Ведьма

 Н.Тертышный      
 ВЕДЬМА.               
      …К утру всё-таки задремал, да так сморило, что даже сон успел привидеться. Снилась тёмная глухая ночь, берег большой реки или моря – Михаил не совсем разглядел во сне, поскольку и в жизни морского берега никогда не видел. Речных берегов видывал, кажется, немало: и так себе, и больших, а вот моря не довелось. Может быть, потому и во сне берег плохо запомнился; зато вода приснилась близко - цветом свинцовая, почти чёрная, без края, уходящая прямо от ног вдаль без шума, но видом грозная и зачаровывающая. И надо обязательно плыть, словно кто поручение такое даёт Михаилу. Благо дело, вода, кажется, не холодная. А страха в нём нет – подумаешь великое дело махануть две-три сотни метров. Но рядом чуть в стороне у него появляется преследователь, который не видит его, но, по всей вероятности, знает о том, куда должен плыть Михаил. Потому так уверенно махом заходит в воду и мощно красиво плывёт брасом. Но Ерофеев зная, как плавает здорово сам, незамеченный осторожно погрузившись по грудь, бесшумно уходит под воду с головой. Затем, нащупав ногами дно, приседает и, сильно отталкиваясь, мгновенно уходит нырком в сторону, ликуя и восхищаясь своим умением так здорово плавать. Выныривает он далеко впереди преследователя, который догадывается о присутствии Михаила, ищет его глазами в ночных отблесках над водой, но не видит и продолжает бесполезно работать руками, забирая всё дальше и дальше в сторону. Огромное расстояние теперь пролегает меж ними, покрытое водой, перекатывающейся мощным бесконечным удручающим валом. Михаил, почувствовав себя на самом гребне этой свинцовой горы, устремляется вдоль вала быстро и стремительно на боку, как это умеет он лучше всего, и миг спустя чувствует под ногами неровное дно, словно под ним сейчас рытвины паханого поля, зачем-то напрасно залитые водой. Чуть касаясь пальцами этого поля, Михаил, тяжело дыша, наконец-то оказывается на ровной мели, по которой ещё некоторое время идет, трудно волоча по илистому дну ноги. В руках у него зачем-то две тяжёлые кирки для рытья твёрдой земли; они тяжелы и неуклюжи, но почему-то их обязательно необходимо донести до берега. Он уверен, что там, в сиреневой непроглядной ночи его кто-то ждёт, а он сам жаждет этой долгожданной встречи. Может быть это его Дарья? Ещё та… быстроногая ловкая, только-только окончившая учительские курсы, сама ещё девчонка, в которую влюбился он без памяти незабываемой тёплой весной сорок четвёртого, когда стал немного поправляться после ранения. Может быть…. Он торопится, чувствует, как сердце вот-вот вырвется из груди, но, превозмогая усталость, опустившись на колени, вползает наконец-то на какой-то деревянный настил, обитый ржавой грохочущей жестью, и с трудом вытаскивает за собой из воды обе тяжеленные кирки. Они громыхают о настил и бесполезно остаются лежать прямо у самой воды, тёмно-свинцовой, медлительной, словно чуть колышущаяся тяжёлая маслянистая масса. Только тут Михаил замечает незнакомого человека без лица, вернее у него вместо лица затылок, словно человека нарочно одели задом на перёд. Этот неправильно одетый человек что-то по-доброму выговаривает ему и медленно отходит, постукивая чем-то о жестяной пол. Михаил в тревоге, почувствовав в груди приступ удушья, разворачивается обратно к морю, но, закашлявшись, открывает глаза и видит выходящего из купе соседа с нижней полки, и в тот же миг понимает, что видел цветной удивительный сон. Потом он долго лежал в полутьме тесного купе, прислушиваясь к тому, как вернулся должно быть из туалета сосед, как по стариковски покряхтывая улёгся, как похрапывает сосед на верху, как стучат и поскрипывают на ходу колёса.
      ...Припомнилась соседка Никишиха ещё не совсем древняя старуха-бобылка, давным-давно схоронившая мужа и по всякой важной надобности всегда обращавшаяся за помощью к Ерофееву. Михаил не отказывал, потому что бабку побаивался. За старухой как-то само собой издавна приклеилась слава ведьмы, и повод к тому действительно был. Силу её знахарских способностей однажды ему самому довелось испытать. Было это лет восемь тому, как-то уж поздно по осени в пору первых белых мух Никишиха принесла на починку пару старых стоптанных валенок. Михаил наскоро за один вечер управился с ними, подшив дырявые подошвы резиновыми подмётками, применив на это остаток завалящей старой транспортёрной ленты.
      Зайдя за валенками, Никишиха принесла с пяток яиц да кулёк конфет из сельмага.
      - Ты уж не обессудь, милок. От щедрот старушьих возьми детям леденцы…
      - Ты бы, старая, пол-литра лучше мне поднесла, – безо всякой мысли и не со зла бросил в ответ Михаил.
      - Так я не додумалась, – просто повинилась Никишиха. – Завтра возьму в магазине. Зайди, ежели не перехочется…
      - Это не перехочется, – вроде отшутился Ерофеев.
      Но назавтра о полулитре не забыл и, возвращаясь из пихтоварни после работы, зашёл на запущенное подворье к соседке. Та, не разговаривая долго, вытащила из почерневшего от времени деревянного шкафчика бутылку дешёвой водки, прозванной вероятно за то, что в горле дерёт, «сучком».
      - Что-то холодная она у тебя…? – заметил Михаил.
      -.Так по холодку в сельмаг ходила, – как-то с хитрецой ответила старуха.
      - Это мы отогреем…, – пристраивая бутылку в карман рабочей куртки, Михаил почти не слушал её.
      Выходя лишь, зацепившись в сенях головой за пучок сухого чистотела, свисающего с низкого потолка, без упрёка просто для порядка бросил:
      - Сумрачно у тебя как-то. Свет экономишь, небось…? Да и во дворе бес ногу сломит. Дрова, когда ещё сбросили валом, гля-ко, так и лежат…
      - А у меня, милок, давно уж свой порядок – работа, что по силам, а свет – по глазам. Ты разве не знашь, что к старости дале видишь, потому что не только глазом глядишь…, а работашь меньше, потому как меньше ешь…
      - Всё шутишь, старая? Ну-ну…, – переступая порог, на прощанье бросил Михаил.
      Дома, ополоснув руки под рукомойником, сел не торопясь за стол. Дарья приходила со школы всегда позже, когда заканчивалась вторая смена. Наскоро остограмившись и закусив солёным огурцом из подвернувшейся под руку трёхлитровой банки, почувствовал усталость и прилёг в горнице на широкой сосновой лавке, бросив под голову фуфайку, насквозь пропахшую пихтовым и машинным маслом. Уснул тут же, словно провалился в гулкий сухой колодец. Спустя час проснулся, заслышав, как пришла с детьми из школы Дарья. Но подняться сразу не смог, что-то тяжкое и горячее обхватило за шею и словно привязало голову к лавке. Подумалось со страхом: «Что за напасть…?». Ощупывая шею, Михаил нашёл её опухшей и непомерно толстой. Боли никакой не было, но дышать было трудно. Он не на шутку перепугался и дико зарычал, усилием воли заставляя себя подняться. Вошедшая в горницу Дарья, всплеснув руками, запричитала:
      - Ой-ё-ёй…! Миша, да что же это такое?! В больницу надо…!
      Притихшие дети, не понимая случившегося, таращились на отца из-за материнской спины. А Михаил, с трудом удерживаясь за лавку обеими руками, вращал медленно головой и ревел:
      - Ну, старая карга, рассчиталась бутылочкой за свои вонючие онучи…! Ну…, ты ответишь мне, поганка…!
      С трудом поднявшись, он подхватил висевшую на стене одностволку, и как был в одной рубахе, босиком выскочил на улицу.
      - Ты куда, Миша…? – не понимая мужа, кинулась следом Дарья.
      Никишиха ещё не закрывалась на ночь, но гостей явно не ждала и жутко напугалась, когда в тёмном коридорчике грохнула входная дверь, и раздался сиплый голос соседа:
      - Ну-ка где ты тут, ведьма старая…?
      При свете тусклой лампочки в хату шумно ворвался Ерофеев и, угрожая ружьём, навис над старухой:
      - Ну, спасибо за холодную водочку, коряга ты еловая! Удружила…! Ну-ка, делай поскорому всё как было, иначе расстреляю…, как врага народа!
      Из-за спины его глянула испугано Дарья.
      - Да, окстись, Миша…! Бог с тобой, не шути так…, – замахала руками Никишиха.
      - А я и не думаю шутить…! – хрипел Михаил, наставляя ружьё в сухую грудь старухи. – Ты только глянь на меня! Твоя работа…, больше некому, хрычовка ты дремучая! Это твоя благодарность за валенки? Говорю, застрелю, значит, застрелю, если не сделаешь всё по-доброму…!
      - Меня убить и без ружья давно уж можно, – чуть оправилась от первого страха Никишиха. – И меня зазря винишь. Моей вины в том нет. Худого никогда людям не желала. Своё бы нетерпение обвинил перво-наперво, может быть и взаправду бутылка в коридорчике нахолонула, пока стояла, тебя дожидаючи…
      - Ты мне зубы не заговаривай! Делай всё как было, а то убью…! – грозил, не унимаясь, Ерофеев.
      Дарья повисла у него на руке:
      - Ой, Миша, не говори так! В тюрьму захотел? Ой, мамонька моя, детей вспомни…!
      Михаил после этих её слов чуть остыл, опустил ружьё и, прислонившись к дверному косяку, болезненно обмяк.
      - Ну, бабы дуры, что же вы со мной сделали…, – только и просипел опухшей глоткой.
      - Ну-ка, милок, присядь-ка…, – Никишиха подала ему тяжёлую грубо сколоченную табуретку. – Дай-ка гляну на тебя. Ох-хо-хо…, не моя вина, не моя. Напраслину возводишь…
      Михаил грузно сел.
      - Кончай гнусить, карга! Помоги лучше…. Дышать нечем, горит всё тут…, – свободной рукой он осторожно ощупывал шею, второй по-прежнему угрожающе держал ружьё.
      Никишиха, приблизившись, прищуром мельком глянула на опухоль и спокойно проговорила:
      - От неё проклятой… хворь, ей же и поправишься…
      Отошла от мужика, повернулась, обращаясь к Дарье:
      - Ежели не всю водку выпил, остаток согрей малость прямо в миске над живым огнём, сделай ему компресс. До утра пройдёт…
      Последнее было сказано беспечно и уверенно.
      Утром, когда действительно отёк бесследно исчез, Ерофеев, как бы извиняясь за случай с ружьём, отправил старших детей сложить у Никишихи во дворе дрова порядком в поленицу. Но сам не пошёл, и с тех пор серьёзно побаивался старуху, и встречаться с глазу на глаз с ней никогда не хотел…