Медицинский журнал

РУССКИЙ ОБОРОТЕНЬ   [master2400]   Добавлено 22.02.2009 в 09:43
  / ответ пользователю: Рыжая Соня

Милое мое псевдонимко… Женился я поздно, на 27-ом году. Взял девушку из главного ...хранилища захолустья, из местного ПТУ. Но взял её девушкой. И с тех пор, рупь за сто - она мне не изменяла… я тоже… у меня в башке не укладывается, чтобы моя жена стала бы прилюдно тереть с мужиком насчет... Научитесь быть женщинами, прежде чем требовать к себе трепетного отношения. Начните с себя, меняя мир...

Рыжая Соня   [angelmoon777]   Добавлено 22.02.2009 в 11:26
  / ответ пользователю: РУССКИЙ ОБОРОТЕНЬ

Милое моё чудо! Мне глубоко наплевать в какой степени невинности Вы взяли за себя свою супругу. Можете приводить какие угодно доводы, но женщины, так сложилось исторически, всегда приспосабливались к мужчинам, будучи слабее… физически… и эмоционально. Поэтому, она всегда такая, какой её хочет видеть мужчина… Только не думайте, что я за половую распущенность. Боже упаси!.. Когда мужчина выливает на женщину помои - это мерзко и противно. Слово - величайшее богатство. Хотите устыдить, можете это сделать корректно, тонко, с ноткой юмора, и, поверьте мне, это подействует сильнее грязных матерных слов.


РАССКАЗ ДВЕНАДЦАТЫЙ. ГОРЯЧИЙ ПЛАЦ
Душа барахталась в сетке человеческих нервов. Гудела, как музыкальный инструмент, расстроенный непрошеными гостями. Клубилась около липкого тела облаком, желая освободиться от плоти и умчаться в такие выси, где нет артистов, рвущих до боли. Иван Иванович Кротов умирал. Фальшивые аккорды мешали ему грезить, разбивая гармонию созерцания вечности, вызванную действием анестезирующих препаратов. Оживающая на время плоть стонала о продолжительности страданий, а запутавшаяся в ней душа упрекала её в живучести. Две половины одного существа бранились между собою, обвиняя друг друга в немилосердии. Но всё же ветреный холод подкрался к постели больного к умиротворению сторон.
Природа сыграла на руку смерти. Был пасмурный день. Мгла висела над миром. Из-под палки, не одеялом, а простынёй покрывая остывшую землю (Так укрывают в морге покойника, кое-как, ненадёжно.), падал нечистый снег. Казалось, что он несётся не с неба, а с ближних крыш — колючий, мелкий, словно абразив из пескоструйного аппарата, обдирая пожухшие краски вчерашней осени — последние, цепкие листочки карагачей. Иссохшие как в гербарии, они оторвались и понеслись по асфальтированному покрытию городских тротуаров, подметая до чёрного блеска остекленевшие лужи… Ударил морозец. Домашнее тепло потянулось в приоткрытые форточки помещений. Душа у Ивана отклеилась от липкого тела, и, подхваченная потоком, стала свободной. Ей оставалось витать над землёю три дня, если покойного не похоронят оперативно.
Любовь это — богатство, не подверженное дефолту. Расчётливый в подлом рыночном времени добытчик и скряга Кротов ни разу в жизни не изменил супруге, даже не думал об этом. Он был любим и любил её одну. Уже по самый гроб жизни Иван Иванович остался нежным мужем своей Алёны в благодарность за красоту, нерастраченную напрасно в юности на других.
Когда его провожали на воинскую службу, цвели деревья. Был месяц май. Команда, в которой числился Кротов, ждала покупателя много дней. Съели всё, что взято в дорогу. Двое товарищей под честное слово отпросились у дежурного офицера в город за газировкой и не вернулись. В оправдание дезертирства их родные растрезвонили по району, что на областной пересылке вышла задержка с отправлением новобранцев к месту прохождения службы — не кормят. Мамашки, услышав об этом, собрали баулы с едой и поспешили к военкомату. Строгий отец никогда не баловал Ивана жалостью. Он не помчался на свидание с сыном, даже денег ему не передал — была такая возможность. Завтрашний день зависел от урожая.
— Земля-кормилица иссохла от голода более, чем сын.
Батька знал, что Ваньке под силу выдержать испытание воинской службой.
— Отныне он мне защитник, а не я ему нянька! — сердито сказал старик.
Никто уже, казалось, не вспомнит про молодого Ивана.
Ни кустика, ни газончика не жалось ни к одному из строений, расположенных на территории областного военкомата. Сюда приезжали за будущими солдатами их покупатели со всей страны: пушкари, моряки, связисты, мотопехота, автобат. Свежее асфальтированное покрытие площади размякло от солнца. Торги проходили, несмотря на выходные. Словно животные в стаде, горе-призывники кучковались на главном плацу в оцеплении курсантов зенитного училища. Физически более крепкие зенитчики время от времени отодвигали полудохлую массу новобранцев то в одно, то в другое место на площади. Опустевший за ними асфальт, поливали холодной водой из пожарной машины, разгоняя на время зной. Из громкоговорителя выкрикивали название или номер той или иной призывной команды, приглашая её людей для прохождения медицинского осмотра. Ближе к обеду радисты включили музыку. Играли марши далёких лет.
По ту сторону периметра военной управы возвышались душистые тополя. Их нижние ветки протянулись на запретную территорию, цепляясь за колючее ограждение забора. Деревья были в соку. Дрожали листочки. Набухшие серёжки раскрывались и отдавали ветру ватные семена. Пух носился над плацом, щекотал…
— Ты погляди на забор, — захихикали в округе.
На деревьях сидели девицы, которым отказали в свидании. У кого-то из них не было с собою паспортов, другие не успели заматереть, чтобы считаться родными, — не поменяли фамилии. Были и такие, которые познали близость с мужчинами в объёме, что иной женщине и в зрелом возрасте не приснится. Одни сидели на толстых ветках, болтая тонкими ногами, другие стояли на них, обнявши стволы, и выкрикивали в поиске знакомых парней их имена. Но поди увидь в большой толпе любимые лица. Поди различи их на деревьях в богатой зелени, глядя в сторону солнца. Услышишь ли ты, напрягаясь, под бравурные марши, о чём пекутся любимые люди? От места, где находились оцеплённые парни, и до забора было не близко.
Музыка перестала играть. Из громкоговорителя послышался зычный голос дежурного по части.
— Эй-й, за забором, кошёлки, а ну-ка быстро попрыгали наземь!
На мгновение стихло и вдруг:
— Козёл, — понеслось в ответ с деревьев чириканье девчонок.
Плац расхохотался.
— Ты погляди на концерт, — толкнул Ивана сосед.
Две обезбашенные подружки, стоя на ветках, задрали платья и повернулись задом к радиорубке.
Дежуривший по части вояка поспешил к забору, чтобы вразумить бесстыдниц, но в ответ полетели камни. Возвращаясь, он потирал ушибленные места, ругался. Перед открытой дверью командного пункта радиорубки вояка долго жестикулировал, показывая рукою в сторону пожарки.
— Марш славянки, — сказали из рубки.
Грянула музыка. К забору подъехала красная машина. Нарядчики раскатали рукава, включили насосы, пробуя на асфальте напористость струи, вылетающей из сопла. Когда давление воды поднялось, дежурный отобрал у солдата ствол и направил его на деревья. Первая, самая ближняя к нему, девчонка упала сразу, ломая ветки. Другие держались стойко, глотая воду. Офицер переводил свою пушку то на одно, то на другое, то на третье дерево, злорадно ругая людскую похоть во всех её проявлениях. Матерь божья стала блудницей, зачатье — порочным, оргазм — ненасытным. После второго куплета марша жертвы расстрела не выдержали напора холодной воды и покинули деревья. Но самые отчаянные ещё держались. Вода потрепала их летние платья, местами порвала их. Офицеру хотелось отомстить за брошенные в него камни особо, со вкусом, раздев последних упрямиц водою догола.
— Так им и надо! — кричали отовсюду его солдаты.
Плац улюлюкал. Дежурный повёл огонь по последнему оплоту сопротивления. Три беспокойные, самые стойкие девицы ещё находились наверху. Отрезая им пути к отступлению, лейтенант распластал поток, как стену: обрывались свежие листья, ломались ветки, леденило живое тело. Одна девица, обессилев, упала, вторая бросилась вниз сама. Третья стояла твёрдо, хватаясь за тополь, словно за брата. Среди листвы и шабаша она не выделялась, как прежние, не обзывала военных козлами, но, когда осталась одна на оборванном дереве, все взгляды с плаца сфокусировались на ней. Кротов её узнал — его Алёна. Она приехала к нему на свидание вместо родителей. Ни жена, ни сестра — без документов. Не пропустили.
Дежурный как будто угомонился. Он убрал водяную завесу, разрешая девчонке уйти, и водитель пожарной машины тоже махнул рукою: «Спускайся, — мол, — больше тебя не тронем». Алёна потянулась за авоськой, висевшей рядом на ветке. Из неё торчали наружу бутылки с водою и какая-то пища. Но кто-то крикнул: «Это — водка и закусон». Офицер поднял свою пушку. Авоська упала. Следом по мокрому тополю, сползла Алёна, оставляя на свежих сломанных сучьях обрывки летнего платья. Исподлобья, стыдливо, Иван провожал свою подружку глазами, прислушиваясь к усмешкам окружающих людей.
И если в поход страна позовет
За край наш родной
Мы все пойдем в священный бой.
На этой высокой ноте порядок восстановился, радио смолкло. Пожарные возвратились на плац и приступили к работе. Оцепление вздрогнуло. Ведомые им, салаги покатилась на новое место. Парило лето.
— Как он ловко их раздел, — зубоскалили толкачи.
— Концерт. Это был настоящий концерт.
— Разве это концерт?
Видавшие более курсанты, делились нажитым опытом. Иван услышал, как один командир отделения будущих зенитчиков то ли сержант, то ли ефрейтор рассказывал своим подчинённым салажатам о том, как зимой одну из таких шлюх приморозили к дереву.
— Наши пожарные вынимали её из шубы прямо с веток, стоя на длинной лестнице машины. Скурвилась стерва…
Он итожил громко, со знанием дела. Кротову стало обидно за бессилие чем-то ответить на это оскорбление женщин. Кинуться на сержанта он не мог и, скрывая клокотание в горле, глотал обиду. Прошло немало лет прежде, чем Алёна рассказала ему о разбитых бутылках, о том, как упала на их осколки: в разорванном платье, мокрая, в слезах, в крови. Как дожидалась ночи, спрятавшись в кустах, облизывая раненые руки. Как добиралась почти раздетая на окраину города к тётушке. И боялась огласки…
— Я видел тебя на дереве, — признался Иван Иванович. — Обрывки твоей одежды висели, как осенние листья…
— Я ожидала тебя четыре года. И дождалась.
Протокольное было время, как, впрочем, и ныне. Когда он уволился в запас и вернулся домой, его сволочили по всей округе на все лады. Какая-то сварливая сотрудница из городского военкомата, прочитавшая его служебное дело, писала на предприятия письма, где просила учесть при приёме на работу его армейское прошлое. Так, должно быть, предписывали инструкции тех советских лет. Она гремела правдой, докладывая повсюду, что Кротов — алкоголик, угробивший машину. Ему зачитали одно из писем в автотранспортном предприятии, куда он, было, ткнулся после дисбата, и дали от ворот поворот. Иван затаил обиду на государство. Он стал шабашником и построил жизнь на левых доходах, где преуспел. Даже в самые трудные годы Кротов был при деньгах, а не на митингах. Там околачивались слюнтяи-бюджетники — те из них, чья подпись на бумаге не стоила ломаного гроша.

РАССКАЗ ТРИНАДЦАТЫЙ. ХЛЕБОЗАВОД
Алёна работала в пекарне технологом. Когда хлебозавод оказался на грани искусственного банкротства, два его цеха остановились. Персонал отправили в отпуска без содержания на службе и однажды известили, что собственники решили закрыть непродуктивное производство и уволить лишние рты. У Алёны случился сердечный приступ. Кротов отвёз её в приёмный покой городской больницы, где женщина отлежала месяц.
— Сократят, — вздыхала она на каждом свидании с мужем. — На что я буду жить?
— Разве я не добытчик? — успокаивал Иван. — Ты только посмотри на другую челядь: ни у кого ни копейки в карманах нет, а я при деньгах, при хороших заказах, имею спрос.
— Ненадёжная эта работа: ни стажа у тебя, ни льгот и налоги не платишь — уличат, отберут экскаватор.
— Прорвёмся, мать, где наша не пропадала, — так он шутил, но было всё же тревожно. — Наша пропадала везде.
По выздоровлению Алёну вызвали в дирекцию и поинтересовались, как она себя чувствует.
— Нам не нужны больные люди, — строго напомнил начальник отдела кадров.
— Я буду работать, — ответила женщина.
Вскоре завод перекупили. Новые акционеры оказались бессердечнее прежних. Их управляющий напечатал бумагу о сокращении штатов. В этот чёрный список попала Алёна. Второй сердечный приступ оказался сильнее, чем первый.
— Лежи-ка, мать, пока в больничке и поправляйся, не думай о будущем — это моя забота тебя кормить, — утешил Кротов. — Больничный лист тебе всё равно оплатят, а там и бог повернётся к нам лицом. Ешь апельсины — и тебе, и твоим соседям в палате хватит.
Бледная она плакала, таяла жизнь.
Но не бог повернулся лицом, а дьявол. Пришла весна, и вода поглотила почти весь город. Природа митинговала пуще всех оппозиций.
Канализационные люки оказались забиты грязью, затянуты тиной. Коммунальщики не справлялись с работой, не хватало техники, рук и денег. Нечистые воды окружили склады, где хранились продукты хлебозавода: мука, орехи, изюм, шоколадки. Мыши покинули подвалы.
— И тут появился я, — рассказывал Кротов.
Улыбались даже самые безнадёжные сердечники, удивляясь метаморфозам, бывающим в жизни.
В то аварийное утро Иван проезжал мимо хлебозавода на экскаваторе.
— Твой новый начальник ни бе ни ме ни кукареку, выскочил на дорогу в болотных сапогах, руками машет, а рожа — бледная, щёки его трясутся. Без мата двух слов связать не умеет. Смекаю, — молит о помощи, нырять за мешками некому. Нанял он, было, бичей для этого дела, а те напились по предоплате и, как в Турции, — едва не утонули в экскрементах, которыми наводнила весна… А тебя, Алёна, я поздравляю с повышением по службе, ты отныне в отделе кадров — инспектор по персоналу. Беса, что кровь твою пил, уволили у меня на глазах. Вырыл я, значит, траншею, отвёл все воды в овраг, покраснел твой начальник, очухался, стал благоразумным, вещает членораздельно, словно серый волк из доброй сказки: «Я, Иван-царевич, по самый гроб тебе обязан. Ты меня спас», — и тянет деньги. «Положи-ка ты мне в ковшик мешок немочёного чернослива и грецких орехов да из тех закромов, где мыши не бегали». — «Я тебе из личного склада — самых отборных». — «И ещё… Жену мою знаешь, а-а?.. Алёну Сергеевну Кротову». — «Хорошая женщина». — «Она в больнице, — вот так и так — объясняю вкрадчиво, — в гематоген свернули женщине кровь». Он снова в крики: «Не может этого быть!.. Этот мерзавец у меня больше не работает… Ко мне его, на ковёр!». Облаял его подлюгу со всех сторон и уволил…
— А ты поверил? Они же вместе водку пьют.
— Не выполнит своё обещание — утоплю. Отрою такую земную артерию — стены рухнут, такой туалет ему на заводе устрою, зацокают языками от зависти даже герои локальных войн и конфликтов, отягощённые орденами за службу Отечеству и правде. Правительство объявит президенту импичмент: «Не в том сортире, не тех ты мочишь».
— А город без хлебушка. Повсюду распутица. Раньше бывало сухо. У нашей проходной росли тюльпаны. Мне было пять лет, когда я впервые ушла из дома, чтобы их нарвать. Мамка меня нашла и наказала, а я ревела и боялась хворостины, которой она меня гнала обратно домой, словно тёлку. Сегодня повсюду бурьян, на асфальте липкая грязь, газоны запущены и страшны.
— К твоему выходу на работу мы их облагородим. Цветы не обещаю, но трава поднимется, как в детстве…
Вычистил, выскреб, забытый всеми, асфальт. Те же бичи, что тонули в подвалах хлебозавода во время паводка, проживающие здесь же — в гаражах у оврага, куда ушла вода, за ту же самую водку взрыхлили все газоны от автобусной остановки до проходной — без малого двести метров. Когда Алена Сергеевна приехала на работу после болезни, из ожившей землицы торчали острые зелёные стебельки сочной травы и среди них, увы, не тюльпаны, но одуванчики тянулись навстречу солнцу.

РАССКАЗ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ. ШТУРМ ВЕЛИКОГО ЭКСПЕРТА
Через год супруга сказала о пенсии. Сердце стучало неровно, и, хотя тяжёлые дни остались в прошлом, страхи не проходили.
— Мне нужна инвалидность, — сообщила она Ивану. — Я тоже хочу получать бесплатные лекарства.
— Я тебе любые достану, — ответил муж.
— Любые лекарства не помогают, они поддельны…
Аптеки полны фальшивыми препаратами, ожидающими инспекций. Реклама лжёт, выдавая за панацею их глазурованный мел. Кротов и сам не единожды принимал такие дорогие таблетки, но прока с них не почувствовал ни на йоту. Как-то один гипертоник помог настоящими лекарствами, приходившими в аптеки не из баулов жлобовитых барыг, а централизованно — по заявкам лечебных учреждений. Разница между одними и теми же таблетками была на лицо. Попробовав настоящее лекарство, больному на время казалось, что чья-то совесть ещё на месте, только нужно дожить до получения группы инвалидности, чтобы обрести надежду на справедливость.
— Я же для этого платила налоги, страховалась, — волновалась Алёна. — Мне не откажут в медикаментах.
Как в детстве, она надеялась на государство, на его патронат. Но страна холила чиновников да экспертов, а не больных, желающих иждивения и заботы.
— Хоть что-то сейчас, — молила Алёна. — Пока живая…
Новая медицина потеснила старую, добрую. Врачи стояли на рубеже у государственности, подозревая у каждого пациента аггравацию болячек. Уже не клятва Гиппократа, а присяга на верность руке, распределяющей деньги, руководила ими при выборе решений. Такая рука не могла поддержать всех, наплодившихся за долгое время социализма, ставших сегодня обузой для рыночной экономики — потребителями её благ, не производящими товаров ни на копейку. И хотя приличия в отношении уцелевших пенсионеров были соблюдены, и достойная старость пестрела в государственных документах — нация вымирала. Холодная расчётливость овладела умами специалистов, руководящих страной. Гуманитарные науки очерствели, остыли. Экономические выкладки душили сильнее газовых камер, добрые постулаты не гармонировали с убийственной математикой. «В случае сохранения современного уровня заболеваемости и инвалидности среди мужского населения России ожидаемая продолжительность их здоровой жизни сократится до пятидесяти трёх лет», — писали в журналах. И довольные этим государственные мужи смекали, что многолетние отчисления усопших граждан только на пользу номенклатуре. Однако женщины всё ещё доживали до пенсии и с ними нужно было делиться.
— А вдруг ты умрёшь? — спросила Алёна у Кротова. — И я останусь одна?
Иван Иванович задумался. Здоровья в нём было избыток, доходы его росли, но с чем не шутит чёрт. Ярый противник государственности, получавший не медали, а синяки, он осознавал, что у Алёны не будет помощи ниоткуда, если с ним случится беда. Кроме мизера по инвалидности, который предстояло отвоевать осадой или штурмом.
Глава клинико-экспертной комиссии Кацман Михаил Моисеевич был стариковат, но выглядел молодецки. Казалось, что время остановилось у порога его врачебного кабинета, как и тысячи больных в ожидании очереди на получение набора государственных льгот. Михаил Моисеевич впился в рабочее место, словно клещ в подмышечную область, ввинтился в кресло, как фарфоровый зуб, неистираемый пищей: ни расшатать, ни пододвинуть. Его друзья-генералы давно сыграли в ящик, защищая Отчизну, а Кацман, пожалуй, самый древний эскулап поликлиники, продолжал продуктивно трудиться на зависть подрастающим коллегам. Он нажимал на авторучку с такою силой, что в пальцах появлялся синдром длительного сдавливания.
— В такую-то годину вы встали на путь симуляции, — орал Михаил Моисеевич на чахлых шахтёров и металлургов, робко открывающих двери.
Не одно поколение горожан искало у Кацмана дорогу на инвалидность. Ежедневно у его кабинета давились люди, судорожно сжимая ворохи пожелтевших, помятых справок, читая которые, глава экспертной комиссии разбирался, кто действительно болен, а кто ещё нет, подклеивал все эти бумажки в больничные карточки или выкидывал их в мусорный ящик, чтобы стоявшее перед ним убожество сызнова прошло переосвидетельствование у врачей.
Сплоховавшего коллегу-медика, подписавшего уничтоженный документ, тем временем ставили на место и при повторном обращении за помощью: хирург ли он, терапевт ли, невропатолог — тот уже не находил у кацмановского изгнанника симптомы, необходимые для льгот. Всё чаще люди умирали в коридорах поликлиник, так и не дождавшись желаемых пенсий и бесплатных лекарств.
В молодые годы Михаил Моисеевич не курил, не пил, не развратничал — жил как положено семьянину — по-советски. Супружеский долг он выполнял по расписанию — экономично и сохранил недюжинное мужицкое здоровье до старости. В семьдесят восемь лет его одолевала истома по женщинам. Но его ровесница жена ударилась в православие и перестала заниматься любовью, ссылаясь на сексуальную дисфункцию организма. На столе у врача лежал журнал. В нём была представлена биография новой главы социального развития и медицины в стране. В глубине цветного издания были размещены её фотографии, и одна из них особенно подчёркивала стать этой женщины. Оставшись наедине с журналом, в обеденный перерыв Кацман надевал очки и голодными взглядами пожирал изгиб её тела, стараясь представить какую красоту скрывает платье. При этом старик частенько причмокивал губами, как на настоящем свидании с женщиной во время лобызаний и бубнил под бороду:
— Грудь у неё, конечно, мала, но в остальном она мне по вкусу…
Брюки казались тесными. Михаил Моисеевич искал причину этого неудобства. Подтягивая то левую, то правую штанину, он ёрзал на стуле, шарил в карманах, поправляя то твёрдое, что мешало спокойно существовать. В такие минуты Кацман не замечал окружающих. Старикан предварительно от них, бывало, закрывался на ключ, но в тот злополучный день (Хотя, как знать?), когда Иван Иванович Кротов переступил порог его кабинета, дверь оказалась открытой.
— Какая женщина, — сказал посетитель, глядя на муки эксперта.
— Что вы тут делаете? — подпрыгнул старик и, оправдываясь перед незнакомцем за произошедший конфуз, трезво ответил:
— Моя баба рассыпалась, а у меня энергии хоть отбавляй!
— Завидное долголетие, — поддакнул Иван.
— Хочется мне такую женщину!
Кацман показал на раскрытый журнал.
— Она совершенна, — согласился Иван Иванович, а про себя подумал, что, глядя на эту министерскую особу, коня прошибёт оргазм. — Во внучки годится, правда, Михаил Моисеевич?
— Пожалуй, так оно и есть, — оскалился врач.
Кротов поинтересовался, как здоровье у его младшего сына, у Андрея Михайловича Кацмана, с которым он некогда учился в школе и даже сиживал за одной партой и таскал за косы девчонок. Как поживает его старший сын — Борис Михайлович Кацман, уехавший в Израиль?
— Что-о?.. Он умер там от инфаркта? Примите мои соболезнования, Михаил Моисеевич. А говорят, что на Западе медицина лучше, чем у нас…
— Кому говорят? — завёлся Кацман. — Мало ли что там говорят! Я-то знаю не понаслышке. Жил бы мой Бориска сегодня здесь, в России, не умер бы никогда. Я бы вылечил… А там-то в Израиле работать надо, зарабатывать деньги! С его-то образованием — русский филолог, какая работа на чужбине? На что ему было лечиться при инфаркте? В Израиле слесаря необходимы, а не поэты…
— Как и у нас, Михаил Моисеевич. Как и у нас. Сегодня легче устроиться столотёром на рынке, нежели журналистом в местной газете.
— И порядочней, — согласился Кацман. — А медицина, она и здесь медицина. Я говорил им обоим: «Учитесь на врачей». — «Да что ты, папаша, ковыряться в анализах это несовременно». Передал бы я сейчас по наследству вот это самое место, и жили бы они припеваючи, как я. А так, разве что, пенсию Андрюшке пробил за переломы.
И Андрюшка, и жена Андрюшки, и православная супруга самого эксперта, а также ещё три десятка иных близких, словно челюсти одного большого вампира тянули из бюджета социальные деньги, как свежую кровь.
— Слава богу, что живы! — отметил Кротов.
— Вы по какому вопросу?
Иван Иванович рассказал, что у прежнего мэра, у пьяницы-мэра, у Дубровченко была секретарша, внешне похожая на женщину, фотография которой сияла в журнале.
— Звать её Лариска…
— Припоминаю, а как же, — встрепенулся Кацман. — Она оформляла нашему Дубровченке инвалидность в позапрошлом году. Эта Лариска, пожалуй, даже покраше, нежели министерская дива.
— И помоложе! Сисястая баба…
— Вы очень тонко подметили. Именно! Сисястая, ого-го-го! — Кацман игриво показал руками воображаемый размер её бюста. — А что она незамужняя?
Кротов пожал плечами и грустно ответил:
— Всю жизнь в секретариате.
— Ах, да-а, понимаю… Прежний градоначальник её бросил, а новый к себе на работу не взял.
— Могу познакомить.
— А что же… Тряхнём стариной, подразоримся немного. Я же нисколько не беднее градоначальников.
Обустроил Кротов сатанинское дело, ставши сводником у имевших избыточное здоровье старых людей. Через месяц под руку с ослабшей супругой он успешно прошёл коварных врачей на злополучной комиссии, которая решает вопросы о лечении патологий из государственного кармана. Его Алёна получила свои лекарства и дышала спокойно. Очереди, конечно, в поликлиниках не стали короче. Не поубавилось желчи в улыбках у эскулапов, знающих о функционировании органов у больного более самого больного, но деньги — три с половиной тысячи рублей приносили на хату регулярно, и медицинский журнал с картинками исчез со стола у главы клинико-экспертной комиссии.
Старый хрыч не сплоховал. Спустя ещё два года, летом, Иван Иванович, разбирая в запущенном городском парке завалы деревьев, увидел семейную пару, осторожно переносившую через упавший тополь коляску с дитятей — ночью была гроза. Малыш выплюнул соску в самую гущу зелени и заревел. Женщина нагнулась, чтобы её поднять.
— Эй, Михаил Моисеевич!.. Не спеши! — приоткрыл Иван Иванович кабину экскаватора. — Давай-ка пособлю тебе ковшом, уберу это дерево с дороги совсем. Это твой правнук или праправнук?
— Да что вы — сын! — гордо ответил врач. — Я человек без предрассудков
Женщина, сопровождавшая Кацмана, распрямилась, откинула волосы и стыдливо кивнула Кротову: «Здравствуйте». Он её узнал.
— Ау-у, Лариска!
— Когда-нибудь мой новый сын станет врачом, и я передам ему по наследству своё рабочее место, — уверил Кацман. — Очень хорошо, что вы познакомили меня с Ларисой, Иван Иванович. А прежняя моя жена ушла в монастырь.
— Неисповедимы пути господни, — съёрничал Кротов, ухмыляясь в усы.

РАССКАЗ ПЯТНАДЦАТЫЙ. ВАРЕНИК
Освободившейся от тела душе стало страшно. Холодная круговерть не сразу оторвала её от родного дома, а отбросила обратно — в липкую тину побережья жизни, как отбрасывает щепку река, бурлящая нечистотами во время половодья. Душа усопшего оказалась перед окнами кухни, где его Алёна готовила пищу, ещё не зная о смерти мужа. На разделочной доске в муке лежали вареники, в кастрюле закипала вода. При жизни Кротову более нравились пельмени, он упрекал жену в самостоятельности, если она закручивала в тесто картошку или творог, как сегодня, игнорируя вкусы мужа.
— Тебе жалко мне мяса? — говорил он супруге, а та отвечала, что в мясе много холестерина, что у него — у Кротова — избыточный вес и, как следствие, большая вероятность преждевременного старения или инфаркта.
— Нагляделась рекламы по телевидению, — ворчал Иван. — Пельмени наше национальное блюдо. Мне не пристало есть какую-нибудь мацу. У меня на работе Ефим-подсобник, один как перст — ни кола, ни двора, бомжует в сторожке. Ты положи-ка эти вареники в банку — отдам ему. Сожрёт их за милую душу…
— Я для тебя старалась, — упрекала Алена, но выполняла просьбу.
Иван Иванович успокаивался, послушно кушая всё, что оставалось в тарелке, нарезав для сытости сала и хлеба.
Сегодня, освободившись от тела, он по-иному переживал ситуацию на кухне. Слюноотделение, обоняние, пищеварение остались в прошлом. Они были телесными проявлениями жизни, а любовь продолжала жить после смерти, будучи движением духа, — бессмертного, если верить учёным. Новое дуновение космоса прижало его душу к окошку, как плёнку, и приклеило на минуту. Ссутулившаяся подруга кидала в кастрюлю вареники. Выплеск горячей воды взметнулся к ней, и какая-то капля попала на руку, державшую разделочную доску. Алёна вздрогнула от ожога. Один вареник упал. Освободившись от остальных, жена подняла его с пола и положила на стол. Она посчитала, что он — грязный и в пищу не годен. Такое случалось ранее, да Кротов всегда смеялся над чистоплотностью.
— Кидай его вместе с другими, в кастрюлю, я не барин — съем и не умру, не отравлюсь.
И когда супруга отвечала отказом, он бросал его в кипящую воду сам, едва она отлучалась из кухни за мусорным ведром.
— Где этот грязный вареник, — пытала она, вернувшись.
— Поди отыщи, — ухмылялся муж, лукаво глядя на варево. — Чтобы ты, интересно, с ним сделала, если бы я не нашёл ему место в кастрюле?
Сегодня последний вареник попался ей на глаза сразу же. Она уже перемешала болтушкой содержимое кастрюли. Алёна его оглядела и опустила в кипящую воду сама. Потом помыла руки, и пошла будить Ивана на завтрак.
— Я же умер, — спохватилась душа.
Стыд, как и страх, — не плотское чувство. Сегодня Кротов был виноватым перед Алёной, как и в тот далёкий день на плацу областного военкомата, когда его подругу поливали водой из брандспойта. Душа у Ивана оторвалась от оконного стекла и потянулась обратно к форточке, в надежде с притоком холодного воздуха ворваться в квартиру и нырнуть в окоченевшее тело до первого крика вдовы, проснуться и успокоить жену словами:
— Иди на кухню, убавь огонь, я ещё живой, — как это было вчера, когда он лежал отёкший, едва подвижный, но горячий, — ты слышишь, Алёнушка, вода убежала на плитку, скворчит…
Однако новый поток космической энергии вырвал его душу из тины жизни и понёс в неизвестность…


СПАСИБО, ЧТО ПРОЧИТАЛИ!