.. — и наган достает, и грозит.
      Ну, Анка, ясно, испугалась, распустила, смотала в клубок и опять пошла вязать. Вяжет, вяжет: портупея, сапоги, шинель, буденовка и все такое прочее… И получился строгий и опять вполне военный человек, но опять не Чапаев, а…
      О, да! Петька молчит, Анка молчит, и даже Фурманов молчит, и побледнел даже, и даже задрожал… А после шепотом:
      — Да это же товарищ Фрунзе, командарм! Да он нас ща под трибунал, он…
      Все понятно! Анка ж-жик петли, ж-жик-ж-жик-ж-жик! — и командарма живо распустила, скатала в клубок, пот со лба утерла, говорит:
      — Это ты, Петька, во всем виноват. Ох, ниток перепутал ты! Ой, ё-моё…
      И снова принялась вязать. Вяжет, торопится, а рученьки дрожат, зубки колотятся. И вот доколотились, да! И получается: ботиночки цивильные, брючки навыпуск, пиджачок, жилетка, кепка, лысинка…
      И Петька в крик:
      — Стой, дура!
      Фурманов:
      — Атас!
      И то, атас, конечно же! Да это же у Анки получается… страшно сказать… сам вождь всех обездоленных, всех пролетариев, всех масс…
      Анка:
      — Чур! Чур меня!
      Вскочила, подхватила это дело, и об пол бэмц его! Бэмц! Бэмц! Гул, гром пошел, пыль, искры, молния!..
      А после, когда пыль осела, видят они: стоит перед ними отважный красавец комдив, красный герой Вася Чапаев, усы покручивает, говорит:
      — Здорово, мои славные товарищи! Соскучились? Так, может быть, того? Или этого, оно покрепче будет, а?!
      И что тут началось! Как Петька рад, как Анка, а как Фурманов! А как все прочие бойцы, а кони, пулеметы, а тачанки! Ох, и гульбы было тогда, ох и веселья! А утром — сразу в бой! И покатили, пошерстили беляков! И пошумел еще бравый комдив, повоевал, славы набрался, почестей, и по сей день шумит, и по сей день шерстит врага, правда, уже не на коне, а в благодарной памяти народной. И вот как раз в честь этого прошу еще… еще… краев не видишь, да?!