Интеллигент

По работе мне приходилось часто ездить в командировки.
Однажды выписали мне командировку в Джезгазган. Где такой? Понятия не имел. Знал, что где-то на Востоке.
Купил билет сел в поезд и еду. Мелькают станции: Эмба, Челкар, Саксаул, Джусалы и дальше запоминать не стал. За окном вагона пески, серые, неровные, подымающиеся барханами, изрезанные солончаками.
Я понял, что заехал в Азию. Парнишка из вагона ресторана разносил холодный “Нарзан”, водку и бутерброды с аральским балыком. Было жарко. Везде толстым слоем лежала проникшая через окна песочная пыль. Мы были в купе вдвоем. Сосед мой, то открывал оно, чтобы дохнуть прохладой, то закрывал его, чтобы оградить от песка. Он заметно волновался:
- Вот сойду сейчас, - говорил он, - окунусь с головой в солончаковую казахстанскую степь, растворюсь в песочных барханах, потеряюсь в безлюдье необжитых просторов.
Он был высоким, постоянно сутулился, словно стеснялся своего роста, часто осматривал свое место, как будто чего-то искал. Вот нашел свое старомодное пенсне и начал добрыми глазами посматривать на меня. Я понял, что он близорук. Возраст его уже за тридцать. Начал рассказывать о себе. Окончил технологический институт. Едет после окончания его на новостройку. Он с нетерпением ждал того времени, когда окунется в интересную работу.
-Я их понимаю..., я понимаю, что они не могут мне доверить большое и важное дело, - уже не первый раз повторял это. Они мне не верят. Так вот теперь я докажу каждому, что они жестоко ошибаются. Вы представляете, что такое Карсакпай?
-Нет не представляю, - ответил я. Я там никогда не был.
-Карсапкай – это огромное месторождение медной руды, расположенное в песках казахской степи. Медь в тридцати процентном содержании мощными пластами лежит почти на поверхности, а рядом, - в десяти километрах, - огромные залежи каменного угля Джезгазган. Такое редко где бывает. Но завистница – природа этот дар человеку легко не отдает. Она окружила его морем песка и солончаков, оградила неприступными бездорожными далями. Она лишила Карсакпай воды и хлеба, наградила его климатом, который выдерживает только неприхотливый степной волк. Летом шестьдесят градусов тепла, а зимой – пятьдесят мороза. Вот, что такое Карсакпай!
После этого я решил познакомиться с ним.
-Федор Иосифович, - отрекомендовался он.
Оказалось, что ему надо выходить раньше, чем мне.
-Вот моя станция, -  заявил он. Быстро взял чемодан и направился к выходу.
-Мы повоюем! - уже на станционной площадке крикнул он мне.
Эти его слова прозвучали, как вызов судьбе.
Я вышел на следующей станции. Везде громоздились материалы для стройки. Увлекшись проверкой и финансами, я забыл о Федоре. Вспомнил о нем через год, когда снова поехал туда в командировку. В газетах писалось, что медеплавильный комбинат – первенец советской индустрии скоро будет построен. Уже на верблюдах туда доставлены паровозы, которые будут по узкоколейке доставлять туда уголь из Джезгазгана в Карсакпай. Прочитав это, мне захотелось узнать, какое место в этом строительстве занял Федор. На обратном пути, проезжая станцию Джусалы я сошел на ней и решил заехать в Карсакпай. Джусалы вся была завалена  машинами, ящиками, бочками. Скромное здание станции битком набито людьми. Все хотели поехать в Карсакпай, а дороги нет. Я убедился, что действительно паровозы и вагоны переправляют туда на верблюдах. Но не только это – все необходимые стройке материалы, товары и люди следуют туда на верблюдах. Несмотря на трудности, я решил поехать и своими глазами посмотреть эту гигантскую стройку. Уселся на верблюда. Солнечное утро предвещало хорошую погоду. Лениво передвигая ноги, слегка покачиваясь, не спеша движется по пустыне мой кораблю. Скоро солнце стало непомерно жечь, а ветер – душить и слепить песком глаза. Для человека непривычного такая поездка – это пытка. К концу дня мы были в Караксапае. Нашел Федора. Он очень обрадовался и обеими руками тряс мою руку.
-Ой, что мы стоим, пойдем ко мне, - спохватился он.
Мы проехали немного на повозке и очутились у него в маленькой уютной комнатке.
-Это знаете, чудо, что вы сюда приехали. Я вам теперь все расскажу и покажу. Он суетился, бестолково сновал по комнате, мешал мне умываться с дороги, потом остановился у не крашенного, грубо сколоченного стола и сказал:
-Я на минутку вас оставлю, сбегаю в столовку на счет еды. У нас, знаете, с эти туговато...
Я заметил, что он очень изменился, резче обозначились черты характерного русского лица, кожа стала загорелой с кирпичным налетом. Он выглядел каким-то другим, не похожим на того спутника в поезде. Но чем?
Может меньше уверенности стало в его энтузиазме. Наверно да. Ужинали мы консервы, а потом долго, до утра, говорили. В основном рассказывал он. Я лежал, а он ходил по комнате и курил.
-Вы понимаете, - нервничал Федор, - везде сталкиваешься с удивительной косностью, с узостью взглядов и ответ на это трафаретными прописными истинами. Вот, например, дорогу сюда нужно строить, а их устраивают верблюды. На верблюдах нельзя поднять такую махину. Чтобы понять это не надо быть большим специалистом. Я согласен – дорогу строить на сыпучих песках трудно, надо создавать искусственный грунт, но это все равно надо делать рано или поздно. Не на верблюдах же вывозить отсюда тысячи тонн меди! К тому же уже сейчас не хватает продовольствия, а что же будет зимой? Поэтому я горячусь, ругаюсь, а мне отвечают:
-У вас интеллигентная слабость, неверие в силы рабочего класса. Вы интеллигенты боитесь трудностей. 
Вы понимаете, в чем они меня упрекают. По их суждениям, я не верю в силы рабочего класса, потому что я требую, чтобы они этому рабочему классу завезли продовольствие. Они, черт их всех бери, называют меня интеллигентом, считая это слово ругательством.
Федор разделся, высокий, тощий, стал похож на влетевшего филина. Стекла его пенсне зловеще вспыхивали при свете вспыхивавшей папиросы.
-Э-э, - продолжил он, я не трудностей, а глупостей боюсь. Они за горло хватают, дышать не дают.
Я увидел, что вся восторженность, с которой он ехал сюда, у Федора пропала. Он уже не говорил:
-Я им докажу!
Наоборот, появились признаки неуверенности и усталости. Появилась ненависть ко всему. Мне стало ясно, что если он не изменится, то кончит плохо, но я ему об этом не сказал. Слушал, слушал и незаметно заснул. Утром проснулся, Федора уже нет. Он появился, когда я сидел уже на верблюде. Подойдя, он сказал:
-Я, дорогой мой, понимаю, что мне уезжать отсюда надо. Отпустят меня с удовольствием. Но как я могу уехать? После такого бегства я уважать себя перестану.
Я сказал ему, что такими разговорами, которые он допускал вчера можно сломать себе голову. Он не понял смысла моих слов. В нем сидел старый твердый дух русского интеллигента, при котором ради исполнения цели он мог жертвовать всем. Прощаясь, он протянул мне письмо.
-Вы сказали, что уезжаете домой, пожалуйста опустите его в почтовый ящик в Москве. Это письмо жене.
Я выполнил его просьбу.
Прошло примерно полгода. О Федоре я совершенно забыл. Однажды вечером пошел погулять к Москворецкому мосту. Смотрю, вынырнул из толпы вроде бы знакомый мне человек. Он шел не спеша, неровной походкой очень удрученного человека и направился к набережной. Во всей его нескладной фигуре было что-то особенное, загадочное, что так резко выделило его из толпы. Я стал вспоминать, где я его встречал? Пробежал памятью прошлое, а он в это время подошел к реке и стал смотреть на воду. По реке шел буксир, таща за собой громоздкие баржи. Чувствовалось, что это его не интересовало. Взгляд только направлен был на буксир, а лицо выражало тревогу и озабоченность. Я еще сильней стал напрягать память и вспомнил:
-В Капсакпае... Он всю ночь рассказывал мне свои неурядицы. Да, это он.
Постояв у набережной, он прошел мимо меня. Потом оглянулся и всмотрелся в меня. Узнал. Подошел и поздоровался. Я спросил его:
-Возвратился?
Он махнул рукой вниз и ответил:
-Приехал к жене.
Я дал ему, на всякий случай, свой номер телефона. Надежды, что он позвонит не питал и звонка не ждал. Однажды зазвенел телефон. Звонила женщина:
-Федор хочет вас видеть.
И назвала адрес. И вот я снова в тесной комнатке его. Федор, увидев меня, встал и пошел на встречу. Лицо его заметно припухло. Он уже был совсем не тот, что был, когда мы ехали с ним в Казахстан. Я попытался пошутить:
-Вот мы теперь встретились у тебя дома. Не плохо бы выпить за встречу.
Он понял и тихо сказал:
-Мне не до шуток.
Торопливо подал мне руку, усадил на шаткую деревянную табуретку и попросил жену выйти.
-Спасибо, что пришли. Я уже сомневался придете ли. Видеть еще раз вас хочу. Он закурил и прошелся по комнате, потом остановился передо мной и сказал:
-Меня с минуты на минуту должны арестовать. Пока они не знают, что я в Москве. Со мной, значит конец... Я позвал вас и хотел бы рассказать, что со мной произошло. Уж так вышло, вы встретились на моем пути случайно, - узнали начало, надо вам знать и конец. Это я делаю бескорыстно, я не прошу помощи, да вы и не можете мне помочь. Просто хочу высказаться, может мне легче будет.
Он опять зашагал по комнате. Ходить было неудобно, комнатка маленькая. Это раздражало его. Потом он опустился на стул и стал рассказывать:
-Я уже был арестован за организацию бунта рабочих. Обвинили меня в срыве строительных работ. В сознательном срыве. Да, - это было, но все произошло из-за голода и отсутствия строительных материалов. Ну, и другие участки из-за этого прекратили работу. У меня даже больше и лучше было построено, но в связи с тем, что я интеллигент, мне досталось больше всех, потому что я активно требовал, чтобы навели порядок во всем. Меня посадили в одну камеру с нашим начальником общего снабжения и с начальником транспорта. Их обвинили в организации голода на строительстве. Ну, а из-за голода рабочие устроили бунт, перебили стражу тюрьмы, в клочья растерзали снабженца и транспортника, а меня не тронули. Двое бунтовавших даже охраняли меня, пока я не вышел из толпы. Один из них повторял мне:
-Тикал бы ты отсюдова поскорей. Это не твоего ума дело. Мы тут сводим счеты кое с кем.
 Вот и все. Когда рабочие решили идти в Дзусалы и я пошел с ними. Как дошел – не знаю. И вот приехал в Москву, чтобы своими руками вручить начальству бумаги с изложением хода событий, чтобы никто не мог отговориться незнанием правды. Этим я конечно ничего не добился, но совесть моя чиста. К тому же очень хотелось повидаться с женой и ребенком. Вернее проститься. Теперь меня обвиняют в подстрекательстве рабочих к бунту. Возражать глупо.
Я слушал и молчал. Федор уселся на стул и тоже замолчал. Кожа его лица от резкой смены температуры облезла. Пенсне, видимо, беспокоило воспаленную кожу носа и он его то и дело снимал. Без пенсне глаза были совсем детскими. Подумав, Федор заговорил:
-Не знаю. Ждать ареста мне здесь или самому пойти, чтобы они сюда не приходили, не пугали жену и мальчонку.
Я не мог ничего посоветовать и он выпроводил меня.
-Идите, - сказал он,- а то они могут скоро придти меня арестовывать. Я не хочу, чтобы это было при вас.
Он попробовал улыбнуться и пошутить. Но ни то, ни другое не получилось. Уже на лестничной площадке я бросил взгляд назад, надеясь еще раз увидеть этого убитого горем человека, но дверь была уже закрыта.
На улице мне встретилась его жена. Она с надеждой посмотрела мне в глаза и спросила:
-Плохо?
Я утвердительно кивнул головой и ушел.
Арестовали Федора через два дня, и увезли к месту происшествия, где шло следствие. Там его должны были и судить, но он не доехал до Карсакпая, обманул охранников и на полном ходу поезда бросился между вагонов. Так сложилась жизнь этого инженера. Как сложится моя жизнь в будущем? - я не знаю. Кто виноват? Видимо время.