Сказка о взлете

Жил да был рыбак. Ничего в этой жизни он не любил так, как вытаскивать рыбу из ее жизни. Чем она ему не угодила среди всего зверья и ворья — неизвестно. Но встал рыбак по-среди ночи в длинной, до пят, ночной рубахе и, стараясь не шуметь, на цыпочках пошел к дохе и двери. Напрасно. Ученая опытом рыбачиха открыла левый глаз и ясным, будто бы совсем не спавшим, сторожним голосом сказала:
— Опять за старое?
— Спи, спи, ответил рыбак. — Это я так… Сама знаешь куда… Бывает и посреди ночи.
Чего только посреди ночи ни бывает, кроме естественных стремлений проявить себя на привычном поприще! Вот и рыбак наш вовсе не стремился к естеству своему — хотя, мимохо-дом, отдал ему должное — но всей своей рыбацкой душой желал, желал и желал… целых двух ипостасей: чтобы рыбачиха спала (в скобках — не гомонила) и чтобы рыба сама, или чуть ли ни сама, на крючках громоздилась.
«Ах, ты, Господи! — помыслил он. — Щас натаскаю… на лед, потом волокуши подволо-ку, привезу, рыбачиха откроет… какой-то глаз… откроет… какой-то рот, а я ей — накося, отку-си-кося от свежатинки. Авось проймется».
Он вышел на порог и увидел, что все творится вовсе не по спирали. Иначе нас давненько не было бы на белом свете, иначе мы давненько были бы на черном, и рыбак ловил бы пресно-водных не в воде. А так — все вышло хорошо.
В дохе и прочей рыбацкой сбруе шагнул он за порог. У рыбачихи левый глаз, сморенный теплом существования, закрылся. Открылся, правда, правый, но он глядел в подушку. И в поду-шечной своей жизни видел землю обетованную: рыбака, никогда не выходящего из дома; дом, чистый и ухоженный, как соседский огород; комод, набитый бумажками, о которых мечтает ка-ждая рыбачиха. Кроме всего, сам комод — чистое золото, и по бокам его — гвардейцы его наи-рыбачейшего величества с переметами наперевес. Каждые полдня — смена, каждые полчаса окрик: «Никшни!». И ответ: «Никшнул!»
Все это видел правый, поэтический, глаз рыбачихи, пока спал левый, прозаический. Но не знал правый поэтический, что в дохе и полной сбруе топал рыбак на исполнение своих ры-бацких обязанностей, которые — кто его знает, кто — на него навесил. Навесил и навесил, как навес над крыльцом.
Вот только — крыльцо-то чье?
Ладно вам задаваться зряшными вопросами. Главное — рыбы побольше.
А на чье крыльцо — рыба?
Это, конечно, вопрос. Но рыбак об этом не думал. Не в победе ж дело, а в участии.
И он морозно скрипел валенками по предрассветному снегу и самым чистым образом мечтал о том, лелеемом всеми рыбацкими душами мгновении, когда из ледяной лунки высунет-ся в большой, ясный и кристальный мир большая, радужно отливающая всеми красками мира, рыбья голова.
Чего же еще желать?
Тощий рассвет вставал над лункой и рыбаком, дергающим свою снасть с обреченностью влюбленного.
Да, впрочем, есть ли разница?
Но рыбак ничего не знал и мало что видел. Искоса он замечал, что светало, но не брало. Из-за этого его во что-то забирало. И он, нервничая все больше — ведь должен быть в жизни какой-то смысл, — дергал все круче, пока не додергался: на другом конце всех хитрых его при-способлений что-то сидело. Мало того — держало и тянуло. И этого мало — затягивало.
Двумя конечностями рыбак держал лесу. Так что конечностей осталось у него тоже две. Тогда о другую сторону лунки он уперся головой.
Вот это зря. Голову желательно употреблять во другие места. Но кто же об этом слыхал? Рыбак не слыхал. Ото всех своих дедов и прадедов передалось ему одно: надо рыбу ловить, упираясь при этом хоть чем, и рыбачиху надо умиротворять, хоть чем. Он и уперся.
Жалко, что не знал он, что это — не такая рыба, а новая-преновая дрянь-рыба, и неиз-вестно, кто кого поймал. Эта рыба либо на дно тебя утянет, либо выбросит тебя в небеса, ничего не объясняя. А уж там — разбирайся сам. А новая-преновая дрянь-рыба тянула к себе и тянула и злорадствовала: «Ты думаешь, рыбак, что можешь что-то? Ты думаешь — упорством и тру-дом?.. Так вот тебе…».
Но рыбак упирался так, что у новой-преновой дрянь-рыбы ничего не получалось. И тогда рванула она вверх по баллистической траектории так быстро, так реактивно, что всякие там раскоряченные рыбаки ничего не могли поделать и взлетели тоже. И наш рыбак растаял в рас-светной мгле вместе со своей рыбой, казалось бы, трофеем не малого достоинства. Но… взлет есть взлет. А садиться придется не всем.
И все они взлетели. И новая-преновая дрянь-рыба все никак успокоиться не могла: за-чем? Ведь и безо всяких взлетов все обделать можно тишайшим образом. И рыбак думал: «Да что такое. Клюнула — так выплывай постепенно и в садок садись. Чего же буянить, а, тем бо-лее, подбрасывать, колоться и разбивать об лед?» И праведных истоков рыбачиха взлетела вме-сте с ними, потому что они ее зацепили, сильно жалуясь всем обо всём и самому главному на всех, и думала, слезно, о том, что не двух гвардейцев с переметами надо было ставить у комода, который, как чистое золото, набит правильными бумажками. Авось, тогда бы не взлетели. Чего летать-то? Лишнее это, когда есть комоды и бумажки в них. И оба глаза ее, правый — поэтиче-ский, и левый — прозаический, были открыты до последней разневозможности. И оба глаза кричали: «Взлетать-то зачем? Когда сидеть можно, когда лежать — лучше?»
Взлетали они натужно. Летали недолго. Примерно столько, сколько я вам пишу. А я еще мед-пиво хлебнуть успел, пока они взлетали. Потом шапку снял, поклониться праху.