Слушай сюда, Одесса!

СЛУШАЙ   С Ю Д А, ОДЕССА!

Собирайтесь, хмыри, и слушайте, я расскажу вам за Сашу Ледокола, потому что он умер и его уже нет. Вот ты, вислоухий, скажешь, что черт с ним, этим Сашей, и тебе нет до, него дела, ведь Роза уже закрыла, и пойла теперь не достанешь, а посему и сидеть здесь нечего и можно разойтись по домам. Тогда я отвечу, что послушать тебя, сукиного сына, получается, что они, в общем-то, правы, те, кто кличут нас пропойцами и ханурьем без святого за душой, для которых важнее бутылки Черномыр¬дина ничего и нет. Может быть, ты такой и есть, потому что не из нашего хутора, и здесь, на Двух Карлах, тебя не видно. Так валяй, возвращайся в свою Канаву, Вторую Заставу или туда, откуда ты такой интересный взялся, линяй, пока имиджмейкер не затребовался, чтобы над образом твоим здесь серьезно поработать. А то и кутюрье нашенский, если так настаиваешь, тобой может заняться, чтоб не унывал ты вдалеке от родного дома. Да ты, олух, гляжу, и слов таких-то не знаешь, что толку с остолопом время терять? Гоните его, мужики, и почнем наш рассказ.

Не пора ли начать, о братия, сию печальную повесть по рассказам нашим слогом неприкрашенным, что на стогнах и площадях Одессы всем ублажает слух? Запишем же все, что говорим, по былинам сего дня, а не наущению борзописцев всяческих…

Воздай же, Господь, любому из наших, когда умирает он. Ведь не прольет слезы на могиле безутешная вдова, потому как семьи-то самой, как правило, у него, человека подворотни, нет. Не будет похоронного оркестра, сопровождающего тело на кладбище. Не будет и самого тела - заложено оно еще при жизни за небольшую мзду в Медицинском институте под расписку, что, мол, мною, таким-то и таким, труп по смерти предоставляется в полное распоряжение науки, и претензий никаких не принимается. Хотя, спрашивается, какие еще претензии может предъявить покойник, тем более, покойник из наших?

Саша Ледокол умер сам, а не по недоразумению, как Колька с двадцатой подворотни: сдался тот и не выдержал, попытался было завязать с выпивкой. Видать, правду люди говорят, судьбу не перехитришь и что на роду написано, того избежать уже не удастся. Зашили Кольке гиппократы, врачи наши, змейку какую-то с условием, чтобы в дальнейшем ни глотка спиртного - иначе, мол, смерть. Зло подшутил над Колькой случай: выпил он в Аркадии несвежего квасу, который уже бродить начинал в металли¬ческой бочке под солнцем. Выпил - и скопытился, поминай, как звали. Нет теперь среди нас Кольки. А мы его Грибоедовым при жизни звали. Писатель, как известно, после своей комедии "Ревизор" ни у царя не мог прощения получить, ни к Ленину примкнуть из-за своего дворянского происхождения. Так и погиб он на дуэли неприкаянный, никому не нужный. Вот и Колька: метался все между семьей и подворотней, пока не обрел покой окончательно.

К концу жизни Саша Ледокол был уже не такой. Он тогда и не старался вилять, и свою репутацию компромиссами с безалкогольной действительностью не подмачивал. Он нес свой крест до конца. Хотя поначалу...

Спросите меня, господа подворотни, как отличить человека пьющего от иных добропорядочных граждан? Даже если он сейчас и не пьян, а прогуливается в лоне семьи с домочадцами своими вдоль городских улиц? По взгляду, отвечу вам, по взгляду, в котором читаешь ты затаенную тоску пойманного зверя. Ведь полная, казалось бы, идиллия: и цветущая жена, и дети, щебечущие рядом. Но чувствуется по глазам отца семейства, что не в радость ему и этот смех, и игры детские со щебетанием, потому как заранее он предчувствует свое поражение и  понимает, что испытания не выдержать. Нет у него сил бороться с начинающейся жаждой в организме, которая сильнее и угрызений совести, и собственного достоинства, и всего на свете. И хотя эта жажда еще не завладела им полностью, он знает, что скоро сорвется и убежит от всего благополучия сюда, в подвотротню. Приглядитесь в такие минуты за этим папкой, взятым в плен женой и детишками, за тем, как, ну хотя бы, как пьет он пепси-колу из пласт¬массового стаканчика. Вот - внимание - подносит он его, стаканчик, ко рту, с опаской и недоверием, вот нюхает зачем-то газировку, изучая и дегустируя так, как обращаются с непривычным сортом вина пьяницы, вот, затаив дыхание, залпом опорожняет содержимое, стремясь не дышать зловонным зельем. Так выпивают бормотуху профессионалы алкогольного дела, разделываясь с ядовитой жидкостью.

Вот что еще вам за все это скажу. У каждого из нас найдется повод, чтобы закладывать за воротник, ведь дилетантов подворотня не любит. Да, впрочем, в любом оно деле оно так. Вступившим в наше братство потом не приходится рассчитывать вырваться из объятий зеленого змия. Колька вот попробовал, да знаете теперь, чем дело кончилось. Саша - тот тоже старался. Даже историю его можно разделить на такие вот порывы из подворотни уйти от нас в серьезную жизнь с булочками и кофе на завтрак. Но, в конце концов, усопший наш сотоварищ на все эти попытки махнул рукой и всем заради бутылки пожертвовал. Мы всегда, когда кто из наших в антимир наш алкогольный возвращается, делаем вид, что и не удивлены вовсе и расстались с собутыльником каких- нибудь пять минут назад. Это для того, чтоб не очень-то дружка нашего расстраивать, которому и без сочувствия тошно. Так и Сашу встречали после каждой отлучки. Была и у него своя история, после которой вся жизнь пошла под откос, как локомотив, потерявший управление. Вот об этом рассказ мой.

Дело прошлое, но тогда за этот случай  знала вся Одесса. Думаю, что и Вы должны были слыхать что-то о Сашиной свадьбе в ресторане "Юбилейный", там, где нынче казино находится. Была тогда у Саши, как у каждого из нас в восемнадцать лет, любовь, большая и единственная. Ну а страсть первая, как водится, не всегда разборчива.

Охмурила Сашино сердце раскрасавица писаная. А сама еще непотребными делами занималась за деньги, что от суженого своего скрыла. Кто знает, поведай она Саше обо всем, ему откройся, тот, глядишь, и закрыл бы глаза на жизнь ее былую, до того закружила голову. Однако не так решила поступить она, ничего будущему мужу своему рассказывать не стала, во всем положась на случай, авось, мол, все само по себе образуется. Да не вышло по замыслу ейному, ничего так и не образовалось, не рассосалось.

На свадьбе Сашиной тогда пол- Одессы гуляло: кто со стороны невесты, кто со стороны жениха, тестя, свекра, ну а кто и из ничьей. В те времена люди жили не по нынешним законам, когда прибедняться начали, чтобы в лишние расходы себя понапрасну не вводить. Наоборот, считалось, что чем больше гостей - тем оно и приличнее. Всех собравшихся за столами и упомнить никто не мог. Бывало, что и чужие затесыва¬лись: ведь каждого-то не спросишь, кто, мол, такой и откуда на веселии взялся, не говоря, что самим недоверием можно  гостя нужного оскорбить. Так вот и шумела свадьба в ресторане, что на Дерибасовской. Он еще потом «Братиславой» назывался, когда юбилеи все по стране отшумели.

Только стали вот гости, кто потрезвее, замечать, что с невестою молодой что-то неладное творится: то она бледнеет, то краснеет, то в жар ее бросает, а то в холод. Сам жених вот тоже заволновался: что, мол, такое, радость ненаглядная моя, никак неможется тебе в душном зале, могет быть, выйтить нам на балкончик-то, на свежий воздух подышать, там тебе, глядишь и полегчает.
- Нет,- отвечает зазнобушка,- ты, голубчик мой, оставайся здесь, в зале, а то еще люди невесть что подумают. А мне, действительно, душновато здесь стало, выйду на пару минуточек, как ты говорил, на ветерок, там мне полегчать должно непременно.

Саша наш с невестою своею горемычной на пять минут прощается, сам за общим столом оставаясь, чтобы гостей не смущать тем, что молодые вниманием их пренебрегают, дозволяют себе отлучаться раньше положенного времени. Ждет он ее пять минут, десять, полчаса ждет - нет любезной молодушки, госпожи сердца. Не выдерживает тут жених и так незаметно, бочком пятясь, протиснулся на открытый воздух, чтобы у возлюбленной справиться о самочувствии. Да вот только не нашел он ее там, не было никого на балкончике. Странным все это показалось Саше, и тревожно забилось его молодое сердце, предчувствуя недоброе. Стал он кликать свою невесту, в зал заглянул опять, весь этаж обежал. Тут уж не до этикетов ему совсем: прошел по всем помещениям, по подсобкам разным заглянул, а потом и все двери подряд, что попадались на пути, открывать стал. Народ, естественно, гости всякие, все за женихом валом валят,  заинтригованные, во что там выльется. Открывает так наш Ромео дверь в одну из каптерок - да так и ахнул. Стоит там его невестушка в фате белой и в платье подвенечном да в самом непотребном виде, а рядом с ней хмырь какой-то примостился и страсть свою удовлетворяет самым на то непристойным способом. И слов у меня не найдется, чтобы паскудство это описывать! Скажу лишь, что много всякого мы на своем веку повидали: и похищали невестушек прямо перед свадьбой, и убегали они из-под венца, но такого, как  здесь, свинства и в чужих краях не ведали! Саша там у  той двери злополучной свое сознание молодое и потерял, а когда пришел в себя, так с тех пор невесты больше не видел с новым ее ухажером.

Потом лишь мы разобрались, что к чему в "Юбилейном" том сталось. А дело так было. Оказалось, что за столом общим в зале среди прочих сидел и тот поц, заваривший всю кашу. А он узнал в невесте девицу, благосклонностью которой пользовался ранее за деньги. Тогда и познал все ее достоинства, ведь дозволяла то чуть ли не каждому.

Вспомнились так ему те эмпирические эмпиреи познания всего сущего, шестнадцатилетние прелести невестины всплыли в сознании услужливо, легко так под платьем в обтяжку угадываемы. Все это, да к тому же вино, что лилось тут рекой и будоражившее все желания в душный августовский вечер, и подтолкнули того на безрассудство. Вот он-то и делал Сашиной невесте весь вечер знаки, чтобы та вышла с ним для разговора, от того-то и бросало молодую то в жар, а то в холод. Выбрались они, наконец, вы помните, а хмырь тот и говорит ей: «Или сейчас со мной будешь, а не то при всех расскажу, кто ты такая есть и чем в прежней жизни занималась!»

Ну, прошли они в ту кладовую, а чем дело кончилось, вы уже знаете: раскрывает несчастный Ромео ту дверь и перед глазами гостей непотребство все окаянное и проявись.Тут уж, как ни верти, а шила в мешке не утаишь, даже если бы желание утаивать возникло. Да и шило-то, судите сами, шило, скажу я Вам, и не шило вовсе, а, пожалуй, весь Памятник неизвестному матросу, стамеска в Шевченковском парке.

Случай этот так потряс Одессу нашу, что, считай, неделю- другую об этом граждане нашего города и судачили. Тяжело тут пришлось Саше Ледоколу, куда не выйдет - за хлебом ли в магазин или пивца глоточек хлебнуть - везде в него пальцем тычут: вот, мол, тот олух, жених бестолковый, что проститутку хотел в жены. И стал с тех пор Саша к нам на угол наведываться, тоску свою зеленым вином заливать.

Посоветовал я ему на время Одессу нашу покинуть, чтобы улеглось здесь все и забыли б об этой истории. Послушался друг закадычный, в военкомат пошел с просьбой в армии послужить, хотя по документам у него отсрочка выходила, потому как единственным он был сыном у престарелой старушки- матери. Так что там такому обороту дела лишь обрадовались.

Пропал тогда он на два года с моих глаз, а встретил его на углу, как водится, тютелька в тютельку, минута в минуту, хоть часы проверяй. Служил - он рассказывает - где-то на Севере, в тундре, в России. Дело, как Вы сами понимаете, было еще не при нынешней демократии, а до сговора в Беловежской пуще, после которого страна наша, некогда единая, развалилась.
 
Служба досталась не из трудных: где-то там, в вечной мерзлоте объект секретный охранять. Раз в неделю старикан из местных, то ли таджик, то ли узбек, не скажу точно, привозил на санях с собаками к Саше на пост продуктов до следующего раза, сигарет - были тогда «Памир» называемые, теперь и не знает их никто, - и опять оставался Саша один среди чужих снегов и морозов, вдали от родной Одессы. У нас же к тому времени об истории со свадьбой ресторанной забывать стали, детали путать, а самих действующих лиц уже никто и не упомнит.

Все, казалось бы, ничего, кабы не скука смертельная, что начала заедать Сашу на карауле: волком в сей окаянной тундре завоешь, не с кем словом переброситься, поневоле ждешь приезда старика с продуктами как невесть какого события. А тот еще и по-русски не очень хорошо понимает, попробуй, завяжи с ним разговор. Все одно тарабанит:
-Твоя, урус, хараша, моя хараша!
Так от него большего и не добиться. И спрашивает еще:
- Гавари, Иван, чего  еще тебе надо.
Вот в один из приездов, когда чухонец опять спрашивал, чего, мол, надобно, Саша в насмешку ему и ответь:
-Девушку надо!

Ясно ведь, чем голова у каждого солдата забита. Саша потом о своей шутке забыл, не придал ей никакого значения. Да, выходит, зря забыл, зря не придал значения. Вот приезжает на своих санях стариц - нанаец, а из саней у него выглядывает молоденькая такая девушка ихненская.
- Привез,- говорит,- тебе, Иван, девочку!

У них там, на Севере, как потом узнал Саша, почиталось за честь по обычаям древним предложить на ночь гостю женщину из своего рода. Так и ученые обоснования такому странному на наш взгляд делу имеются. Люди одного небольшого племени, в малодоступных для внешнего мира местах проживавшие, вынуждены были часто промеж близкими родственни¬ками браки заключать. Брат, таким образом, мог жениться на сестре, дядя - на племяннице. Так вот, для того, чтобы кровь в жилах не застаивалась, когда дети рождаются с всякими отклонениями и уродствами /то малыш шестипалый, а то девочка с хвостом/ стремились они, люди малого народца, послать жену или дочь в постель заезжему путешественнику, чтобы впрыснул тот свежей крови в застоявшуюся, родовую.

 Обычай сей, объясняют профессора- доки, возник в далекой  древности в силу необходимости выжить в суровых условиях крайнего Севера и был до поры до времени оправдан. Нынче же он сохранился в ряде мест как пережиток прошлого и стал по-существу вреден с моральной точки зрения как унижающий женщину. Вреден он, возможно, так оно и есть, да, похоже, в местах, где служил Саша, об этом в простоте нравов не ведали и жили по заветам предков. Так вот Саша там, в тундре за два года своей армейской жизни предостаточно влил свежей крови в племя то северное. Не возьму грех на душу, не скажу, как они там назывались точно, похоже, киргизцы, но настаивать на сем не буду.

Поживет там служивый наш месяц- другой с тамошней молодухой /приедаются они быстро/, шепнет деду словцо - тот ему новую красавицу привозит. Вот как интересно срок в тундре на Севере крайнем прошел - дай Бог так каждому послужить. А нынче, я Вас спрашиваю, что за служба после развала Отечества социалистического? Как ни вертись, а далее Вапнярки не пошлют, никакого тебе интереса к армии.

Правду сказать - заметить нужно, что, тем не менее, не очень-то Саша остался доволен теми порядками. Да и женушки его многочисленные, жалуется, не аккуратны были и тем раздражали его донельзя. Наловит там Саша рыбы в Северном океане, даст жене, чтоб сварила, а та бросит улов в снег заместо холодильника. Тут и собаки рыбой поживятся, погрызут, сколько хотят, а затем прямо на связке и улягутся. Жен это нисколько не смущало, а когда подходило время готовить пищу - собак  сгонят и давай в уху рыбины бросать, даже уже обглоданные. Долго Саша боролся с такой кулинарией, жен менял как перчатки, да толку все не было. Под конец сдался он, старался пищу сам себе готовить, когда было возможным. А они, туземцы, и после собак есть не брезгуют, если что осталось на миске, чтоб добру не пропасть. Одно только это и удержало Сашу от того, чтобы там, на Крайнем Севере, остаться. Уж очень это ему показалось не  по-русски. Ну и вернулся он в Одессу на свой хутор Два Карла, где мы с ним опять встретились.

Год или два прошло - и не упомню теперь. Поотмечался Саша у нас на перекрестке - вижу, что опостылела ему жизнь эта бестолковая с одними разговорами о выпивке. Не сидится ему на месте, тянет куда-то на подвиги. Решил Ледокол в матросы пойти, дабы фамилию свою оправдать, наверное, ну и записался на судно, благо такие, как он, в шкаф шириной, во флоте всегда нужны. Посадили его на сухогруз "Красная синька", стал рейсы делать, когда на Кубу  за  сахаром, а когда и в Канаду за зерном. Бывало, что и в Японию заходили, будь она неладна. В ней-то, стране восходящего солнца, все и сталось.

Во времена те приснопамятные, застойные, так водилось, что матросики наши, когда их выпускали на берег в капиталистическую действительность, только по трое ходили. И было то связано отнюдь не с таинствами славянской души, к особой коммуникативности предрасположенной, а с распоряжением флотского начальства нашего, которому в свою очередь рекомендовали настоятельно сей опыт благой распространить рыцари советского плаща и кинжала. Все это для того учудили, чтобы легче было повсеместный контроль за нашим братом вести.

У каждого из тройки задача стояла приглядывать за товарищами, и в случае, если на чужом берегу вытворят что-либо, позорящее высокое звание советского гражданина и моряка, донести куда - надо о произошедшем. Куда надо - это помполиту, специально к матросам прикомандированному для создания на судне обстановки высокой коммунистической нравственности, за которую отвечал своим местом. После такого доноса, конечно же, дорога в загранку для провинившегося была навсегда закрыта.

Что же такого нужно было вытворить в плавании, чтобы тебя потом списали на берег в Одессе? Ну, перво-наперво, опасались разврата всякого и притонов его, которыми кишмя кишит каждая захудалая гавань. Затем уж, гляди в оба, сколько и каких покупок совершает твой напарник, не перерасходовал ли он лимит выдаваемой валюты. Ведь если да, перерас¬ходовал, то, ясное дело, что-то нечисто во взаимоотношениях матроса с законом. Ну и, наконец, пьянка. Это тоже повсеместно осуждалось, но куда вольнее, потому как набрать команду из одних трезвенников еще ни одному капитану не доводилось.

Здорово все продумали пинкертоны наши с пароходским начальством: бывали и такие матросы в плавании, что по десять - пятнадцать лет в чужих портах под юбку заграничную не заглядывали, за все время работы стакана лишнего не пропустили - так боялись службу свою выгодную потерять. Уж очень за нее держались в те годы. Попадались и тертые в тройки, договаривались не доносить друг на друга и держали слово, пользовались удовольствиями затлевающей цивилизации. Но такое, правду сказать, случалось редко. Больше было невинно пострадавших, списанных на берег ни за что, по какому- нибудь злому навету.

Теперь, надеюсь, понятно Вам стало, почему в портах заграничных советские моряки не чувствовали той свободы, что матросы из других стран. В городах всего мира научились узнавать наших по тому, как всегда их по трое, везде, вплоть до сортира таможенного. Проститутки местные, попробовав зазывать наших в покои тройками, скоро махнули на это занятие рукой и демонстрировали одно лишь презрение.

Вот так вот, идет как-то Саша по какой-то японской Иокогаме в сопровождении напарников и вдруг как столкнется с ихней японкой, его будто током ударило. А японка, скажу я Вам, ну как в песне поется: "У ей такая маленькая грудь, и губы, губы алые, как маки". Очень похоже все получается, хотя там о Нагасаки говорится, а Саша в наш в другом ихнем городе. И японочке, чувствуется, Саша приглянулся, таращится на него как на чудо заморское, глазки косые не отрывая, будто невидаль он какая. Сашины товарищи разволновались, тянут его за рукав:
- Провокация,- кричат,- и ловушка, спасайся, а то сейчас вербовать почнет в предатели Родины!
Да куда там, отмахнулся от них, пропади все пропадом, а он от счастья своего не намерен отказываться. Пришлось корешам возвращаться на свою "Красную синьку" без Саши, а этого им страх не хотелось: помполит теперь заявит, что плохие они, знать, матросы, коли за подопечным  уследить не смогли.

Сутки всего стоял корабль в Иокогаме. Думали уже, что остался Саша у японцев, стал невозвращенцем. А это ведь тень на весь коллектив, на все судно. Не жди теперь выгодных рейсов, так всю жизнь будешь сахар из Кубы возить. Но нет, в последнюю минуту, когда уже концы отдавать собирались, является наш герой с понурым видом, глаз на команду поднимать не смеет.
-Ну, сказывай, как развлекался,- допытываются матросы, товарищи.
-Озадачила меня окаянная,- стал делиться тут Саша.- Дошло дело, значит, у нас до того, о чем распространятся и не принято. Но я распространюсь, потому как в сем, чувствую, и заключается, из чего мой конфуз вышел.

Занялись, стало быть, мы с японочкой тем, что от чужого нескромного взора укрывать следует, как слышу я от своей красавицы просяще-жалобное такое всхлипывание:
-Темпо!

Ну, думаю, темпо так темпо, это нам не составит труда, заради того, чтобы такую Шемаханскую царицу ублажить, можно и чуток поразмяться: есть еще порох в пороховницах, а сил молодецких не занимать. Прибавил, значит, я в скорости, стараюсь угодить слабому женскому сословию, только опять чувствую недовольство, и голос уже вроде и не такой просящий, а, кажись, и раздраженный несколько:
-Темпо! - требует.
Что, удивляюсь, за напасти такие, однако сам как могу стараюсь в темпе сем бешеном работать на скоростях космических, объясняя все необузданным темпераментом японским. Только в ответ никакой тебе благодарности и понимания, нудит лишь свое мне приевшееся:
-Темпо!

Вконец меня измотала своим причитанием и поселила в душе пессимизм. Ясное дело, не смог я в такой обстановке раскрыть своих творческих способностей, нереализованными они остались и невостребованными, что для моего мужского самолюбия очень-то язвительно. Закончилась ночь любви нашей полным провалом. Японочка моя прямо в ярости, кулачком все своим грозит, и, вижу, очень всем недовольна, аж слезы в очах яхонтами сверкают. Почел я за необходимость поскорее убраться восвояси, потому что опасаться уж начал, не запустит ли в меня тяжелым моя пассия, а я страх не люблю сцен всяческих, а тем более в них участвовать. К тому же пора было мне и на "Красную синьку" нашу возвращаться, потому что оставаться на чужом берегу в мои намерения не входило,- закончил свой рассказ незадачливый любовник.

Тут уж  пора  стала помполиту слово держать перед всем плавсоста¬вом. И мы услышали речь умудренного жизнью морского волка.
- Да знаешь ли ты, олух царя небесного, что сие "темпо" японское по-русски означать изволит?- "Мимо", "Мимо". Вот о чем просила тебя, остолопа, разнесчастная японская барышня! Ей, горемычной, уберечь себя от последствий роковой страсти хотелось, чтобы будущее свое не осложнять плодами любви тайной, греховной. Ты же, мужлан, не смог понять чаяний души женской и ее запросов, потому как привык видеть в ней, женщине, лишь предмет для удовлетворения своей похоти. Ты, сукин сын, своей безответ¬ственностью и полным незнанием местных традиций уронил честь советского моряка, создал прецедент для осложнения и без того не простых междуна¬родных отношений. Через девять месяцев теперь они будут с большей настойчивостью требовать возвращения спорных территорий, упирая на то, что наш моряк внес вклад в обострение проблемы перенаселения чужого государства. Из-за тебя, наконец, японские женщины могут решить, что советский человек - полный профан в делах любовных и грубое животное. А этого, понимаешь, мы тебе просто так простить не сможем. За создание о нас такой славы тебя следует примерно наказать, исключить из рядов работников Черноморского пароходства, которое ты опозорил. Паршивую овцу из стада вон, чтоб не портила всю породу! - он закончил, а возра¬жать ему не отважились.

Тут уж окончательно  пошла жизнь Сашина под откос. В плаванье больше не пустили. Устроился было на завод какой-то работать, так интереса нет: зарплата маленькая, едва на пиво хватает по- настоящему. Вот тогда прославился Саша у нас на хуторе своим радиоприемником, который позволял всем  не худо-бедно жить, не утруждаясь поисками денег на выпивку. А дело, братцы, проще пареной репы и выеденного яйца не стоит.

Берет Саша старенький свой приемник и оставляет в особо бойком месте под ногами у пешеходов. Ну а мы все в подворотне прячемся, глаз с него не спускаем, следим и ждем, что будет. Обычно так дело обстояло.Шныряют люди мимо, чуть ли не натыкаясь на радио, пока кто-нибудь не обратит на него внимание. Остановится так, оглядится прохожий, делая вид, что приемник и не интересует его, а у самого недоуме¬ние в лице читается: как же это, среди бела дня на тротуаре радиоприемник стоит, хотя видно не новенький, но все же, скорее всего, действующий. Надо сказать, что так оно, в общем-то, и было: исправно работал "Океан" Сашин, несмотря на солидный возраст. Задержится пешеход вроде бы для того, чтобы закурить или шнурок на ботинке подтянуть, а сам тем временем незаметными такими шажками к радиоприемнику и приближается, пока уж совсем тот у него под ногами не окажется. Посмотришь со стороны - получается, что никто иной, как он сам, подустав¬ший путник, и оставил его на асфальте, приостановившись возле отдохнуть на пару минуток. Тут он с невозмутимым видом продержится так еще некоторое время, чтобы окружающим примелькаться: стою, мол, возле своего радиоаппарата, отдыхаю, вам какое дело? А сам тем временем, наклоняясь, медленно к нему руку и протягивает, чтобы добром чужим завладеть. Вот тут-то, ни секундой ранее, убедившись, что рыбка клюнула на наживку, мы выскакиваем из подворотни, чтобы добро наше, то есть Сашино от посягательства защитить.

Важно момент этот самый не упустить, не зазеваться, но и раньше времени не выбежать. Особый эффект достигается, если клиента нашего удается за руку поймать в тот миг, когда он еще не успел радио схватить, хотя и протянул к нему хищную свою лапу. Тут мы гиканьем и улюлюканьем привлекаем к себе общественное внимание, у нас в Одессе на сцены подобного рода особенно падкое. Да что же это такое получается, граждане трудящиеся, господа и их дамы! Подумать только, ребенок-несмышленыш приемник сей на асфальте оставил по глупости и наивности детской, а взрослый дядя и рад стараться, утащить хотел дорогую вещь, завладеть чужим добром подло и без спросу. Вот она вам, капиталистическая действительность, период первоначального накопления, о котором писал знающий свое дело философ. А они, недоумки, улицу переименовывать на дореволюционный лад! Вот переименовали - и получай рост преступности!

-Куда же нынче совесть людская подевалась? - горестно воздохнет какая- нибудь из сердобольных сочувствующих старушек,- Раньше, при прежней власти, и не упомню, чтобы радивы просто так из- под носа уносили… Был при коммунистах порядок!
-Да в милицию его, подлеца! - рявкнет кто- нибудь из-за спин наших, и мы вроде бы соглашаемся под напором стихийного гнева препроводить возмутителя спокойствия к представителям власти.
-Ничего,- успокаивает кто- нибудь незадачливого лоха.- Там, в участке, разберутся, что ты такое хотел: только лишь взглянуть или унести - свидетелей, видишь, сколько!
Клиент к тому времени дозревал и стремился пойти на попятную. Тут кто- нибудь по своей роли, будто бы смилостивившись, поддается, наконец, его уговорам:
-А что, мужики, может быть, в самом деле, сами разберемся и без лишнего шума?- вдруг добреет тот.- Ну, ты, ворюга, ставь выпивку честной кампании, ящик портвейна,- выговаривает он, уже сожалея о снисходитель¬ности общества к нарушителям своих устоев.
 
Дело, обычно, ладилось. В крайнем лишь случае, если у злоумышленника было мало при себе денег, наши требования сопрягались с его возможнос¬тями. Бывало, и вещи в заклад оставляли: чаще всего часы и долговые записки, которые при удобном случае старались выкупить те, кто боялся огласки.

Жили мы так с Сашей всей честной кампанией как у Христа за пазухой, с полгода, а потом, глядишь, примелькался приемник. Даже слава про наш хутор по всему городу пошла. Приходили и специально заради того, чтобы опыт перенять, на нас посмотреть, как в засаде сидим и на приемник взгляды бросаем: ловцы в ожидании жертвы. А однажды так вообще беда стряслась со всей затеей. Выглядывали мы из подворотни, вдруг тень мелькнула к нашему радио и в мгновение ока исчезла. Выскочили мы из своего подъезда, понеслись вдогонку, да куда там: прямо по проезжей части улицы бежит физкультурник в рейтузах и кедах, а в руках у него сашин приемник, кормилец и поилец общий.

Мы попробовали было преследование организовать. Да где нам со здоровь¬ем, подорванным злоупотреблениями портвейнами, с большим спортом тягаться. До самого, считай, вокзала пытались за ним угнаться, еле ноги под собой чувствовали, аж на Чижикова мы сдались. Там он и попрощался: обернулся, нагло нам привет сделал ручкой и исчез с виду, а след простыл. Сдается мне, что таким вот образом кто- нибудь из пострадавших на нашем участке отомстил, то ли сам заради такого дела занявшись бегом, а, быть может, нанял кого. Лично мне рожа нахальная на всю жизнь запомнилась. Думаю, поквитаемся с ним при случае, доведись встретиться.

Так вот, не пора ли нам, братия, кончать сию печальную повесть многотрудной Сашиной жизни? Делать сие доведется укрепив сердце мужеством, дабы убедить Вас, други, в ценности и такой жизни, что воссоз¬дал летописец...

Скис после этих дел Саша, интерес ко всему у него пропадать начал. На углу нашем стал реже показываться. Поговаривали уже, что пренебрегает  нами. Раз зашел я к нему, чтобы проведать, и вид мне его не показался. Провел он меня на кухню для разговору.
- Времени,- говорит,- не остается, чтобы глупостям отдаваться. Совсем прусаки заели, житья от них нет, одолевать стали!
Отводит он меня к умывальнику, стена вкруг которого сплошь водою забрызгана. Набирает тут Саша жидкости в стакан и - раз! - на стенку выплеснул, а в глазах охотничий блеск зажегся.
- Видишь? Намертво! А теперь следующего, пока не разбежались. Так у меня нынче целый день и проходит, а отлучиться некогда: враз помещение захватят! Хочешь, и ты попробуй, узнаем, кто из нас стрелок пометче будет, больше тараканчиков этих изведет.
Глянул я тогда на него повнимательнее, а у самого мурашки по спине пробежали: на стене-то кроме грязных потеков, нет ничего, ни одного насекомого. Понял я, что неладное с Сашей творится, пришел он к финишу и не жилец на белом свете. Так оно и сталось.

Вот Вы мне теперь скажете, что был Саша или нет - пользы от его существования мало. А я отвечу, чтобы Вы потеряли это изо рта, потому что Вы не Господь Бог, а мы-то не в лавке, где на весах можно замерить выгоду от человеческой жизни. А посему и наша Одесса- мама любит всех своих детей, не забывая таких, как Саша. Ведь непутевый ребенок нуждается в большей родительской ласке, потому и так дорог. Я тоже, если на то пошло, готов по телевидению нашему и на радио выступить, чтобы не только у нас, на Двух Карлах, его помнили и знали. Слушай сюда, Одесса, я расскажу тебе за Сашу Ледокола и его приемник, как мы прозябали все эти годы на хуторе и как мерно текла жизнь. Я расскажу тебе, как мы прожигали юность, не надеясь на лучшее, а потом, когда перемены все же наступили, оказалось, что все места уже заняты теми, кто помоложе и эрудированней нас. Нам же остается рефлексировать и взывать к справедливости. Я расскажу, как беспощадно бывает время и как старит оно лица любимых женщин. Я расскажу тебе о многом, любимый город, дай лишь успеть выговориться.

                1997