А.Р. Загидуллин
Между 6-ой и 12-ой
Маме
Глава 1
Начало
Стоило мне узнать, что по Алгебре объявили нулевой срез – я уже пулей мчался в больницу. Так уж повелось: стоит в школе наметиться чему-нибудь крупному, и я сразу же линяю. В этом году даже полной четверти проучиться не успел, уже побежал за своими справками, однако я же не виноват, что в мире существуют такие глупые вещи, как нулевой срез.
Вообще, учащихся в школе людей можно поделить на три типа. Идиот первого типа, узнав о намечающейся контрольной, сразу бы начал усердно готовиться, перечитывать прошлогодние записи, решать примеры и, может быть, даже записался к частному репетитору (потратив на это деньги родителей). Второй идиот поступил бы иначе. Он просто бы не явился в школу, получил двойку, а потом с обиженным выражением лица забубнил: «А че, я болел… че мне двойку-то поставили?». После его бы в любом случае заставили прийти на пересдачу. Идиот номер три понадеялся бы на свои знания, пришел бы на нулевой срез и написал все, потратив уйму своих нервов. К тому же перед срезом ночь была бы для него неспокойна, а утренняя дорога до школы вообще кошмаром. Конечно, второй тип мне ближе, но я все равно гораздо изобретательнее. У меня хватает мозгов на то, чтобы не забивать их всякой ненужной мне чушью.
В больницу я пошел для того, чтобы оформить справку, на законном основании прогулять как сам срез, так и пересдачу, после чего кое-каким изощренным способом заполнить пустые клеточки в школьном журнале пятерочками. О да, я могу все это сделать, причем запросто, как дважды два. Кто-то сидит на уроках и свято верит, что ему жизненно необходим весь этот вздор, который ему день за днем вдалбливают. Кто-то прогуливает, не особо задумываясь о последствиях, а кто-то (то есть я) умеет вертеться. Я и нервы свои сохраняю, и особо не напрягаюсь при этом.
Уж лучше в очереди к врачу часок посидеть, книжку почитать, чем сидеть на уроке с этим дурацким чувством, будто все вокруг в каком-то тумане – ничего непонятно, а потом выйти из класса с распухшей головой, не зная куда себя деть. Мне нравится прогуливать и оформлять законные пропуски. Никто, правда, уже давно не верит в то, что я на самом деле так много болею, но справки-то все равно при мне. Что касается школы… ну, не нравится она мне! Да и кому она вообще нравится? Спроси первого попавшегося ; так он плеваться начнет. И сразу же возникает разумный вопрос: «Если тебя там все так бесит, зачем ты туда ходишь?». В 90% случаев на него ответят без запинки: «Ну, как зачем, надо ведь!». А я сам решаю, что мне надо, а что нет. К тому же в школе тебя постоянно заставляют что-то делать, а это напрягает. Вот когда читаешь книгу, набираешься знаний и осознаешь, что делаешь это для себя, а не для оценки в журнале – это гораздо интересней.
Короче, кому нужен этот нулевой срез? Все равно ; не успеешь его написать, как тут же выкинешь из головы все эти так называемые знания, умения, навыки. Да взять в пример любого школьника: он, выходя из класса, напрочь забывает все, о чем так усиленно думал каких-то пять минут назад. Ну и зачем, спрашивается, вообще надо было об этом думать? Я умею читать, писать, считать и размышлять, причем последнему, самому важному, в школе вообще не учат. Так зачем она нужна? Кому нужны все эти сложные математические задачи, иксы, игреки и прочий компост? Самое важное ты получаешь в первые три года обучения, все остальное – вата.
Жаль, мало кто солидарен со мной в этом, и почти никто в классе не может поддержать разговора на тему «вот, ты все это сейчас слушал, но скажи, зачем тебе это надо?» Я, если честно, и разговор-то этот заводил всего один раз. Мне хватило.
А родители тоже всегда отвечают одинаково: «В жизни все пригодится». Ну что за вздор? Спросить моего отца, так он даже что такое «косинус» вспомнить не может. Ну и как ему это пригодилось? Я уж не говорю о его познаниях в Химии, Физике, Биологии и даже Истории… Что касается меня, мне История нравится, особенно современная. Литература тоже ничего, местами, правда. Однако книги и дома можно почитать, без всякого «Ты должен!..».
Вот с такими мыслями я и мчался в больницу, а вернее, в свою детскую поликлинику 18 района.
Поликлиника
Был Четверг, утро. В поликлинике почти не было народу, как обычно по Четвергам. Я оформил талончик и прошел в кабинет к педиатру без всяких очередей. За скрипучей дверью скрывалась маленькая и душноватая комнатка с огромным окном. Форточки не было, и педиатр, видимо, решила, что уж лучше пускай будет душно, чем холодно. В углу стояла раковина (однажды, когда я был маленьким, меня в разгар приступа бронхиальной астмы стошнило прямо в нее, наверное, ее установили специально для таких случаев), к стене была придвинута кушетка для лежания, у окна располагался стол, полностью заваленный ручками и бумагами. Вместо обоев стена была покрашена противным желтоватым цветом, что практически не отличало стены кабинета от стен в коридоре. У хорошо знакомой мне женщины за столом были рыжие кудрявые волосы, образовывавшие над головой элегантный кружок. К грудному карману была прикреплена табличка (почему-то все называли такие таблички странным словом «бэйджик», однако это определение не вызывало моего доверия) с надписью: «Кабанчук Елена Игнатьевна. Врач-педиатр». Она методично смазывала чью-то амбулаторную карту клеем и не обратила внимания, как я вошел.
- Здравствуйте.
- Присаживайтесь, – сказала она, даже не смерив меня взглядом. В карточку толщиной в два сантиметра она вклеивала какие-то справки. Редко детские карточки бывают большего размера, но только не моя. Моя была настоящей королевой, гигантом, толщиной где-то в четыре, а может, и во все пять сантиметров. И с каждым годом она становилась все толще и толще. Однажды Кабанчук надоело вклеивать дополнительные листки, и она разом прикрепила к ней двести пустых страниц. Но и они уже кончались.
Я сел на специально подготовленный стульчик перед ее столом, ожидая, когда она закончит. Отложив карточку в сторону, она взглянула на меня и сразу же улыбнулась:
- Никита Евгеньевич...
- Здравствуйте, – сказал я.
- На что жалуемся?
- Да вот, что-то уж очень плохо мне. Надо бы мне в больницу.
Ее улыбка стала еще шире и ехиднее:
- Из всех моих пациентов ты единственный, кто туда рвется. Я уже и думать перестала ; зачем….
Прежде чем ответить, я крепко сжал пальцы ног в ботинках – это непроизвольно происходит каждый раз, когда приходиться обсуждать с кем-либо то, что я не хочу обсуждать.
- В больнице меня как следует осмотрят, подлечат…
- Да нет, в больнице ты просто прогуляешь школу. Но я-то не против, – она пожала плечами и игриво посмотрела по сторонам, – да мне и не жалко.
Я фальшиво заулыбался. Она тем временем взяла бумажку и начала писать на ней что-то своей синей ручкой. Почерк ее, как и у всех врачей, был неразборчивым, ведь писала она, как и все врачи, быстро. Не прошло и двух секунд, как вся бумажка была запачкана пастой:
- Вот с этим направлением пройдешь в 18-ый кабинет, заверишь. В больницу ляжешь завтра, устроит?
- Конечно… а вы не будете меня слушать? – я имел в виду, «будете ли вы проверять мои бронхи на наличие хрипов», но она, само собой, все поняла и без этого.
- Да что там слушать-то? На протяжении шести лет одно и то же. Я твои легкие как облупленные знаю. Давай-ка ты иди с этим направлением и ложись в больницу. Отдохнешь месяцок, полежишь…
- Месяц – прекрасно.
- Я помню, тебе лет девять было, я тогда первый раз твоим родителям предложила тебя в больницу положить, помнишь?
- Да.
- Ты там такую истерику устроил, аж жуть! А сейчас вот сам приходишь, вернуться туда просишь.
- На самом деле, там нет ничего страшного.
- Я знаю. Судя по тебе, некоторым там даже нравится…. Ну давай, иди, у меня еще дел полно.
Попрощавшись, я вышел из кабинета с некоторым облегчением. Дело было в том, что где-то внутри я ожидал провала всей этой авантюры ; по неведомым на то причинам. Хотя уже давно мои приходы для Елены Игнатьевны стали чем-то само собой разумеющимся, я был у нее, что называется, «постоянным клиентом». Она знала, что школу я не сильно жалую и готов променять любое занятие на часы сидения в очередях, прохождения всяких процедур, лечебную физкультуру и прочее.
На самом деле я не болел бы, если бы не хотел болеть.
Мой рецепт удивительно прост – нужна пачка сигарет, сила воли, врожденная способность нагло врать и больные легкие. Бронхит, бронхиальная астма – самые лучшие заболевания, которые только можно было придумать на свете. Стоило мне закурить, как внутри все словно сжимали сухими веревками. После того, как я выкуривал сигарету, мне приходилось учащенно дышать, ведь от каждого вздоха я получал лишь двадцать процентов кислорода. Хрипы моих легких можно было услышать за много метров вокруг, даже через стену. Это был такой жалобный и хилый звук, который просто не выносили мои мама и бабушка. Поэтому им на глаза в таком состоянии я старался не попадаться, чтоб не расстраивать.
Этим утром, когда учительница объявила о нулевом срезе, не успела она закончить в конце урока свою сакраментальную речь, как я уже бежал в киоск за сигаретами. Главное в этом деле – не переборщить, для кондиции хватает пяти штук, выкуренных подряд. Я спрятался во дворе детского садика, и первая сигарета, как всегда, оказалась самой трудной. Мне казалось, что этот отвратительный дым разъедал меня изнутри, размножался и увеличивался. Он был горьким и едким, но я мужественно продолжал курить. Иногда меня во время таких процедур даже рвало, но в этот раз обошлось без этого. Обычно первые симптомы одышки появлялись уже во время третьей сигареты, но в этот раз потребовалось пять. На все про все мне потребовалось двадцать минут ; почти рекорд. Когда я превратился в ходячий стереотип астматика, что еле-еле ходит и хрипит, как паровоз, я побежал домой, где как следует помыл руки (сигареты оставляли на пальцах характерный запах), почистил зубы и сменил одежду. Если бы дома оказался отец, я бы сказал ему, что технички опять накурили в раздевалке (бред, конечно, такого в школе никогда не бывало, однако отец всегда слишком занят, чтобы усомниться в качестве лапши, которую ему скармливают). Я сменил даже штаны – на всякий случай – и одел новые носки.
Амбулаторную карточку я всегда держал при себе, не сдавал ее в больницу, чтобы эти врачи ненароком ее не потеряли. Большими печатными буквами на ней было высечено: Никита Евгеньевич Карфаген, 6 участок, дата рождения 9.06.84, адрес: Солнечная 12а, квартира 24 (я, кстати, наигрался во всякие английские игрушки, и теперь вечно неправильно пишу в анкетах дату своего рождения. У них там все наоборот, сперва идет месяц, потом число а потом год, поэтому происходит вечная путаница, ведь вместо девятого июня я пишу – 06.09.84. А с фамилией вообще беда – честно, ее все произносят неправильно, я уже достался повторять, что ударение на вторую «а». И в конце там не «и», а «е»). Ну, а за правильной датой и фамилией на корешке моей карточки скрывалась целая тонна информации касательно моих болезней, большая половина которых была чистой воды фабрикацией. Иногда мне даже казалось, что мой диагноз «Средняя форма бронхиальной астмы» на деле был совсем ненастоящим, все благодаря моим сигаретным процедурам.
Когда меня спрашивали «Ты куришь?» я с пионерской честностью отвечал «Никак нет!». Сигареты превращали меня в восьмидесятилетнего старика, страдающего раком легких от миллиарда выкуренных за жизнь унций никотина. Я месяцами прогуливал школу, получая из больницы официальные справки, где научным языком всегда было написано примерно следующее «Карфаген правда болел и проходил курс лечения в период с 12 ноября по 6 февраля». Чудом мне удавалось держаться на плаву, и меня не оставляли на второй год. Весь девятый класс я в школе практически не появлялся вообще, и с каждым годом прогулы становились все злостнее и продолжительнее. Я, конечно, излишне идеализировал свою ситуацию в школе. Она на самом деле плачевна, я иной раз сам не знаю, как сумел доучиться до 11-го класса.
Кабанчук, казалось, уже знала меня лучше своих собственных детей, ведь я приходил к ней не только для того, чтобы лечь в больницу. Вообще, я туда ложился всего четвертый раз (самый первый раз был в девять лет, но он не считается, меня тогда туда отправили не по своей воле, и я все равно не долежал весь срок до конца, поэтому не люблю его считать, но приходится). Вообще, лечь в больницу – самая веская причина для прогула, которую только можно придумать. Когда ты говоришь учителям «я лежал в больнице», никто не думает косо смотреть на тебя. Понятие «лежать в больнице» так глубоко забито людям в голову, что никто не задает вопросов. Потребуют, конечно, справку, но потом с понимающим видом скажут «А, да-да, я вижу-вижу. Все в порядке, никаких проблем». Наверное, это как-то связано с тем, что больница ассоциируется у людей со словом «боль» и вообще со страданием. Как будто там не отдыхают, а проходят все круги ада на пути к выздоровлению.
В прошлом году на стол моего директора легло от меня две бумаги. Первая была типичной справкой, где было написано, что я лежал в больнице в период с такого-то по такой-то. Вторая была листочком в клеточку, на котором были выставлены отметки по школьным предметам, которые я умудрился заработать в больнице.
Тогда я впервые узнал, как легко, просто и выгодно можно использовать больницу себе во благо. Туда постоянно приходят репетиторы: одни специализируются на русском, другие на математике – большинству из этих милых дам глубоко по боку реальное обучение. Они приходят для того, чтобы подзаработать, и не особо напрягаются с объяснениям новых тем и проверкой знаний. Большинство оценок я получил за домашние задания. В школе оценки просто за выполненные домашние задания никогда не ставили, а в больнице совсем другое дело. Все, что требовалось от меня, – суметь протащить в школу «решебник». Это такая книга, в которой подробно расписано решение задач и упражнений из наиболее популярных учебников страны. Если кто-либо из вахтерш и санитарок замечал такую книгу у тебя – ее немедленно конфисковывали. Поэтому для наилучшей конспирации ее нужно было заворачивать в обложку и списывать на самом видном месте, будто это твой учебник.
В палату в любую минуту может нагрянуть санитарка, и если ты при этом начинаешь суетиться и прятать книгу – тебя ловят сразу же. Если же ты спокойно продолжаешь писать – никто на тебя и глазом не посмотрит. Разумеется, не все санитарки были злыми, многие закрывали глаза и на подобные нарушения, ведь в уставе у них значилось конфисковать вредные для здоровья продукты питания, а не разлагающие ум книжки. После того как я списывал, я с гордостью нес свою писанину на проверку и заслуженно получал пять. «Заслуженно» понятие относительное, но ведь я умело проворачивал весь этот шпионский трюк с решебниками и не попадался. После этого заведующая отделением ставила на мой аттестационный лист печать, наставив длинные прочерки рядом с оценками, чтобы я ничего не сумел дописать. Между последней оценкой и прочерком мне удавалось приписать дополнительную пятерку, после чего этот листок ложился на стол к директору школы, откуда она передавала его классному руководителю, чтобы та в свою очередь переписала мои «достижения» в школьный журнал. Таким образом, все мои двойки за пропуски и несданные работы покрылись, и я успешно сумел закончить четверть.
В этом году я решил выкинуть такой же фортель.
Раньше я все домашние задания в школе переписывал из решебника, но потом забил, какой в этом смысл? Но в больнице смысл все-таки был, даже несмотря на то, что никаких полезных знаний мне это не давало.
Были у меня и другие методы, как прогулять школу. Например, Кабанчук назначала мне пройти курс ингаляций (8 посещений), я растягивал его на месяц. Нигде не было сказано о том, что приходить на ингаляции нужно было каждый день. В моем бланке стояло восемь клеточек, и ответственному врачу нужно было только ставить в нем галочки. Естественно, этой бедной старушке не дано было запомнить многомиллионную армию астматиков, ежедневно приходившую к ней на процедуры, не обращала она внимания и на Никиту Карфагена, который приходил два раза в неделю вместо пяти. Когда Кабанчук выписывала мне справки, она иногда спрашивала: «Почему ты так долго проходил курс лечения?» ; на что я лишь отмазывался: «Э… ну, не каждый день удавалось прийти, иногда с утра были приступы и я оставался лежать дома, а в другой день в очереди попадал…», она в ответ лишь качала головой и никогда не отказывала в выписке справки.
Я взял направление в 315 кабинете, отнес его в регистратуру, где мне сказали, что я должен явиться в аллергическое отделение детской больницы номер 24 завтра, в девять часов утра. Я взял назад направление со свежей печатью и покинул поликлинику, стены которой были мне гораздо знакомей и милей стен школы.
Дома
- Пап, меня опять кладут в больницу, – сказал я, когда вернулся домой и прошел на кухню. Отец сидел с журналом «За рулем» и ел приготовленные мамой с утра макароны. Запах от его кофе и сигарет, распространился на всю квартиру, и это было мне на руку – меньше подозрений, что он учует, что я курил. Я знал, что от меня уже давно не пахло, но осторожность превыше всего. Услышав меня, он еще какое-то время молча жевал еду и читал, после чего медленно отложил журнал:
- Прости, что?
- Меня кладут в больницу, у меня обострение.
Он доел макароны, и пристально уставился на меня:
- Повтори, что ты сказал?
Я знал, что он взъестся. Его уже давно достали мои прогулы и звонки учителей на дом, он не верил в то, что я болею, но всегда был слишком занят, для того чтобы силой отправить меня учиться. Ежемесячно, он проводил со мной хотя бы одну дискуссию на тему моего будущего. Но на меня его зомбирование плохо воздействовало.
Не так давно я пообещал, что больше не буду прогуливать. Он тогда пытался мне втереть, что очень обо мне заботится и не хочет, чтобы меня выгнали из школы, что я принял верное решение, а потом сорвался на свое излюбленное: «Помни, образование ; это главное в жизни человека, без образования человек ничем не отличается от животного. Ты должен учиться, ты должен иметь стремления, ты должен строить планы на будущее, а не зацикливаться на своей болезни. Пойми, здоровье ; это, конечно, очень важно, но нельзя уделять ему столько внимания. Еще немного ; и все: ты поступишь в университет. Учись, сынок, иначе ничего из тебя в этой жизни не получится», дальше пошел стандартный треп о том, сколько всего он добился в моем возрасте. Его озабоченность моей учебой проявлялась только в тех случаях, когда раздавался телефонный звонок в половину восьмого и он брал трубку, так он был слишком занят.
И вот я ложусь в больницу, а следовательно, нарушаю данное ему обещание. Ярость пряталась за его, казалось, таким спокойным лицом. Он все держал в себе, однако за его еле слышным голосом, плавающими жестами и с виду равнодушным взглядом можно было разглядеть его настоящие чувства. Я попытался разрядить атмосферу:
- Папа, послушай, у меня сегодня утром случилась очень сильная одышка. Я дышать не мог.
- И ты сразу пошел не в школу, а в больницу?
- Нет, я отсидел все уроки, и только потом пошел туда.
- А почему ты не спросил моего разрешения?
Я сдержал желание крикнуть: «А когда, по-твоему, я последний раз спрашивал у тебя разрешения? В девять лет? Почему я должен делать это сейчас?», и вместо этого пресмыкнулся:
- Прости, пожалуйста, я просто не мог ждать тебя дома, мне вновь стало плохо.
- Ты мог позвонить.
- Да, мог бы. Но…
- Никаких «но»! – рявкнул он и стукнул кулаком по столу, в долю секунды превратившись в того неконтролируемого психа, которого прятал внутри. – Я не разрешаю тебе ложиться в больницу, и точка! Ты слышишь меня?! Сколько можно?! Последний год у тебя остался, последний! Ты еще и четверти проучиться не успел!
- Ты только не злись, пожалуйста.
- Как тут ни злиться! – продолжал орать он, плюясь все новыми слюнями. – Ты же бездарь! Ты даже пары месяцев не успел проучится! Тебе не по больницам надо лежать, а в школе учиться!
- Ладно, папа, ладно, – я вытянул вперед две руки с растопыренными пальцами в жесте «угомонись», и медленным шагом пошел назад. Уж лучше подождать, пока он перебесится, и уйти. Возможно, через пару часов он придет в себя и я смогу нормально договориться с ним насчет больницы. Если нет – плевать, просто с утра лягу туда и все. Не сможет же он меня оттуда силой вырвать.
Выйдя с кухни, я пошел в ванную мыть руки. Отец еще какое-то время кричал, постоянно повторяя: «Тоже мне, вздумал, тоже мне». В таких состояниях он мог что-нибудь разбить, но никогда не мог ударить (к счастью).
Был, правда, один жуткий случай, когда я в восьмом классе не дошел до школы и вернулся домой. Мама с папой уже ушли на работу, я наделал себе любимых бутербродов с кетчупом и майонезом, налил соку и сел смотреть кино. Отец часто приносил домой целые стопки фильмов из видео-проката, но достойные картины попадали в эту подборку один раз в полгода. Вот и в тот день ситуация была не лучше, мне попался какой-то жуткий третьесортный трэш-фильм про монстра из канализации. Он там неумело пожирал каких-то придурков с гитарами. При этом костюм монстра был сделан так дешево и глупо, что становилось любопытно, кто вообще дал на эту чушь денег и сколько? При взгляде на это чудо казалось, что это просто четырехметровый качок в резиновом костюме и маске с клыками. Режиссер, видимо, надеялся, что смотреть на это будет страшно, однако он сильно ошибался.
Настоящий монстр вошел в мою комнату через десять минут. Я даже вздрогнул: это был зверь с налитыми кровью глазами и больным, метающимся в разные стороны взглядом, и это был мой отец. Он рано пришел с работы и, увидев меня прогуливающим школу, в один момент вышел из себя. Тяжело дыша, он сделал несколько кругов по комнате прямо в ботинках, потом резко двинул к телевизору и вырвал шнур из розетки. Я сидел на диване, опустив глаза. На табуретке передо мной еще стоял на половину полный стакан с соком и тарелка с двумя бутербродами. Не прошло и пары секунд, как это добро полетело в угол комнаты, когда отец со всей силы пнул табуретку ногой. Я испугался, зажался и был готов к тому, что меня сейчас ударят, однако вместо это отец схватил меня за рубашку, поднял и потащил к входной двери. Я попытался вырваться, но он только сильнее сжал меня в своих ручищах, после чего отворил входную дверь и вытолкнул прямо в подъезд. У нас в доме, к счастью, очень большие лестничные площадки, и я не долетел до лестничного пролета, только сильно ушибся спиной об пол. А если бы он меня толкнул сильнее – я мог бы кубарем полететь вниз по лестнице и сломать шею. Отец закрыл за мной дверь. Через минуту открыл, правда, и позволил войти.
Мне казалось, что ему стало немного стыдно, однако он никогда не попросил у меня прощения, и мы никогда не обсуждали того случая (какой родитель вообще хоть раз просил прощения у своего ребенка?). Не знаю, поведал он об этом маме или нет, но со мной она никогда не говорила об этом. Взрослые никогда не извиняются перед детьми, наверное, считают это ниже своего достоинства.
Но больше ничего подобного не было, даже в самые кризисные ситуации.
Помыв руки, я направился к себе в комнату, где было все, что необходимо подростку – одна кровать для того чтобы спать (постель была не заправлена, дополняя милую картину общего бардака), один музыкальный центр, для того чтобы слушать музыку (вокруг на полу валялось с десяток аудио-кассет и дисков), один телевизор и видеомагнитофон, чтобы смотреть кино (он стоял на подставке в углу комнаты так, чтоб свет из окна не падал на экран) и один компьютер, чтобы убивать свободное время за играми. Если бы всего этого отвлекающего от жизни хлама не было в моей комнате – я был бы счастлив. Нет, кровать, конечно, нужно оставить, но все остальное только убивает время.
Я лег на диван и накрылся одеялом в ожидании прихода отца. Я надеялся, что, успокоившись, он опомнится, придет ко мне и спросит, как мое самочувствие. Я скажу, что мне на редкость хреново, и он предложит все-таки лечь в больницу. В идеале, конечно.
Ждать пришлось целых два часа.
- Ты спишь?
- Нет, пап, мне просто что-то нехорошо.
- Совсем нехорошо? – спросил он, сев предо мной на корточки.
- Да, опять легкие хрипят.
- Ты все-таки считаешь совершенно необходимым лечь в больницу?
- Если ты разрешишь – то да.
- Пойми, сын, я желаю тебе только самого лучшего. Я ведь не хочу тебя против воли, больным заставлять туда идти… но надо, надо.
- Пап, послушай, там в больнице тоже есть учителя. Репетиторы каждый день туда приходят, и чтобы дети не отрывались от школьной программы, учат их. В моем случае я только потренируюсь перед выпускными экзаменами, закреплю у них материал, и к тому же получу оценки, которые потом засчитают в школе.
- Разве они так делают?
- Да, я уже рассказывал тебе об этом, но ты, видимо, забыл.
- М-да… и сколько ты там собираешься пробыть?
- Всего месяц. Может быть, меньше.
- Ладно, я подумаю об этом. Ты уроки почему не делаешь?
- Ничего не задали.
- Ты спи, вечером с мамой все обсудим.
На выходе он задержался, и глянул на меня странным оценивающим взглядом, двигая челюстью в разные стороны:
- И в кого ты у меня такой вырос…
- Пап, ну я же не виноват, что…
- Конечно не виноват. Спи.
Отец закрыл за собой дверь.
Ближе к вечеру, когда пришла мама, за ужином, я доходчиво объяснил обоим, что больница в итоге будет мне только на руку.
- А ты не думаешь, что тебя выгонят из школы, пока ты будешь там лежать? – спросила мама.
- Нет, не думаю. Прасковья Игнатьевна за меня заступится, если что.
- Прасковья Игнатьевна ; это кто? – вклинился в разговор отец.
- Это его классный руководитель, – ответила мама, бросив на него укоризненный взгляд.
- А, это которая звонит?
- Да.
Я уплетал макароны за обе щеки и был доволен исходом всего сложившегося мероприятия. И срез прогуляю, и пересдачу, и всю четверть… а потом еще и оценки получу. Нужно было только протащить в больницу решебник (в одной книжке – ответы почти по всем предметам), но это не проблема. Вообще, все в школе так глупо, что иногда аж злость берет. Вот ; стоит закрепиться какой-нибудь одной репутации, так человек от нее никогда в жизни не отмоется, каким бы интересным, добрым и умным он ни был. «Бездарь» ; проклятое слово как клеймо было высечено на моем лбу. Раздолбай, прогульщик, пожизненный больной – это моя репутация. Всему всегда есть философское обоснование, я не просто ленивый и глупый человек, который отлынивает от своих обязанностей, но сейчас уже этого никому не докажешь, хоть из кожи вон лезь.
Однажды на уроке я решал задание по геометрии и думал про себя: «Господи, зачем мне все это нужно?», зачем человеку нужно делать то, чего он делать не хочет? Многочисленные вопросы появлялись на раскидистом дереве моих мыслей, имевшем серьезные, глубокие корни. Я не идиот, не умственно отсталый, не высокомерный, не ленивый и уж точно не «бездарь», просто есть в мире такие сферы, которые меня совершенно не интересуют. А я не собираюсь убивать жизнь на то, что меня не интересует.
И уж тем более на то, что мне никогда в жизни не пригодится.
После ужина я вымыл всю посуду. Я вообще много чего делаю по дому, хоть и не люблю этого (опять-таки, заставляют): мою полы в коридоре, прибираю свою комнату, стираю одежду (запихиваю ее в стиральную машину), прибираю балкон. Балкон наш вообще кишит целым ворохом совершенно ненужных вещей, которые отец то и дело перебирает. Помимо деталей для машины, у него там еще две пилы, один топор, одна монтировка и еще уйма всего… если топором мама иногда разделывает мясо, то все остальные вещи совершенно бессмысленны, ни разу не видел, чтобы они пригодились в хозяйстве. Иногда удается отлынивать от работы благодаря астме, мол «мам, там пыльно, я туда не пойду».
Остаток вечера я убил очередной бессмысленной компьютерной игрой, после чего поставил будильник на восемь утра и перед сном выловил маму у ванной.
- Мам, ты можешь мне помочь послезавтра?
- Послезавтра? А что там?
- Ты можешь привезти мне мой решебник в больницу?
- Господи, зачем он тебе нужен в больнице?
- Ну как зачем, там же эти учителя всякие… ну…
- Ты же не будешь у них перед носом списывать с решебника?
- Нет, но он мне все равно поможет. Я пятерок наполучаю.
- А почему ты его сейчас с собой не берешь?
- Отнимут, обыщут.
- Ой, ну ладно. Утром, до работы. Без пятнадцати девять.
- Отлично.
Я был рад тому, что с родителями не возникло никаких проблем.
Я вообще радуюсь, когда удается провернуть какую-нибудь аферу.
Глава 2
Больница
Утром я проснулся за пять минут до сигнала будильника. Если с вечера думаю о времени, когда мне нужно проснуться, я всегда просыпаюсь ровно за пять минут до него. Отец с матерью завтракали на кухне, но я, как обычно, не стал к ним присоединяться. Я быстро оделся и собрал сумку для больницы – покидал туда всякие сменные вещи, штаны, пару футболок, носки и прочее. Сверху положил направление и карточку. Перед самым выходом зашел на кухню и попрощался с родителями. Они просили позвонить, как только я лягу в больницу, и, выходя из дома, я попытался не забыть этого.
Погода на улице была отвратительной, небо затянулось облаками, шел моросящий дождь. Город окрасился в серую палитру, и я даже не подозревал что такая погода будет стоять весь конец Октября.
Дорога до больницы заняла ровно тридцать минут. Само здание представляло из себя дряхлый обломок советской эпохи, который вот-вот развалится. Каждый из пяти этажей занимало какое-нибудь отделение – нужное мне «аллерго» было на четвертом. Открыв деревянную дверь, я оказался в вестибюле, где пришлось сменить кроссовки на коричневые тапочки. Из вестибюля я вышел в приемное помещение.
Внутри уже сидело пять пар: это были преимущественно мальчики с их мамами. У всех были зареванные лица, самому старшему было на вид лет тринадцать, однако гримаса отчаяния на его лице ничуть не отличалась от сидящего рядом восьмилетнего. Для этих людей, как и для меня в первый раз, заключение в больницу было своего рода призывом, словно их закрывают за решеткой тюрьмы. Они боялись незнакомых людей, с которыми им придется столкнуться, боялись извергов в белых халатах, которые, по их мнению, ежедневно будут ставить им клизмы и брать кровь из вены, боялись разлучаться с привычным распорядком дня и старыми знакомыми. Боялись непонимания, в конце концов, и все эти чувства были мне хорошо знакомы. Самым жутким из них, наверное, было осознание того, что вот ты сейчас придешь в коллектив и окажешься новеньким. А новеньких никто не любит.
Я занял очередь и вдруг почувствовал себя настоящим гуру, человеком, которому ничего не страшно и все процедуры он знает на зубок. Передо мной сидела мама с двенадцатилетним сопляком, который все это время чуть ли не плакал («Мамочка, пожалуйста, забери меня отсюда, мамочка, я не хочу, я боюсь»), на что мама лишь целовала его в лоб и теребила волосы. За все полчаса ожидания она не проронила ни слова.
Когда пришла моя очередь, я отворил дверь и вошел в регистрационную. За год с лишним это место не изменилось совершенно – весы, измеритель роста, раковина и письменный стол стояли там же, где и всегда. Боевого вида старушка за столом, даже не подняв на меня глаза, спросила:
- Фамилия?
- Карфаген.
Она отложила ручку и, прекратив писать, посмотрела, поправив очки в роговой оправе:
- Опять ты, что ли?
Честно говоря, я ее не помнил, и это было каким-то парадоксом. Каждый день мимо нее сотни людей проходит, почему она запомнила меня? Скорее, наоборот, это я ее должен был запомнить.
- Да, это я. А вы что, меня помните?
- Я всех помню. Будешь лечиться или обследоваться?
- Лечиться.
- Снимай тапочки и вставай на весы.
Я разулся и взвесился, стрелка показала отметку 54. Я улыбнулся:
- 54! Ровно столько же, сколько год назад.
Она взяла ручку и записала это в моем деле:
- Рост знаешь?
- 171.
- Точно? За последнее время выше не стал?
- Куда уж выше.
- Уж я-то знаю куда. Был тут один, баскетболист, 2 метра 10 сантиметров.
- Ого, как интересно, – сказал я, хотя, по правде сказать, мне было все равно.
- У тебя полотенце с собой?
- Нет. И второй обуви нету.
- Что же ты ничего не принес?
- А я знаю, что мне и так выдадут.
- Хитрец... – она протянула мне папку, – с этим идешь в соседний кабинет, там сдаешь верхнюю одежду и идешь на третий этаж.
- Я знаю.
Санитарка в белом халате решила проводить меня до дверей аллергического отделения.
- Не надо, – сказал я, – дорога мне известна, я и сам дойду.
- Откуда мне это знать? Вдруг ты решишь домой в тапочках уйти, я должна удостовериться, что отдала тебя санитаркам твоего отделения.
- Ну, тогда пойдем. Только я ваше здание как свои пять пальцев знаю. Я тут уже третий раз, хотя нет, четвертый даже.
- Это еще не так уж и много. У меня сын здесь лежит уже восьмой раз.
- Восьмой раз? – изумился я. – У него что, серьезные проблемы со здоровьем?
- Не совсем.
- Значит он просто не любит школу?
- Не совсем, – как-то грустно заметила она и опустила вниз голову. По лестнице мы поднимались молча, и только у самой двери она сказала:
- Идешь прямо по коридору, в середине будет зал, там слева сидят две женщины в белых халатах, идешь к ним и…
- …Отдаю свою историю болезни, они направляют меня в палату, где я сижу последующий месяц и прохожу кучу всяких процедур.
- Молодец, я за тебя рада, – она открыла мне дверь, и я вошел внутрь.
Огромный коридор простирался отсюда до противоположного конца здания, заканчиваясь там комнатой для игр. Слева и справа находились палаты больных, изредка среди них попадались процедурные кабинеты. Первой комнатой слева был кабинет заведующей, милой женщины в возрасте, которая через месяц должна была поставить печать на полученные мною оценки. Рядом с ее кабинетом, с противоположной стороны был пункт сдачи крови, соединенный с кабинетом физических нагрузок. В этом жутком месте тебе приходилось часами крутить колеса тренажера, потеть, а потом дышать в трубку. После этого появлялась диаграмма, по которой каким-то образом можно было определить состояние здоровья твоих легких. Нумерация палат шла от противоположного конца. Всего было 20 кабинетов, но на сами палаты приходилось только 12. С 13 по двадцатый начинались всякие процедурные кабинеты, но иногда, когда в больницу попадало слишком много больных, некоторые из них переоборудовали под палаты. Я точно это знал, потому что в прошлый раз лежал в одной из них.
Вот-вот близился конец четверти. Каникулы приходились как раз на четвертую неделю моего заключения. В идеале, конечно, надо было бы мне раньше подсуетиться, лечь в больницу неделей раньше, а потом еще неделю поотдыхать, но не вышло.
В середине коридора, между 6-ой и 12-ой палатой пространство увеличивалось вширь – слева не было кабинетов, был один большой зал. Там стоял холодильник с продуктами, единственный на все отделение, телевизор, показывающий всего два канала и то в черно-белом цвете, две кушетки, исписанные детской похабщиной, а главное – стоял стол выдачи лекарств. Каждый день ровно в 14.00 все пациенты собирались вокруг этого стола, и две санитарки давали им их таблетки вместе с маленькими пластмассовыми стаканчиками с водой. Еще там стоял телефон, по которому изредка разрешалось звонить домой – доисторический аппарат советской эпохи, ярко-красного цвета, с диском. Он всегда работал коряво, поэтому по возможности я старался звонить с телефона в кабинете заведующей. Все, что для этого нужно – найти предлог, зайти к ней, а потом вежливо попросить позвонить. Срабатывало не всегда (если честно, сработало всего один раз, но приятно ведь думать, что ты хитрец и у тебя все всегда получается). За столом с нелюбимым мною телефоном сидела санитарка. У нее были короткие белые волосы, но цвет был скорее намеком на белый, ближе к серому. Она была полноватой, и когда я увидел ее впервые год назад, то не сразу определил, кто это – мужчина или женщина. Но в итоге оказалось, что она очень хороший человек, может быть, немножко резкий, но хороший. Когда я подошел вплотную к столу, она сразу же улыбнулась:
- Товарищ Карфаген... Вы к нам надолго?
- До тех пор, пока в школе не закончатся все нулевые срезы.
- Это контрольные, что ли?
- Ну да, только в десять раз хуже.
- Опять будешь дебоширить?
- А когда я дебоширил?
- Никогда. Это я так шучу.
- Кстати, а мне как постоянному клиенту положено по вечерам пиво?
- Никакого пива, никакой газировки и прочих продуктов, которые могут вызвать аллергическую реакцию.
- На всякий случай, это я тоже так шучу.
- Да я поняла. Что у тебя для меня есть?
- Вот, какая-то папка для записей, ; я протянул ей свое дело. Она раскрыла его, написала что-то на первой странице и убрала в стол.
- Куда меня положите? – спросил я.
- Вообще, могу куда угодно положить. Сейчас мало народу, все свободно.
- А почему?
- Да потому что четверть кончается. Ты что, сам не знаешь?
- Нет.
- Ну, такие, как ты, сейчас должны писать контрольные. А потом отдыхать.
- Вот черт… а я и не знал.
- Но теперь ты никуда не денешься, будешь с нами лежать. Выбирай, могу тебя положить в шестую, а могу в двенадцатую.
- А в первую нельзя?
- Нет.
- А во вторую?
- Нет.
- А почему?
- Могу либо в шестую, либо в двенадцатую. И тебе повезло, что я вообще с тобой тут болтаю и у меня других дел пока нет.
- Ну… ну, давайте в шестую.
- У нас просто занята только шестая и двенадцатая, потому что они самые большие.
- А сколько всего лежит народу?
- На данный момент 9 человек всего.
- Ого! Это я удачно зашел. Не люблю, когда много народу. Так все-таки, нельзя меня отдельно?
- Нет! А ну марш в шестую, уже надоел!
- Понял-понял. Я знаю, лучше вам не надоедать.
- Давай-давай.
Поворачиваясь, я обратил внимание на нововведение – теперь над телевизором висели большие часы, зеленым цветом высвечивающее время. Это было хорошо, ведь до этого там стояли циферблатные, по которым я ориентировался с большим трудом. Когда я смотрю на цифровые часы, я сразу же вижу, сколько времени, а когда смотрю на стрелки циферблата – мне надо думать, считать, чтоб понять, сколько они сейчас показывают времени.
Ну, не понимаю я по ним.
Рафис и Рейнор
Я вошел в палату и увидел четверых людей, валяющихся на разных кроватях.
- Привет, я теперь с вами лежать буду, – сходу сказал я.
С первого взгляда вроде бы все больные были нормальными. Двое мне показались помладше, а другие двое ровесниками. Они разместились странным образом – те, кто помладше, спали голова к голове, на двух кроватях у левой стены, а двое точно так же, только у правой. Я начал с двоих слева, и протянул каждому руку по очереди.
- Ну вот, новое мясо, может, теперь хоть не так скучно будет, – сказал выглядевший старше всех остальных белобрысый парень, чья кровать была у окна, на правой стороне. Он сострил, назвав меня «новым мясом», но сказал это так по-доброму, что я сразу понял – лишним мне точно не быть, все только рады. Лежавший рядом с остряком парень с черными кудрями лишь робко сказал:
- Привет.
Я занял центральную кровать у окна и спросил:
- Никто не против, если я сюда лягу?
- Нет, конечно, ложись куда хочешь, – сказал белобрысый, который явно был здесь лидером. Казалось, всего две фразы сказал, а уже чувствуешь ; «он главный». И еще: уже тогда я почувствовал какое-то странное родство с этими парнями. Я не сразу понял, с чем это связано, ведь это было совсем на меня не похоже – быстро сходиться с людьми, однако потом я все понял. Дело было в том, что эти парни спокойно говорили в моем присутствии те же самые вещи, которые говорили бы друг другу и без меня. Так что стоило мне туда войти, я сам того не зная уже стал частью их коллектива.
- Сколько вам лежать тут осталось? – спросил я, обращаясь ко всем. Первым ответил выглядевший младше всех оккупант левой кровати у окна:
- Мне всего неделю.
- А мне два дня, – сказал лежащий головой к нему.
Белобрысому оставался еще целый месяц, а кудрявый парень вообще не знал сколько ему еще лежать, назвав приблизительный срок «недельки три».
- Меня зовут Никита Карфаген, – представился я (а на фига было называть фамилию? ; просто так получилось).
- Что это, кличка? – спросил белобрысый, чуть улыбнувшись.
- Не, это фамилия.
- Настоящая фамилия? – все в той же робкой манере переспросил кудрявый.
- Ага. Я знаю, что фамилия странная. У моего деда была фамилия «Карфагин», но во времена войны они там что-то напутали, и поменяли «И» на «Е». Мне отец рассказывал.
- А произносить надо с ударением на «е»?
- Нет, на вторую «а». КарфАген.
– Может, и имя у тебя должно быть с неправильным ударением? А, НикитА? – так по-доброму спросил кудрявый, что я даже не обиделся. Я этого не знал, но начиная с этого момента, все в больнице стали называть меня Никита, с ударением на «а», как ту французскую шпионку, что, в принципе, ничуть меня не обижало.
- А меня зовут Рейнор, – представился белобрысый.
- А я Рафис, – сказал парень с черными кудрями, и данное мною определение «кудрявый» самоуничтожилось в ту же секунду.
«Левых» звали Саша и Никита, но, видимо, они слишком стеснялись, и поэтому были такими неразговорчивыми. В моей голове они готовы были так и остаться «Левыми», но тут Никита попросил называть его «Капуста», и эту кличку я не мог не запомнить. Почему именно «Капуста» ; я не решился спросить.
- Что ты не спросишь, почему меня зовут Рейнор? – спросил белобрысый.
- Не знаю… э-э-э, почему тебя зовут Рейнор?
- Спроси лучше вот у этого гоблина, – сказал он, толкнув Рафиса через кровать в плечо. Тот схватился за него и сильно начал тереть, издав агонизирующее «ай-йя!». У него было очень смешное, игривое лицо, которое, казалось, могло принимать любые формы. То он робко сидел, опустив глаза вниз, и тут вдруг начал изображать дикую боль, хотя на самом деле больно ему не было. А потом его глаза вдруг расширились и загорелись, а рот расплылся в улыбке, обнажив желтые зубы. Он уселся на кровати по-турецки и деловито сказал:
- Это я ему дал такую кличку. Я всем даю клички. Ты теперь будешь НикитА, хорошо?
- Ладно. А ты тут лечишься или обследуешься? – решил осведомиться я.
- Честно говоря, ни то и ни другое. Просто здесь хорошо кормят, а главное – бесплатно.
- Рафис у нас государственный нахлебник, – крикнул Рейнор, и захлопал в ладоши. «Левые» немножко похихикали, но потом продолжили тихо лежать как раньше.
- Никакой я не нахлебник, – с наигранной обидой сказал Рафис, сложив губы лодочкой и опустив голову.
- Да я шучу, – извинился Рейнор.
- Просто у нас с матерью денег нет, вот я иногда сюда и ложусь, когда становится совсем худо.
- А случаем твоя мама не работает там внизу?
- Да-да, в приемной. Она в хороших отношениях с заведующей, вот меня сюда изредка и кладут. Хуже-то, никому не становится. Иногда правда, в самые насыщенные сезоны, в март например, тут мест не бывает, а когда тут каждая вторая койка свободна – почему бы и нет?
- Слушай, а твоя мама красивая.
- Даже и не думай так о моей матери, – вдруг злобно обрушился он на меня, однако даже в эту секунду можно было понять, что он шутит. Наверное, такой добрый и веселый человек вообще не умел злиться. И даже когда он того хотел, у него не получалось.
- Да ладно, я пошутил. Но мама у тебя все равно красивая, – на самом деле его мама не показалась мне красивой. Ну, в смысле, просто показалась обычной женщиной, которые работают в больницах. Худая, уставшая. Но зачем говорить об этом Рафису?
- Моя мама лучше всех.
- А вот папаша твой – дерьмо, – вдруг надвинулся Рейнор, – и ни в какой армии он не служит.
- Служит, он военный! – возразил Рафис, опять изобразив на лице обиду. Я никак не мог понять, что же такого особенного было в его гримасах, скорее всего, они были просто какими-то гипертрофированными. Если у простого человека на лице воцарялось удивление, то у Рафиса на лице удивленные было каким-то помноженным натрое, как будто удивлялся не он один, а целых трое Рафисов в одном обличии.
- Ты хоть новенькому свою байку не гони, ладно? – продолжал Рейнор. – «Мой папа служит в ВДВ, но он обязательно вернется!»… фу, какая наивная глупость! Ты меня всего на пару лет младше, а в такие сказки до сих пор веришь.
- Моя мама не рассказывает мне сказки, мой папа – военный.
- Да говно на палочке твой папа.
- Ребят, не ссорьтесь, – сказал я.
- Да мы и не ссоримся… – перебил Рейнор, – хотя нет, как тут не ссориться? Тринадцатилетний парень верит в сказки своей мамаши! Да мой отец ушел, когда мне еще восьми лет не было, и моя мама честно сказала, какое он дерьмо, без всяких сказочек.
Рафис скрестил руки на груди:
- Моя мама никогда не врет.
- А-га, конечно. Скажи, если твой папа служит в армии уже два года, какого черта ему не дают отпускные? Какого черта он не присылает вам с мамой денег, и ты лежишь в этом гадюшнике?
- Папа работает. Просто ему там самому очень мало платят.
- Открой свои глаза. Все отцы – дерьмо.
- Ну, это вы совсем загнули, – сказал я, – мой отец не дерьмо.
- Посмотрим, как ты заговоришь, когда он уйдет с какой-нибудь шлюшкой.
- Мой отец не уйдет со шлюшкой, он маму любит! – как-то наивно сказал я, почувствовав себя снова в песочнице. Я, правда, никогда ни с кем не сидел в песочнице, но уверен, что разговоры там ведутся именно такие.
- Ха! – не унимался Рейнор. – Наивные вы все, как дети, – он вытянул голову и крикнул, обращаясь к левым: – Эй, Капуста, а ты что об этом думаешь?
Капуста вдруг занервничал, и даже сел на кровати от того, что к нему обратились, неловко спросив:
- Думаю о чем?
- Ты любишь папу?
- Ну… ну, да.
- Зря, скоро он тебе подложит свинку под елочку на новый годик. А ты, Санек, тоже небось любишь папу?
Саня медленно повернул голову и утвердительно покачал ей.
- А, дураки вы все, – сказал Рейнор.
Я не знал, зачем он начал этот разговор, но было понятно, что тема эта была очень личной.
- Ладно, – сказал я. – Что-то вы грустные какие-то стали. Вы тут вообще чем развлекаетесь?
- В карты играем, – сказал Рейнор.
- Иногда бросаем на людей из окна всякий мусор, – сказал загоготавший Рафис. Смех, как и все остальное, можно было охарактеризовать как «помноженный натрое», он просто сочился положительными эмоциями. От одного такого смеха можно было поднять себе настроение на всю предстоящую неделю, ведь помимо всего прочего он был еще и очень заразительным.
- А пиво? А сигареты?
- Мы не курим, – хором ответили Рейнор с Рафисом. Несмотря на эту странную стычку, все равно было видно как хорошо они успели сдружится.
- А ты куришь, что ли? – неодобрительно спросил Рафис.
- Нет. По крайней мере, я делаю это только тогда, когда мне нужно.
- Что значит нужно?
- Ну например, мне вот вчера стало нужно лечь в больницу. Я выкурил пачку, начал дышать как паровоз, легкие покрылись паутиной… в общем, из поликлиники меня положили прямо сюда.
- Тебе что, нравится здесь лежать? – спросил Рейнор.
- Не то что бы, но если на одну чашу весов поставить учебу в школе, а на другую пребывание здесь – то последнее перевесит в долю секунды.
- Ленишься учиться?
- Не совсем. У нас просто решили устроить нулевой срез по Алгебре, а я ничего не знаю, вот и решил залечь тут.
- Так тебе же в любом случае придется сдавать?
- О нет, я пролежу здесь до конца четверти. Я наполучаю у здешних репетиторов хороших оценок, принесу их в школу, в следующей четверти закрою все хвосты. А после каникул никому ради меня одного этот срез проводить не захочется.
- С оценками это ты здорово придумал, – сказал Рафис, – я тоже в школу их отсюда постоянно ношу.
- А меня бесят эти репетиторы, – фыркнул Рейнор, – я все время от них прячусь, такие дуры.
- Но это – халява, – уточнил я.
- Да плевать, у меня в школе все путем, мне этого не нужно.
- Как знаешь. Кстати, так что насчет пива?
- Что насчет пива? Не будешь же ты предков просить принести тебе пива?
- Конечно, не буду. К тому же в этом нет смысла – каждую передачку проверяют и вынимают оттуда все запрещенные компоненты.
- Пиво сюда принести невозможно, – сказал Рафис. – У меня даже маму проверяют, как и всех остальных, чтобы никто не заболел. Пиво сюда пронести нельзя точно.
- А вы хотите пива? – спросил я.
- Ну… – оба неловко опустили головы. Первым голос подал Рейнор:
- Я хочу.
- Я тоже, – подхватил Рафис. – Только не много, чтобы совсем не напиться.
- Да без проблем.
- А как ты собираешься это сделать?
- Сбегать в магазин и купить.
- Это невозможно. Тебя не выпустят.
- Ты во время прогулки, наверное, хочешь сбежать, – предположил Рейнор – но не выйдет. Прогулки сейчас бывают редко, не регулярно, и все пасут. Ты не сможешь выйти из двора больницы.
- Кто сказал что я собираюсь сделать это во время прогулки?
- А когда ты это собираешься сделать?
- Прямо сейчас.
- И у тебя есть деньги?
- Да. Нужно дождаться 12-00, и тогда все будет путем.
- Хорош заливать, ничего у тебя не выйдет. Санитарка тебя в жизни не выпустит, там сейчас сидит эта мегера толстая. Она и по шее может настучать.
- Это мои проблемы, – сказал я и повторил в голове план действий, который я задумал осуществить еще год назад, когда в прошлый раз лежал в больнице. Он был прост и сложен одновременно, но я так хотел осуществить его, что готов был пойти на все. Нужно было только дождаться 12-00, до этого времени было еще два часа. В 11.45 будет второй завтрак – булочка с кефиром, все пойдут в столовую, и этим я и смогу воспользоваться. Столовая находилась дальше по коридору, после зала, совсем недалеко от игровой комнаты, с правой стороны. Как раз напротив нее был небольшой коридор налево – там находилось два туалета, ванная и комната для умываний с десятью раковинами. Между туалетом и умывалкой находилась маленькая деревянная дверь, вся в белой известке. Она была постоянно закрыта на замок, двадцать четыре часа в сутки, это был черный ход из больницы.
Рейнор вырвал меня из раздумий:
- Ты в карты играешь?
- Смотря во что.
- В тысячу.
- В тысячу умею.
- Во, это классно. Вдвоем играть не интересно, а те двое вообще смысла не понимают, сколько мы их не учили.
- Не правда, – подал голос Капуста, – я умею.
- Это ты так думаешь, – сказал Рейнор, – но давай вчетвером все равно сыграем!
Мы выдвинули мою тумбочку для личных вещей на середину, и поставили ее между моей кроватью и Рейнора. Рафис перебрался к нему, сев напротив меня, а Капуста пристроился на моей кровати. Кличку Капуста, он видимо получил тоже не без помощи Рафиса. Когда карты были розданы, мы так увлеклись игрой, что время ускорилось и пролетело незаметно. Внезапно, дверь отворилась и в палату зашла санитарка. В открытом проеме я обратил внимание на часы – было уже 11.40.
- Опять карты?! – завизжала она.
- Да, карты, и че? – грубо спросил Рейнор.
- Ничего, убивайте свое время и себя как хотите. Через пять минут полдник, – сказала она, гордо подняв голову, и захлопнула за собой дверь.
- Вот и вали отсюда, овца, – сказал ей вслед Рейнор.
- Ты че злой такой? – спросил Рафис, – орешь на всех все время.
- Я не злой, это жизнь такая, – серьезно произнес Рейнор, и мы с Рафисом сразу заржали. Казалось, это говорил не парень, а умудренный жизненным опытом философ. Хотя я засмеялся только потому, что засмеялся Рафис, так бы мне эта фраза не показалась смешной. Просто невозможно не смеяться, когда смеется Рафис!
- Что вы ржете? – спросил Рейнор, бросив карты на тумбочку. – Блин! Я не хочу есть эту дурацкую булку с кефиром. Она у них вечно несвежая, как сухарь прямо.
- Зря ты так, – сказал Рафис, – очень даже вкусная булка.
- Ты так говоришь, потому что в жизни ничего нормального не ел.
- А что ты называешь нормальным?
- Ну, как что. Шоколадку, например.
- Неправда, я ел плитки.
- Да плитки твои – дерьмо. Ты хоть раз нормальный шоколад пробовал? Батончик какой-нибудь?
- Батончик я последний раз ел давненько, на Новый Год. Мама их не покупает, они дорогие слишком.
- Не такие уж и дорогие, – сказал Рейнор.
- Но мама их все равно не покупает. На десять рублей можно купить еды пополезней.
Мне стало жалко Рафиса, казалось бы – такая мелочь, батончик, а он их толком-то и не ел в жизни. Я решил, что когда смогу выйти из больницы и сбегать за пивом, то не буду все деньги тратить только на него. У меня было в кармане двадцать пять рублей, я решил купить на них одну бутылку «Крипятского» и батончик Рафису. Почему бы было и не купить? Нет, понятное дело, что батончик ; это ерунда, и ничего толком не стоит, но раз он их так редко ест, наверное, ему будет приятно. А что плохого в том, чтобы сделать что-то хорошее для хорошего человека?
Жалко, что в моей школе таких людей не было. С такими людьми, как Рафис и даже как Рейнор, несмотря на его грубость, гораздо приятнее общаться, чем с теми, с кем я учился в одном классе.
Тут Рейнор спросил меня:
- Ты вообще из какой школы-то?
- Из 126-ой.
- А это где?
- Недалеко от Тополиной Аллеи, там где Площадь Победы.
- Там разве есть школы?
- Да, такое невзрачное здание. А ты из какой?
- 141, это в северо-восточном.
- А ты? – спросил я Рафиса.
- Я в 57-ой. В районе Сталеваров.
- И как там, нормальная школа?
- Черт ее знает, вроде бы нормальная. Сравнивать-то не с чем.
Когда я в прошлый раз лежал в больнице, то несколько раз видел, как по средам, приблизительно в двенадцать часов, дверь черного входа открывается, и в отделение входит женщина с подносом, накрытым белой тряпочкой. Под подносом были чистые, продезинфицированные баночки для анализов и лекарства. Она несла их снизу, из подвального помещения, где находилась лаборатория. Я видел ее всего пару раз, но всегда в одно и то же время, и тогда у меня созрел план ; как можно выйти из больницы. Осуществить я этот план так и не сумел. Точной уверенности в том, что она ходит так каждый год, у меня не было, но я все равно решил попытать счастья. Когда все вяло направлялись в столовую (ребята из 12-ой палаты особого доверия не вызвали, да и не старались вызвать, только неодобрительно сверлили меня глазами), я свернул налево в коридор и закрылся в туалете. Никто меня вроде бы не видел, я стоял и ждал, когда же откроется дверь.
Несущая в руках поднос с лекарствами женщина не отвлекалась на то, чтобы закрыть за собой дверь. Я по крайней мере так думал, ведь для этого ей пришлось бы поставить поднос на пол, достать из кармана ключ и закрыть им дверь – а это долго, ведь все равно потом надо идти обратно и открывать. Одна из санитарок в этот момент следила за детьми в столовой, вторая сидела за столом, а я ждал прихода женщины с подносом.
Я стоял в туалете и искренне надеялся, что все это не плод моего воображения, и женщина с подносом действительно придет. Никакой системы в этом не было, сплошные догадки, основанные на наблюдениях. Я стоял в туалете и ждал, нервничая. И чувствовал себя идиотом, который возомнил себя крупным шпионом. Почему я был так уверен в том что женщина придет? Почему я был уверен в том, что она оставит дверь открытой? Доподлинно известно было только одно – черный выход вел вниз в подвал, но там была еще одна дверь на улицу, которая может оказаться закрытой. Но попробовать стоило. Я лишь надеялся, что эта дверь в аллергическое отделение была на замке с собачкой с другой стороны, и для того, чтобы ее открыть снаружи, не требовался ключ. Дверь на улицу точно была на обычном замке, иначе и быть не могло. Изнутри этот замок можно было открыть без всяких проблем, потом оставить дверь приоткрытой, накупить всего и вернуться.
Я ждал, мысленно обзывая себя всеми нехорошими словами. Вся эта теория была такой детской и наивной, как вера в Деда Мороза. Я закрыл глаза рукой, и готов был уже плюнуть на все, как вдруг через стену услышал звук открываемой двери. Звука ключа в замке не было, последовал лишь резкий щелчок, а за ним скрип – дверь была открыта. Я услышал шуршащие звуки – это были несомненно шаги зашедшей внутрь женщины, за которыми последовал небольшой, небрежный шум – скорее всего она поддела дверь ногой, и она была лишь прикрыта, но не захлопнута. В любом случае ее приход казался мне лишь чистой случайностью… очень удачной случайностью.
Я вышел из туалета и увидел скрывшуюся за углом медсестру. Вроде бы никакого подноса у не было, да это и не важно. Я подбежал к двери, дернул ее и к счастью она с легкостью отворилась. Я осмотрел ее внешнюю сторону и увидел обыкновенный зеленый замок с собачкой – можно было без проблем выходить. Я прикрыл за собой дверь и спустился по бетонной лестнице.
Последний пролет вел вниз, в лабораторию, а слева находилась та самая черная дверь с обыкновенной задвижкой. Из лаборатории доносились чьи-то голоса, но больше никого не было. Я постарался как можно тише открыть дверь, но задвижка все равно издала резкий щелчок. Я встал как вкопанный, прислушиваясь к звукам вокруг, но вроде бы никто не обратил внимания. Открыв железную дверь, я прямо в тапочках вышел на улицу, прикрыв ее за собой, надеясь, что никто ее не захлопнет.
Я пробежал через пустующий больничный сквер, перелез через забор и пересек дорогу. До ближайшего киоска было где-то двести метров, через дорогу. Было чертовски холодно, особенно когда ты дебил, бегающий под моросящим дождем в больничных тапочках. Несколько прохожих бросили на меня косые взгляды.
До киоска я добежал быстро. Выбор мой пал на одну бутылку пива за четырнадцать рублей, и одну шоколадку за десять. Хотелось порадовать Рафиса. Расплатившись, я положил бутылку в один карман штанов (благо, он был глубоким), а шоколадку в другой, и быстро побежал обратно.
Пиво наверняка взболталось по дороге, но это не беда.
За время моей вылазки железную дверь к счастью никто не запер. Я поднялся наверх, подошел ко второй двери и дико занервничал. Прежде чем войти внутрь, я убедился, что длинная футболка хорошо прикрывает штаны, и с виду невозможно заметить выпуклости с пивом. Предстояло самое трудное – пройти мимо полной санитарки (овцы – как неприятно обозвал ее Рейнор) в нашу палату. Я отдышался, чтобы не выдать себя красными щеками, немножко подождал. Главное было не смотреть в щелочку, проверяя, что никто тебя не видит, а просто в наглую заходить. Если кто-нибудь бы заметил меня, я бы прошел мимо как ни в чем ни бывало. Санитарки ожидают увидеть на моем лице растерянность и страх. А на нем было сухое спокойствие, значит, все как надо. По крайней мере, увидев меня беззаботно выходящим из двери черного входа, они бы накричали, но проверять карманы не стали. Я выдохнул, дернул собачку и вошел внутрь. К счастью, меня никто не заметил. Когда я вышел в коридор, полная санитарка что-то писала в чьем-то деле, и даже не заметила, как я прошел в нашу палату. У самой двери меня захлестнуло такое нервное возбуждение что я чуть не закричал, аж сердце подпрыгнуло. В комнату я не вошел, а в буквальном смысле запрыгнул, влетел.
Рейнор и Рафис уже «отполдничали» и с удивлением смотрели на меня.
- Ну, и где ты был? – спросил Рейнор.
- Наверное, гонял лысого в туалете, – сказал Рафис и рассмеялся.
Я как ни в чем не бывало сел на свою кровать, поднял футболку и показал выпирающую из кармана горлышко бутылки. Рейнор сразу же зажал открывшийся рот рукой, его глаза округлились и он, не веря тому, что видит, откинулся на кровати. Рафис тем временем закричал:
- Да ты же псих! Ты просто шизнутый! Ты еще и полдня не пролежал, а уже вон что делаешь!
Я тоже начал угорать, вынул бутылку из штанов и спрятал ее под матрацем:
- Когда бухнем?
- Надо вечером, – предложил Рафис, – вечером никто не пропалит.
- Да по фиг, давай сейчас, – решил Рейнор.
- Не. Рафис прав, лучше вечером, – сказал я, и достал из кармана шоколадный батончик:
- На, Рафис, это тебе. Угощайся.
Улыбка вдруг спала с его лица, он поник, уставившись на шоколадку грустным таким, щенячьим взглядом:
- Это что, мне?
- Конечно, тебе. Вот, возьми.
Его рука осторожно взяла батончик. Он покрутил его в руках, и сказал:
- Нет, я так не могу. Возьми обратно.
Я лишь махнул рукой:
- Бери. Тебе купил ведь.
Он вновь покрутил шоколадку в руках, пристально рассматривая каждую выпуклость:
- Я верну тебе деньги. Я потом все верну.
- Ты что, дурак? – вмешался Рейнор, – он же сказал, что тебе купил.
- Вот именно. Не нужно мне ничего возвращать, это тебе.
Рафис опустил глаза в пол:
- Я даже не знаю. Мне никто никогда не делал таких подарков. Только мама.
- Слушай, бери шоколадку и кушай, – сказал я, – это же мелочь. Я же тебе не дом купил у озера, это всего лишь шоколадка.
Рафис сунул шоколадку в штаны, и, буркнув «Я скоро вернусь», направился к выходу.
- Тебя запалят, баран! – крикнул Рейнор. Видимо, когда он нервничал, все люди в его миропонимании делились на овец, баранов и прочую живность. Услышав предупреждение, Рафис поправил шоколадку в кармане:
- Да нет, они не увидят!
Он вышел. «Левые» все это время не проронили ни слова.
Я не знал, куда отправился Рафис, но догадывался.
- Поди пошел с мамой делиться, – озвучил мои мысли Рейнор.
- Да, наверное.
- Слушай, Никита, ты чего такой добрый?
- Да я не добрый. Просто захотелось порадовать человека, – это было не до конца правдой. На самом деле, наверное, я сделал то, что считал приятным по отношению к самому себе. В первую очередь, мне самому было бы чрезвычайно приятно, если б у меня был друг, или просто обычный знакомый, который купил бы мне шоколадку. Не бабушка, не мама с папой (от них этого можно ожидать), а знакомый, от которого ты в последнюю очередь ожидаешь подобное. Ну и, конечно же, ни у меня, ни у кого-то другого даже в мыслях не было, что этим поступком я просто хочу подмазаться. И почему некоторые люди видят в обычных, хороших поступках какой-то подвох?
Мы уже собрались втроем сыграть в карты, когда вернулся Рафис. Вид у него был слегка подавленный.
- Что с тобой? – спросил Рейнор.
- Да мама…
- Что с мамой?
- Да, поначалу разозлилась… велела отдать тебе шоколад. Потом я ее уразумел, и мы поели. Она сказала, что вечером придет сказать тебе спасибо.
- Будто я что-то величественное сделал. Ну ладно.
- и… она вернет тебе деньги.
- да не возьму я их! Что за ерунда? Если у меня есть возможность купить человеку шоколад, зачем мне за это платить?
- Ну, я хотел ей что-то такое сказать, но не стал. Ты ей сам скажешь, ладно? И… спасибо тебе от меня тоже.
- Да ладно тебе, господи…
Я думал, что Рафис скажет маме какую-нибудь неправду, дабы оправдать мой поступок. Ну, например, что я новенький, и просто захотел всех задобрить, прижиться. Купил для этого всем по шоколадке, не только ему одному. Но, он решил ничего не говорить, ну и ладно. Молодец, что поделился, все равно. И какой бы разговор меня не ожидал, в любом случае было приятно. Это очень хорошо, когда ты делаешь какой-либо хороший, добрый поступок, с твердым убеждением что это правильно.
- А как же мы будем пиво пить, если моя мама вечером зайдет?
- Ты что очко поджал? – тут же язвительно парировал Рейнор, – не боись, ничего тебе с трети бутылочки не будет!
До вечера мы играли в карты. Один раз, под вечер, я вышел, чтобы позвонить домой. Надо было сказать, что со мной все в порядке, и напомнить маме про решебник. Звонил я с дискового телефона в коридоре:
- Алло, – трубку взяла мама.
- Привет, это я.
- Ну как ты?
- Нормально, никаких проблем. Лег и буду лежать.
- Ну и славно, я передам отцу.
- Ты придешь завтра?
- Конечно.
- Ты помнишь, что надо мне принести?
- Помню.
- Ага… и никаких газировок, – сказал я так, чтобы это услышала санитарка и не подумала ничего плохого.
- Каких газировок? – спросила мама.
- Никаких. Ну, у вас там дома все хорошо?
- Да, все отлично.
- Ну я тогда пойду. До завтра.
- Пока сынок, целую.
- Я тебя тоже целую мам, пока.
Не успел я положить трубку, как санитарка спросила:
- Наболтался?
- Да.
- Мама знает, какие продукты проносить нельзя?
- Конечно, знает.
- Ну смотри у меня, я тебя завтра проверю.
- Никакой контрабанды не будет.
- Посмотрим, посмотрим, – рассмеялась она, – скоро отбой.
- Я знаю.
По дороге обратно я увидел в коридоре того самого мальчика, который плакал в приемной. Его, видимо, положили в 12-ю. Я не видел его лица, но он наверняка нервничал еще больше, чем в приемной. Вот ты жил себе спокойной, размеренной жизнью, ходил в пятый класс, учился, и тут вдруг на голову падает такое испытание. Ложись к незнакомым людям в больницу и пеняй на себя, уживайся как хочешь. Наверняка те злобные парни из 12-ой будут его доводить ; он ведь младше, а слабость одного человека порождает силу другого, так всегда. Рано или поздно он будет умолять маму забрать его отсюда.
Вернувшись в палату, я в очередной раз порадовался тому, к каким хорошим людям попал. Это же отличная компания: два молчаливых субъекта, гипер-положительный Рафис и тоже добрый по своей сути наглец Рейнор. Я присоединился к игре, и время вновь полетело незаметно, пока за окном не начало темнеть.
- Ну что, до отбоя или после отбоя? – спросил я.
- Давай до. Похоже, мамаша твоя решила не приходить, – предложил Рейнор.
За моей спиной послышалось шебуршание, – «левые» занервничали.
- Не, она сейчас придет! – возразил Рафис, – я уверен в этом, она придет!
- А вдруг санитарка залезет мне под матрац и найдет пивко?
- Ох, блин, и зачем нам вообще было нужно это пиво? – спросил Рафис.
- Молчи, – скомандовал Рейнор. – Все будет путем.
- Короче, делаем следующее. Я быстро открываю пиво, мы осушаем его менее чем за минуту, и быстро выкидываем в окно пустую бутылку, – предложил я.
Рафис скрестил руки, и сказал:
- Я не буду. Меня мама учует.
- Будешь, – тут же сказал Рейнор, – будешь еще как.
- Короче, чего тянуть? Я сейчас быстро достаю пиво, открываю его…
- Как ты его откроешь? – перебил Рафис.
- О краешек кровати. Мы выпиваем очень быстро, менее чем за минуту. Капуста встанет на шухер.
- Э-э-э, не! – запротестовал Капуста, – ну уж нет! Я лучше уйду отсюда.
Он встал, а за ним поднялся Саня. Они хотели уйти за дверь, но дорогу преградил Рейнор:
- Сели быстро, оба.
- Пусти, – сказал Капуста, пытаясь протиснуться к двери. Рейнор ткнул его пальцем в грудь:
- Встань за дверью, если к нам пойдет санитарка – кричи.
- Ох, блин, и зачем вам вообще понадобилось это пиво!
Хороший вопрос. Жаль, что в тот момент он волновал нас в последнюю очередь.
Рейнор продолжал раздавать команды:
- Так, Саня, Санчес, ты сиди и молчи. Капуста, выйдешь за дверь и встанешь к окну. Сделаешь вид, что просто смотришь на улицу, но на самом деле смотри по сторонам. Увидишь санитарку – мигом назад.
- Ладно-ладно.
- Погоди, – внес я свою лепту, – Ни в коем случае не подавай виду, что стоишь на шухере.
- А как это?
- Что значит как? Просто не сверли глазами санитарок. И главное – успей войти в палату до нее, а не после.
- Постараюсь.
- Что значит «постараюсь»? – спросил Рейнор, – Ты что, в школе не учишься? Никогда не стоял на шухере?
- Ну, было пару раз.
- Так вот сейчас будет третий – иди.
Капуста вышел, и мы занервничали еще больше. Дрожащими руками я достал пиво и открыл крышку с третьей попытки. Рафис тем временем открыл форточку, чтобы быстро избавиться от улик в случае необходимости. Я сделал три больших глотка – хмель дал в голову сразу же. Ровно столько же выпил Рейнор.
Никому их нас троих вкус пива не нравился, но вся прелесть алкоголя была в его аморальности. Он находился под запретом и поэтому был так сладок. Нам нельзя было его пить, но мы плевали на это. Рейнор передал бутылку Рафису – тот сделал несколько маленьких глотков.
- Ты что? Давай быстрее, допивай!
- Не могу, оно горькое.
- Что значит горькое? А ты думал, что оно на «Колокольчик» похоже?
- Сейчас-сейчас, – через силу Рафис сделал еще несколько глотков, и пива осталось совсем чуть-чуть.
- Давай, еще немного! – сказал я.
Видно было, как Рафис давится, но все-таки ему удалось найти в себе силы и добить самые горькие остатки на дне залпом.
- Давай мне, давай мне! – прокричал я, выхватил бутылку и поспешно выкинул в форточку.
- Пробка! – Рейнор указал на пол.
Я быстро поднял ее и бросил вслед за бутылкой.
- Ложимся, ложимся! – закричал Рафис, и мы быстро легли по кроватям.
Полежав так три секунды, осознав, наконец, что все прошло успешно, мы начали смеяться. Естественно, первым засмеялся Рафис.
Через пару минут мы сходили за Капустой, который разнервничался не на шутку, пока стоял в коридоре.
И вот так мой первый день в больнице мог и закончиться. Но ничто почему-то не хочет заканчиваться хорошо, хоть что-нибудь опасное обязательно должно случиться. Выпив пива, посмеявшись, мы уже собирались ложиться спать, как вдруг дверь палаты распахнулась.
Вошедшую женщину я уже видел утром – это была мама Рафиса. В этот раз, правда, я заметил еще одну деталь – на ее коленке была красная мозоль. За худым, уставшим лицом с его впалыми щеками и выпирающими скулами читалось неудобство. Мне и самому стало неудобно.
А вот Рафису стало страшно:
- Привет, мам!
- Ну, привет, – она повернулась ко мне:
- Скажи, ты – Никита?
- Да, я.
- Большое спасибо тебе за шоколадку, но право, не стоило.
- Слушайте… не надо меня благодарить… Это – мелочь, я просто…
- Как ты пронес ее сюда?
- Э-э-э… забыл из кармана штанов вытащить.
- Понятно... ладно, это не мое дело. Я хочу отдать тебе деньги.
Рейнор «цокнул» и отвернулся.
- Слушайте, – сказал я, – не надо денег. Я ничего не прошу взамен, я просто…
Но на кровать мне уже приземлилось десять рублей и пара монеток. Мне ничего не оставалось, как прикусить язык. Вот ведь, это ж надо! Такая мелочь и… нет, она, конечно, меня ни в чем не упрекала, но все равно было неудобно.
- Вот, возьми деньги, и ничего больше не говори. Спасибо тебе, конечно.
- Да я…
- Тссс. Я знаю, ты хороший человек.
- Вот именно, я…
- Тише, ладно? Просто возьми деньги, и все.
Она повернулась к Рафису:
- Ну а ты что?
- Что я? Я ничего!
- Спать собираешься, шалунишка?
Рафис выставил подбородок вверх, и гордо сказал:
- Я готов, всегда готов!
- Ложись и не паясничай.
Тут-то и случилось самое страшное. Она подошла поцеловать Рафиса… и сразу же унюхала пиво. Нам всем показалось, что мы услышали как сильно забилось Рафискино сердце, но на самом деле это забились наши. Рейнор делал вид, что смотрит в окно, а Капуста с Саней притворились спящими, отвернувшись к стене.
И все мы знали, какой сейчас последует вопрос:
- А ну-ка дыхни…
- Мам, да че я…
- Дыхни-дыхни.
Рафис понял, что деваться некуда, дыхнул, и тут же отвернулся.
- Кто принес?
- Не знаю.
- Ты принес?
- Нет.
- А кто?
Спрашивала она ласково, даже и не думая кричать, но я прекрасно понимал, какая это нервотрепка для Рафиса. Ведь он попал в самую жуткую ситуацию, в которую только можно попасть. С одной стороны, это дурацкое «я не стукач», и «они мои друзья», а с другой ; мама, которой не нужно врать. Что делать? Я виноват во всем этом, так зачем взваливать ношу на него? Даже если он сейчас расколется, ему будет лучше? Поступит так – станет стыдно передо мной, поступит иначе – стыдно перед мамой. А все из-за меня, вот вечно так. Хочешь сделать что-то хорошее, что-то правильное, а получается совсем наоборот.
Она бы наверняка в лоб спросила его «это принес Никита вместе с шоколадкой?», если бы я не подал голос:
- Это все я. Я купил бутылочку пива с шоколадкой.
Она посмотрела на меня ; без упрека, даже с каким-то пониманием, а потом перевела взгляд на Рафиса. Тот в свою очередь опустил глаза, и все это время смотрел в пол.
- Вы выпили всего одну бутылочку?
- Да, – сказал Рафис.
- Никто не видел?
- Нет.
- Ну ладно. Мы с тобой об этом еще поговорим. Только, ребят, можно вас всех попросить?
- Просите, – подал голос Рейнор.
- Вы можете так больше не делать, ладно? Я бы не хотела чтобы здесь из-за моего сына были какие-то проблемы, хорошо?
Я ; в своем духе ; сразу же начал оправдываться:
- Да я просто хотел за знакомство выпить! Ну, угостить всех… Больше этого никогда не повторится, обещаю!
- Вот и хорошо.
- Мам… – виновато сказал Рафис, хотя казалось, что и «виноватость» эта наигранна, таким он казался смешным, – я больше не буду, ма-ам…
- Ты вообще спи давай, алкаш. Ребят, ну, вы же взрослые? Мы ведь с вами договорились.
- Я обещаю. Ничего подобного больше не будет, – повторил я.
- Ну вот и хорошо.
Она наконец вышла, пожелав всем спокойной ночи. От сердца сразу отлегло.
- Фу-у-у… – сказал я, – в жизни больше пива вообще не выпью!
- Да… А зачем ты себя выдал? – спросил Рафис.
- А зачем мне тебя подставлять?
- Ну, не знаю. Мне кажется, не каждый человек сделал бы то же самое.
- Да говорю же, – заметил Рейнор, – это у нас просто уникум какой-то.
- Слава богу, что все именно так закончилось, – подытожил Капуста, попав в самую точку.
Таким был мой первый день в больнице.
Далее в больнице
Утром пришла мама и передала мне решебник. Я специально вышел встречать ее в штанах с тугой резинкой и широкой футболке. Вид у нее был скучающий, мы обмолвились парой ни к чему не обязывающих фраз, и она поехала на работу. Обратно я возвращался с пакетом, в котором лежали фрукты, а решебник уткнул между поясом штанов, за спиной. Просторная футболка хорошо скрыла его.
Я зашел в отделение и сразу же положил пакет на стол санитарки. Она заглянула в него, откинула несколько фруктов и перевела взгляд на меня:
- В штанах ничего не прячешь?
Я многим людям вру, когда проворачиваю свои аферы. Тут главное умело это делать – никогда не нужно прятать глаза, но никогда и не нужно пожирать ими человека. Взгляд должен быть открытым: когда врешь, лучше всего смотреть между глаз, или чуть-чуть левее, так, чтобы человеку казалось, будто ты смотришь прямо на него.
- Конечно, нет! – ответил я, похлопал по пустым карманам и задрал футболку. Она увидела мой тощий живот и шутя сказала:
- Нечего мне тут стриптиз устраивать, иди в палату.
Живот я оголил специально, это тонкий прием. Впервые я понял, что его можно использовать, когда меня в шестом классе зажали несколько старшеклассников. Гады забрали у меня всю мелочь, а потом один сказал:
- Снимай часы!
На что я убедительным тоном ответил:
- Часов у меня нету, – хотя на самом деле часы были спрятаны под рукавом джинсовки.
- Не бзди мне тут! – сказал лидер. – Показывай запястья!
- Да говорю же, нету у меня часов, – сказал я и по большей части неосознанно закатал правый рукав. Они увидели, что часов там нет, и отвалили от меня. А я только потом понял, что закатал не тот рукав, часы-то были под левым. Может быть, у них просто времени не было меня серьезно разуть, но это было хорошим жизненным уроком – они увидели на лице уверенность, и убедили себя в том, что часов действительно нет, даже не проверив другую руку. Так же я поступил и в больнице, показав свой оголенный торс – санитарка увидела, что я ничего не прячу под рубашкой, к тому же честно готов это показать, поэтому ей не пришло в голову посмотреть сзади.
Я взял пакет и прошел в палату.
Далее, почти каждый день, все домашние задания я списывал из решебника.
Рафис и Рейнор через некоторое время тоже приобщились к моему методу. В школе мне даже из решебника не хотелось ничего списывать, какой смысл, оценки за это все равно не ставили. А здесь было только в радость, ведь каждое домашнее задание – это пятерка. Капуста несколько дней протестовал («надо самим все делать, а не списывать!»), но потом плюнул и уподобился нам. Задания по русскому языку были у всех одинаковыми, а вот математика у Рейнора преподавалась по черт знает какому учебнику, поэтому эти примеры он решал сам, в моем решебнике их не было. Впрочем, ему это явно нравилось, что приводило меня в самый настоящий ступор. Но, с другой стороны, вот у человека есть тяга к математике, это хорошо. Раз деятельность приносит ему радость, она не в тягость – пускай он ее и делает. А если человек не хочет, тогда и не надо его заставлять.
Но большую часть времени мы играли в карты. Проводили за этим занятием восемьдесят процентов всего нашего времени. Остальные двадцать уходили на еду, приемы лекарств и учебу. Мы играли так часто, что нам уже надоедало записывать свои настоящие имена в листочек статистики. Мы придумывали себе чудные псевдонимы, и это постепенно стало традицией, кто кого переплюнет в новой партии. В моих псевдонимах превалировал мексиканский мотив (на самом деле спертый из любимого фильма – «Хороший, Плохой, Злой») – то я был Туко, то Сержио, то Хуан Бенедикто Рамирез, то Ван Клифф, то Арч Стэнтон, а то просто Клинт или Карсон. Дать какую-либо характеристику псевдонимам Рафиса не представлялось возможным – Заклинатель Змей, Рыцарь Черных Кровей, Мэрлин Фрекенбок, ППЭ (Подавитель Положительных Эмоций), Маг Пятого Уровня, Ревущий В Ночи, Проникающий В Вечность. Капуста же оригинальностью не отличался, поэтому чаще всего псевдонимы ему придумывал Рафис – Опорожнитель, Несущий смерть, Токсичный Мститель, Герцог Плискин. У Рейнора были разные периоды, но в основном из него перла какая-то загробная тематика – Барон Ада, Жнец, Колдун Вуду, Пожиратель Детей, Потрошитель из Преисподней, Хантер – Киллер, Спайдер – Мастермайндер, Алый Король. Каждый раз, когда мы записывали свои бредовые имена, мы постоянно смеялись. И конец каждой партии сопровождался вопросами типа:
- Так, Пожиратель Детей ; это был кто? Никита или Рафис?
Потом у Капусты вдруг открылось второе дыхание, и он начал сам придумывать себе какие-то нереальные, почти непроизносимые клички: «Яутту», «Каин-Амедъха», «Фэйсхаггер», «Берк», «Жокей», «Хадсон», а потом и того хуже: «Кхтулху», «Йог-Соггот», «Альхазред». При этом он напрочь отказывался выдать, откуда он все это спер, оставляя нас троих в догадках.
Как-то утром мы сидели с Рейнором на подоконнике посреди коридора. Рафис все никак не мог выйти из столовой (там проходили все занятия с репетиторами), не исключено, что ему просто нравилось решать с учительницей лишние примеры. Капуста читал свою книжку в палате (это были «Кукловоды» Роберта Хайнлайна).
В этот день была смена «добрых санитарок», как мы их прозвали. Они обе были худенькими и никогда не кричали, если пациенты сидели на подоконниках. А вот толстушки бы (толстушка, правда, была одна, та самая, которая встречала меня в первый день, вторая была почти что спичкой, но мы все равно их звали «толстушками») сразу подняли хай. Еще по кабинетам сидело несколько самых разнообразных врачей.
- А знаешь что, – вдруг сказал я, – выйти отсюда можно не только через тот черный вход.
- А как еще? Через окно, что ли?
- Не, это для дебилов. Слишком радикально. Тут все на самом деле зависит от психологии. Вот смотри, все эти санитарки, врачихи подсознательно ожидают, что если кто-либо попытается ушмыгнуть через главный вход – то он обязательно будет шифроваться, нервничать и тихушничать.
- Ну, ведь нельзя покидать больницу.
- Отсюда до выхода – около шести кабинетов с открытыми дверьми. В каждом сидит по врачихе, а то и по две. Некоторые заняты делом…
- Да, та в 16-м сейчас готовит колбочки для крови, я видел. Наверное, сегодня будем кровь сдавать.
- Но большинство врачих не заняты, а следовательно увидят, как ты по коридору прошел до выхода.
- Ну, таким образом выйти через главный вход не получится.
Тут из седьмой палаты вышла черненькая, худая «толстушка». Она села за стол справа от нас, сняла очки и протерла глаза. Рейнор тихо наклонился к моему уху и шепнул:
- Ну, все теперь. Не знаю, что ты там задумал, но теперь уже точно не выйдет.
- Выйдет. Я же говорю тебе, Рейнор, психология… психология… Нужно думать от обратного. Если она ожидает того, что я попытаюсь прошмыгнуть не замеченным, следовательно я все буду делать наоборот, понимаешь? Я буду делать все для того, чтобы меня заметили.
- Ничего не выйдет. Она остановит тебя, как только ты скроешься у нее за спиной. Если не она, то кто-нибудь из кабинета. Может быть, сама главврач.
- Исключено. Ее двери все время закрыты.
- Ну, кто-нибудь другой. К тому же, а что насчет самой входной двери? Вдруг и она закрыта?
- Нет, там защелка. Я проверял.
- А я все равно не верю. Ты не сможешь, аферист хренов.
- Смогу. Спорим?
- Кто спорит, тот ни «г» не стоит.
- Ты просто боишься поспорить, потому что знаешь, что я могу выиграть.
- А вот и нет, я…
Не успел он договорить, как я спрыгнул с подоконника, и решительным шагом направился к двери. Я знал – в этом деле главное эффект неожиданности. Краем глаза я увидел, как черненькая санитарка повернула голову в мою сторону, и уже готова была остановить меня, но я перебил ее слова своим радостным криком:
- О, дядя Коля! «Здрасьте!» Как давно я вас не видел! – кричал я несуществующему человеку, якобы заглянувшему в отделение. Санитарке со своего места не была видно двери, и сейчас главным было мое убеждение. Я шел вперед, кричал, и смотрел глазами на закрытую дверь, представляя себе усатую физиономию дяди Коли, просунувшуюся в нее. На самом деле я понятия не имел, кто такой дядя Коля, и почему он усатый, но тем не менее я готов был поспорить, что видел его лицо. Это внушение, по моему плану, должно было передаться санитарке. Я скрылся из ее поля видимости и еще быстрее пошел к двери, продолжая кричать:
- Дядя Коля! Как давно я вас не видел! Какими судьбами?!
Меня видели врачи из коридоров, и все верили, что ко мне пришел посетитель, любимый дядя Коля, ведь никто не кричал «стой!». Свидания часто устраивались за дверью, для этого там было оборудовано несколько кушеток. И пускай каждый врач в глубине души знал, что время не приемное, что не стоит меня выпускать, но им было слишком лень идти разбираться. А мои слова «я вас давно не видел!» были оправданием, которое они подсознательно сами искали, дабы оправдать свою лень разбираться со мной. Мол, к парню приехал дядя, скорее всего издалека, а следовательно, можно сделать исключение и позволить ему свидание. Может быть, с толстой санитаркой фортель бы не прошел (по крайней мере, вероятность успеха была бы меньше), но с черненькой вроде бы все получилось… Оставалось сделать каких-то три шага до двери, все мое тело охватило безумное возбуждение, я схватился за ручку, ожидая вот-вот услышать сзади крик «стой!»… но ничего не услышал. Дверь открылась, я вышел из отделения и лицо расплылось в победной улыбке. Моему удивлению не было предела, когда вслед за мной вылетел Рейнор – с обалдевшей физиономией, еле сдерживая смех. Мы плотно закрыли дверь и громко рассмеялись, повалившись на кушетку (слава богу, нас никто не видел). Гоготали так минут семь.
Успокоившись, Рейнор спросил:
- Ну ладно, ты выиграл. Собственно, а что нам здесь делать?
Ответа я не знал.
Просидев еще несколько минут в коридоре, мы вернулись обратно в отделение и к вечеру уже забыли об этой бессмысленной вылазке. Но все равно, как здорово я там все провернул! Как четко.
При игре в карты я назвался «Проскользающий в неведении».
На следующий день, утром, Рафис проснулся абсолютно сумасшедшим. Не известно, что на него нашло, но почему-то, проснувшись он сразу же начал бубнить:
- Двадцатку за ветер, двадцатку за снег. Двадцатку за алые розы. Купи мне резинку, купи мне браслет, двадцатка за все мои годы!
- Что за бред? – спросил сонный Рейнор.
- Двадцатку за ветер, двадцатку за снег. Двадцатку за алые розы. Купи мне резинку, купи мне браслет, двадцатка за все мои годы! – повторил Рафис.
- Слушай, – сказал Рейнор, – шутка, сказанная два раза, уже совсем не смешна.
Но Рафис вновь повторил:
- Двадцатку за ветер, двадцатку за снег. Двадцатку за алые розы. Купи мне резинку, купи мне браслет, двадцатка за все мои годы!
- Рафис, – с умным видом сказал Рейнор, – вот шутка, сказанная два раза, уже не смешна. Но шутка, сказанная три раза, просто вызывает рвотный рефлекс!
Рафис ничего не ответил, только начал изображать из себя макаку.
Позже, у раковины он совсем разошелся. Рейнор с Капустой еще не пришли, и, кроме нас двоих, там вообще никого не было. Рафис набрал в руки воды и выплеснул на меня.
- Класс!.. – моментально среагировал я, выронив из зубов щетку. Из-за пасты во рту, Рафис вряд ли сумел понять что я сказал.
- Теперь ты помечен священной водой. Я посвящаю тебя в рыцари, о мой юный Никита, рыцарь меча и доспеха!
- Я могу и ответить, – пробубнил я.
- Как ты смеешь поднять руку на своего учителя! Поклонись, отребье!
- Ну, все! – Я набрал воды в рот и плюнул на Рафиса. Шустряк сумел увернуться и вместо этого я загадил пол. Рафис тут же метнулся к умывальнику набрать в руки еще воды, но я опередил его и забрызгал. Мокрый, он все равно набрал еще, плеснул на меня, но в этот раз я сумел увернуться. Тут в голове прозвучал голос мамы «знай меру!», и я тут же сказал:
- Тихо! Тихо! Хорош! Пошли отсюда, пока нас не запалили.
Рафис успокоился, схватил зубную пасту, щетку и полотенце и прокричал голосом супергероя:
- М-а-т-а-й!
С этими словами мы оба выбежали в коридор и спокойным шагом, не привлекая внимания, зашли в палату. Расположившись на кровати, я начал менять мокрую одежду. Капуста с Рейнором как раз выходили. Оставшись наедине, я спросил:
- Рафис, тебе кто-нибудь говорил, что ты шизик?
- Постоянно. Это фишка моей жизни.
- То есть?
- Ну, у каждого должна быть фишка, которая делает его интересным. Вот я веселый псих, а ты кто?
- Не знаю. Угрюмый прогульщик.
- Вот видишь! Таким образом, если бы кто-то смотрел фильм про нас с тобой, ему бы уже было интересно, потому что в нас есть «фишка».
- Не, не было бы. В фильме должна быть интрига, а тут она где? Сидим в больнице, ничего не делаем.
- Ошибаешься. Ты прав, в каждом фильме должна быть и интрига, и развязка, и конец, а может, даже и мораль. Но интрига главное. У меня интрига – что со мной будет дальше, всегда ли я буду жить с мамой, как черт знает кто. Чтобы интересно было узнать развязку интриги, нужна фишка, вот и все. А что у тебя?
- Черт его знает. Ну, может, смогу ли я закончить школу.
- Вот видишь! Мы с тобой крутые, мы интересные.
- Только давай больше не брызгаться?
- Да, по рукам.
Остаток дня Рафис пребывал все в том же придурошном настроении.
Когда день сменяет другой
Карты, карты, карты… сутками напролет, одна партия за другой, непрекращающиеся разговоры, азарт и краткосрочные перерывы на обед, ужин и прием лекарств. Это было самым лучшим моим пребыванием в больнице. Однажды мы как обычно играли, когда неожиданный посетитель пришел меня повидать. Когда санитарка проинформировала меня об этом, я был уверен что пришла мама или папа, однако в приемной меня ждал Королла.
Он был невероятно тощим парнем моего роста, с игривым выражением лица, вечно скрывающимся под козырьком его красной кепки. Иногда мне казалось, что в школе ему было не с кем найти общий язык, несмотря на то что он все равно общался и шутил со всеми. Он был немного другим, у него были свои интересы, что делало его своего рода «изгоем». Это сближало меня с ним, однако мы никогда не были друзьями, но все равно, мне почему-то всегда казалось, что, если жизнь поставит его в такую ситуацию, где из всего класса придется выбрать одного человека, – он бы выбрал меня, хотя ни у меня ни у него язык не поворачивался назвать друг-друга «другом».
«Артистичная натура» ; так его назвала однажды географиня, что в принципе было близко к истине, но все равно попахивало чем-то сугубо стереотипизированным, обобщающим. Ему частенько удавалось шутить, смешить окружающих, однако он никогда не делал это занятие центральным в своей жизни, поэтому никто так и не навесил на него ярлык «школьного шута», он просто был живым, ярким, запоминающимся. Он мог ни с того ни с сего выйти на перемене к доске и начать разыгрывать трагедию, театрально плача и хватаясь за сердце, а потом залиться гомерическим хохотом и строить из себя полоумного (в меру, конечно, не так, как выдал Рафис). Любил передвигаться как зомби, с бессмысленным взглядом натыкаясь на девчонок. Но чаще всего, просто молча сидел на последней парте, и смотрел в окно. Одному черту известно, о чем он там думал.
Такие люди, как он, никогда не останутся в памяти как «тот самый парень, из моего класса», таких людей всегда запоминаешь. Хотя никакого другого такого Короллу я никогда не видел, поэтому глупо подписывать его под линейку «таких, не знаю каких» людей. А что касается прозвища ; его настоящее имя было Коля Ромов, и кто-то однажды в младших классах начал быстро повторять «КоляРомовКоляРомовКоляРомов», так что получилось Королла. Ему его прозвище нравилось.
Он сидел в приемной, в своей любимой красной кепке. На ногах у него был другой атрибут – черные кеды с белым носком. Из них он тоже никогда не вылезал.
Завидев меня, он встал с кушетки и пожал мне руку:
- Ну привет!
- Ты здесь какими судьбами?
- Да вот, позвонил тебе на дом, твои предки сказали, что ты здесь.
- Да… – интересно, зачем это он звонил? Раз в пару недель мы с ним созванивались (правильнее сказать, он звонил мне), но, как правило, для этого всегда нужен был предлог, что-нибудь связанное со школой. Потом разговор переходил на другие темы, кино или видео-игры. Но я не помнил ни одного случая, чтобы мы целенаправленно созвонились, дабы просто поболтать.
- Тебе, наверное, просто нечем заняться, – предположил я.
- Это верно, делать нечего совсем, вот я подумал ; отчего бы тебя не проведать.
- А что в клуб не пошел?
- Да не люблю я клубы, че на них деньги тратить. На компе и дома поиграть можно.
- Ну да, верно, – с виду мы общались нормально, но на самом деле нас обоих окутала скованность. Я не знал точно, как себя вести, а он знал, что я не знаю этого. Он решил навестить меня… эта забота была для меня необычна. Может, лучше было ее вообще не проявлять? С одной стороны, приятно, конечно, а с другой ; неуютно.
- Я в принципе в клубы тоже ходить не люблю. Еще недавно все во вторую Кваку рубились, в третью не очень, а сейчас она повсюду! Все как помешались на ней.
- Да… – сказал Королла, – слушай, ты долго сидеть здесь собираешься?
- А что? На меня бочку катят?
- Ага. Говорят ; долгов куча…
- Ты можешь сказать, что я здесь тоже учусь? И даже принесу оценки?
- Могу, но только если спросят.
- Ну, я это и имею в виду. Скажи, что я восполняю всю пропущенную программу.
- Ладно… Но, бли-ин – растянул Королла, - ты же псих!
- О, да! – поддержал его я. Он обозвал меня, но для меня это было скорее похвалой, да и к тому же, он сказал это с иронией и добротой в голосе, явно не стремясь осудить или обидеть.
- Не, я это серьезно. Сколько тебя в десятом не было? Три, четыре месяца?
Наконец, контакт был налажен, и беседа понеслась:
- Поменьше, ты чего. Но вот зато в девятом! Вот это был вообще «трындец», лучше спросить, сколько раз я был, чем сколько раз меня не было.
- И все-таки ты психопат. В этому году тоже собираешься… ну, в своем репертуаре…
- Ага. Да к черту все, не прет меня ходить. Лучше буду отлеживаться.
- Ты не болеешь?
- Нет.
- А как тебе тогда удалось сюда попасть? Связи?
- Не, у меня просто есть маленький секрет, – сказав это, я чуть ужаснулся. Не в моем это было стиле ; так много разговаривать с одноклассниками, и уже тем более, посвящать кого-то в такие глухие дебри. Рейнора, Рафиса – пожалуйста, но вот выходило, что еще и Короллу. Мало ли, вдруг он мог ляпнуть это кому-нибудь в школе, и так по цепочке это донеслось бы до учителей? А хотя ну и что. Они все равно уже давно не верят, что я на самом деле болею…
– У меня астма. А при астме с легкими постоянно что-то не так – то они хрипят, то еще чего. Особенно если как следует накуриться.
- Ни фига себе!
- Я тебе говорю, астма – лучшая болезнь на свете.
- Да ну…
Позже разговор перешел в сторону кино. Так всегда бывает, достаточно спросить «а ты смотрел то-то?», и сразу же начнется долгий треп об актерах и режиссерах, который в конце концов обернется совершенно другой темой. Так и произошло с нами, ни с того ни с сего, обсуждая голливудских актеров, Королла сказал:
- Я, кстати, тоже на сцене скоро играть буду.
- Тебе давно пора.
- Ты так думаешь?
- Да. А где играть?
- Меня отец, короче, пристроил, я буду развлекать деток на всяких субботниках в парке Пушкина.
Отец Короллы работал в какой-то фирме, я про него практически ничего не знал. По всей видимости, у него имелись какие-то связи в актерской среде.
- Просто будешь на сцене ведущим?
- Нет. Буду «Колькой, парнем прытким, парнем гибким» и так дальше, короче.
- Круто! А что там дальше?
- Ну, «Колька парень гибкий и… красивый».
- Не в рифму.
- Я знаю, тоже самое должна сказать Юля, обращаясь к девочкам в толпе.
- Ничего не понял, кто такая Юля?
- Девчонка, актриса. Мы с ней на репетиции познакомились, она в этом деле уже год. Там выступление таким образом завязано: я типа Колька, такой веселый парень, который в основном работает с мальчиками, а она наоборот мне противостоит, и все девочки в толпе тоже. Ну, это шутка такая, а потом мы всем дарим всякие подарки, устраиваем конкурсы… 50 минут длится программа.
- Слушай, здорово. А когда это будет?
- Да я еще сам не знаю, может, к Новому году, а может, раньше. Нам там налегке бегать надо, но никого не волнует, даже если будет сильный мороз. Хотя в этом году, говорят, морозы наступят только к концу Декабря.
- Интересно, слушай… ты мне позвонишь, позовешь на свое выступление?
- Да, конечно.
- Еще кого-нибудь будешь звать?
- Из класса?
- Ну.
- Не… боюсь, не въедут.
- Я тоже так думаю, лучше не зови. Уверен, у тебя круто все получится.
- Не знаю, не знаю.
- Поверь мне, тебе надо этим заниматься, эта работа просто создана для тебя. Я вообще имею в виду актерство.
- Ну, да… но пока не знаю.
- Да не дрейфь, я уверен, что все получится. Если бы речь шла о ком-нибудь другом, то не был бы уверен, а в тебе уверен.
- Может быть.
- Тебе платят хоть?
- Да так, копейки. Но не в этом дело. Я просто сам хочу заниматься этим.
- Раз хочешь, значит все у тебя получится.
Мы поболтали еще немножко, после чего распрощались. Я был рад, что меня навестил Королла.
Чуть позже тем днем, я увидел, как того плачущего мальчика из приемной доводили трое парней постарше. Это были те гады, которые сверлили меня глазами, когда я в первый день решил сбегать за пивом, гады из его 12-ой палаты. Он стоял в коридоре, прижавшись к стенке, с красным, как редиска, лицом. Странный это был момент – вроде бы, никто его не бил, но он был на грани истерики. Это было от ощущения, что все против тебя. Его слегка подталкивали, дразнили…. одном словом, измывались. А я стоял и смотрел, не зная что делать.
Отец всегда говорил: стоит один раз кому-нибудь хорошенечко врезать – и все, все станет отлично. Все поймут, что ты не так прост, и будут относиться к тебе уважительно. Страх рождает уважение – и, по-моему, это идиотское мироустройство. Почему нельзя уважать добрых, положительных людей? Почему их надо унижать?
Я смотрел, как они измываются, и вспомнил один случай, произошедший пару месяцев назад. Я тогда шел домой из «школы» (на самом деле из своего секретного сада, где я провел день), и увидел на лестничной площадке бродячего котенка. Он сидел такой грустный и несколько раз жалобно мяукнул. Мне захотелось помочь ему, купить еды – но, с другой стороны, я понимал, что этого делать нельзя. Стоит его подкормить – он привыкнет. Рано или поздно он пропадет (его прогонит какой-нибудь подоночный сосед или он просто выйдет на улицу погулять и заблудится), а там какие шансы, что его тоже подкормят? Никаких. Он умрет. Хотя, если я его не подкормлю – он тоже умрет.
Я смотрел на мальчика, мне хотелось помочь ему (все-таки я мог бы это сделать, гады чуть-чуть помладше меня), но не хотелось при этом выглядеть этаким положительным героем, защитником угнетенных. Ну и, был, конечно, страх, ведь парни были все почти моего роста, хоть их лица и выглядели помоложе.
Но потом я придумал, что делать. В своей аферистской манере подошел к санитарке и сказал:
- Вы что тут сидите? Не видите, парня бьют?
- Где? – всполошилась она, отбросив газету годичной давности. По крайней мере, такой вывод можно было сделать по ее пожелтевшим листочкам.
- Вон, те трое. Он сейчас расплачется, и у него случится приступ! Вы что, не знаете, как это бывает, от перенапряжения?
- Так… так… Они же просто играют!
- Да? Если это так, почему он весь красный?
- Ну-ка… ну-ка… Эй! Вы что там делаете, бездельники? – крикнула она на весь коридор. Мальчики тут же вытянули шеи, на мгновение замерли, и поспешно отошли от жертвы. Послышалось робкое «ничего…», оброненное кем-то из них.
- А ну-ка марш в палату! – крикнула она, и все трое скрылись за дверью двенадцатой. Маленький мальчик пошел в ванную. Я знаю что он там делал – умывал лицо, пытаясь скрыть слезы. Нет ничего хуже, чем плакать на людях (плюс – почти всегда в эти моменты находится человек, который презрительно будет говорить тебе «эй, ты мужик или нет? Почему плачешь?». А если он не найдется – его голос все равно будет сидеть в голове, ведь достаточно один раз услышать подобное – и ты уже не сможешь об этом забыть никогда. «Че хныкаешь? Ты мужик или баба?»). Но мальчик все равно держался нормально, мог бы не выдержать и закатить истерику.
Через несколько дней Саня покинул больницу, отчего в принципе ничего не изменилось. Разве что Капуста стал намного отзывчивей. Однажды ночью, когда все разбрелись по палатам, а санитарки делали обход, он ни с того ни с сего в одних трусах выбежал в коридор, стянул их потряс своими причиндалами. Когда он вбежал обратно, по его лицу можно было сказать лишь одно ; «счастливее человека на свете не бывает». Думаю, каждый из нас в этот момент подумал про себя «наверно вырастет больным каким-нибудь», но все равно было весело, и мы все смеялись. Он был единственным, кто среди нас любил читать, правда, делать это у него получалось медленно – одну книжку «Кукловоды» он читал сутками напролет, но не сумел дойти даже до середины за целую неделю. При этом он так глубоко погружался в повествование, что у него непроизвольно начинала меняться мимика лица – то он корчился, то улыбался, то просто водил губами в разные стороны. Первым это подметил Рафис и тихонько растолкал нас с Рейнором, чтобы мы посмеялись. На вопрос «ты никогда не замечал, что у тебя при чтении лицо двигается?» Капуста лишь смущенно спросил:
- А что значит ; «лицо двигается»?
На этом все допросы были прекращены. Он пролежал с нами еще немного, и на четырнадцатый день моего пребывания в больнице навсегда ушел из нашей жизни.
Девушка в девятой
Однажды, наглухо закрытая до этого дверь в девятую палату оказалась чуть приоткрытой. Мы как раз роем шли на сдачу крови, и Рафис первым увидел маленькую щелочку в двери.
- Ого, там девчонка с капельницей, – сказал он.
Мы остановились и посмотрели внутрь, где действительно неподвижно лежала девочка, с придвинутой к кровати капельницей.
- Ты лучше помолись, – сказал Рафис. – Не дай бог с тобой тоже такое случится.
- Так! – внезапно крикнула санитарка из другого конца коридора, – что там столпились?! А ну быстро на кровь!
Мы отошли от палаты, и встали в очередь у столика, где лежала целая куча различных стеклышек и колбочек для сдачи крови из пальца:
- Думаешь, она умирает? – спросил Рейнор.
- Наверное. Обычно тебя просто так в карцер не помещают, для этого нужна веская причина.
- Может, она просто заразна? – предположил я.
- Чего же она тогда не двигается?
- Может, спит?
- Дай бог, чтобы ты был прав. Я слышал как однажды отсюда одного паренька в реанимацию увезли, я знаю, как это бывает.
- И что, он умер?
- А я почем знаю?
- Будем надеяться, чтобы с ней ничего не случилось, – закончил Рейнор. – И чтобы мы никогда не оказались на ее месте.
- Извините, – спросил я у санитарки, – а что с девушкой в девятой?
- Тебе-то какое дело? Не мешай.
После сдачи крови (как это ни странно, но Рейнор боялся больше всех, хоть и старался не подавать виду), вернувшись в палату каждый из нас почувствовал, что что-то не так. Ясно было, что раз санитарка ничего не хочет говорить – значит, дела действительно плохи. Было совсем не весело, играть не хотелось, а пасмурная погода только усугубляла все мраком своей всепроникающей серости.
- У меня идея, – сказал Рафис, – давайте помолимся.
- Я не крещенный, – начал отнекиваться Рейнор.
- И я тоже.
- Да это не важно, крещенный или не крещенный. Просто садитесь на пол, кругом.
Мы сели не споря. Внезапно нас охватило чувство несомненной важности происходящего, такое чувство, будто мы сейчас действительно сделаем что-то хорошее, правильное и доброе. Хотя еще пять минут назад нам такое и в голову не могло прийти, а теперь мы все ощущали ответственность, которая нежданно-негаданно появилась по отношению к совершенно незнакомому человеку. Всем стало страшно и торжественно.
- Да я в жизни не молился ни разу! – запротестовал Рейнор, хотя на самом деле просто ожидал команд от Рафиса, что делать дальше.
- Тут все просто, не важно, молился ты раньше или нет. Просто сложи руки в ладоши, как я, и приложи их к груди.
Рейнор покорно повторил движения Рафиса, и я вместе с ним.
- Теперь, нужно закрыть глаза, и попросить господа, чтобы он не забирал к себе эту девочку.
- А можно просто попросить, чтобы она не умирала?
- Проси как хочешь, главное, чтобы это шло от сердца.
- Ну, я не хочу, чтобы она умирала, это правда. Точно, правда. Значит, это у меня от сердца? Пускай она не умирает.
- Просто закрой глаза, и попроси об этом у бога.
Все вместе мы закрыли глаза, сидя кругом. Если бы я не участвовал во всем этом, меня бы такая картина рассмешила. Да и войди кто посторонний в комнату, он точно бы никогда не подумал о том что трое мальчиков могут в этот момент молиться за жизнь незнакомой девочки. При том что до этого им такие вещи были побоку, и большую часть своего времени они проводили за картами. Должен заметить: я, как и Рейнор, никогда в жизни не молился до этого случая. Хотя нет, как и любой другой, я молился только тогда, когда больше надеяться было не на что: «господи, помоги мне сдать экзамены, господи, пускай меня не оставят на второй год, пусть мама купит мне на день рождения компьютер» и прочий эгоистичный бред. Но в эту минуту я молился искренне, отчетливо понимая, что поступаю правильно, понимая, что так я действительно могу помочь, пускай этот метод не имеет никаких научных обоснований. Мы молились искренне, честно, потому что нам не хотелось, чтобы кто-то, такой же, как мы, умер за стенкой. Мы молились, потому что были добрыми людьми, именно добрыми. Это простое слово описывает гораздо большее количество положительных качеств, чем может показаться на первый взгляд. И никто из нас не рассмеялся, никому эта затея не показалась глупой.
Я три раза повторил «Господи, пожалуйста, не дай это девочке умереть».
- Ну как, все? – спросил Рафис.
- Да, – ответили мы с Рейнором.
- Тогда теперь креститесь.
- А как?
- Сверху вниз, слева направо, три раза. И три пальца надо вместе сложить, не два.
Мы так и сделали.
- Что-то душно, – сказал Рейнор и пошел открыть форточку. Мы тоже встали и легли по своим кроватям.
- Ну что, стало лучше? – спросил я.
- Мне стало, – сказал Рейнор, – по крайней мере, буду знать, что сделал все, что мог. Мы хотя бы попытались.
Мы с Рафисом согласились, кивнув головами.
Кастор
Через пару дней на место Капусты нам в палату подселили совершенно неуравновешенного человека. Его звали Вова, но Рафис в своем стиле уже в первый двадцать минут придумал ему свою кликуху – Кастор, правда, в отличие от нас с Рейнором этот самый Вова о ней ничего не знал, и называли мы его так только за глаза.
Вообще, своим появлением он разрушил наш маленький мирок, при нем невозможно было общаться на темы, которые мы свободно обсуждали раньше, шутить так же, как раньше, и уж тем более называться причудливыми именами в карты. У него было смуглое лицо с маленькими глазками, волос на голове почти не было, а под носом рос пучок усов. Типичные зеленые усики, которыми так гордятся подростки, первая растительность, появившаяся на лице. Меня всегда раздражали такие – поэтому я рано начал бриться. И я прекрасно понимал, какие мысли одолевали голову этого человека, каждый раз, когда он смотрел в зеркало (а делал он это наверняка часто): вот какой я взрослый мужик! У меня уже волосы растут! При этом с этими усами и короткой прической он выглядел как полный придурок. Другой его отличительной чертой был язык. Каждое третье его слово было матерным. Ну, а ростом и возрастом он был ровня Рейнору.
Войдя в палату он долго устраивался, раскладывал свои вещи (причем по нескольку раз все переставляя), приглаживал постель, переоделся. Потом обмолвился парой вводных слов, как следует изучил каждого из нас и понеслось… Еще не зная даже наших имен, он попросил Рейнора подогнуть ноги, сел на его кровать и пристально уставился на меня:
- Скажи, а ты не будешь против если я поем на твоей тумбочке?
Я сгустил брови в недоумении:
- А почему ты не можешь поесть на своей?
- Мне там неудобно через дужку кровати кушать. Дай мне свою тумбочку.
- Ну, ладно. Ешь на здоровье с моей.
Он ехидно улыбнулся, обнажив желтоватые зубы, а глаза его превратились в две маленькие полосочки:
- Ты только убери свои вещи внутрь, чтобы мне не возиться.
Рейнор отложил журнал и посмотрел на меня из-за спины Кастора. Губами он проартикулировал какое-то ругательство, но Кастор этого даже не почувствовал, он смотрел на меня, изучая мою реакцию.
Что я могу сказать… я ведь тоже не хотел конфликтов. Как и медсестры, которые закрыли глаза на мою выходку, и другие люди, бездействие которых я испытывал себе во благо. Я не хотел и не мог противостоять Кастору, потому что я боялся его, а главное, я боялся признаться себе в том, что я боюсь. Мне было плевать, каково оно было на самом деле, но для меня главным было не показаться слабым в глазах других людей. Я не хотел, чтобы Рейнор и Рафис видели, как я «сдулся» (лоханулся… да-да, лоханулся…), и попытался хоть как-то перевести все в шутку:
- Ну что ж, могу все и прибрать. Сегодня у нас все по заявкам дорогих приезжих!
Кастор рассмеялся, толкнул в бок Рейнора, перевел взгляд на Рафиса и сказал:
- Видали, пацаны! Какой лох тут сидит! Ха!
Лох.. он сказал именно это слово, да, именно его…
Эта сволочь первый день проводила здесь, и уже искала расположения окружающих. Я искусственно зевнул – я делаю так каждый раз, когда чувствую неловкость, занервничал, тело наэлектризовалось, я понял, что дело пахнет дракой, но самое страшное – что если Рафис и Рейнор не встанут в этой драке на мою защиту? Что если эта скотина настроит их на свою сторону, и они вместе с ним начнут смеяться надо мной (я прекрасно знаю, каково это – когда тебя предают друзья). С ужасом я представил себе, как Рафис с Рейнором кивают этому гаду и начинают смеяться надо мной.
Но, к счастью, этого не случилось. Вместо этого на секунду представившегося мне кошмара, Рейнор подал свой строгий голос:
- Ты чего так разговариваешь, а? Первый день пришел, и уже наших грязью поливаешь?
- Ваших?! – переспросил Кастор, переведя свой электризующий взгляд на него, – ваших?! Да какие тут могут быть ваши, а? Вы же дети еще… ха, «наших»!
- Слушай, он тебе по-доброму место уступил, а ты его лохом обзываешь! Не дело это.
- «Не дело это», – спародировал глупым голосом Кастор, – да он мне место уступил, потому что очко поджал, лошок. Обосрался как баба сопливая, вот и дал мне свое место. Еще шутить при этом пытался.
- Я не баба…
- А кто ты? Пацан, хочешь сказать? Мацан ты, а не пацан. Всю жизнь будешь так лоханиться, всю жизнь об тебя ноги будут вытирать. Он еще несколько раз злобно ухмыльнулся и, к моему счастью, зачем-то вышел за дверь.
Я старался не смотреть Рафису и Рейнору в глаза. Мне казалось, что сейчас они начнут упрекать меня, так же, как отец, во всякой глупой чуши, но вместо этого Рафис сказал:
- Вот скотинка! Надо было его в двенадцатую, а не к нам. Там он нашел бы больше понимания.
- Ты что, расстроился? – спросил меня Рейнор.
- Нет-нет… я просто…
- Не расстраивайся. Сука, еще прийти не успел, уже начал свои порядки устраивать. Ничего, мы его быстро обломаем… – хрясь! – с этими словами он сильно ударил кулаком в ладошку.
- Слушай, Рейнор, – начал оправдываться я, – надо было мне, наверное, не так отреагировать.
- Ничего не надо было. Просто в следующий раз не надо шутить, просто говори ему ; «пошел отсюда, урод». Он сразу отвалит. А то нашел тут, видишь ли, себе кормушку. Думает, слабаков нашел – ни черта. Пускай на зоне по своим понятиям живет! Че за дерьмо он там сказал, «мацан», «лошок»?
- Да, – оживился Рафис, – я даже в школе такого бреда не слышал. Мне кажется, он сам это придумал.
- Да у него мозгов не хватит, хрен моржовый, – подытожил Рейнор.
Я с облегчением вздохнул – никто не собирался переходить ни на чью сторону, и все так же, как и я, недовольны кретином, который пришел разрушить наш классный коллектив.
Чем-то мне это показалось похожим на армию. Может быть, этого человека раньше в больнице все унижали, как того мальчика из двенадцатой, и теперь он просто хочет отыграться? Дембеля же точно также делают… Хотя все это было очередной попыткой докопаться до прошлого, которая никогда не оказывается верной. Ты, скорее, сам придумываешь прошлое нелюбимым тебе людям, дабы оправдать их поступки, я такое за собой замечал уже не раз.
Тем временем эта ходячая агрессия вернулась. Он вошел, оставив дверь нараспашку открытой, что немедленно осудил Рейнор:
- Ну вот скажи мне, что эта за дурацкая привычка не закрывать за собой дверь?
Кастор недоверчиво прищуривался, оценил взглядом Рейнора, нехотя развернулся и закрыл дверь.
- Вас всех как звать-то?
- Я Рафис, – в своей веселой манере сказал мой друг, явно ожидая, что Кастор пожмет ему руку, однако он даже в мыслях не собирался этого делать.
Явно не ожидавший такого неуважительного отношения Рафис решил продолжить разговор:
- Там в углу Рейнор, а это Никита, – он назвал мое имя с ударением на «а», и сразу же понял, что это была ошибка.
Кастор мгновенно прицепился:
- А почему тебя зовут Никита? Ты пидор, что ли?
- Никакой я не пидор.
- Да, а может у тебя непонятно с прошлым?
- Что это значит?
- По фене вообще не сечешь, да?
- Нет.
- Нет? Хочешь сказать ; ты здесь не обиженный? Обоснуй, что ты не петух.
- Не лезь к нему. Че пристал, делать больше нечего? Сказали Никита, значит Никита, – заступился за меня Рейнор.
Кастор еще немного походил по комнате и улегся на кровать. Теперь сомнений в его любви к зоновской культуре не возникало, Рейнор оказался прав. За каждым словом Кастора нужно было следить в оба, ведь в каждом содержался подвох… Никто из нас не знал, что значит «непонятно с прошлым», но в этой фразе явно был какой-то скрытый смысл. И причем он кичился этим, ему нравилось, что мы ни черта не понимаем из его речи.
Минут через двадцать мы как обычно сели играть в карты. Кастор сразу же подсел рядом:
- Вы в карты на что играете? На просто так? На фуфло?
- Да, на просто так.
- Ну что ж, давайте сыграем… «на просто так». Кто проиграет – тот будет жопой платить.
- Почему «жопой»? мы играем на просто так, – сказал Рафис.
- Если ты бы хоть немного жизни нюхал, ты бы знал, что на зоне значит «просто так». Может, вы на деньги играете?
- Не на деньги, на просто так. Ради самого азарта.
- Какой же тут азарт, когда играешь без денег! Может, вы мне бздите? Может, вы долги втихушку друг другу отдаете? С передачек лавэ тянете?
- Мы никогда друг друга не трясем. Никто никому ничего не должен, – сказал «командир» Рейнор.
Разговор этот длился еще долго. Понятно было только одно – с Кастором в карты играть было нельзя, и через пару минут мы отложили это занятие. Мало ли, последнее, что хочется – попасть в долги такому человеку. Ну и называться при нем нашими излюбленными «Баронами ада» тоже было нельзя, ведь это неминуемо тянуло за собой «Слышь, ты хоть знаешь, че это значит, баран?»…
В дальнейшем день напоминал какую-то цепочку мрачных анекдотов. Каждый из нас проклинал в душе Кастора.
Мы сидели вчетвером за одним столом, и Кастор молчал, хотя все ждали, что же он сейчас скажет. Вдруг раздался резкий хлопок с кухни (повариха что-то уронила), отчего я вздрогнул и чуть было не выронил вилку.
- Ну ты и баклан, Никита. Кто ж так вилку держит! – выкрикнул Рафис.
Для Кастора это было самым лучшим поводом начать говорить:
- Баклан? Ты хоть знаешь, что значит баклан?
- Ну, глупый значит.
- Дурак ты, сука. Баклан – это тот, кто на улице по пьяни мокруху устроил, у кого мозгов нет. Или просто надебоширит без причины, беспредел устраивает, и так всю жизнь живет. Это свинья, так что за базаром следи.
- Хватит, слушай. Ну, откуда ты все это берешь? – спросил Рейнор.
- Людей знать надо.
- Ну уж нет, мне этого не надо, – пробурчал Рафис.
- Слышь, Никита, а у тебя какой букет болезней?
- Астма.
- Правда, да?
- Да, честно, астма.
- Честно? Тут слово честно не уместно. Какая у тебя может быть честь, если ты по приказу бежишь баланду глотать и таблетки принимать?
- Слышь, – вмешался Рейнор, – заткнись, а. Это больница, это не тюрьма, не лагерь, не зона. Ты не на нарах. А слово «понятие» происходит от слова «понятно», что к тебе даже близко неприменимо. Тебя никто понять не может – а тебе это только в радость, умным себя тут считаешь, профессором.
- Это вы меня понять не можете, а нормальные пацаны с полуслова понимают.
- Но это же тюремная речь, – вклинился Рафис, – в тюрьме ей и место.
- Так уж получилось, что не только в тюрьме. Вы думаете я что, просто так понты тут гну? По фене болтаю?
- Я думаю, что да. Иначе зачем тебе это? – предположил Рейнор.
- Пацаны, от этого никуда не денешься. Я, конечно, понимаю, вы просто фраерки, молодые, от всего этого пока еще далекие, но не стоит зарекаться. Рано или поздно жизнь сама вас с этим сведет, и тогда придется вертеться.
- А ты разве вертишься? Ты сидел хоть раз?
- Нет, я лично не сидел. Брат старший сидел, а я нет.
- Ну и как там, в неволе? – поинтересовался я.
- Как-как, ничего хорошего. Если у тебя какой-то вес на свободе был – тогда тебе и там проще будет. Но вообще, туда любой попасть может. Я знаю уйму пацанов, которые ни с каким криминалом не связаны. Они блатные, да, но ничем серьезным не помышляют – могут так просто отоварить кого-нибудь раз в месяц, на пиво денег себе взять и точка. Но вот тут раз! И все – они на зоне. Такое бывает.
- Там небось все так же, как ты, проверяют, сечешь ли ты по фене и прочее?
- Там все сложнее. Даже если ты по фене сечешь, и в понятиях разбираешься это еще ничего не значит. Петухом можно прослыть в первые же пять минут, пока еще в СИЗО будешь. Поздороваешься, например, с обиженным – сам обиженным станешь, и так на всю жизнь им останешься. Или возьмешь из его рук что-то. Так что надо заранее знать такие вещи. То что я во всем этом разбираюсь – это еще не значит что я буду там автоматически иметь хоть какой-то вес.
- Значит, простого человека с улицы там даже за человека считать не будут?
- В большинстве своем да. Но мне рассказывали что бывало немало случаев, когда простые пацаны благодаря стойкости и характеру так пацанами оттуда и выходили. Тут главное – внутренний стержень. Если ты слабак, тебя сразу раскусят. И дело даже не в физической силе. Будут смотреть, можешь ли ты сразу же пойти на конфликт, треснуть, дать сдачи не колеблясь. Никто не будет при этом смотреть, как круто или не круто ты дерешься, важен сам факт.
- А если ты дерешься круто? Тебя сразу зауважают?
- Да нет, конечно, жизнь – не кино. Даже если ты крутой каратист, ты все равно вряд ли сможешь дать отпор пятерым нападающим в одном тесном помещении. К тому же никто не будет драться честно. В кино всегда пятеро человек обступают и нападают по одиночке. А тут будут лезть со всех сторон – ничего не сделаешь. А если сделаешь, это ничего не изменит. Рано или поздно тебе нужно будет уснуть или пойти на парашу – тогда ты будешь беспомощен и тебя прихлопнут.
- Иными словами, лучше туда не попадать, – сказал Рафис.
- Ты прав, Пушкин, – согласился Кастор, – нам с вами еще долго лежать. Думаю, со временем мы поладим. Да ведь, как там тебя… Рейнор?
- Да ведь… – буркнул Рейнор отвернувшись в сторону.
- Слушай, а вот мне в школе однажды один парень сказал: «Кышь под нары, кислая баланда!», это что значит? – спросил Рафис.
- Бред это значит, ничего это не значит. Нахватался где-то, теперь понты гнет.
- В смысле бред?
- В смысле, нахватался словечек, сути не понимает и базарит чушь, без всякого смысла.
- То есть, то что он сказал ничего не значит, но ты говоришь правильно? А где гарантия? Ты ведь не был в тюрьме? Может, ты тоже всего не знаешь?
- Я общаюсь с правильными пацанами, они меня всегда понимают, а я их. К тому же брат мне много чего о той жизни рассказал, которая от нашей по сути своей мало чем отличается. Там, как и здесь, главное ; стержень.
- А какие еще слова ты знаешь?
- Я тебе че, энциклопедия ходячая? Тебя жизни никто учить не будет, учись сам.
Подобные разговоры были почти каждый день, так что мы пытались убивать время по-своему. Рейнору родители приносили все больше журналов про автомобили, а мы с Рафисом просто старались поменьше бывать в палате.
Стоило Кастору хоть немного пойти на контакт, как он сразу же отдалялся и снова начинал нести всякую чушь в своем стиле. Больше всего он любил докапываться до меня, еще бы! Я ведь не дал ему отпор первый раз, когда он просил мою тумбочку, вот он и «подсел». Чаще всего он давил на меня, когда поблизости не было Рейнора:
- Никита, тебя здесь кто греет? Родичи?
- Время от времени.
- Хочешь моим пушистым бобром стать? Я тебя доить буду, а мы все на общак делить будем.
- Я не понимаю ни единого слова.
- И ты еще при это говоришь, что ты не петух?
- Да, говорю. Каким боком я петух? У меня что, перья есть?
- Перья, мля. Ты меня за балаболку не держи, я сейчас тебя под петуха быстро пропишу. Вот скажи, ты что выберешь – вилкой в глаз, или в жопу раз?
- Я не собираюсь отвечать на эту чушь.
- Нет, ты мне лучше ответь… что ты выберешь?
- Ни то, и не другое.
- Так не пойдет. Ну ты представь, что у тебя нет выбора. Тебя прижали, и теперь надо выбирать либо то, либо это.
- Где меня прижали?
- В Сизо, мля, где же еще. Ты бы че выбрал?
- Не буду я тебе на такую ерунду отвечать.
- Ну ладно, слушай. Я тебя чисто по-человечески, безо всяких прописок спрошу. Ну что лучше ; глаза лишиться или в жопу один раз потерпеть?
- Все плохо.
- Правда? Тогда тебя и глаз могут лишить, и обидеть как следует. Надо выбирать одно что-то.
- Ну, блин, да не знаю я.
- А ты просто подумай, взвесь. Что лучше?
- В жопу раз лучше. Так потерпишь, и пройдет, а глаз новый не появится.
Кастор ликующе рассмеялся и хлопнул в ладоши:
- А вот мы тебя и прописали! Ха! Ты – петух.
- Да почему я петух сразу? Это основано на разумном выборе, мне же это радости не принесет.
- А в Сизо вилок нету, ими убить можно! Если тебя на нарах так спросят – все, ты на всю жизнь петухом будешь. И здесь ты тоже петух.
- Да иди ты сам в жопу. Никакой я не петух.
Какое-то время Кастор сидел тихо, но потом продолжил свой допрос:
- Слышь, а ты кто по жизни тогда?
- Человек.
- Правда? Это еще обосновать надо. Ты себя пацаном считаешь?
- Да.
- А может ты мацан? Плыть умеешь?
- Плавать что ли?
- Да нет, не плавать, козел. Ничего вообще не сечешь.
Какое-то время он молча сидел, и чистил свои ногти. Потом поднялся с кровати и сказал:
- Я пойду, повишу на решке, – и направился к окну. Сказал так специально, чтоб в очередной раз указать нам на нашу «безграмотность».
Окно было открыто, осенний ветерок наполнял кислородом нашу душную комнату. Серая погода за окном уже была привычна и даже радовала, только бы стереть из общей картины Кастора.
- Смотрите, смотрите сюда! – внезапно закричал он.
Мы с Рафисом подошли к окну и посмотрели на улицу. Прямо под окнами больницы проходил паренек с длинными волосами до носа, поделенными на две стороны. На нем была одета бело-черная клетчатая рубашка, а на ногах болтались широкие штаны с карманами, из-под которых едва заметно высовывались красивые кеды. Штаны были очень широкими и очень длинными, так что он подогнул их наружу у основания, пришив к этому месту нашивку с названием какой-то группы из четырех букв. Я особо не удивился, когда Кастор закричал:
- Эй ты, нефорок! Эй, нефор! Длинноволосый!
Парень повернул голову к нам, продолжая идти вперед.
- Стой, нефорок, сука! Ты – говно! Ты – нефор!
Парень не растерялся, вытянул правую руку вверх и показал Кастору средний палец.
- Ах ты сука! Попадись мне на улице еще, я от тебя живого места не оставлю!
Но парень невозмутимо продолжал идти дальше, шоркая штанами об асфальт. Неожиданно голос подал Рафис:
- А почему он нефор?
- А ты, что, не заметил как сильно он от нас отличается? Дитятко Америки, да на нем деньги делают, а он этого не понимает. Скупает себе дорогие шмотки, неподобающие настоящему пацану, волосы отрастил, как баба, нефорок, мля.
- У Иисуса тоже были длинные волосы. Он тоже был нефором?
Кастор на минуту задумался и, не говоря ни слова, тупо смотрел в окно. Но любой человек может найти оправдание любому упреку:
- То было давно, а это сейчас. У нас Россия, у нас своя культура, свой стиль жизни, а он просто дитятко запада. Мажор бесхребетный.
Я толкнул Рафиса в бок, чтобы он, не дай бог, не продолжал эту дискуссию. Намек он понял.
Мы перестали играть в карты. Из-за одного человека больница превратилась в какой-то ад.
Последующее обследование
Чуть позже Рейнор с Кастором вступили в открытый конфликт.
Кастор крутил в руках яблоко и неожиданно кинул его Рейнору, быстро прокричав:
- Если не поймаешь ; ты чмо!
Рейнор, конечно же, не успел среагировать, яблоко попало ему в плечо и упало на пол.
- Ха! Все, ты – чмо! Я тебя подписал, ты у меня теперь петушком будешь.
Рейнор исподлобья посмотрел на него и холодно произнес:
- Это если бы я поймал – тогда я был бы чмо. Я по твоим зоновским понятиям жить не собираюсь, пропихивай свое дерьмо в другом месте.
- Да? Ты, значит, по зоновским понятиям жить не хочешь? Дай я тебе кое-что скажу, мальчик.
- Я тебе, сука, не мальчик.
- О-хо! Как мы заговорили! Но, положим, я по зоновским понятиям тоже жить не хочу, только меня об этом никто не спрашивает.
- Что значит ; не спрашивает? Ты забей на всех и живи как хочешь. А главное – дай жить другим.
- «Дай жить другим, дай жить другим»… да ты пока будешь другим жить давать, они от тебя мокрого места не оставят. Так и будешь шохой до конца жизни.
- Можно спокойно жить, безо всяких понятий. Что, обязательно надо жить по понятиям, если не хочешь под других прогибаться?
Кастор помолчал. Мы с Рафисом сидели молча, как два тушканчика, слушая разговор «старших». Первым тишину нарушил Кастор:
- Знаешь, ну, положим, я тоже об этом думал. Положим, мне не доставляет такого уж большого удовольствия все это дерьмо. Но от этого никуда не денешься. При разговоре с любым пацаном, в любой компании, в любом месте – ты всегда на это наткнешься. И тогда нужно следить за своим базаром.
- Ты мне скажи, неужели чтобы жить, нужно прогибаться под других?
- Э-э! Нет, ты погодь, воду-то не мути. Ты че, хочешь сказать, что я под других прогибаюсь, да?
- Если ты утверждаешь, что тебе это не нравится – тогда да.
- Я не говорил, что мне это не нравится. Я сказал, что не всегда хочу так жить, но это не значит, что мне это не нравится.
- Ну вот, пускай тебе будет известно, что деться от этого можно. Вот мы тут живем, мы не наезжаем друг на друга, мы не проверяем, кто пацан, а кто нет, не мешаем жить другим. Нам не надо за базаром следить.
- Ну, это понятно. Думаешь, я со своими пацанами тоже всегда за базаром слежу, даже когда пиво бухаем вместе?
- Не знаю.
- Ничего я не слежу, когда с близкими мне пацанами. Но вот когда попадаются пацаны из других компаний, или те, кого я меньше знаю, – тогда слежу. С пьяного берут вдвойне.
- Ну что за херня? Неужели ты не понимаешь, что это полная херня? Ну, ляпнул ты что-нибудь лишнее, и че? Неужели ты считаешь, что человека за это стоит избивать, стоит деньги с него трясти?
- Как я уже сказал, херня – не херня, а от этого никуда не денешься.
- Нет, этого, как я уже сказал, можно избежать прямо здесь.
- А все потому, что ты тут с лохами сидишь.
Мы с Рафисом переглянулись, но не сказали ни слова. За нас это сделал Рейнор:
- Я тебе сколько раз говорил ; на них не лезть? Это мои пацаны, если тебе так понятней. Мои друзья.
- Если бы они были пацанами, они бы не трепались, как бабы. Они бы и вели себя как пацаны, как настоящие мужики.
- Ну, тогда скажи мне, как должен вести себя настоящий пацан?
- Он должен выглядеть пацаном. Он не должен себя никак вести, по нему это сразу будет видно. Пацан за базар отвечает, пацан свои слова всегда обоснует. Пацан за своих пацанов любому глотку готов грызть. Пацан драться умеет, а эти твои думаешь че, хорошо дерутся?
Рафис собрался что-то сказать, а я готов был его остановить, но за меня это опять сделал Рейнор. Думаю, если бы не он, то Рафис бы ляпнул что-то вроде «Я умею драться!», на что Кастор бы сказал «Докажи!», и все закончилось бы весьма плачевно. Но Рейнор перекрыл его, и Рафис прикусил язык:
- Не лезь ты к ним, понял? Не твои это пацаны, ну и ладно, оставь их в покое.
- Вот именно, не мои. Они вообще не пацаны.
- Да хватит уже. Задрал с этим: «пацан – не пацан», хватит. Раз ты утверждаешь, что не всегда хочешь жить по понятиям – это твой отличный шанс, так как мы все тут твоему «гопничеству» не подвержены.
- Ты хоть знаешь кто такой гоп, а?
- Хватит. По-хорошему прошу.
- Ты зубы не заговаривай мне, шавка.
- Мы сейчас подеремся, ты этого хочешь? Или ты хочешь жить нормально?
- Подраться – это и значит нормально жить, понял? – он сказал «понял» в нос, и получилось глупое «поал?».
- Не понял.
- Значит, и не поймешь, – отрезал Кастор.
На этой ноте конфликт, чуть не переросший в драку, закончился.
Ночью того же дня, в полной темноте, когда я уже почти заснул, Кастор, обращаясь ко всем нам, спросил:
- Слушайте, а эта дура… ну, со сказками, она сюда до сих пор приходит?
Я моментально понял, о ком он, правда, до этого ни разу не думал об этой женщине. Она вроде бы не значилась в штате, ей изредка выплачивали за ее работу какие-то премии, но в целом она приходила в больницу практически за бесплатно. Так, по крайней мере, говорили ребята, когда я впервые увидел ее год назад. По ее внешнему виду можно было сказать, что она совсем нищая, вся одежда была старой, изношенной, а свой бордовый свитер она, казалось, совсем не снимала. Она приходила для того, чтобы читать детям сказки. Самым маленьким детям, которые только были в больнице. Иногда она заходила к нам, иногда в другие отделения. У нее были черные волосы, доходившие до плеч, и приятная внешность. Смотря на нее, только одна мысль приходила мне в голову – она слишком одинока. У нее нет мужа, нет детей и, возможно, она как-то компенсирует недостаток этой материнской любви, приходя к нам. Каждый раз она с правильно поставленной интонацией, тщательно проговаривая каждое слово, читает:
- В одном царстве, в тридевятом государстве родилась девочка...
Или:
- И стали они жить-поживать и добра наживать.
Слушать ее было жалко. Она постоянно приходила с детской книжкой, на обложке которой был нарисован бельчонок. Не знаю, может далеко не каждый меня поймет, но мне в детстве никогда не читали сказок. Спросите меня про Аленушку и Иванушку – я пожму плечами. Все детство я с бабушкой смотрел мультфильмы, но сказок она мне не рассказывала, поэтому я ни одной сказки не знаю. Но я очень любил проходить мимо этой доброй женщины и слушать ее нежный, наивный такой и немножко детский голос. Естественно, я не мог позволить себе сесть рядом с ней, и слушать, умиляясь – этого бы никто не понял. Я лишь специально проходил мимо, делая вид, что иду в туалет, и слушал. А когда оказывался в одиночестве, то становилось горько. Дело в том, что она очень хорошо читала, может быть, даже слишком хорошо… и никто ее не слушал. Мальчикам рядом с ней было плевать, их куда больше интересовали трансформеры, боевики и прочие поточные продукты масскульта. Может быть, прошло уже то поколение, когда все мы в этом возрасте любили сказки? Теперь сказки не актуальны как таковые. Детям это не интересно – они сидят, вешаются, делают большие глаза, качают головой и выдыхают воздух. Я видел, как один мальчик встал сзади нее и начал строить ей рога. Потом он сделал еще более грубый жест – начал показывать ей средний палец со спины. Я остановился на секунду, совершенно не осознавая это, и наблюдал за этой сценой в каком-то ступоре. Заметив, что он привлек внимание всех остальных мальчиков, «остряк» начал пародировать ее, корчить глупые рожи и постоянно мотать пальцем у виска. А она все это время читала сказку, читала ее так, словно перед ней засыпал ее маленький ребенок, с искренним выражением, старательно. Может быть, она понимала что происходит, понимала что никто ее не слушает, но все равно продолжала читать… Может быть, в этот момент перед своими глазами она действительно видела своего несуществующего ребенка. Она приходила к нам с одной целью – давать радость, но получалось совсем наоборот. Я обратил внимание на ее глаза, устремленные в детскую книжку, и на секунду показалось, что она плачет.
Сразу же почему-то вспомнилась просто невыносимо тоскливая и грустная песенка «От улыбки станет день светлей, от улыбки радуга проснется».
И вот Кастор рассказывает о ней. Естественно, не он был тем мальчиком, которого я видел в прошлый раз, но он мало чем от него отличался.
- Да, – ответил Рафис, – она сюда до сих пор иногда заглядывает.
- Ха! Тупая овца. Я помню, мы ее называли «промежность конская» за ее идиотский хвост.
- Обычные волосы, – буркнул я.
- Тебя вообще не спрашивают, – рявкнул он и добавил:
– Никита хренова.
Я замолчал, а он продолжил:
- Так вот, я помню, я тогда вообще мелкий был, лет десять, наверное. И она каждый раз нас доставала – приходит и приходит, приходит и приходит. Короче, она села свое дерьмо читать, а я сзади притаился, за этой, как ее… ну, блин…
- За скамьей? – предположил Рейнор.
- Ну да, за ней, короче. Она читала свой бред, я минут десять терпеливо сидел, стараясь не дышать громко, а потом как встану и сзади долбану ей по затылку.
- Кулаком что ли?
- Нет, ладошкой. Просто сверху, со всего размаху как тресну! А эта дура как подпрыгнет! И знаете, она издала такой тупой звук от неожиданности… Что-то типа «аф!» или «уф!». Все заржали, а я бегом убежал в палату. Она вроде бы что-то там матом проорала, не знаю. Я дверь закрыл и начал ржать как только мог, думал, что она сейчас придет и по шее мне врежет, но никто не пришел. Я через полчаса вышел, а ее уже не было. Пацаны сказали что она заплакала и ушла, приколитесь!
- Да уж, – сказал Рафис, – очень поучительная история.
- Ладно, пацаны, слетаем в страну дураков, отбой.
Наговорил гадостей и спать улегся.
Я лежал и думал о поступках, которые мы совершаем в раннем детстве. Все мы делаем глупости, но потом о них ужасно сожалеем… вспоминаем и думаем: «Господи, неужели я был способен на это? Как я мог совершить такой ужас?». Это происходит в жизни каждого, наверное, но… а что если по прошествии времени ты вспоминаешь об этом с гордостью? Что, если тебя распирает, ты рад за себя, ты делишься этим с окружающими… кто ты такой после этого? Меня можно сколько угодно допрашивать, но я всегда буду говорить одно и то же… мне никогда не дано будет понять Кастора.
Я уснул, и видел сон. В нем Кастор стоял у нее за спиной. Именно тот самый Кастор, каким он выглядит сейчас, взрослый, злой и глупый. Я не могу представить себе этого же человека в десятилетнем возрасте. Вот он стоит за ней, смеется, пародирует. Возможно, она ощущает его присутствие, но все равно продолжает читать, продолжает выразительно напевать слова этой доброй детской песенки:
«С голубого ручейка начинается река,
Ну, а дружба начинается с улыбки…»
Поет, поет, слегка покачивая головой в такт. Я не просто слышал ее пение, я и музыку слышал. И вот, Кастор бьет ее сзади по голове. Резко так опускает свою ладошку ей на макушку, и она подпрыгивает от неожиданности. Я не верю тому, что он сказал, я не могу представить, как она злится и заливается матом. Уверен, на самом деле она просто смутилась, может быть, почитала еще, может быть, нет, но в конце концов все равно очень тактично попрощалась со всеми (и с ним мысленно в том числе), прежде чем уйти домой. А там по-настоящему расплакалась. Уверен, что она заплакала, может быть проплакала весь следующий день.
Тоскливо представлять всю эту картину. В этом мире столько красоты, столько обыкновенной человеческой доброты, которую… которую просто не понимают некоторые люди. Их немного, я знаю. Положительных людей больше – для этого достаточно взглянуть на Рафиса, Капусту, Короллу, Рейнора и всех остальных. Но среди них обязательно найдется какой-нибудь Кастор. Как хорошо, что я не такой! Может быть, я не очень нормальная личность (иногда даже приходит мысль – е-мое, я же псих!), но по крайней мере, я не делаю никому ничего плохого и не подавляю человеческую доброту.
Вдруг я сам материализовался в своем сне, из пассивного наблюдателя стал участником событий. Мне захотелось избить Кастора. Не просто двинуть разок, а серьезно, мощно избить, чтобы он запомнил, что хорошо, а что плохо. Это был сон, но изнутри меня переполняло абсолютно реальное чувство – это будет правильно. Каждый новый мой удар озвучивался бы в голове («это правильно, это правильно, это правильно»), каждый сломанный зуб, каждая пролитая капля крови. Потому что драться можно только тогда, когда убежден в том, что все делаешь правильно. Тогда все получится.
И вот я набросился на него и начал бить, бить и бить… Но он лежал подо мной и смеялся, с каждым новым ударом смеялся все сильнее и сильней. Потому что удары мои не причиняли ему никакой боли, как сильно я ни пытался ударить – все было тщетно. Я пытался вложить всю свою силу в каждый новый удар кулаком, но смех Кастора становился все громче и громче.
Когда я проснулся, мне казалось, что весь вечер я таскал кирпичи, так сильно болели мышцы.
Я и Рафис
Было неуютно. Все равно, как если бы в твоем доме поселился какой-то левый, неприятный человек. Тогда пропадет всякое желание приходить домой, а что может быть хуже? Вот так мы с Рафисом не любили возвращаться домой, в нашу палату. Рейнор терпел как-то нормально, в основном, читал журналы. А Кастор вообще почти никуда не выходил… и как они там умудрялись не перегрызть друг другу глотки?
Мы частенько с Рафисом заседали по подоконникам. Иногда специально бегали к девятой палате, проверяли, как там та девочка – она все лежала с капельницей. Если наша молитва и помогала, то получалось у нее очень медленно.
Как-то раз мы сидели в закутке, между туалетом и ванной. Дверь туалета то и дело открывалась, и мы по очереди запирали ее, чтобы ужасный запах не мешал нам. Рейнор, по всей видимости, читал журналы, а Кастор занимался черти чем.
- Бесит меня он, – сказал Рафис.
- Да, сука хорошая. Помнишь, что он рассказал нам про сказочницу? Ну, в смысле, про ту…
- …Да я понял. Грязью облил с ног по уши, урод. Гордится еще этим… Знаешь, а мне ее жалко. Ты, наверное, меня не поймешь, но…
- Ты чего? Я тебя понимаю, причем очень хорошо! Мне ее тоже жалко, она добрая.
- Да, мне она иногда маму напоминает. Я даже могу себе представить свою маму на ее месте, если меня не станет.
- Думаешь, у нее детей нет?
- Да я знаю это. Мне мама рассказывала. Поэтому она сюда все приходит и приходит, дарить свою любовь другим детям. Это все слова моей мамы.
- Самое обидное – до фига ребят этого не понимают.
- Точно-точно. Почти все над ней смеются, всегда. Последнее время, правда, ее что-то не вижу, раньше она чаще приходила. Но, сейчас и народу-то почти нет.
- Ну. Так не справедливо это. Большинство из них, конечно, просто маленькие и глупые. Но есть некоторые, такие, как Кастор…
- Знаешь, кто они все такие?
- Подонки?
- Хуже. Они все – подавители. Помнишь, я однажды назвался в карты «Подавитель Положительных Эмоций»?
- Помню.
- Так вот, это все про них – Подавители. Они подавляют то, что подавлять не стоит. Та тетка к примеру ; черт знает что было с ней в прошлом. Мало ли что она пережила, и почему постоянно приходит к нам, может, ее детей убил кто-то. А эти подавители ничего такого понимать не хотят.
- Слушай, а ты хорошо сказал.
- Да. При подавителях нельзя спокойно разговаривать на свободные темы, подкалываться, шутить. Нужно сразу же следить за базаром, а не то тебе хуже будет.
- Точно, именно так.
- И в школе их полно. Вот, болтаешь с какими-нибудь девчонками, шутишь, чувствуешь себя уверенно. А стоит появиться подавителю ; и все меняется на глазах, уже не можешь говорить так же спокойно, как говорил раньше. Я вообще люблю с девчонками общаться без парней, чтобы никто тебе мозги не парил и не пытался унизить тебя, чтобы показать себя в их глазах крутым.
- Вот это точно! – воскликнул я, указав пальцем в воздух словно там парила сказанная им фраза. – Я классе в шестом это еще заметил. Стоишь, шутишь с девчонками, тут приходит какая-нибудь падла, и начинается…
Рафис продолжил за меня:
- …Всякое дерьмо вроде «О, Рафис, ты сегодня голову помыл… а это что у тебя, в штаны спустил что ли? А знаешь че такое «кулачный поднос», хочешь узнать?» Однажды мне даже по носу стукнули, когда я по глупости спросил, что же это за поднос такой.
- Да, и у меня такое бывало. И что-то подобное происходит здесь.
- Им всем надо за счет тебя поднять свою самооценку. Это мне тоже мама сказала.
- Но все равно ведь, хороших людей-то больше. Но среди меда всегда найдется ложечка дегтя. И в толпе из двадцати человек – один подавитель.
- А может быть даже больше.
- Не, не больше. Вон, мы же все нормальные – я, ты, Рейнор… и среди нас появляется Кастор. Он один – нас много. Ну, к нам еще нужно отнести Капусту с Саней.
- Может ты и прав. И что нам делать с этими подавителями?
- Не знаю… может, давить?
- Ты уже давил кого-нибудь?
- Нет.
- Я тоже.
Мы с Рафисом ничего не делали, а может быть надо? Надо ударить по столу и громко сказать «Ты – подавитель ; и точка. Тебя надо давить». И бить его, и бить без всяких рассуждений. Я иногда представляю себе это, как я бью чье-то лицо в кровь. В такие минуты мои зубы крепко сжимаются, ногти впиваются в кожу. Мне нравится это ощущение: вот, я избиваю тебя, и это правильно, оно только во благо. Только вот ; во благо чего? Неужели насилие может быть во благо? Ну, может быть, не всегда, но по крайней мере Кастору это точно не повредило бы. Вспомнилось его дебильное «Никита? А почему так? Ты что, пидор?».
Рафис тем временем сказал:
- Мне все равно кажется, что подавителей слишком много. Как жаль, что я – сын такого подавителя.
Мои глаза округлились, и я удивленно повернулся к нему:
- Так… ты же говорил, что твой отец…
- Я знаю, что я говорил. Я говорил вам то, что говорит мне мама. Но… блин, Никита… ты что, думаешь что я совсем кретин? Думаешь, я ничего не смыслю?
- Нет, конечно, просто я думал…
- Думал, не думал. Я знаю, что мой отец просто свалил куда-то. Может быть, живет с другой семьей, я не знаю. Мама мне врет, и я верю. Не знаю… мне просто приятнее верить. И всем я вру также, как врал вам в тот день. Не хочу говорить правды.
- Наверное, это очень хреново ; жить без отца.
- Да нет, на самом деле… на самом деле это хуже, чем хреново. Я когда был совсем маленьким, очень часто без всяких причин рыдал в подушку. А потом не мог дать себе ответ на вопрос: почему? Почему я плачу, ведь, казалось бы, все так нормально. Есть мама, есть крыша над головой. Еда есть, пускай не так много, как хотелось бы, и вещи есть. А я все равно плачу, и сейчас тоже плачу, правда чтобы никто не видел, – закончил он, поразив меня своей откровенностью.
- Эй, не волнуйся, все ведь хорошо.
- Не говори Рейнору, что я тебе это сказал.
- Ладно… только, ну… ну, наверное, нет ничего плохого в том, что ты плачешь.
- Может быть. Мама, правда, говорит иначе, но она тоже часто плачет. Блин, ты хороший человек, Никита, жаль, что так получилось тогда. Ну, с пивом.
- Я сам виноват.
- Да по фиг, кто виноват, а кто нет. Просто дурацкая ситуация, вот и все.
Рафис отвернулся и посмотрел в окно:
- Знаешь, я многих парней в этой больнице повстречал. Но, пожалуй, вы с Рейнором – лучшие.
- Ну… – не знал я, что сказать, поэтому прикусил язык. Было неловко и даже немного стыдно, за то, что у меня есть отец, есть мать и нет материальных проблем. Я понятия не имел, каково Рафису живется.
Я не нашел ничего лучше, кроме как вытянуть руку и сказать:
- Эй… Давай, не парься. Все – круто. Дай пять.
Он хлопнул мне по ладони и слегка улыбнулся.
Я не сразу обратил на это внимание, но этот разговор с Рафисом был единственным, когда он ни разу не рассмеялся.
Теория Рафиса о 6-ой и 12-ой
На следующее утро, после того как умыться, мы с Рафисом опять сели на поддонник, недалеко от туалета. Мне хотелось опять поговорить на какую-нибудь глубокую жизненную тему, как в тот раз, а Рафису, похоже, было что сказать. К счастью, он был веселым «самим собой», а не тем грустным парнем, что невесть откуда появился вчера. Он рассказывал мне, и я почти весь превратился в один большой комок слуха, или, как сказала бы моя учительница по физике (имени ее в упор не помню), одну систему «аудиальных рецепторов»:
- Слушай, помнишь мы с тобой говорили про подавителей?
- Да, это было давным-давно… вчера, кажется.
- Я полночи думал об этом. Мне кажется, все немножко не так – об этом можно судить просто посмотрев по сторонам.
- Что-то я не совсем понимаю.
- Вот смотри, уверен, это тебе понравится, сейчас въедешь. В больнице заняты всего две палаты, шестая и двенадцатая.
- Есть еще люди в третьей, и девчонка из изолятора.
- Неважно, там лежат какие-то маленькие группки, которых мы в глаза не видели, их считай – нет. Есть только два разных мира, наш шестой, и их двенадцатый, понимаешь?
- И…?
- Все это можно рассмотреть, как маленькое отражение того, что происходит в мире, то есть это миниатюра как бы…
- Мне кажется, я въехал. Как проекция? Проекция мироздания?
- Э-э-э…
- Не волнуйся, я сам до конца не уверен, что понимаю, что сказал, – приврал я, ведь мне не хотелось смутить его.
- Ну да, это отражение всего большого мира, в маленькой пропорции, как макет какого-нибудь участка города. Помнишь, в «Крепком Орешке» был макет такой?
- Вообще-то нет, но я понял, о чем ты.
- Там был макет зданий, а это макет людей. Ну и вот, как мы уже знаем, на свете живут подавители. Я долго об этом думал, о своих парнях из школы, из старших в основном классов, о Касторе и прочих дебилах, с которыми мне приходилось тут лежать. И ты не прав – в мире их полно, скорее, даже больше, чем один на двадцать человек. И вот, мы в шестой палате – нормальные люди, а они в 12-ой – подавители.
- А как же Кастор? Он же лежит с нами.
- Вот именно, вот именно. Мир большой, и он никогда не делится просто на черное и белое (это опять-таки сказала моя мама). Появляются добропорядочные сообщества, появляются недобропорядочные, но и в том и в другом всегда найдутся люди, которые им не принадлежат. Понимаешь?
- Ну… например, во вторую мировую в Германии были всякие люди из сопротивления, ты об этом?
- Типа того. Вот, пройдет время ; и все изменится, все, как в мире. Через пару месяцев в 12-ой будут лежать нормальные люди, а наши кровати оккупируют подавители. И в мире все всегда так же меняется, и все несправедливо. Вот, например, тот маленький мальчик – ему точно не место в двенадцатой, он должен быть с нами – мы бы его не доводили.
- Ты его тоже видел?
- Да, конечно. Ему надо было лежать с нами, но судьба распорядилась так, что он лежит там. А Кастор – он должен быть генералом двенадцатой, он ведь прямо идеальный главный злодей из кино, просто сволочь в чистом виде.
- Прикольно, слушай.
- Да. Я еще вот что заметил – некоторые люди с детства одарены талантом лидерства. Это сразу можно заметить, видишь, какой Рейнор ; и точно такой же Кастор. Они поэтому и лают друг на друга – это война за лидерство, хотя она сами могут этого не понимать.
- То есть ты хочешь сказать, что надо поменять местами мальчика и Кастора?
- Да, таким образом было бы два лагеря, с двумя своими генералами. Это было бы правильно, но этого никогда не произойдет, ведь таков мир. В мире ничего не бывает правильно, если бы все было так – моя мама работала бы здесь за гроши и не подрабатывала бы, натирая об пол свои колени. А я бы пошел учиться в приличный институт после школы.
- Точно.
- А вообще – мы уже не в больнице лежим, а на зоне. Вот, 12-я палата – это как камера в тюрьме, а наша была палатой в больнице. Если бы мир был логичным местом, тогда Кастор бы попал в 12-ю, и таким образом разграничение было бы очень точным. Он был бы там счастлив, а мы у себя. Мы бы жили свободно, а они по понятиям.
- Круто. Мир – дрянь, а как можно его изменить?
- Я не знаю. Ты меня старше – ты и скажи.
- Ну, можно рвануть ядерную бомбу. Правда, все равно ничего не изменит.
- Это как вылечить головную боль путем ампутации головы. Мне мама все время так говорит, это не выход.
- У тебя мама вообще умная женщина.
- Это точно. В идеале, подавители должны жить все вместе на одном острове, и подавлять друг друга, а нормальные люди – на другом, вот это был бы выход.
Какое-то время мы молча сидели, каждый обдумывая услышанное. И тогда я решил поделиться с Рафисом другими своими мыслями:
- Насчет подавителей не все так просто, как кажется. Вот, допустим, что подавителей бы не было на планете, а все люди были сугубо положительными и добрыми. Была бы утопия? Нет. Не попробовав горького – не познаешь сладкого, не увидев уродства – не разглядишь красоту. Это я сам сказал, а не моя мама.
Рафис хихикнул.
- Вся прелесть их доброты померкла бы, – продолжил я, – ведь, кроме нее, ничего бы просто не было. Не было бы контраста, который так важен, было бы просто общество идентичных баранов. И жаль, что все так устроено, это так же несправедливо как естественный отбор, который я считаю кощунством.
- А что за отбор?
- Ну, это термин. Вот, например в джунглях тигры жрут всех послабее – и это считается нормальным. А те, кто послабее, зебры там всякие, едят тех, кто еще послабее. И так они все друг друга пожирают, вроде бы нормально, но все равно неправильно. Знаешь, почему человек стремится быть сильным? Из-за страха быть слабым, конечно же.
- А что, если не поэтому?
- Поэтому, поэтому.
Я не хотел говорить Рафису обо всех тех вещах, которые меня так сильно беспокоили. Чего уж там, я даже себе об этом не говорил. О слове «лох», которое, как клеймо, может быть высечено на тебе, и ты уже от него не отделаешься. Я боюсь этого слова так же, как люди в ранние времена боялись слова «трус». Да, наверное, слово «трус» раньше было его эквивалентом. Стоит только представить, что тебя таковым посчитают – тело бросает в дрожь, и мне почему-то кажется что все боятся этого – показаться слабым в чужих глазах.
Хотя, с другой стороны, слабых людей не бывает, таковыми их делают обстоятельства.
Сильными тоже.
- То есть подавители необходимы? – спросил Рафис.
- Наверное, да.
- Но мне они все равно не нравятся.
- Чего уж там! Мне тоже.
Кабинет физнагрузок. Фамилия Рейнора
Фамилия Рейнора была «Буфиллин», и я все забывал у него кое-что спросить. Это было связано с его фамилией, и нужно было поговорить наедине (без всяких Касторов). Случай подвернулся по дороге в кабинет физ.нагрузок:
- Рейнор, а тебе в школе когда-нибудь что-нибудь говорили, про твою фамилию?
- В смысле?
- Ну, вот у тебя фамилия «Буфиллин», заканчивается не на «ов», и не на «ев».
- А, ты в этом смысле. Да, было дело. Пытались наехать, ты, мол, не русский.
- И что ты сделал?
- Да ничего. Поговорил с некоторыми ребятами по душам, и все прекратилось.
- У меня тоже в школе был такой период. Говорили, что у меня фамилия вообще ни в какие ворота не лезет.
- Да такое всегда бывает. Культ национальности.
- Ага, как будто если ты другой национальности, ты уже не человек.
- Да. Интересно, что этот дебил сказал бы по этому поводу.
- Все свою бы байду гнал. Может, рассказал бы о том, какое место какая национальность занимает на зоне.
- Это верно. А ты вообще спокойно перенес, когда тебя называли нерусским?
- Честно – нет. Долгое время переживал, пытался доказать всем что это не так, что я русский. Потом только додумался действовать по другому.
- Я спрашиваю потому, что тяжело все это. Мне тяжело было, какое-то время.
- И что ты сделал, чтобы все прекратилось?
- Да ничего. Само собой все прошло.
- Понятно. Вот ведь, казалось бы все люди сделаны из одного вещества, из мускулов, мышц, кожи, костей. У всех красная кровь по жилам течет, но ведь нет! Обязательно нужно найти отличие, что-нибудь, в чем человека можно было бы упрекнуть. Постоянно нужен конфликт, иначе люди просто не могут жить. Постоянно нужно кому-то что-то доказывать, кого-то ненавидеть.
- Слушай, я вот с тобой общаюсь, и постоянно ловлю себя на мысли, что мне это нравится. Реально, Никит, тебя интересно слушать.
- Да ты че?
- Да. Ты какой-то, ну… не то чтобы умный, а… интересный в общем.
- Иными словами «тупой, но веселый».
- Совсем нет. Нет, ты все-таки умный, у меня просто немного в голове не соотносятся те вещи, которые ты говоришь, с твоим возрастом. Честно тебе скажу, я не многих пацанов знаю, которые смогли бы в твоем возрасте разразиться такой тирадой о национальности человека.
- Но это же верно.
- Пожалуй, ты прав.
Тут Рейнор оценивающе посмотрел на мое лицо и сказал:
- А вообще, знаешь, некоторые люди ну… как бы это… короче, их внешность никак не вяжется с их фамилией.
- То есть?
- Ну, вот ты например, настоящая добрая душа.
- Да ладно тебе.
- Нет, не да ладно. Ты очень добрый, и это хорошо. Ну, взять хотя бы тот случай, когда ты Рафису шоколадку купил.
- Подумаешь…
- Нет, не подумаешь. У меня никого из друзей нет, кто сделал бы то же самое. А ты сделал.
- Ничего особенного в этом не было.
- Вот видишь, это для тебя ничего особенного не было. Потому что ты хороший человек.
- Ну и что там не так с моей фамилией?
- А то, что она злая.
- Как это? Чего в ней злого?
- Ну не знаю… я когда слышу «Карфаген», мне мерещатся какие-то руины, древние развалины… Что-то злое, что прячется за ними.
- Глупость какая, ничего во мне злого нет.
- Да я знаю, что нет, потому и говорю. Ты самый настоящий добряк, во всех отношениях, очень положительный, очень. И фамилия у тебя должна быть – Плюшкин, или Добренький, или какой-нибудь там Хорошенко.
- Честно тебе скажу, в жизни не думал ни о чем подобном. Вообще, фамилия должна быть Карфагин, с «и» вместо «е»… хотя я об этом уже рассказывал.
- Без разницы. Чтобы оправдать фамилию Карфаген, ты должен сделать что-нибудь злое, подоночное.
- Не буду я ничего такого делать.
- Да я и не прошу, я просто говорю. Вот если бы ты был таким злодеем, который хочет весь мир взорвать, вот тогда ты был бы Карфагеном.
- Карфагеным.
- Не важно. А так ты Никитка.
- Ну и ладно, я и не хочу ничего плохого никому делать.
- И правильно.
- Мне бабушка знаешь что в детстве говорила?
- Что?
- «А ты улыбнись человеку, прежде чем бросить в него палку…»
- Это вообще-то из мультика… не помню какого, но какого-то.
- Ну, из мультика не из мультика, главное, что она так говорила.
- Вот побольше бы таких бабушек было, авось поменьше было бы Касторов. Надоело мне уже с ним препираться! Мразь.
- Но ты молодец… ты сам знаешь кто?
- Нет.
- Ты – лидер.
- Да ладно тебе.
- Нет, я серьезно. Мы уже с Рафисом об этом говорили. Ты стопроцентный лидер, прирожденный. Тебе даже доказывать этого не надо, просто так есть.
- Ну не знаю.
- А что знать-то? Нам с Рафисом кажется, что вы с этим козлом ругаетесь только из-за лидерства.
- Кстати да! Но не только, не только… меня просто бесит, ну, да, есть такое место «зона», но она далеко! Вот пускай там она и будет, но не здесь.
- И не при тебе, о Цезарь.
- Ага! Именно так!
В кабинете физнагрузок большую часть времени ты проводил на велотренажере. После тридцати минут, когда вся твоя одежда пропитывались потом, а хриплое дыхание можно было услышать даже на другом конце коридора, тебя садили на стул и заставляли дышать в специальную трубку, хитрым образом подключенную к компьютеру. Потом распечатывалась бумажка с результатами ФВД (функцией внешнего дыхания), понятная только врачам, представляющая из себя график с кривой твоего дыхания. Несколько раз они брызгали ингалятором в легкие, чтобы проверить его воздействие на организм, а также привести бронхи в порядок. Многие не любили всю эту процедуру, но я относился к ней спокойно. Иной раз, прогуливая школу, гораздо лучше пройти обследование ФВД, чем, к примеру, желудка. Однажды я пожаловался Кабанчук на боли в желудке, и был направлен к гастроэнтерологу (боли действительно были, но, черт, покажите мне хоть одного человека, у которого время от времени не покалывает в желудке?). Женщина внимательно осмотрела меня и дала направление в областную больницу, где я должен был пройти какое-то обследование с жутким названием ФГС.
Само название, впрочем, оказалось сущим пустяком, по сравнению с самим обследованием, ставшим настоящей пыткой. Суть заключалась в том, что человеку засовывали в желудок мини-видеокамеру, и осматривали его изнутри. Камера с фонариком находилась на конце тоненькой черной трубочки, которую засовывали тебе в рот. Для этого тебя специально клали на бок, ставили миску для рвоты и всовывали в зубы кольцо, через которое пропускали трубочку. В жизни я три раза проходил эту процедуру, последний из которых был совсем не страшным. Больше всего испытываешь страха перед неведением, когда не знаешь, что тебя ждет, а когда все известно, тогда все и идет как по маслу. Но вот в самый первый раз меня в буквальном смысле трясло. Причем трясти начало еще до самой процедуры, когда я смотрел в глаза маленьких парней, в ужасе ожидавших своей очереди, а также когда слышал слезы и крики за закрытой дверью кабинета, а потом видел эти жуткие красные лица выходивших оттуда людей. На самом деле не так уж и больно, однако ощущения такие, будто эта поганая трубка разрезает у тебя внутри все внутренности. Больше всего ты чувствуешь ее резиновый привкус в горле и груди, чувствуешь, как она двигается. Потом ее резко высовывают и моют. Перед процедурой вообще нельзя целый день есть, однако тебя все равно тошнит слюнями.
Как бы то ни было, это лучше, чем ходить каждый день в школу.
Девятая палата. Анель.
Несколько раз проходя мимо девятой палаты, я замечал что девочка, за которую мы молились, «ожила». Она не вставала с кровати, капельница находилась всегда на своем месте, но она больше не лежала с закрытыми глазами, а читала книжку или журнал. Рейнор с Рафисом очень обрадовались этому, но мне было мало. Я хотел забежать к ней, поговорить, убедиться, что все в порядке. Узнать, в конце концов, правда ли, что она лежала при смерти? А может быть, еще мне хотелось в очередной раз нарушить запрет и вопреки правилам проникнуть в изолятор.
Забежать в палату, когда санитарки не было поблизости, оказалось проще простого. Я наконец увидел ее лицо, такое красивое, а волосы, ее черные волосы на голове были аккуратно, коротко подстрижены. Из-под одеяла виднелась рука, в которую была воткнута капельница. Я был уверен, что она спит, однако стоило мне подойти ближе – и она открыла глаза:
- Ты… ты…
Я посмотрел на нее, и от неудобства ляпнул глупость:
- Я никакой не ангел, если ты об этом думаешь.
- Ты из другой палаты?
- Да, я просто лежу тут. Вот, хотел узнать ; все ли с тобой в порядке, – мне хотелось сказать с «вами», но я сказал «с тобой».
- Ну и как с виду, все хорошо?
- Судя по всему да. Другие ребята молились за это.
- Кто они?
- Ну они… тоже больные.
- Они меня знают, что ли?
- Нет, только мельком видели здесь. Говорят, ты тут на грани жизни и смерти.
- Глупости, – она улыбнулась, – если бы я была при смерти, я бы здесь не лежала.
- Надо полагать.
И тут меня осенило. Я спокойно разговаривал с ней, не чувствуя неловкости, не строя из себя ни кого. Обычно когда парни общаются с девушками, они полностью меняются, с лица не сходит улыбка, а в каждой фразе появлялся обольстительный подтекст, но у меня ничего подобного не было. И я совершенно не чувствовал неловкости, даже не думал краснеть и смущаться. Может, тому способствовала обстановка, как она беспомощно лежала на кровати, а я стоял рядом, а может, что-то другое, неподвластное моему сознанию. Одно можно сказать точно – с ней мне было спокойно. По-домашнему как-то, душевно спокойно. Когда я приходил в гости к бабушке, меня одолевали похожие чувства, которые сложно описать простыми словами.
- Ты знаешь, я тоже за тебя молился.
- Ты веришь в бога?
- Ну… да, то есть, не совсем.
- Зачем же ты тогда молился?
- Чтобы помочь. Мы все молились, причем на полном серьезе.
- Моя мама тоже так делает, молится, когда больше делать ничего не остается.
- Да все так делают. Я – Никита, кстати.
- А я – Анель.
Тут я понял, что все это время стою посреди комнаты как истукан. Присесть к ней на кровать я не осмелился, поэтому отошел на полшага назад, к стене, и облокотился об раковину.
- Значит, с тобой все в порядке?
- Да, просто очередной дурацкий приступ. У тебя такое бывает?
- Каждый раз, когда в школе случается экзамен.
- Нервничаешь, что ли?
- Э-э-э, ну как бы сказать, не совсем…
Она улыбнулась, и наступило неловкое молчание, которое я тут же нарушил первой пришедшей в голову фразой, что напомнило мне мои типичные диалоги с девушками:
- Хорошо тебе тут, наверно. Своя раковина, кровать, синие лампы…
- Ой, не говори мне о синих лампах, я их терпеть не могу. Стоит их включить – чувствуешь себя как в операционной. Жутко, и тошнит сразу же.
- Понятно, больше о лампах ни слова.
- Ты сам давно здесь, Никита?
- Давненько. Уже недели три наверное.
- Сколько осталось?
- Около недельки.
- А сколько еще народу в больнице?
- Немного, сейчас ведь не сезон. Кто хочет лежать в каникулы? Девчонок вообще ни одной, кроме тебя, а парней – две группировки.
- Это как?
- Нас четверо в шестой, и еще пять человек в двенадцатой.
- И что вы делаете? Воюете? Деретесь?
- Да нет, просто не общаемся друг с другом. Почему сразу надо драться?
- Ну как, все мальчики всегда дерутся. Девочки играют в куклы и думают о красивой жизни, а мальчики играют в войну и пытаются друг друга убить.
- Точно. Во всех мальчишеских играх – сражения и крики «я тебя убью!».
- И ты тоже дерешься, и мой брат дерется, все дерутся.
Про себя я подумал, что толком в жизни-то ни разу не дрался, но не сказал об этом:
- Тут ты совершенно права. У тебя есть брат?
- Да, двоюродный. Он сейчас живет в другом городе.
- Понятно. А я в семье один.
- Я тоже одна.
Опять наступило молчание. Было спокойно, но я все равно не хотел допускать такое молчание. Я усиленно думал, в какую сторону повернуть разговор, дабы не показаться застенчивым, и одна фраза уже готова была сорваться с кончика языка, но тут дверь палаты открылась. На пороге стояла «толстушка», она не сказала ни слова, просто стояла сложив руки на поясе.
- Понял, я уже ухожу, – сказал я, и у самого выхода улыбнулся Анель. Я боялся, что ей это не понравится, но вместо этого она тоже улыбнулась мне, и в коридор я вышел самым счастливым человеком на свете.
То был мой первый разговор с Анель.
- Ребята! – заговорщически крикнул я, оказавшись в палате наедине с Рафисом и Рейнором, – я сейчас был у той девчонки.
- Из девятой?
- Ага. Она клевая, ее зовут Анель.
- Живая?
- Живее некуда. Говорит, что с ней все в порядке.
- Ну, слава богу. Думаешь помогло?
- Да, помогло.
Ночная выходка
Через несколько дней Анель перестала лежать под капельницей, и все время просто пила лекарства, не выходя из карцера. Один раз мне удалось забежать к ней, не успели мы обмолвиться и парой фраз, как меня тут же выкинули оттуда. Я понимал, что Анель оставалось лежать в больнице совсем чуть-чуть, а учитывая то, что она мне очень понравилась, нужно было хотя бы узнать ее телефон.
Под вечер я решил совершить это при помощи настоящего дикарства. Собственно, почему нет? Я вынашивал план альтернативного попадания в палату к Анель. До отбоя было всего полчаса, но в очередной раз прошмыгивать через дверь не хотелось, слишком банально. Второй вход был через окно. Конечно, я понимал, что на такой поступок может пойти только совершенно отчаявшийся фанат-романтик или просто паренек без царя в голове, но попробовать стоило. Внешний подоконник был достаточно широким на уровне окон, но в промежутках между ними сужался. К тому же эти промежутки были очень длинными, и единственное, за что там можно было держаться, так это за шероховатости в стене. Нужно было пройти внушительное расстояние, один проем, одно окно седьмой, еще один проем, окно восьмой и только потом, после очередного пролета постучать в окно Анель. Там в лучшем случае она сможет открыть его, и я спокойно залезу внутрь, а в худшем придется пролезать через форточку. Затея для безбашенных, но, черт, как все это авантюрно-заманчиво! Чего будет стоить один только взгляд Анель, когда она увидит психопата, залезшего внутрь!
Прошло еще два часа, стемнело. Рафис и Рейнор заснули в своих кроватях, а я все смотрел на окно и думал, чего мне все это может стоить. Можно упасть, сломать ноги и на всю жизнь прослыть каким-нибудь суицидником, который не смог смириться с больничными нравами. Четвертый этаж – плохой этаж, насмерть вряд ли разобьешься, только сломаешь все, что можно себе сломать. Но оно того стоило.
И все равно что-то сковывало меня, что-то не давало подняться и сделать дело. Я лежал, и не то чтобы не мог себя заставить, просто не мог нащупать эту силу спонтанности, которая сама толкнет тебя на поступок. Эта сила пробуждается внутри именно в такие минуты, и ты неосознанно просто резко встаешь и делаешь то, что нужно. Ты не говоришь себе «пора вставать», ты просто лежишь, думаешь, а потом вдруг «хоп!» и уже внезапно бежишь вперед. Я пролежал так еще двадцать минут, а потом, сам того не замечая, резко дернулся с кровати, одел штаны с носками, рубашку и разбудил Рейнора, открывая окно.
- Закрой, – сонным голосом сказал он, – холодно.
- Ты сам закрой за мной.
- А, че?... А, ну ладно… – Рейнор явно не понимал, что говорит, – только давай быстрее выходи, я спать хочу.
Я внимательно осмотрел и ощупал внешний подоконник – ржавая железка, измазанная птичьим пометом, абы как пристегнутая к бетонному карнизу. Но ничего. Не раздумывая ни минуты, я вылез наружу, впился пальцами в шершавую стену и с большим усилием, боком сделал первый шаг. Сзади Рейнор захлопнул окно, видимо ни секунды не соображая что происходит. Подоконник вибрировал под ногами и был чрезвычайно холодным на ощупь. Первый пролет до седьмой палаты, там, где пространство под ногами сужалось, пройти было легко, так как он не был длинным, я спокойно дотянулся до углубления у другого окна и перешагнул туда. Второй пролет был уже сложнее, пройдя до середины, я потерял всякую опору, и начал впиваться пальцами в голую стену, зверски паникуя. Если бы меня перевесило – я бы не сломал себе ноги, я бы упал на спину и моментально умер, переломав позвоночник. Ну, умер бы в лучшем случае. Маленькими шажочками я аккуратно двигался вперед, пока, наконец, не дошел до углубления восьмой палаты. С радостью чувствуя всеми ступнями широкий подоконник, я крепко вжался в окно, жалея обо всей этой затее. К счастью, и седьмая и восьмая пустовали, поэтому некому было разглядеть мой силуэт за окном и настучать санитаркам ночной смены. С севера задул сильный ветер. Может быть, на самом деле он был отнюдь не сильным, но мне показалось, что это настоящий ураган, который вот-вот сметет меня на землю. К счастью, он быстро закончился. Где-то глубоко внутри маячила жуткая мысль: «Что, если Анель испугается, и не откроет окно? Подумает, что я насильник-психопат?», но никакого отчета и оценки этим рассуждениям я дать не мог, так как на первом плане вертелась постоянно вертящееся утверждение «О, черт, я же умру! Я же сдохну!». Странно, но вернуться обратно мне захотелось именно в эту минуту, когда я прошел уже больше половины пути. Больше всего меня пугал очередной пролет между окнами. Но какой смысл был возвращаться? И так и так, пришлось бы пройти очередное испытание, так зачем отступать?
Третий пролет дался легче чем второй. С радостью я нащупал окно Анель, с открытой форточкой. Может быть, если бы не эта форточка, то все обернулось бы совсем по-другому.
- Анель, Анель! Открой! – громким шепотом начал вещать я в темноту изолированной палаты. Прошло около трех минут, прежде чем кровать заскрипела, и фигура в белой ночнушке оказалась передо мной:
- Никита?! – удивленно спросила она. – Господи, Никита! Ты что псих? Господи, как ты меня напугал! Мне показалось, что это какой-то кошмар, будто за окном убийца.
- Это все очень интересно, но не могла бы ты открыть окно?
К этому времени все мои мускулы начали дрожать от перенапряжения и нервов. Я слышал, как колотится сердце. Колотиться оно начало с самого начала, но почувствовал я это только тогда. Мои ноги задрожали, руки затряслись. Когда Анель открыла окно, я первым делом неосознанно обнял ее всем своим дрожащим телом, отчего задрожал еще сильней. Она явно не ожидала такого поворота событий, но тоже обняла меня. Я прижался губами к ее шее, и поцеловал. К этому моменту даже мои зубы начали стучать друг об друга, голова закружилась и я чуть не упал. Выпустив ее из объятий я еле-еле доковылял до кровати и с чувством вселенского облегчения рухнул на нее, радостно ощущая опору под ногами. Падать больше было некуда.
Анель какое-то время стояла не двигаясь, но потом закрыла окно и тихо присела ко мне.
- Ты извини, я малость перенервничал. Блин… знаешь как приятно ощущать землю, опору? В жизни своей не испытывал ничего подобного.
- Скажи, ты псих? Зачем ты это сделал?
- Черт, ну мне нужно было увидеть тебя. Я видел, что капельницу убрали, значит скоро тебя выпишут, а у меня даже нет твоего телефона, – я говорил, стараясь унять дрожь в голосе, но получалось это не очень удачно. Руки продолжали дрожать, а ноги заныли.
- В жизни больше никогда так не делай. Господи как я перепугалась! Я думала это какой-то монстр за окном. А когда поняла что это ты, то испугалась еще больше!
Мы оба говорили громким шепотом. За закрытой дверью санитарка не могла этого слышать.
- На самом деле ерунда, ничего страшного. Там широкий подоконник, по нему можно часами туда обратно бегать.
- Ну ты смельчак… и придурок. Что, нельзя было меня утром спросить? Я ведь все-таки хожу в ванную, и на процедуры. Да и вообще, зашел бы в любое время дня.
- Так не интересно. К тому же, наши беседы постоянно кто-то прерывает.
- Пообещай мне, что больше никогда так не сделаешь.
- А ты пообещай, что будешь поблизости, и проверишь.
- Обещаю.
- Я тоже обещаю. Поверь мне, я на самом деле не горю желанием все это повторить.
- Да я вижу. Вон как ты дрожишь!
- Это просто я перенапрягся. Там пара участков были сложными.
- Дать тебе попить?
- Потом, сейчас ничего не надо. Прости, я тебя, наверное, разбудил.
- Да перестань. Господи, я этот случай в жизни никогда не забуду. Сколько там метров между палатами, двадцать, тридцать?
- Хрен знает, я вообще плохо во всем таком разбираюсь. На самом деле не очень много.
- А если бы ты умер? Что тогда?
- Родителям пришлось бы потратиться на гроб.
- Ты в курсе, какой ты придурок?
- Да. Но ты того… ну… короче, оно того стоило.
Анель взяла мою руку в свою, и каждый волосок на моем теле поднялся дыбом:
- У тебя руки дрожат.
Я не думал, что то что произошло потом вообще может произойти в жизни. Я думал, это скорее только в кино бывает, а реальная жизнь, переворачивает все увиденное там с ног на голову. Но это случилось, причем само. Я не думал, что девушка может сама ко мне наклониться, чтобы поцеловать, не думал и о том, что в эту минуту я не растеряюсь и поцелую ее. Не то чтобы я раньше никогда не целовался наоборот. Помнится, первый раз это произошло в пятом классе, когда я еще более-менее общался с коллективом, и не был этим молчаливым прогульщиком. Мы пошли к одной девочке на день рождения и, как и подобает, играли в бутылочку. Это случилось после того, как основную часть гостей забрали домой родители, а остались только самые отвязные и смелые, находящиеся вне строгого контроля родителей дети. Был я, Королла, лучшая подруга виновницы торжества, и сама именинница. Подругу звали Настя, а другую именинницу Наташа. Я целовался с обеими, но произошло это не сразу. Сперва бутылка указала на Наташку, которая долго стеснялась и не готова была на такой дикарский поступок. Прошло где-то двадцать минут, прежде чем она поцеловала меня прямо в губы, с языком, а потом оттолкнула так сильно, что я повалился на пол. Собственно, было понятно, что целовалась она, как и я, впервые в жизни. Чуть позже она уже целовалась гораздо дольше ; то со мной, то с Короллой. Настя тоже вначале стеснялась, но потом все пошло здорово. Никто не осмелился нарушить кодекс бутылочки, все целовались только когда бутылочка указывала с кем. Там такие правила, донышко указывает кому, а горлышко кого целовать. Если получалось так, что мне, например, нужно было поцеловать Короллу, мы пожимали друг другу руки, а девочки целовались в щечку. После того случая подобное повторилось на другом дне рождении, с теми же людьми, а также с Леной в придачу. Так как количество людей было нечетным, да и подходящей бутылки не нашлось поблизости, мы решили играть по-другому. Вообще, самым сложным в таких играх всегда бывает уговор девчонок. Для приличия всегда нужно немножко поотказываться и только потом согласиться. Собственно, во второй раз мы просто написали имена каждого участника на бумажке и положили их в кепку. Кто-то тянул бумажку и целовал того, чье имя на ней написано. Мне так понравилось целоваться с Наташкой, что я в своем репертуаре все подстроил, запомнил как выглядит ее бумажка (она была специфичного размера, мятая, криво вырванная из тетрадки). Наташке тоже нравилось со мной целоваться, поэтому весь тот вечер мы, в основном, целовались вдвоем. Дальше той квартиры наши отношения, правда, так и не вышли. А Королла зато целовал Лену, и, судя по всему, это были первые поцелуи в ее жизни. Ей так понравилось, что каждый раз, когда я сейчас прихожу в школу и вижу ее за партой, мне кажется, что она всегда думает о нем. Не знаю, я, конечно, не эксперт, может быть, я ошибаюсь, в любом случае это тема для отдельного разговора, неудавшиеся отношения Короллы и Лены.
То был последний раз, когда я сам захотел пойти со своим классом на какое-то мероприятие, позже я полностью отделился от коллектива, и если и ездил куда, то только в обязательном порядке, без своей на то воли. Что касается других отношений, у меня был роман длиной в целых три недели, с девушкой из соседнего двора, с поцелуйчиками. Наши отношения закончились, когда она под давлением подавителей из своего двора решила порвать со мной все контакты, ведь «нечего тусить с “ненашим”». Вообще, все люди целуются по разному, когда целуешь девушку из соседнего подъезда, это отнюдь не то же самое, чем, например, целовать Наташку. И уж тем более Анель.
Я целовался с Анель во мраке долго. Я никогда в жизни не целовал никого подобным образом. Это был так неожиданно, так сказочно нереально, только что я буквально «чуть не подох», а теперь как победитель целовал свою девушку… которая еще вчера даже не была моей девушкой. Я не мог поверить, что такое вообще возможно. Я обнимал ее за талию, живот и плечи, но не осмеливался положить руку не на какую другую часть тела. Скорее всего, мы целовались так часа два, но мне показалось, что прошло максимум минут десять. Нас могла застукать уборщица, которая иногда моет полы под вечер, но, скорей всего, в этот день она либо уже закончила свою работу, либо у нее был выходной. Целуясь, я несколько раз ловил себя на мысли «Ну все, началось… как круто!». И, думаю, Анель тоже думала о чем-то подобном.
А я ведь даже не знал ее телефона, не знал, где она живет и ни разу не водил ее на элементарное свидание! Если бы Кастор увидел меня в девятой палате, он наверняка бы обзавидовался и рассвирепел. Я вообще не хотел, чтобы Анель когда либо видела меня с Кастором, и видела, как он со мной разговаривает. Но в девятой палате все эти проблемы были за стеной, и не имели никакого значения. Все не имело никакого значения, включая учебу и остальных людей, и это было здорово. Не думаю, что в жизни Анель с кем-либо было нечто подобное. Я, конечно, не из тех ортодоксов, которые считают, что девушка не должна иметь никаких связей до замужества, но думаю, что все эти связи были такими же незначительными, как и у меня. Безусловно, она уже целовалась с кем-то до меня, ну и что? Целуясь с ней, я точно знал, что все происходящее для нее, как и для меня, происходит в новинку.
Мы целовались много и долго, изредка прерываясь на разговор. В основном, говорила она, но я тоже не отставал. Я рассказал ей о своей жизни, о школе, о том, что я не самый покладистый ученик. Она же училась на одни пятерки, и мечтала поступить в ГуК на рекламу. Она была на год старше меня, но тоже училась в 11-м классе. Странно, что ее положили именно сюда, а не во взрослое отделение. Поговорив, мы продолжали целоваться, а потом опять говорили. Я узнал, что она живет с родителями, которые достаточно строго контролируют ее. Оказалось, что ее отец ушел когда ей было десять лет, и вот уже шестой год она живет с отчимом, который, судя по всему, ей совсем не нравится. Вдруг ее заклинило, и она раз пятьдесят повторила «ты только не подумай ничего плохого, я раньше в жизни ни с кем так сразу ничего не делала…», и сколько раз я ей ни говорил, что у меня даже в мыслях у нее не было ее упрекать, она не останавливалась. И какая же она была красивая!
Мы еще успели обсудить уйму вещей, затрагивающих самые разные темы этого мира, когда вдруг за окном начало светлеть.
- Думаю, тебе нужно идти к себе.
- Но я не хочу.
- Я знаю, но нужно. Давай я выйду, посмотрю, есть ли кто в коридоре.
- А если тебя заметят?
- Сделаю вид, что иду в туалет.
- Подожди, вначале скажи мне свой телефон.
- Да я еще не выписываюсь.
- Черт его знает, что будет, скажи сейчас.
- Ты запомнишь?
- Да.
- Хорошо, 39-66-18.
- Круто.
- Легко запомнить все цифры – производные двенадцати. Первые две цифры в сумме дают двенадцать, вторые тоже. Ну, а 18, это 12 плюс 6.
- Да ты чего, меня это только собьет. Я просто сам номер запомню, скажи еще раз.
Она повторила, и я сразу же несколько раз произнес эти цифры в уме. Последующие несколько дней я повторял их куда только ни шел, и в итоге запомнил этот номер на всю свою жизнь, мне не нужно было его никуда записывать.
Анель вышла за дверь и тут же вернулась обратно:
- Давай быстрее, пока врачиха спит.
Я поцеловал ее еще раз, и оставил радостно улыбаться в одиночестве. Тихо я проскользнул к себе в палату, так что никто этого не заметил. А Рейнор, наверное, подумал, что ночью ему приснился жуткий кошмар.
Она клевая
Весь следующий день я намеревался проспать, но, ясное дело, сделать этого никто не позволил. Я шатался по больнице как привидение, а когда к вечеру немножко пришел в себя, стало боязно. А вдруг Анель изменится, и перестанет быть милой со мной? Вдруг в ней что-то повернется, и она меня забудет? Дурацкие мысли быстро сошли на нет, когда перед отбоем следующего дня я увидел ее идущей в свою палату. Она мне улыбнулась и махнула ручкой.
Мне удалось еще один раз, на пять минут заскочить к ней в палату (не через окно), дабы обмолвиться парой слов. На следующий день ее забрали родители, и уже вечером я набирал ее номер. В трубке прозвучал грубый мужской голос:
- Але?
- Здравствуйте, а Анель можно?
- А кто ее спрашивает?
- Знакомый из больницы.
- Погоди.
Я не люблю, когда происходит подобное. Ну, зачем допрашивать незнакомого человека о том, кто он, и откуда? Я же не с тобой разговаривать хочу, а с Анель. Все это можно оправдать заботой, но, скорее всего, в этом есть нечто большее, что можно понять только когда вырастешь.
- Алло.
- Привет, Анель! Угадай, кто это?
- Перестань, кому нужны такие игры?
- Ну ладно, ладно. Но вообще, я тот парень из больницы, помнишь? Я еще к тебе в окно залез? Ну такой, с черными волосами…
- Никита, да хватит, я сразу поняла, что это ты.
- А я уж думал, ты забыла. Мало ли, может, за два дня к тебе в окно залезло еще с десяток поклонников.
- Нет у меня никаких поклонников.
Стоило мне услышать эту фразу, как в голове завязался острый спор между стеснительностью и раскрепощенностью. Одна моя часть хотела сказать «как это нет никаких поклонников? Один точно есть», но другая сторона утверждала, что лучше всего промолчать. А вдруг ей не понравится моя наглость? Хотя, черт побери, я ведь звоню ей домой не просто так, она же это понимает. Да мы уже целовались с ней, в конце концов, чего стесняться? Но все равно она не ожидает услышать от меня такой откровенной фразы, ведь это равносильно тому, чтобы сказать «ты мне нравишься». Можно и спугнуть. А вдруг наоборот, я покажусь ей слишком скучным и не произведу никакого впечатления без этой фразы? Вдруг она потом ни о ком другом, кроме меня, думать не сможет, стоит ей только услышать это? Да и вообще, к чему рамки приличия? Надо говорить то, что чувствуешь.
Ни одного мнения ни одной из сторон я так не успел как следует ухватить, так как спор этот длился около двух секунд, и моментально прекратился, когда я сказал:
- Вообще-то ты не права. Поклонники у тебя есть.
- Да ты че?.. И как много?
- Один точно.
Анель засмеялась, и у меня камень с души свалился, я понял, что сказанная мною фраза ей очень понравилась.
- Знаешь, я бы тебя пригласил куда-нибудь сходить, но не могу.
- Почему же?
- Мне не дают возможности выйти, я заперт в больнице.
- О? Так ты прямо оттуда звонишь?
- Да.
- А то ты такой веселый, я уж ненароком подумала, что тебя раньше срока выпустят. Ты же вроде сказал, что позвонишь, только когда выйдешь?
- Не удержался.
Анель опять радостно рассмеялась:
- За сегодняшний вечер ты сказал мне уже две приятных вещи.
- Отлично, надеюсь так дальше и пойдет.
- У тебя очень хорошо получается поднимать настроение.
- Круто. А что, настроение до моего звонка было не очень?
- Да нет, ну, просто… короче, после тебя стало гораздо лучше.
- Понятно.
- Ну так как там в больнице?
- Нормально. В карты потихоньку играем.
- Ясно все с вами.
- Как у тебя со здоровьем?
- Слава богу, все хорошо.
- Кому слава богу, а кому не очень. Может опять заболеешь? Я уже соскучился.
- Ну уж нет, ни за что на свете. Я, конечно, понимаю, что ты хочешь меня увидеть, но давай лучше ты сам выздоравливай.
- Да я и не болею. Я тут как в санатории, отдыхаю.
- Кто ж отдыхает в больнице в каникулы?
- Тот, у кого есть с этого личная выгода.
- Значит, ты такой, просчетливый и хитрый?
- Да нет, ты что. На самом деле нет.
- Эта твоя затея с оценками срабатывает?
Про свою затею я успел ей рассказать ночью, но с тех пор сам забыл, и даже сперва немного удивился, что ей об этом известно:
- Да все отлично. Выйду вооруженным и очень опасным. Вот блин, надо же было такую банальщину сказать!
Как я и предполагал, Анель хихикнула. Мы бы поболтали с ней еще больше, но откуда ни возьмись появилась санитарка, попросившая освободить телефон:
- Ладно, слушай, меня прогоняют от телефона. Нас с тобой вообще вечно кто-то разъединяет! Я потом перезвоню еще.
- Ну, ладно, давай. Смотри, номер не забудь.
- Не забуду ни за что.
- Пока.
Я положил трубку и поймал осуждающий взгляд «толстушки»:
- Вот почему девочки и мальчики лежат у нас отдельно, – сказала она.
- Да ладно, хуже-то никому не будет!
- Это как сказать. Вот, человек выигрывает крупную сумму денег, думаешь это хорошо?
- Конечно. Купит себе что-нибудь.
- А что, если эти деньги, которые кажутся такими хорошими, не принесут ничего, кроме горя?
- А как они могут горе принести?
- Вот человек поживет на широкую ногу и привыкнет. А когда деньги кончатся, ему будет плохо. Было бы ему плохо, если бы он не получил никаких денег вообще?
- А что, если деньги ему помогут долги отдать? Заплатить за что-нибудь?
- А что, если о деньгах прознают бандиты, и будут его терроризировать?
- Какой интересный разговор у нас с вами завязывается…
- Я просто хочу тебе сказать, что то, что кажется отличным, на первый взгляд, таковым совсем не является.
- Подождите… вы что, намекаете что Анель…
- Да причем тут твоя Анель! Я не о ней, я вообще о жизни.
- Ну в Анель же ничего плохого нет.
- А в жизни есть.
- Да нет-нет-нет, стойте. Вы хотите сказать, что…
- Вот ведь задрал! Нет, не хочу я сказать, что Анель твоя плохая, я ее вообще не знаю, разве что чем она болеет.
- Чем?
- Да бронхит обычный. Я не об этом. Ты дружи с ней вдоволь, никто же не запрещает.
- Ну, вы просто сказали, что то, что кажется хорошим на первый взгляд, в итоге…
- Повторю для тех, кто не понял: я о жизни. Не о человеке. Не об Анель.
- Ну и что же теперь, всегда отказываться от чего-то хорошего, боясь к каким последствиям это приведет? Что же тогда будет за жизнь?
- Спокойная и размеренная.
- То есть, вы хотите сказать, что засесть на одной работе, в одном месте на всю жизнь это и есть рай?
- На меня намекаешь? Ну да. Я здесь уже двенадцать лет работаю, и не мечтаю о большем, потому что мне хорошо. Кто знает, может, если бы я хотела чего-то большего, я бы до этого возраста и не дожила.
- Я вас понимаю, но скажите, а что такое счастье? Неужели счастье, это дожить до определенного возраста?
- Счастье ; это дожить до определенного возраста спокойно, без всяких трат нервных клеток. Ты сам-то где хочешь работать?
- Не знаю.
- А ты узнай. Найдешь там свое спокойствие.
- Знаете, я вообще считаю, что умный человек выполняет легкую работу, а глупый человек – тяжелую. При этом под тяжелой работой я не подразумеваю работу какого-нибудь там сталевара или спортсмена, требующую больших физических нагрузок. Если работа нравится человеку – она уже не тяжелая, она только в радость. Пускай сталевар устает как собака, но он возвращается домой с чувством выполненного долга и это делает его счастливым. Но если работа в тягость – значит, она тяжелая.
- Молодец. Уже сейчас понимаешь то, к чему люди приходят лет в двадцать, двадцать пять.
- Для меня в тягость учиться. Мне гораздо больше нравится как-то крутится, просиживать длиннющие очереди в больницах. А бездумно сидеть, учить всякий бред только потому, что тебе так сказали – это сумасшествие. Я сам выберу то, что мне нужно.
- Какой ты молодец. Но я бы на твоем месте думала обо всем этом потом, когда закончу школу. А пока доучилась бы без проблем.
- Не, я так не могу.
- Ты не ответил, кем работать-то хочешь?
- Да черт его знает.
- Не определился значит пока…
- Придет время – определюсь.
Она улыбнулась:
- Ну ладно, Никита. Я бы на твоем месте пошла в палату, скоро прием лекарств.
- Спасибо за приятную беседу.
- Тебе спасибо, – почему-то сказала она, хотя я не понял ; «спасибо за что?».
Я вернулся в палату, и даже суровая физиономия Кастора не смогла ввергнуть меня в уныние.
Рейнор покидает больницу
Так уж получилось, что Рейнор уходил из больницы на следующий день, а после него, ровно через день уходил и Рафис. И было чертовски грустно прощаться с ребятами, ставшими мне настоящими, хорошими друзьями. Ведь по сути своей друзей у меня-то и нету, только Королла вот вдруг появился. Так уж получилось, что ни с кем больше в школе я не перезваниваюсь, и меня совсем не тянет идти туда, ведь на самом деле большинство учеников идут в школу не ради уроков, а ради веселых переменок, когда можно пообщаться с друзьями. У меня никакого предвкушения таких переменок нет.
В Рейноре и Рафисе было что-то такое, положительное, родное мне, что трудно объяснить словами. Они оба были отличными ребятами, заряженными мощной энергетикой, я их прекрасно обоих понимал. Наверное, именно «понимание» является здесь самым лучшим словом, ключом к отгадке.
Мы обменялись телефонами, собирались встречаться и дальше, но все трое почувствовали это колкое ощущение того, что даже если мы и встретимся – это будет уже не то. Настоящая дружба закончилась здесь, в четырех стенах, где было до поры до времени так весело. После палаьы все будет уже иначе, будет большой город, будут друзья Рафиса и друзья Рейнора, которые не захотят знакомиться ни с кем из нас. Так что несмотря на то что никто не говорил об этом открыто, все понимали, что видимся последний раз. Так всегда происходит со всеми больничными друзьями, Рафису это было известно лучше всех. Мы проводили Рейнора до дверей, пожали друг другу руки.
- Ну пока! Может еще свидимся! – сказал он, махнув рукой.
Только тогда, когда за ним захлопнулась дверь, я понял, что последний раз мы весело играли в карты, называясь причудливыми именами, более двух недель назад, как раз перед появлением Кастора.
Теперь Рафису и мне пришлось терпеть пребывание с Кастором без нашей «крыши». Рафис выписывался следующим утром, и я с самого начала дня начал продумывать план ; как избавиться от общества Кастора, ведь лежать с ним наедине было бы самой натуральной пыткой. План созрел почти сразу, и на его шлифовку ушло не более пяти минут, поэтому к одиннадцати я уже не думал об этом. Весь день мы с Рафисом провели за пределами палаты, оставив Кастора читать свой бредовый детектив в одиночестве. Уже под вечер, когда все разошлись по палатам, Рафису вдруг взбрело в голову поговорить с Кастором:
- Слушай, Кастор…
- Как ты меня назвал?
- Бррр… я хотел сказать, Володя.
- Как ты меня назвал? – повторил он, отложив книгу в сторону.
- Да никак, я просто думал про пацана из класса, и сам не понял, что сказал.
К моему и Рафискиному удивлению, Кастор ответил с пониманием:
- А, да ничего, бывает. Я тоже иногда в именах путаюсь.
- М-да… короче, можно с тобой поговорить нормально?
- Ну, базарь, и так без понтов общаемся.
- Да нет, вот именно нормально, именно «без понтов».
- Слушай, «понты» это не только когда человек пальцы веером гнет и дерзит. Это просто когда он строит из себя то, чем по жизни не является, врубаешь?
- Да. Я не являюсь таким по жизни, я ничего не понимаю в этой твоей фене, поэтому я говорю нормально.
- Не, я тебя понимаю, ты в этом смысле молодец. И ты тоже, Никита.
- Я?! В чем? – удивился Рафис. Я тоже удивился, но молчал.
- Да вот, я знаю уйму щеглов, – начал Кастор, – которые, пообщавшись со мной, тут же начинали меня копировать. Ну, не только меня, вообще всех пацанов, которые в этом разбираются. И, казалось бы, вот щегол еще неделю назад бегал себе, общался обычно, и самым страшным словом считал «дурак». А тут нахватался всяких словечек, даже не въехав в их смысл и понеслось... А вы, пацаны, в этом плане молодцы, вы с меня пример не взяли, и я вас уважаю за это, вы как общались до меня, так и общаетесь после.
Мы с Рафисом удивленно переглянулись, ведь Кастор был последним человеком от которого можно было ожидать похвалы.
- Да, пацаны, – продолжил он, – я вас уважаю. В принципе, может быть, я малость палку перегнул, придя сюда. Ну, я со всем этим воровским базаром. Понимаете, это по сути язык узкой кучки людей, и служит он, в первую очередь, для того, чтобы они могли спокойно общаться друг с другом, и при этом никто со стороны их не понимал. А я тут… ну, в общем начал навязывать вам все это, что в принципе неправильно.
Рафис в своей характерной манере заулыбался:
- Не верю тому что слышу. Не верю, что ты это говоришь!
- Да-да – Сам Кастор улыбнулся, – я так и думал что вы обалдеете. Не, просто, ну… ну, блин… вот вы пацаны, просто нормальные пацаны. Не воруете ничего, просто русские парни, обычные, и это в принципе хорошо. Так если посудить, не должен же каждый человек понимать по фени.
- По моему когда ты пришел, ты так не думал.
Кастор ничего мне не ответил, лишь отвел глаза в сторону, и мне показалось… мне отчетливо показалось что я сумел прочитать этот взгляд. Может быть, все эти его «понты» были просто защитной реакцией? Он не знал чего ожидать от нас, вот с самого первого дня и начал строить из себя «авторитета», я мол, лагерный язык знаю, а вы кто? Но это только предположение. Уверен, в жизни он на самом деле всегда так общался. Но он с самого начала возвел все это в «культ», просто чтобы заполучить лидерство. Но опять же, и это нисколько не значило, что на самом деле в жизни он был мягким и пушистым, это видно было сразу, невооруженным взглядом.
- Я вам вот что скажу, пацаны. Вы, конечно, нормальные, но вам нужно больше силы. Идите в спортзал, покачайтесь. Укрепить тело и дух, и тогда с вами вообще все будет ништяк. Вон ваш этот, Рейнор, вот это пацан. Так и не сломался, все время мне противостоял, молоток. А вы как-то ему за спину, за спину… это не дело. Вам просто духу бы побольше, и все будет супер. А что касается понятий – да забейте вы, в конце концов, если жизнь припрет, тогда сами все выучите.
- А расскажи, что некоторые из них значат, – спросил Рафис, – в тот раз ты так ничего и не поведал.
- Ну давай, расскажу. Че тебе надо?
- Э-э-э… а что значит «повишу на решке»?
- Решка это решетка. Если кто-то так говорит, значит, он на зоне пошел посмотреть в окно, в решетку то есть. Ну, «повисеть» ; это постоять типа.
- Помнишь, я тебе рассказывал, как мне в школе один пацан однажды сказал «Кыш под нары, кислая баланда!», это правда ничего не значит?
- Баланда – это еда на зоне. А он тебя так назвал, не знаю че он имел в виду, но, скорее, ничего. Просто нахватался, как те щеглы, и понтовался перед тобой, хотя сам баба, ничего не знающая, пустотреп, балаболка. Он мог просто сказать «Кыш под нары!», но это все равно было бы не в тему, потому что где в школе нары?
- Так называют задние парты.
- Реальный пацан его за это по голове бы не погладил.
- Да он просто маленький тогда был.
- Ясно. Ты его сейчас разведи лучше, подпиши на словах под чуха. Вот смотри, задаешь ему вопрос «Ты жениться собираешься?», он тебе «да!», а ты ему «И жену свою ты ведь по-любому будешь во все места целовать, под юбку лазить?», а он тебе «да!», а ты ему «И она тебя везде целовать будет, да?», а он «да!», а ты «И целовать ее сам будешь потом взасос, да?». Он тебе скажет «да!», и сам себя подпишет.
- Почему?
- Слушай, Рафис, подрастешь поймешь. Таких вещей я уже объяснять тебе не собираюсь. Просто женщина не для того создана, у нее есть грязные места, которые настоящим пацанам трогать не следует. Больше ничего не скажу.
- Не, не буду я никого подписывать. К тому же звучит мерзко.
- Как и сама жизнь.
- А что ты еще знаешь?
- Ну, блин, ты спрашивай, я отвечу, пока добрый.
- А «баклан» ; это не «дурак»?
- Не, баклан это беспредельщик. Баклана не уважают, он по пьяни может мокруху устроить, завалить кого-нибудь, причем просто так, без умысла, не для наживы. Баклан, другим словом.
- То есть каждый школьник употребляет это слово, и никто не знает, что оно значит?
- А так все время. Куча слов с лагеря в массы ушло и свое значение утеряло. По жизни так бывает.
- А что значит «чмо»? Человек морально опущенный?
- Да верно. «Чмо», «чухан» все из одной серии.
Тут решил спросить я:
- Ты меня однажды спросил «ты плыть умеешь?», это что значит?
- Ну, это значит змею одноглазую душить, усек?
- А-га…
И тут я все понял. Его перемена скорее всего была вызвана с тем что главный соперник ушел, Рейнора больше не было. И он вдруг решил нам открыться, пускай не полностью, но, по крайней мере, нужно отдать ему должное за то, что он принял нас такими, какие мы есть, первый раз начал говорить с нами без всяких унижений и снисходительности.
Правда, ненадолго.
- Не, все пацаны, – вдруг отрезал Кастор, – больше говорить западло, не буду.
Рафис опустил голову, и минут пять бесцельно смотрел по сторонам. Не сказать чтобы мы узнали от Кастора действительно что-то новое, о многом можно было догадаться самому. Да и, смотря с другой стороны, неужели мы в самом деле что-то «узнали», разве эти знания вообще кому-то нужны? Что они дают? Та же самая туфта, что и в школе. Нет, ну серьезно, неужели это так важно, выучить для себя скрытый язык узкой прослойки населения? Кому он по сути нужен?
Рафис явно не был удовлетворен быстро закончившейся беседой:
- Слушай, Володя, я вообще тебя не об этом хотел спросить.
- А о чем?
- Помнишь, ты так толком и не ответил Рейнору, нравится ли тебе вся эта жизнь? Вот ты бы добровольно пошел на зону?
- Нет конечно. Покажи мне дурака, который на зону сам просится. Только если какой-нибудь чух, которого на воле чморят еще больше.
- А тем, кто на зоне сидит, это разве нравится?
- Нет. Все хотят выйти. Хотя бывают, конечно, такие, которым там в кайф, наслышан я о таком. Стариканы в основном вроде на волю выйти не горят – привыкают.
- То есть, большинство людей там сидит, и им это не нравится.
- Ну да. Не, ты пойми, я не сидел, я с чужих слов пою.
- Просто, я все никак не могу уяснить, если людям не нравятся условия в которых они живут, почему они их не изменят?
- А как все изменить? Как ты предлагаешь это сделать?
- Начать прежде всего с себя. Измениться, прогнать злобу.
Кастор заржал:
- «Прогнать злобу», ну ты сказал! Как ребенок прямо! Ты че, думаешь можно вот так вот пальцами щелкнуть, и прогнать злобу? Не говори глупостей. Это не люди такие, это жизнь такая.
- Жизнь такая, какой люди ее делают вокруг себя.
- Ага, я сам сделал так, что родился в рабочем районе, среди пацанов, у которых вообще дома нет. А те, которые взрослеют, начинают мыслить, и понимают, что все детство провели не с мамой, с папой, а в детдоме, они что, тоже вокруг себя сами такую жизнь сделали?
- Но на зоне-то, на зоне можно быть добрым. И тогда сидеть, может быть, будет легче?
- Рафис… ну что ты говоришь? Сделать все добрым… там ведь не просто школьники сидят. Там воры, убийцы. Доброта наказуема. Доброта ; это слабость, а тот, кто слаб, тот умирает.
- Но почему все так? Почему нельзя начать с себя, изменить что-то внутри, и тогда люди за тобой потянутся!
- Слышь, ты барану, который баб в подворотне режет, скажи «измени что-то внутри», посмотрим, что он тебе ответит!
- Но, есть ведь там свои лидеры. Люди, на которых равняются, люди, имеющие авторитет. Что, если они решат все изменить, добавить доброты?
- Лидер не может быть добрым. Как можно стоять во главе чего-то, не будучи при этом жестким? Да и, блин, думаешь быть 24 часа в сутки взаперти чему-нибудь хорошему способствует? Это только злобу аккумулирует. Там нельзя быть добрым, там все как в жизни.
- Ну ладно, положим на зоне действительно так, и обстановка тому способствует. Но здесь-то все это зачем? Я имею в виду вообще здесь, за пределами решетки? Зачем выносить все оттуда сюда?
- А как иначе жить? Как?
- Что значит ; как? Лучше.
- Да невозможно это. Все так живут, а как ты будешь противостоять всем?
- Вот об этом-то я и говорю. Все так живут. Но ведь все – люди. Почему бы им не взяться и не зажить по-другому?
- Как ты себе это представляешь? Дружно в круг встать? Да никто не захочет. Люди так воспитаны.
- Тебя полностью устраивает вся обстановка в твоих дворах, в школе? Только честно можешь сказать? Без всяких там «ты чух, нам с тобой общаться не о чем».
- Ну ладно, честно так честно. Временами – нет, не устраивает. Временами так задумаешься… посмотришь, как другие люди живут… Но тогда я начинаю думать о том, что это все равно школа жизни, и это опыт, который пригодится в будущем.
- То есть, замочить кого-нибудь, развести ; это опыт?
- Да.
- А ты бы не хотел жить где-нибудь на Канарах, подальше от всего этого?
- Ишь, что сказал! Канары! Да где бабки взять на эти Канары?
- Ну…
- А я тебе скажу где. Выбивать их надо, хватать. Никто тебе их не подарит. А для того чтобы были бабки, надо этой жизни учиться, с самого раннего возраста, еще со времени детских считалочек во дворе. Да, и вот еще. Если ты не будешь как все – ты будешь против всех.
- Какой-то хреновый замкнутый круг. Не жизнь, а дерьмо. Ни с каких сторон ничего хорошего.
- Вот смотри. Положим я решил быть позитивным и плюшевым, да?
- Ну.
- Я начинаю читать умные книги, говорить умные вещи, перестаю ругаться. Мои пацаны начинают на меня косо посматривать. Я перестаю делать с ними всякие нехорошие вещи и вообще перестаю бухать по подъездам.
- И?
- И вот я иду отдать книжечки в библиотеку, такой добрый и позитивный, «прогнавший злобу», как ты сказал. И знаешь, что происходит? Меня сзади сшибают с ног, и мордой в грязь. А потом ногами. А все почему? Да потому что никакой я не особенный, я такой же, как все. А если все бухают, и разводят лохов, и баб по подворотням по очереди дерут, я-то чем лучше? Кто сказал, что у меня есть право отличаться?
Наконец, я не вытерпел, и вмешался в разговор:
- Как это кто сказал? Никто не сказал и не должен говорить! Господи, посмотри на себя в зеркало – ты человек. Твое лицо уникально, ни у кого такого нет, и душа твоя уникальна. Она наверняка… – какое-то слово витало в воздухе, но я так и не сумел его поймать, повторившись, – она уникальна, в общем. Твоя уникальность изначально дает тебе право отличаться от других! У тебя есть на это право с рождения.
Рафис кивнул.
- Ну, положим вы правы, – сказал Кастор, – Я-то понимаю, что меня никто не держит. Я и книги могу начать читать, и уши могу проколоть, как тот баран за окном, и штаны рэпперские купить, согласен, никто цепями меня не держит – иди и делай. Но я же, черт, не хочу портить отношения с друзьями! Я не хочу на весь район чуханом прослыть, чтобы в меня плевался каждый встречный! Поэтому я этого не сделаю.
- А ты сделай! – предложил я. – Плюнь на всех и сделай!
- Ты думаешь, это так просто?
- Ну… нет.
- Невозможно «плюнуть на всех», как ни крути. Да и я не хочу на себя всякое дерьмо напяливать, мне и в мастерке хорошо.
- Вот видишь, какой отстой? Масса подавляет одного. Один боится массы, следовательно один – часть массы. А если бы один не боялся массы, то не было бы никакой массы, было бы только множество «одних».
- Слышь, Никита, я ничего не боюсь.
- Да что ты сразу! Что ты боишься, что тебя в этом уличат? Нет ничего плохого в том, чтобы бояться!
- Может, и нет, но показывать это нельзя.
- Ты не просто боишься. Ты еще и боишься бояться.
- Я тебе ничего не буду на это базарить, потому что я сегодня добрый, понял?
- Понял-понял. А я тебе вот честно скажу – я тебя боюсь. Я боюсь, что стану твоим врагом и ты со своими пацанами будешь меня выцеплять по всему городу. Боюсь, что мне придется с тобой драться, потому что ты больше. Боюсь сказать тебе что-нибудь, что тебе не понравится. Но я не боюсь в этом признаться.
- Ну и дурак. Я вот теперь знаю, что ты боишься, и ты для меня как лох. Тебя прижать можно, наехать.
- А зачем? – спросил Рафис, – зачем? У меня вот, например, не возникает желаний «прижать» кого-нибудь, кто боится. Я вообще никогда ни о чем подобном не думаю, хоть деньги и правда нужны… но не такой ценой, – я про себя подумал, что Рафис в этот момент опять озвучил слова своей мамы, – мы ведь с тобой оба не богатые, но ты об этом думаешь, а я нет.
- Мля, сколько раз повторять? Это жизнь так устроена, это не просто «я так думаю». Так люди живут, есть те, кто прижимает, и есть те, кого.
- Да ни хера жизнь не так устроена. Для меня она не так устроена, у меня в голове. А следовательно, она не такая, – сказал я.
- Тяжело тебе будет, Никита. Ты лучше бы приспособился уже к жизни, никто ведь подарков делать не будет.
- А… ерунда. Знаешь, что мне кажется? Вот, вы там в своем районе просто кучка людей, ты и твои друзья, да?
- Ну, да.
- Вот вы решили «мы злобные злюки, будем всех мочить». И теперь сами боитесь признать, кого из себя сделали.
- И ты туда же… Слушай, ничего мы не придумывали, вы чего как дети, ей-богу! Это все устоялось до нас, потому что всегда есть тот, кто выше, кто старше, кто устанавливает порядок, понятно? Нам не дано этот порядок оспаривать.
- Ну вам дано навалить на него с высокой колокольни, плюнуть, послать. Хотя нет, подожди-подожди, – сказал я, – вот смотри, давай так.
- Ну?
- Положим, на одной чаше весов будет веселый народец, мирно живущий на каком-нибудь тропическом пляже, веселый и беззаботный. А на другой твои окраины, дворы и прочее. Допустим, перед рождением тебя спрашивают, куда ты хочешь попасть, – что ты выберешь?
- Пляж.
- То есть ты принимаешь то, что пляж лучше, а здесь одна серость?
- Да.
- То есть, серость как таковая тебе не нравится?
- Ну, допустим.
- Так зачем же ты тогда принимаешь ее как должное? Зачем учишь других этой жизни, которая сама по себе тебе не нравится, она не твоя? Вот ведь парадокс – тебе она не нравится, но ты впустил в себя ее законы… только давай ты сейчас не будешь говорить мне «ой, ты мол чух, чего тебя слушать…». Признай, откинув все эти определения, я ведь прав?
- Прав только со своей точки зрения. Ты поживи там с мое, нюхни, и посмотрим, сможешь ли ты от всего этого отказаться. Да каким бы ты там умным ни был, поживя в таких условиях пару лет, особенно на нарах, ты начнешь не просто делать вид, что живешь по понятиям, ты даже думать по понятиям начнешь. Ты будешь говорить и думать по понятиям и будешь косо смотреть на людей, которые живут по-другому. А что тогда говорить обо мне? Я во всем этом вырос. Я сюда пришел не перед вами понтоваться, я сюда пришел таким, какой я есть, может лишь чуток палку перегнул. Я мыслю так, понимаешь? Мне не кажется все это таким уж плохим, это просто часть жизни. Я вижу другую жизнь – и меня она бесит. А ты говоришь мне – откажись! Мне не плохо, понимаешь? Мне хорошо.
Ответить на это было нечего. Мы молча просидели до самого отбоя, а перед сном Кастор вновь заговорил. Правда, этот разговор никак не отличался ото всех предыдущих, не считая последнего. Снова странные слова, снова «понты», снова тот самый Кастор. Я долго думал о том, что он сказал… а потом начал думать о Рафисе и Рейноре.
Рафисе в особенности, ведь с утра он уходил домой.
Рафис уходит. Карцер
Мы оба знали, что будет трудно, поэтому не сказали друг другу ни слова. «Звони» – было бы жалким оправданием, враньем прикрывающем правду. Из «звони» ничего бы не вышло, дружба кончалась за пределами этой двери. Двери, куда мы однажды шутя выбежали с Рейнором, куда в итоге навсегда уходил Рафис.
Там его уже ждала мама. Повернувшись, он улыбнулся, махнул мне рукой и зашагал вниз. Больше я его никогда не видел.
Что касается Кастора – только идиот захочет лежать с таким человеком вдвоем. Поэтому не успел Рафис уйти, как я уже начал осуществлять свой план.
Я сделал вид, что заболел. Делов-то было – сказать санитарке, получить в руки градусник, нагреть его потихоньку о батарею и вуаля! – Никитка болен и заразен. Если у пациента поднимается температура – его нужно немедленно изолировать, таковы правила. А мне только это и было нужно. Не успел я и глазом моргнуть, как меня отправили в девятую палату, карцер, где недавно лежала Анель.
Большую часть всего времени там я думал. Как правило, сидел на подоконнике, наблюдал за деревьями и людьми, и постоянно думал. Большинство людей, спешили по своим делам – видимо, это были жители близлежащих домов, которые коротали путь, проходя через больницу. Лица их были пустыми. Мне не нравится перспектива постоянно работать – не потому что я лентяй (хотя со стороны уверен, так оно и кажется) а потому что в этом элементарно нет смысла.
Карцер – идеальное место для погружения в состояние «я это я». Словами невозможно объяснить, что это за состояние, если человек никогда в нем не пребывал. Сколько я ни расспрашивал об этом других людей и не пытался им объяснить, никто меня не понимал. Это когда ты рассуждаешь, рассуждаешь и вдруг понимаешь, что ты это ты. Это твои глаза смотрят сейчас на мир, твой рот с ним общается. Это твои ноги помогают тебе добраться туда, куда ты хочешь, а твои руки помогают тебе в этом. Это когда твои глаза как будто поворачиваются вовнутрь и ты видишь не окружающий мир, а самого себя, такое абстрактное, темное, бесформенное существо, свое существо и отчетливо чувствуешь, всеми своими фибрами – «я это я». Глаза поворачиваются вовнутрь – в метафоричном смысле, конечно, а не в физическом.
Обычно, большую часть всего своего времени ты проводишь не в этом состоянии, ты не отдаешь себе во многом отчета, можешь говорить глупости, разум туманят различные мысли о людях, заметки, ты оцениваешь ситуацию, решаешь проблемы и тебе не до себя. Но когда время подходящее, достаточно просто закрыть глаза, откинуть все вокруг и погрузиться внутрь, отчетливо ощутить «Я это я», это мой голос, моя жизнь. Я переживаю ее сейчас, а не наблюдаю за всем происходящим через сетчатку своих же собственных глаз. И все это не какое-нибудь там глупое медитирование, не сектантский бред – это только твое, и только ты сам можешь дойти до этого состояния самоощущения. Сколько бы раз я ни спрашивал людей: «А у тебя бывает такое чувство, когда ты отчетливо осознаешь, что вот ты это ты? Когда тебя не тревожат всякие установки, когда ты не думаешь о том, как нужно себя вести, дабы не упасть в глазах окружающих, когда тебя ничего не волнует и ты понимаешь – Я это я, я внутри. Я смотрю на мир своими глазами. Я могу умереть, и не знаю, что меня ждет. Я – это не реакция окружающих, не то, что на мне одето, не мое телосложение и прическа. Я внутри» – большинство людей смотрело на меня как на психопата, и наверняка думало, что я увлекся какой-нибудь глупой, сектантской религией. Не было ни одного раза, чтобы мне сказали: «О да, Никитка, я тебя прекрасно понимаю!». Конечно, не так уже много людей я об этом спрашивал. Отца, маму, Витальку из Кислицино, дачного поселка, где я раньше проводил почти каждое лето, вроде бы еще кого-то и точка.
Иногда перейти на этот уровень восприятия (Господи, как ужасно это звучит! Словно и вправду проповедь в секте!) бывает сложно, иногда, наоборот, просто. Иногда ты тупо говоришь себе «я это я, я это я» и ничего не происходит. Может, это как-то связано с полушариями мозга, его работой, не знаю. Недавно вышел этот блокбастер «Матрица», так все вокруг только и делают, что говорят о спецэффектах. (Вообще, я очень люблю цитировать фразы из разных кинофильмов, а потом ненавижу смотреть эти фильмы в компании, так как боюсь, что меня раскусят. Поэтому я вообще не люблю обсуждать кино с кем-либо). Там, помимо спецэффектов, неплохие идеи есть. Что если через это самоощущение можно докопаться до истины. Вот так вот пробуждать свой мозг ото сна, качать его, заставлять думать, и рано или поздно «я это я» приведет к тому, что ты лежишь в ванной с розовой водой, а к тебе подключены сотни проводов, и все, что ты знал до этого, было всего лишь сном, иллюзией, а мир – это совсем другое место. Ну, или ты очнешься не в мире матрицы, а в каком-то другом, где на твоем мозгу будет сидеть бесформенный паразит, который все это время контролировал тебя, питаясь твоей энергией, создав иллюзию реальности, и только благодаря мощи своего разума ты сумел спихнуть его с себя, осознав себя там, глубоко внутри, несмотря на завесу его ментальных щупалец. Это все, конечно же, фантастический бред, но иногда внутри прочно сидит эта странная уверенность, будто с миром что-то не так. Будто за всем этим действительно скрывается нечто большее. Чувство это, конечно же, приходящее, думаю, сценаристам «Матрицы» тоже было присуще испытывать его, на чем они и построили весь свой фильм.
Но мы сейчас говорим не о фильме, и даже не о том, что может скрываться за искусственностью окружающей действительности. Мы говорим о состоянии, которое я пытаюсь максимально подробно донести и чувствую, что у меня не получается. Я ничего не знаю о понятии «Душа», и как к нему относятся в разных религиях. Это просто слово, но раз оно есть в природе, значит, кто-то до меня тоже осознавал «я это я», он докопался там внутри до себя и дал этому абстрактному нечто четкое определение «душа». Ведь, глупо было бы назвать все это чем-нибудь типа «состояние «я это я»», нужно было более емкое определение, и вот так появилось понятие «душа». Потом оно, конечно, тысячу раз трансформировалось (во всяких религиях), но я думаю даже сейчас суть его осталась прежней. Душа внутри – это ты сам. Это не твоя совесть, не твои желания, не чувства и не потребности. Это ты внутри. И можно, лишь немного постаравшись разглядеть себя под оболочкой. И не надо приплетать сюда паранойи, глупости и прочих туманящих определений. Я лежал один в карцере, думал, и иногда отчетливо осознавал «я это я». Точка. Стоит лишь добавить, что когда доходишь до этого понимания – мозг начинает работать на полную катушку, не знаю, что там внутри вырабатывается, но тебя захлестывает эйфория, как будто ты истину открываешь (думаю, где-то здесь и рождается «матричное» чувство «с миром что-то не так, и я почти докопался до этого»), и если тебя не понесет в разные дебри, ты просто останешься сидеть на подоконнике, осознавая как никогда одну простую истину: Я – человек. Ты и так это понимаешь, но после «я это я» это как будто всплывает на поверхность на осознанном уровне, ты не просто думаешь «я человек, а кто ж еще?», а отчетливо понимаешь это. Повторюсь, ты – это не твоя одежда, не то, что о тебе думают другие, ты – там, внутри. Ты человек, живое существо, ты – сама жизнь, и никто не может у тебя этого отнять. Да, когда-нибудь ты умрешь, тебя не станет, но вместе с тобой не станет и твоего осознания, а следовательно, никто по-настоящему никогда не сможет его у тебя отнять. Как бы ты ни повел себя в одной ситуации, в другой – ты всегда останешься человеком, каким бы ужасным унижениям ты ни подвергся и что бы про тебя ни говорили другие.
Вот еще одна теория – чем больше фильмов и книг мы читаем про фантастические явления, тем меньше мы в них верим. Теперь идея того, что среди людей живут пришельцы, кажется глупой и банальной, потому что мы слишком много видели про это сюжетов. И то, что весь мир – иллюзия, кажется нам абсурдом. «Что, все как в том кино, что ли? Ха! Не верю!». А что, если силы, которым это необходимо, специально засылают нам все эти книги и фильмы, чтобы мы как можно меньше верили в возможность того, что это действительно может случиться? Но на самом деле все это бред – скажу я, – не живем мы ни в какой матрице, нами не управляют пришельцы-кукловоды и ничего они нам не засылают. Скажу так, потому что знаю, что это от меня хотят услышать, потому что не хочу показаться не таким, как все. Потому что я человек, биосоциальное животное, зависящее от других, и как бы мне этого ни хотелось, я завишу от мнения окружающих. Даже несмотря на то, что понимаю – каким бы ни было их мнение, я все равно буду собой там внутри, что бы они ни говорили. Но ничего не могу поделать с зависимостью.
Если человек выслушает всю эту тираду и не сможет ничего понять, тогда его защитной реакцией будет фраза: «Ну ты, паренек, совсем загнался, я смотрю», и мне станет неловко. А почему?
Кастор точно бы не въехал. Да и вообще, кто такой Кастор? Просто человек, казалось бы, но в то же время я бы не хотел делать его своим врагом. Странно, что именно в нашем обществе, в нашей стране вся эта «зоновская» субкультура имеет такое большое значение. О том, что значит термин «субкультура» я узнал уже давно, поэтому прекрасно понимаю, о чем говорю. Вот, возьмем, к примеру, панков или металлеров – это тоже субкультуры. Только кто будет прислушиваться к их словам? Кто примет их жаргон как само собой разумеющееся? Кто назовет их умными людьми? Никто. А вот братков, живущих по понятиям, все боятся и считают умными. Сколько раз я слышал фразы вроде «Там ведь, в тюрьме, умные люди сидят. Они быстро рассудят, кому где место». Когда я учился в пятом или шестом классе, началось повальное увлечение этой субкультурой среди моих одноклассников, а почему именно ей? Почему никто не отращивал длинных волос, не слушал тяжелую музыку, а все как один начали забриваться почти налысо? И почему это казалось таким важным, умным, значимым, что только так надо жить? Просто если призадуматься – становится немножко смешно. Вот, например, Кастор говорит мне: «Ты хоть знаешь, что значит «просто так», придурок?». В его мировоззрении «просто так» значит «сыграть в карты на половой контакт с проигравшим», однако, это же не значит что это непоколебимая истина. Это истина только для него, он убежден в ней, убежден в том что «просто так» имеет свой скрытый смысл, однако он не понимает (а что еще важнее – не хочет понять, потому что это «непонимание» дает ему превосходство над окружающими), что для других людей это выражение ровным счетом ничего не значит и не должно ничего значить. Оно имеет свой скрытый смысл только в узком кругу людей, отдельной от остального общества социальной группе. И если подумать философски, неужели это означает, что все другие люди немедленно должны принимать это за одну единственно верную истину? Почему один человек должен принимать на себя стандарты и мировоззрение другого? Если подумать в общем, это ведь просто поведенческие стандарты и жизненные принципы, которые Кастор хочет навязать всем окружающим его людям. А если точнее, он уже так сильно вбил себе это в голову, что не может не навязывать, вот и все.
И почему именно эта, «тюремная» культура так высоко ценится в обществе и ей стремятся подражать? Я не могу этого объяснить. Казалось бы, это всего лишь узкая группа людей за решеткой, однако они очень сильно влияют на все слои общества, на мировоззрение других. Я не буду этого осуждать и не буду этим гордиться. Я считаю просто, раз все это имеет место быть, значит, кому-то это нужно. И все. Опять-таки, ненавижу разговоры на глобальные темы. Ну, не мне судить, что там происходит в мире, не мне его менять.
Мир… вообще, что это такое? Что окружает нас? Так банально, что в общественном сознании за этими двумя вопросами всегда следует бессмысленный третий: «Зачем мы живем?». Помню интересный случай с Гибридом (это мой одноклассник, его настоящее имя Алексей Гибарян). Как-то после школы он наедине спросил меня: «А ты задумывался когда-нибудь о том, зачем мы живем?» Было это классе в пятом. Я тогда прямо ответил «нет», после чего он еще долго рассказывал мне, как это здорово думать и познавать. Замечу, сейчас он от подобных мыслей отказался полностью, а тогда ему это явно нравилось. Я слушал его и только думал про себя: «Почему что-либо вообще должно иметь смысл?». Почему в существовании чего-либо обязательно должна быть цель? Почему все должно быть во имя чего-то? Почему существование само по себе, не имеющее смысла не может быть прекрасным? То, что отвратительно для одного, прекрасно для другого. Таким образом, «прекрасного» как такового не существует, это условность, а следовательно, прекрасно все. Жизнь течет своим чередом, и в жизни столько пустой бессмысленности, так почему жизнь сама по себе должна иметь смысл? Почему люди тратят время на его поиски? Глупо пытаться узнать, что нас ждет после смерти. Понятие небытия может быть представлено только проецированием на нее наших природных явлений, таких, как темнота, пустота, чернота или свет – иными словами, нам никогда не познать и не додуматься до того, что там будет. Почему бессмысленность вызывает отвращение и существование чего-либо нужно обязательно оправдать такой ложной категорией, как смысл? Не нужно искать смысла жизни, ведь сама жизнь – она и есть смысл, и она прекрасна. Просто кто-то спит и не понимает этого, а кто-то проснулся.
Зачем человеку вообще чем-либо заниматься?
Ну, вот просто зачем? Неужели нельзя жить без этого? Неужели нельзя просто существовать, не забивая себе голову этим? Я понимаю, конечно, что работа нужна для того, чтобы прокормить себя и семью, но зачем превращать ее в культ?
День проходил за днем. Я думал о самых разных вещах… девятая палата напомнила мне о моем секретном саду, внутри V-образного перекрестка. Это такое место в центре города, где я частенько прогуливал школу. Отличное место причем.
Иной раз я жалел, что у меня под рукой нет карандаша и бумаги, чтобы все записать. Помимо слов, уже долгое время у меня в голове витала какая-то дурацкая схема, я понятия не имел, что она значит, но знал, что ее надо нарисовать. Вот только каждый раз, когда я садился ее рисовать (происходило это в основном на уроках в школе), я понятия не имел, что собственно рисовать-то? Вот, точно знал, что что-то надо, но не знал – что.
А через пару дней у меня на самом деле поднялась температура, и я начал сходить с ума… я видел на потолке жуткую маску. Она жила в маленьком промежутке между лампочкой и огибающим ее белым проводком, который был ее левой гранью. Она жила там, на потолке, я отдавал себе отчет в том, что это галлюцинация, вызванная простым расположением предметов и головной болью, но тем не менее, каждый раз, когда я смотрел на лампочку, рядом с ней на меня скалилась маска, и в ее реальности не было сомнений. Это было не лицо человека, а именно маска, чем-то напоминающая маску радости, один из символов театра. Иногда маска была веселой, а иногда грустной, это зависело от того, какое положение я занимал на кровати. Чуть-чуть передвинешь голову, и вот она уже грустная. Обратно – она веселая, и при этом она никогда не исчезала, только скалилась на меня пустыми черными глазами, не в силах вымолвить ни слова своим застывшим ртом, с известковой бездной внутри. То, что кажется безумием для одного человека, является непоколебимой истиной для другого. Кто может утверждать, судить, кто из этих двоих сумасшедший? Я видел жуткую маску, следовательно, она существовала. Существовала в моем сознании, а мое сознание – это целый мир.
Несколько раз меня навещал отец, один раз мама. Про маску я им ничего не говорил, да она меня особо и не беспокоила, просто висела наверху, и наблюдала, как я общаюсь с ними. Даже не знаю точно, сколько прошло дней, после чего меня наконец выписали.
Выходить из карцера в реальный мир даже было немножко грустно. Там, в девятой палате ты по крайней мере обретал самого себя, а что ты делаешь в реальном мире? Но ничего, ничего…
Я попрощался с толстушкой, зашел к главврачу за справкой с оценками (рядом с уймой пятерок она ручкой начертила длинные полосы, чтобы я, не дай бог, ничего сам не дописал. Только оно мне было не нужно, пятерок там и так было хоть отбавляй).
Так закончилось мое пребывание в больнице.
Глава 3
Интерлюдия
Раньше, примерно до восьмого класса, каждое лето я с родителями проводил на загородной даче. У нас был маленький домик в поселке Кислицино, расположенный всего в трехстах метрах от озера. Вода там, конечно, была далеко не кристальной, однако в ней можно было купаться, большего никто и не требовал. Наш дом был совсем не оборудован для зимы, жить в нем было возможно только в теплое время года. Там у меня был очень хороший и добрый друг – Виталька. Не знаю, где он сейчас, даже не помню, как наши дороги разошлись. После того как мои родители продали дачный участок, мы еще несколько раз встречались с ним в городе, а потом нежданно-негаданно разбежались в разные стороны. И я всегда вспоминаю тот случай, когда мы играли в футбол, совсем недалеко от озера. Воротами служили два столба электропередач, мы просто по очереди пинали мячик, кто-то был вратарем, а кто-то нападающим. Мы называли это «нашим местом», и проводили там большую часть времени. Было утро, никого из отдыхающих не было на пляже, да к тому же мы специально выбрали наименее людное место. И тогда пришли двое мальчиков, которых мы раньше никогда не видели. Как выяснилось позже, это были двое братьев, одному из которых было тринадцать, а другому, как и нам с Виталькой, девять. Судя по всему, жили они где-то в другом конце поселка и по чистой случайности прогуливались в этот день вокруг озера.
- Смотри, у них есть мяч! – закричал младший, и они поспешно выбили его из моих ног, начав пасовать друг-дружке.
- Это наш мячик, отдайте его! – закричал стоящий в воротах Виталька.
Двое мальчиков не послушались и продолжали играть с мячом. Виталька, весь красный, подбежал ко мне. Мяч принадлежал ему, несколькими днями ранее он упросил родителей сделать этот подарок.
Я попытался обвести младшего, и отобрать у него мяч, однако тот оказался намного ловчее, да и к тому же солнце светило мне прямо в лицо, предоставляя ему преимущество. Тогда мяч попытался выбить Виталька, но старший брат быстро принял пас, и схватив мячик в руки, поднял над головой:
- Это ваш мячик?
- Да-а, – ответили мы.
- И что, вы хотите чтоб я его вам отдал?
- Отдай мяч, он не твой, – сказал Виталька.
- А ты обоснуй то, что он не мой.
- Мне его купили родители, тебе он не принадлежит.
Если бы я в тот момент имел немного больше жизненного опыта – я бы сразу смекнул что к чему. Пока старший брат заговаривал зубы Витальке, младший тихонько обошел его со спины, и присел сзади на колени. Он согнул спину, образовав своим телом одну большую подножку – излюбленный детский трюк. Старший братец резко толкнул Витальку в грудь, тот попятился назад и споткнувшись упал на спину.
Оба заржали как две диких лошади. Я увидел лежащего в пыли Витальку, и во мне поднялась такая ненависть, какой, казалось, не было никогда в жизни. Я бросился на старшего брата с криками:
- Ах вы, гады! – и это несмотря на то, что сильно боялся. Просто меня вдруг волна бешенства захлестнула, пришли тут, понимаешь ли, мяч отобрали, права качают. Неправильно это!
Но старший брат быстро успокоил меня ударом ногой по уху. Я даже не знал, что это вообще возможно – так быстро ударить ногой. Свалившись на землю, прямо под ноги поднявшемуся Витальке, я увидел, что мячик по-прежнему был в руке у обидчика:
- В следующий раз, молокососы, знайте, на кого гавкать. А не то вас быстро успокаивать будут, – сказал он нам, явно пытаясь походить на кого-то из своих авторитетов. Может – друга постарше, может – отца, а может быть, вообще героя видеофильма.
Мне еще тогда казалось, что все это какая-то шутка. Что не бывает в жизни такого беспредела, чтобы к тебе кто-нибудь подошел и на полном серьезе отобрал ценную вещь. Мне казалось, что воры быстро хватают то, что плохо лежит, а потом немедленно убегают, однако здесь все было иначе. Эти двое парней (у обоих, кстати, почти полностью отсутствовали волосы) не только ограбили нас, но еще и унизили. Старший грязно выругался, и они спокойным шагом пошли дальше вдоль берега, изредка попинывая наш мячик.
- Что же мы делать будем? – спросил я.
- Побежали к родителям, – предложил Виталька.
- А что мы им скажем?
- Что скажем? Как было все, так и скажем. Ты иди к своим, а я к своим.
Недолго думая, мы побежали по домам. Боль в ухе медленно сходила на нет – удар, к счастью, был не слишком сильным. Я застал отца в саду, лежащим в гамаке, за чтением газеты.
- Папа! Ты должен помочь нам. На нас напали двое гадов.
- Что значит напали?! – всполошился он, отбросив газету, – вас избили?
- Чуть-чуть. Они забрали Виталькин мячик.
- А почему вы им не дали сдачи?
- Они были старше нас! – в свое оправдание я решил немного приврать, – и намного крупнее!
- Когда это было?
- Да только что, три минуты назад.
- Пошли! – сказал отец, спрыгнув с гамака, – куда они пошли, вы видели?
- Вдоль пляжа… ты что, хочешь их догнать?
- Ну конечно!
Тут мне стало еще страшнее, чем раньше. Мне совершенно не хотелось встречаться с этими парнями еще раз, хоть я и был с отцом. Он одел свои ботинки и мы бегом побежали обратно, на место преступления.
- Мы играли здесь. Они толкнули Витальку на землю, а мне ударили по уху.
- По уху?! Ты что раньше мне не сказал? А ну, покажи.
Я показал ему левое ухо, и он убедился что оттуда не течет кровь.
- Они пошли в ту сторону, – указал я.
- Айда!
Быстрым шагом мы пошли в этом направлении. Мне тогда казалось, что мы с отцом два детектива, идущие по следу преступников. В четырехстах метрах от того места были песчаные карьеры – нагромождение огромных камней, по которым было очень весело карабкаться нам с Виталькой. Моему удивлению не было предела, когда я увидел двоих обидчиков, спокойно сидящих с нашим мячиком под одним из них.
- Это они! – закричал я.
Оба резко повернули головы на мой крик. Отец побежал к нему, и тут этот парень, казавшийся мне самым крутым на свете ни с того ни с сего дал на ногу. Увидев приближающегося отца, он резко повернулся и начал карабкаться наверх, лишь бы поскорее убежать, что получилось у него очень ловко. Младший брат не сразу смекнул, что к чему, замешкался, и отец успел схватить его за ногу и стащить обратно. Старший к этому времени уже скрылся в неизвестном направлении. Мячик снова был наш.
- Это он? – спросил отец, крепко держа моего ровесника за руку, прижимая его к скале.
- Да.
- Ну что, мразь мелкая, сейчас мы тебе все яйца открутим. Где твой друг?! Зассал?! Бросил тебя?!
- Он мне не друг, – дерзко ответил мальчик, – он мой старший брат.
- Баба сопливая он, а не старший брат. Сестричка твоя.
Несмотря на то, что мальчик сопротивлялся, даже я мог ясно видеть, как он нервничал. Лицо его окрасилось багровым румянцем, руки тряслись, а рот без перебоя извергал жуткие ругательства, многие из которых никогда в жизни не слышали даже мы с Виталькой, несмотря на то что с недавних пор тайком от родителей слушали группу «Красная плесень» и постоянно ругались между собой.
- Сын, бей его.
- Ч-что? – переспросил я.
- Бей его. Око за око. Давай!
- Папа, я…
- Я сказал бей! Запомни, сын, это будет тебе хорошим уроком. Никогда никому ничего не спускай. Тебя ударят кулаком – ты ответь палкой. Тебе сломают руку – ты в ответ сломай две. Давай!
- Пап… ну… он меня не бил, это все старший.
- Сын, они вдвоем на вас наехали?
- Да.
- Значит, неважно кто именно бил, а кто нет. А ты, сука, посмейся у меня, щегол! – крикнул он на мальчика, который не прекращал нервно улыбаться. Я понял, что деваться некуда, и легонько ударил его кулаком в живот. Парень вздрогнул, но быстро расслабился, ощутив, что я не вложил в удар даже немножко силы.
- Это еще что такое? – недоумевал отец, – помнишь, как я тебя учил? В удар надо всю силу вкладывать, всю! Ты не кулаком бей, ты всем своим весом бей!
- Че вы его учите? – вдруг подал свой дерзкий голос, с каким-то деревенским говором мальчик, – отпустите меня, и мы с ним как пацаны будем драться!
Отец быстро треснул ему по уху, чем очень сильно поразил меня. Это первый раз в жизни я видел, как он бьет кого-то, причем этот «кто-то» в три, а может и в четыре раза младше его самого.
- Тебе сколько лет, щегол?
- Не надо, не бейте, не бейте! Я папке скажу!
- Хер ты что папке скажешь. Посмотрим, как он тебя по головке погладит, когда я ему объясню, что ты мяч отобрал. Сколько тебе лет?!
- Девять-девять! Только не бейте!
- А брату?
- Тринадцать!
- Что, любишь с братом на тех, кто младше, наезжать?! Этому тебя в школе учат?! – вдруг так сильно заорал отец, что мне показалось будто это не он кричит, а какой-то демон из его горла.
- Не бейте! – заревел мальчик, когда из глаз потекли слезы. Бить я не собирался, это казалось неправильным – отец держит его, парень плачет… не знаю, может быть, тогда мне вспомнилась бабушка. Где-то в подсознании она наверняка сказала своим немножечко хриплым, но таким добрым и бархатным голосом «а ты подружись с человеком, прежде чем ударить его палкой…».
- Сын! Я сказал, сожми руку в кулак и размозжи рожу этой плаксивой девочке.
- Папа, я…
- Делай!
Я зажмурил глаза, и сжал кулак. Отец играл на мне, как на гитаре, в точности зная, какую струну дернуть следующей. Я смотрел, как мой кулак летит прямо в плачущее, мокрое лицо, пытаясь убедить себя в том, что делаю это не я. Ловкий мальчик сумел дернуться и немного отпрыгнуть в сторону. Крепкие руки отца не позволили ему уйти дальше, и в итоге мой кулак попал ему в плечо. Опять-таки не очень сильно.
- И это все?! Врежь еще! Избей эту суку, давай сын! – тут мне показалось, что отцу доставляет вся эта сцена истинное удовольствие, – по роже бей! Ногой бей, что ты стоишь?!
Наверное, именно это осознание стало причиной того, что я запротестовал, и закричал чуть не разрыдавшись:
- Да хватит уже! Не хочу я его бить! Заберем мяч, и пусть они катятся! Не хочу, не надо!
Отец осуждающе глянул на меня, и я тут же отвел глаза в сторону. Он молча засадил мальчику еще одну оплеуху, и произнес:
- Убирайся, чтоб я тебя не видел.
Младший брат начал карабкаться на скалы. Где-то там, его наверняка ждал старший, не мог же он на совсем его бросить и убежать далеко. Больше я этих двоих никогда не видел в жизни.
Мы с отцом подобрали мяч, и пошли домой, не говоря по дороге ни слова. Уже перед самым домом отец сказал одну фразу, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:
- Ладно, сын. Ты еще слишком молод. Ты просто еще слишком молод.
Может быть, на языке у него вертелось «я был не прав, я переборщил», однако ни один родитель не признается в этом своему чаду. Не сделал этого и мой отец:
- Но запомни: в жизни всегда надо давать сдачи. Каким бы здоровым ни был противник, ты всегда должен вести себя как мужчина. Всегда давай сдачи. Не позволяй унижать себя.
- Да-да. Я знаю, пап.
- Что «да-да»? Ты меня слушай, а не «дакай».
- Хорошо, пап.
Мы зашли в дом, а я все думал о словах бабушки. Думать о них было гораздо приятнее, чем о словах отца.
Позже этим днем я нашел Витальку (его родители отреагировали совсем иначе, нежели мой отец) – он один скитался по улицам поселка, смотря по сторонам с печатью безысходной обескураженности на лице. Увидев меня с мячиком в руках, он в буквальном смысле «ожил», и улыбаясь, вприпрыжку подбежал ко мне:
- Как ты его нашел?
- Долгая и страшная история, – я катнул мячик к его ногам, и похлопал Витальку по плечу, – а где твои родители?
- Сказали, чтобы я сам искал мяч, им не до этого.
- Все как обычно.
Мы молча попинали друг-друг мячик, без особого энтузиазма.
- Может, туда пойдем поиграем, на наше место? – предложил я.
- Нет… пожалуй, там я играть больше не буду.
- Если честно, я тоже не хочу. Но там было здорово.
- Да.
В итоге мы просто гуляли по садам до самого вечера. Я рассказал ему обо всем, что случилось, и с тех пор мы больше никогда не играли в мяч.
На тот пляж, некогда казавшийся нам «нашим местом», мы тоже больше не ходили.
Глава 4.
Перед школой
Вот бы все исчезли…
Из утренней дремы меня выдрал отец, громко орущий внутри головы:
- Чтобы пошел в школу и отсидел все до конца! – с той же самой интонацией, которая была у него прошлым вечером. Воспоминание о крике разбудило меня. Стоило открыть глаза и увидеть потолок – сразу же накатило мерзопакостное, тревожное чувство предстоящей пытки. Ну, очень мне не хотелось идти в школу – видеть лица людей, многие из которых будут делать вид, что меня не знают, а остальным вообще будет все равно. Не хотелось видеть лица учителей, смотрящие на тебя с упреком и жалостью, не хотелось слушать бесполезные звуковые сигналы, передаваемые ими в уста охотно проглатывающих все это детишек.
«Может быть, я умер» – подумал я про себя. Может быть, меня уже давным-давно не существует, а я это не я. Может быть, я сейчас вовсе не проснулся, а совсем наоборот, мне приснилось то, что я проснулся. А на самом деле я сплю вечным сном, в котором мне снится, будто я это я, а на самом деле я это не я. На самом деле, я могу быть кем угодно, котенком или голубушком – которому просто снится сон, где он Никита Карфаген. Было бы здорово, жаль только, что сон этот все равно – кошмар.
Скинув с себя одеяло, я в одних трусах (свободных таких, боксерских – я никогда не любил обтягивающие плавки) подошел к окну – в надежде, что реализуется еще одна моя фантазия – за ним не окажется ни одного человека. Это было бы просто чудесной утопией, чтобы все люди на свете исчезли, а я остался один. Я бы тогда не пошел в школу, а направился бы прямиком в магазин по продаже домашних кинотеатров. Туда я бы притащил мягкий диван, несколько фирменных фильмов и целую тележку со «жрачкой», и целый день убил бы на просмотр кино. Потом пошел бы на квартиру к Кипешу и все бы там перевернул вверх дном, а еще лучше заминировал (мины и гранаты можно найти в военном гарнизоне недалеко от города). А еще нашел бы самую дорогую машину, научился бы ее водить и начал рассекать по улицам, объезжая на века застрявшие посреди дороги авто, хозяева которых испарились из существования. Но, все это лишь очередная фантазия (иногда я мечтаю об этом, пока еду в троллейбусе или иду пешком) – минуту я смотрел в окно, и счастье было так близко! Ни одного человека, ни души! Но вот появилась женщина с пакетом из-за одного угла, а потом какой-то мальчик с портфелем из-за другого. Никогда они не исчезнут. Помню, я даже однажды попытался написать рассказ про мальчика, который проснулся в мире совсем один. Дальше половины страницы правда зайти не смог и все удалил, чтоб никто этого не увидел. Вроде бы, получалось так себе… вообще, творческая деятельность – это явно не мое. Вот думать, переживать все внутри – это одно дело, а выплескивать все наружу – совсем другое.
Родителей, к счастью, уже не было дома, но в школу идти все равно было нужно. По крайней мере для того, чтобы положить на стол директора оценки из больницы – это полностью меня реабилитирует за первый семестр. Можно, конечно, дождаться, пока прозвенит звонок, все разбегутся по кабинетам, и аккуратно прошмыгнуть не замеченным к директору, а потом домой. Не хочу, чтобы меня кто-либо видел. Вот когда больше недели не пропускаешь, все к тебе привыкают, тогда ходить становится проще, а так очень тяжко.
Я быстренько почистил зубы (что для меня очень не характерно, я обычно чищу зубы по шесть-восемь минут, потому что до ужаса боюсь всяких кариесов), умылся и собрался. Зима только-только собиралась начаться, на улице было промозгло и ветрено. Я решил проехать одну остановку чуть дальше школы – там погулять по парку, подождать начала урока. Потом отдать директору свои оценки и свалить, сделать себе еще один выходной.
Троллейбус подошел к остановке на удивление быстро. В нем я, как обычно, задействовал «тактику зайца» – с ее помощью можно без проблем прохалявить и доехать бесплатно. Дело в том, что я редко покупаю себе проездной (это не значит, что я трачу деньги на что-то другое, я просто вообще не говорю родителям о том, что мне его нужно купить, ведь никуда «постоянно» не езжу). А тратить шесть рублей на проезд, извините, это перебор. Помню, еще пару лет назад, проезд был бесплатен. Потом вдруг «бац!», и уже 50 копеек, в транспорте начали появляться какие-то несуразные «кондукторши», которых все откровенно игнорировали – не хотели платить. Но чуть позже привыкли, а проезд подскочил до 70 копеек. А через два месяца – уже 2 рубля, и эта сумма продержалась около двух лет. И сейчас уже шесть рублей! Не, пускай кто-нибудь с этим мирится, но только не я. Естественно, я не буду разворачивать транспаранты и протестовать, зачем? Я просто проеду бесплатно, ни с кем не ругаясь.
Для этого, во-первых нужен транспорт средней «забитости», чтоб там было много людей, но не перебор. Дальше, никогда не нужно стоять на месте. Если когда ты вошел, кондукторша была на своем месте, в середине троллейбуса (это можно разглядеть в окно), – тогда зайти в заднюю дверь и помнить – на следующей остановке она уже пробьется к тебе. Очень глупо так и оставаться на задней платформе – кондукторша знает что все «зайцы» постоянно отсиживаются там в углу, поэтому на следующей остановке нужно быстренько свалить, и перебежать в среднюю дверь, а там пробиться в самый перед. Идеальным вариантом будет занять чье-то освободившееся место (если на тебе невзрачная одежда – кондуктор сочтет, что ты сидишь уже давно, и у тебя все оплачено). Понятное дело – такие кошки-мышки очень быстро достают, поэтому рано или поздно нужно остановиться и просто стоять. Ни в коем случае нельзя смотреть на кондуктора, и вообще по сторонам. Надо стоять, и мысленно повторять «я оплатил проезд, я оплатил проезд», далее все зависит от кондуктора – если она дотошная, то обязательно спросит:
- У вас что?
И тогда нужно твердо ответить:
- Я давно стою уже, – это будет легко сказать, так как это будет не ложью в принципе, ты действительно давно стоишь. К тому же, это универсальный ответ, ведь если сказать «У меня проездной», или «У меня билет», это укажет кондуктору на то, что этот предмет есть у тебя поблизости, и она захочет посмотреть на него. А так она малость почувствует себя некомпетентной (а этого все боятся) и отстанет от тебя. Но, конечно, это не факт, может все равно докопаться, и тогда ничего не поделаешь – придется выйти. Но не беда, сзади всегда найдется следующий троллейбус.
Есть еще один оптимальный вариант – допустим, троллейбус подошел к остановке, он пустой (все пассажиры сидят), а кондуктор отвлеклась (считает деньги, спит, пошла болтать с водителем). И с остановки никто не заходит. Тогда надо забежать в дверь в последнюю секунду, и быстро занять место у окна. Иногда прокатывает – кондукторша просто не замечает, что на остановке кто-то вообще зашел.
Что касается самого пребывания в троллейбусе – тут можно подвергнуться воздействию старшего поколения. Зайцу надо обязательно сесть, а старушки его всегда с места сгоняют. Поэтому, нужно всегда садиться у окна, тогда если старушка не дотошная, ей обязательно уступит место тот, кто сидит рядом с тобой, и она сядет. Если дотошная – начнет кричать «Что это вы встаете? Вон, молодежь у окна пусть встанет!», и если твой сосед в возрасте, тогда тоже придется вставать самому. Идеальное место для зайца – сиденье, находящееся над задним колесом. Туда, к окну, никогда не садятся бабушки с дедушками, там слишком тесно. Если и сядут, то только рядом с тобой, повернувшись ногами к проходу.
Я с трудом влез в до ужаса забитый троллейбус, и проехал до самого парка, будучи накрепко придавленным к перилам задней площадки. Зато – бесплатно.
Парк
В парке очень трогательно пели птички – то там, то сям. А может быть, и не пели, просто стоит подумать о красоте парка – и слышишь милых птичек. А потом чудесный осенний запах опавших листьев, и яркое, пробивающееся через ветки деревьев солнце. Людей было мало – несколько групп студентов (а может быть, таких же, как я, прогульщиков), пьющих пиво вместе с подружками. В конце аллеи, возле фонтана, я увидел ту самую скамейку, на которой впервые в жизни попробовал покурить. Это было во втором классе, когда мы всей толпой сбежали с урока. Здорово это иногда получается, когда уходят все без исключения. Микроб тогда украл материнские сигареты и решил поделиться, что было бы так не характерно для него сейчас. Половина девочек села на скамейку (естественно, сели на спинку, поставив ноги на сиденье) а все остальные расположились кружком. И я помню то чувство, которое передалось мне от окружающих – чувство страха и неуверенности. Никто не хотел оказаться в меньшинстве, отказавшись от сигареты, и все боялись попробовать. Кто-то уже пробовал, и всячески демонстрировал свою «продвинутость» окружающим. Отказаться от сигареты не смог никто, ведь гораздо проще пойти на поводу у всех, нежели остаться при своем мнении. Вообще, гораздо проще разрушить, чем создать. Ну, и я тоже не сумел остаться в стороне – сперва отмазывался, мол, «ребята, у меня же астма», но все равно потом взял. Все держали в руках целые сигареты большим и указательным пальцем, как бычки, еле-еле прикуривая. Насколько я помню, никто даже по-настоящему не затянулся, все только делали вид, а другие вообще даже и не думали о том, что надо делать вид, просто скапливали едкий дым во рту, а потом выпускали, отчаянно стараясь походить при этом на своих отцов, либо на героев видеофильмов.
И тут внезапно на горизонте появилась наш классный руководитель. Шла прямо на нас (видимо видела, куда все убежали). Все как ошпаренные все побросали, и бросились в разные стороны. Я же был единственным, кто спокойно остался сидеть на скамейке, ожидая ее приближения. Так уже получилось, я совершенно не боюсь людей, которые имеют надо мной административную власть. Я сидел, даже не понимая, почему должен бежать и чего должен бояться. Сигарету, правда, выкинул.
- И что же вы тут делаете, маленькие негодники! – сказала она, приблизившись вплотную ко мне.
- Я здесь один, – спокойным голосом, без единого намека на тревогу ответил я.
- Конечно, один! Все ведь убежали! А ты что не побежал?
- Что я, дурак что ли? Не хочу я бегать, мне вредно. Астма.
Учитывая то, что вся земля была завалена дымящимися уликами, ее следующий вопрос прозвучал немножко глупо:
- Никиточка, скажи мне честно, вы здесь курили? – ей видимо просто хотелось добиться признания от меня лично. А может, даже раскаяния.
- Если и курили, то что? Это личное дело каждого.
- Ох, Никита, не доведет тебя до ума твоя прямолинейность. И упрямость тоже не доведет.
- Вы меня извините, я не хотел вас обидеть, просто… ну, мы все люди, нам…
- Я тебя поправлю Никита, вы еще дети. И вы просто не понимаете, что курить очень, очень вредно.
- Вы сообщите родителям?
Она ответила не сразу, сперва косо осмотрела дымящиеся окурки:
- Что мне, делать нечего? Просто скажи всем, чтобы больше так не делали. И пропущенный урок придется отработать дополнительно, я приму решение когда – и объявлю об этом в Четверг.
Я остался сидеть, наблюдая как она уходит из парка. Может быть, она могла сказать всем тогда, чтобы собрались и пришли к ней на урок, но, видимо, расстроилась. Основная масса разбежалась по домам, но через некоторое время появился Сонный, Кипеш и Фактор (которого на самом деле звали Сергей, а кличку он получил из-за фамилии Факторович). Тогда произошел небольшой конфликт, чуть было не перелившийся в драку, инициатором которого стал Сонный:
- А ты какого хрена не побежал с нами? Баран! Надо всех держаться, когда все бегут, тогда и ты беги!
Я сказал несколько фраз в свою защиту, мол «я наоборот все загладил, она предкам звонить не будет», и конфликта удалось избежать. Зато потом, спустя пару лет, мы все поехали на базу. И так получилось, что мальчики собрались в одном номере, а девочки в другом, и позвали к себе меня. А я люблю быть рядом с девчонками, смотреть, как они сплетничают и пудрят свои носики – мне с ними как-то спокойней. Ну, я и пошел с радостью, что вызвало целый ураган гнева со стороны ребят. Они устроили мне бойкот, со словами «Ты променял кусок пи*ды на пацана», и «Раз любишь пацанов кидать, и с бабами ютиться – значит ты сам баба». Вообще, этот странный термин «пацан» прочно укоренился в массовом сознании класса с третьего. Почему-то, считалось что нужно обязательно доказать окружающим что ты именно пацан (даже если ты сам считаешь себя, ну, к примеру, подростком). И я очень боялся что меня им не будут считать, впрочем, наверное, этого боялись и все остальные тоже. Все делали жуткие вещи – капали на кожу расплавленной пластмассой, прижигали руки сигаретой… не понятно, главное, – зачем? Что после этого менялось? Нужно было при пытке не издать ни звука, тогда ты с гордостью имел право называть себя «пацаном».
Так «зоновская» субкультура и меняет людей. Кастора она наверняка таким сделала года в четыре, а Фактор к примеру, из нормального человека превратился в какого-то зомби-лунатика лет в десять. Однажды я в программе передач увидел, что по первому покажут «Терминатора-2», и сказал об этом ему. Потом то ли программа изменилась, то ли я просто напутал что-то, но фильма так и не показали. На следующий день меня выловил на первом этаже Фактор:
- Ты пи*добол! Ты теперь мне должен.
- То есть как это?
- Ты мне нап*здел, что по телеку покажут Терминатора, а его не показали. Теперь гони десятку.
- С чего это я тебе должен?
- Да с того, что надо за базаром следить. Ты свой хавальник лучше открывай тока когда жрешь, а не то половине всех пацанов бабла задолжаешь, – и все в таком духе, в стиле Кастора.
Должен признать, я в итоге последовал его совету – очень редко с кем-либо разговаривал. И почему-то, никто даже не вспомнил потом, что когда-то я был веселым и разговорчивым, меня так и запомнили молчуном, с первого до последнего класса, хотя, молчуном я начал быть где-то с пятого-шестого.
- А почему я должен платить деньги за то, что просто ошибся?
- Ты пацан или нет?
- Ну… ну да.
- А пацан слов на ветер не бросает, это бабский удел. Пацан признает, что пробалаболился, и пацан пацану платит.
- Слушай, что за дерьмо, а? Ну, признайся мне, как другу, это же бред.
- Какой бред? Ты вообще по понятиям живешь или как?
- Да че ты…
- Это ты че! Ты у меня на нарах баланду будешь хлюпать!
- Слушай, я же не знал, что программу изменят. Давай я тебе ту газету принесу, все докажу.
- Кому ты че докажешь? – набыченным, «блатным» голосом, – ты мне лавэ чтоб завтра принес, понял!
Помню, тогда я забоялся. И дома боялся, потому что Фактор был меня вдвое больше, а главное, на его стороне была большая половина класса (я, кстати, в упор не помню, как ко всем этим метаморфозам относился Королла). Сейчас немножко смешно вспоминать маленького (но все равно крупного) Фактора, пытающегося косить под какого-нибудь бандитского авторитета, но тогда я его очень сильно испугался. Была идея нажаловаться маме или учителю, но я почему-то на всю жизнь для себя вынес установку «я не стукач!», которую увидел в каком-то фильме. Пришлось собрать остатки всех своих карманных денег и на следующий день отдать их Фактору. В школу, кстати, потом целый месяц ходить было невыносимо сложно. Такие глупые чувства – обида, печаль, ощущение вселенской несправедливости и глупости, куда я угодил. Но, естественно, пропустить школу тогда я позволить себе не мог.
Та самая скамейка, где мы курили, до сих пор находилась на том же самом месте, возле фонтана. На ней сидело две девчонки, с виду лет на пять старше меня. Я хотел было развернуться, и медленным шагом ковылять в школу, но внезапно захотелось протестировать себя. Смогу ли я просто так подойти к незнакомым девушкам и начать беседу? Не с целью заведения отношений, а с целью самой беседы. Почему нет? Нужно просто собрать всю свою волю в кулак, забить куда подальше всякую стеснительность и начать разговор. А в процессе всегда переводить его на самые разнообразные темы, чтобы не было никакого неловкого молчания. Ну, разумеется, просто поболтать, день же отличный! Мне не хотелось заводить ни с кем отношений, и вообще я ждал вечера, когда же наконец позвоню Анель. Но с девочками поболтать все равно хотелось.
Одна из них была одета в дряхловатую оранжевую куртку до пояса и невзрачные джинсы. Вторая тоже не блистала шиком, а следовательно, они не должны были испытывать неловкости при разговоре со мной, только по тому что я не выгляжу сыночком какого-нибудь мажора. Я подошел к девочкам поближе, завидев меня они перестали хихикать, ожидая что же скажет этот юный мальчик.
- Привет, девчонки! – сказал я добродушным голосом, с примесью невесть откуда взявшегося «самцовского» обаяния, за которое сразу же стало стыдно. – И что же это вы делаете тут таким ранним утром?
- Да вот, пару прогуливаем, – ответила девушка в оранжевой куртке, показавшись мне более общительной.
- Вообще-то нет, – сказала вторая, – Это она прогуливает пару, а я учусь на заочке.
- А вы из какого ВУЗа?
- Она на заочке в ГуКе, а я в ПТУ.
- Круто. А вы знакомы…
- Со школы еще. Ты сам еще в школе, да?
- Да, пока еще да.
- В какой?
- В 126-й, это недалеко отсюда.
- И как там учиться? – спросила вторая девушка, и с меня спало наконец всякое напряжение – беседа завязалась. Теперь нужно было поддерживать ее в таком темпе и не забыть представиться друг другу. И забить куда подальше всякое «самцовство». Я подошел общаться, а не «мутить»!
- Да чушь полная. Вас как зовут, кстати?
- Меня Лора, – сказала девчонка в оранжевой куртке.
- А меня Катя, – представилась вторая.
- Здорово, а меня Никита. Ничего, кстати, что я тут к вам подошел? Просто я меньше всего хочу кого-то напрягать, и…
- Все классно, не переживай. Мы как раз ждали, когда же к нам наконец-таки кто-нибудь подойдет.
- Мы вообще ждем тут парней, но они, видимо, не придут.
- Парней? – эта информация меня насторожила, – а ваши парни не подумают, что неплохо бы мне морду набить?
- Ты чего, не бойся! Наши парни тебе будут только рады. Не переживай.
- Ладно, не буду. А сложно учиться в ВУЗе?
- Ну что тебе сказать, поступишь сам поймешь, – сказала Лора.
- Да «г» полное, – уточнила Катя, – ты собираешься поступать или в армию?
- Хочу поступить.
Тут девчонки впали в перепалку с собой:
- Вот и правильно, нечего там делать.
- Ой, ты будто там была?
- Мне Серый рассказывал.
- Да что он знает…
Мне показалось, что это может затянуться, поэтому я быстренько вклинился в разговор:
- А что вы тут так активно обсуждали до моего прихода? Ну, если не секрет конечно.
Девушки переглянулись и тихонько рассмеялись прикрывая рты руками. Наверное, в этом обмене взглядами было скрыто совещание «рассказать, или не надо?»
- Ну слушай, – сказала Лора. – У тебя в классе сколько парней?
- Половина, вроде. В пятом классе точно знаю, что было пятнадцать человек.
- А сейчас?
- Ну, многие ушли. Я просто редко бываю в школе, поэтому не знаю.
- Понятно.
- Вы это обсуждали? Сколько человек учится в университете?
- Да нет, – девчонки опять переглянулись и засмеялись, – слушай, ты, наверное, не поймешь.
- Не думайте, что я слишком мал, я старше своих лет.
- Но ты все равно не поймешь.
- Короче, – резво сказала Катя, – мы обсуждали наших пацанов.
- Да, мы обсуждали в них одну идиотскую черту, знаешь, такую наигранную крутотень.
- Ага, всякие дурацкие понты.
- Дурацкие словечки.
- Гнутые пальцы.
- Гонор в голосе.
- Поднятый подбородок.
- Короче, то, что они строят из себя невесть что, даже когда находятся с нами наедине.
- Стремаются, когда мы на людях называем их всякими детскими словечками.
- Перекрывают на людях всякую нежность. При этом наедине им это нравится.
- Но даже наедине из них прет тупой гонор. Вот видишь, ты стоишь и молчишь, тебе, наверное, это еще пока не понятно.
- Ошибаетесь, – наконец-таки включился в беседу я, – мне все понятно. У меня даже кое-какие мысли на этот счет.
- Поделись.
- Все это – стереотип поведения. Корни его скрываются в распространенном убеждении «настоящий мужик не плачет, и слюней не распускает», а все так хотят показаться настоящим мужиком и поэтому так себя ведут.
Пока я произносил свою тираду, их лица успели вытянуться, и они слегка ошарашенно переглянулись. Видимо, они ожидали от меня пустого трепа, а получили нечто большее, однако Лора первой решила поставить мою теорию под сомнение:
- Знаешь, ты в какой-то степени, конечно же, прав. Но ты не до конца все понял. Мой отец, к примеру, тоже постоянно говорит «я настоящий мужик, я мужик в доме» и старается вести себя как подобает мужику. Но он при этом не гнет пальцы, не матерится, не угрожает всему подряд и не ведет себя как взъерошенный придурок.
- А тут все просто. Пока человек молод, он злой, поэтому ваши ребята, наверное, так себя и ведут. И нужно добавить сюда большое влияние криминальной культуры на нашу жизнь.
- Да-да, всякие понятия. Меня бесит, когда Сережка начинает с кем-нибудь загоняться «ты пацан или нет, ты меня уважаешь? А за базар ответишь?..»
- Во-во, – сказала Лора, – и меня это бесит. Как будто делать больше нечего, только петушиться друг с другом.
- Да, – сказал я, – знаете, вам покажется это неправдой, но пока я шел по парку, я именно об этом и думал. Не поверите!
- Ты-то сам так себя не ведешь, насколько я понимаю?
- Нет. Если честно, я мало с кем вообще общаюсь, больше хожу и думаю.
- Я поняла, ты, судя по всему, любишь подумать.
- Ага. Я стараюсь особо не обращать внимания на всякие такие дела, быть вне всего этого.
- Ну и как, удается?
- Не-а, не очень.
- Я так и думала.
Тут я с ужасом понял, что мне больше нечего сказать и искусственно зевнул. Я всегда так делаю, когда мне неловко. Я всеми силами пытался напрячь мозг, ведь, казалось бы, еще минуту назад мы вели такую оживленную беседу – и вот все. Ничего не лезло в голову, пока разум не подсказал выход из положения:
- Слушайте, девчонки, а вы любите пиво?
- Конечно, любим. Особенно «Крипятское».
- Это верно, лучшее пиво – местного разлива.
- Ты знаток?
- Ну, скажем так, интересуюсь. Я сейчас сбегаю и куплю.
- Денег тебе дать?
- Да вы что, чтоб девушки еще и платили! Ну уж нет, мое воспитание мне такого не позволяет.
Девушки засмеялись, чего я и ожидал. Катя назвала меня «настоящим джентльменом», после чего я побежал за пивом. Когда человек под градусом, даже небольшим, беседа идет намного глаже.
Я сбегал до ближайшего киоска, и на все свои карманные деньги купил три бутылочки. В кармане осталась одна мелочь на проезд. Радостный, я нес бутылки обратно, когда мрачная картина предстала перед глазами: девочки по-прежнему сидели на лавочке, но теперь их окружало около семи парней в черной одежде. Они облепили их как демоны, как стая ворон. Некоторые стояли и ржали, другие сидели на корточках. По реакции самих девушек становилось понятно, что это те самые «наши парни», которых они все это время ждали на лавочке. Что можно сказать, это было семеро Касторов, семь настоящих подавителей. Голова каждого из них была нагладко выбрита, отдавая зеленоватым цветом чуть-чуть отросших волос. Двое были в спортивных костюмах красного и зеленого цвета, все остальные в черных куртках. Большинство курток доходило ниже пояса, и лишь одна была короткой, с контрастной оранжевой стороной внутри. На ногах одной половины были драные кроссовки, а другой – черные полированные туфли. По рукам они передавали полторашки с пивом и щелкали семечки.
Я оказался перед дилеммой. В принципе, такому парню, как я, среди этой публики делать было нечего. Ведь это не просто Кастор, это в семь раз хуже. И не было бы ничего плохого, если бы я просто развернулся и ушел, выкинув по дороге пиво в мусорную корзину. Но с другой стороны, я же прирожденный аферист, и нужно развивать в себе это качество всеми доступными способами. Недолго думая, я решил влиться в эту компанию, выдать себя за своего и будь оно что будет…
С пивом в руках я протиснулся мимо двух широких спин и передал пиво девушкам. Катя тут же сказала:
- А вот и этот мальчик.
- Он клевый, – подхватила Лора.
- Здорово пацаны, я Никитос, – представился я, и начал по очереди жать сухие и сильные руки. В голове пролетали моментально забывающиеся имена. «Семен, Толян, Вова, Димон, Колян, Дюша, Серега» – все слилось в одно длинное имя, которое вошло в одно ухо и вылетело из другого. Некоторые протягивали мне левую руку, так как правая была мокрой от семечек. Каждому я старался сжать руку посильнее, чтобы продемонстрировать наличие силы или само желание ее продемонстрировать. Лоре и Кате, видимо, моя метаморфоза «здорово, пацаны» не понравилась, ведь только что мы осуждали вещи, косвенно связанные с этим типом речи. Но что мне оставалось сделать? Сказать «привет, ребята!», чтобы меня при девушках подняли на смех и начали опускать? Ну уж нет, оставим это для Кастора.
- Ты откуда, Никитос? – спросил один из подавителей, положив тем самым начало цепочке вопросов от всех остальных. В каждый третий из этих вопросов было вставлено хотя бы одно матерное слово, но я их старался не замечать.
- Из 126-й, тут неподалеку.
- А из района какого?
- Из центра.
- Че, школу прогуливаешь?
- Да к чертям школу.
- А из какого класса?
- Из 11-го.
Кто-то начал переговариваться между собой «126-я? Ты там кого-нибудь знаешь?». Один из подавителей задал странный вопрос, на который я должен был ответить, не стушевавшись:
- А в 126-ой, там вообще кто?
- Да никого. Вы, пацаны, оттуда точно никого не знаете. Фактора разве.
- Не, таких не знаем. А ты Пахана не знаешь?
- Нет.
- А Танка? Он недалеко от центра живет, в «Метисовском», там где железная дорога.
- Не, я его не знаю. Я Кастора знаю. И Туко. Никто о них не слышал?
- Не-а, я не слышал.
- Я тоже, – поддержал подавитель в короткой куртке, оранжевой внутри. Он так и запомнился мне, «Подавитель, оранжевый внутри».
Я был счастлив, что на этом с темой знакомств было покончено, и готов был дать себе пощечину, за то, что назвал своим другом персонажа из фильма «Хороший плохой, злой». Но, с другой стороны, это ведь была не ложь, поэтому я сумел все сказать так уверенно (хотя, наверное по настоящему соврать у меня получилось бы не хуже). Но если бы ко мне подключили детектор лжи, никто бы не раскусил, что фраза «Я знаю Кастора и Туко» не является правдой. Я действительно знаю Кастора, и неважно что он сам не знает, что он Кастор. И я действительно знаю Туко, я ведь смотрел этот фильм. Таким образом, получалось, что я даже не соврал.
Один из парней тем временем подсел к Лорке, и начал неприлично трогать ее за разные места. По ее лицу нельзя было сказать, что ей это совсем не нравилось, но было видно, что ей не нравилось то, что он делает это у всех на виду. Возможно, даже не было приятно за то, что я это видел.
Видимо, до моего прихода подавители уже вели разговор на малость криминальную тему, и двое из них решили его продолжить:
- Вообще, тех, что в Метисовском, товарнуть проще, они уже шуганные.
- Да, фраерки... ничего даже предъявить не могут. Слышат «зона», и уже трясутся.
- Да, – решил вклиниться я, чтобы окончательно сойти за своего, использовав все знания, полученные от Кастора, – они там никто толком по фене вообще ничего не смыслят. Не, я не говорю, что какой-нибудь там эксперт, но тоже замечал это. Знаете, интересуешься «ты кто по жизни?», а на тебя рыбьими глазами смотрят и ни хера понять не могут.
- Да-да, это верно. Я одного лоха так зажал, а он мне говорит «Я Антон Семенович Киров, родился в 1989 году», прикинь!
Девушки бросили на меня пару неодобрительных взглядов, но ничего не сказали.
- Ага, – тем временем продолжал я. – А если он борзый, и говорит тебе: «Ты с какой целью спрашиваешь?», сразу же ставишь его на место, фразой «Я с тебя ничего не спрашиваю, я интересуюсь. Ты хоть знаешь, что такое спрашивать, козел?» В девяноста процентов случаев – ни хера не ответит.
«Смышленый пацан», – донеслось откуда-то сзади.
Парень в спортивном костюме тем временем продолжал:
- Борзых ломать сразу надо. Кулаком в нос.
- Верно.
- Ты вроде нормальный пацан, Никитос. «Мал да удал», короче, – раздалось гоготание.
- А еще смешно спросить «бабки есть?» – начал оживленно рассказывать парень в красном костюме, – и если он тебе отвечает «ничего нету», тогда ты сразу же спрашиваешь: «пи*доболу в рот нассым?». А потом смотреть на паникующую рожу!
Я тем временем сам не заметил, как допил пиво, и не найдя поблизости мусорки, бросил бутылку в кусты. Лорка сразу же осудила этот поступок:
- Мусорить нельзя.
- Знаю, но на эту проблему можно посмотреть с другой стороны. Вот – представим, что все люди на земле перестанут мусорить. Тогда нечего будет убирать, и миллионы дворников лишатся своей работы. А где им работать тогда? Таким образом, бросил бумажку – спас дворника.
Кто-то засмеялся, а кто-то промолчал. Лорка лишь пожала плечами:
- Да уж, своеобразный ты человек, Никита.
Подавители продолжали обсуждать «методы товарняка»:
- Еще можно группе мелких сказать «Так, пацаны, вы сейчас разворачивайтесь и бегите что есть мочи. Если за пять секунд не добежите до перекрестка, мы вас догоним и будем пи*дить!». А потом они как дебилы побегут, действительно, думая, что ты бежишь за ними!
- Да, знаю такую тему, – сказал я.
- Слышь, Никитос, – спросил подавитель в спортивном костюме, – а у тебя там в школе проблем нет? Никто тебя не прессует?
- Да не, у нас вообще все по-мирному.
- А то если че – обращайся, поможем.
- Ладно.
- А че, у тебя там одни лохи учатся? – спросил тот, что в черной куртке.
- Типа того.
- Знаешь, как таких прижать?
- Как?
- Да очень просто, проще простого. Ты меня слушай, это я тебе не просто мулю втираю. Мне это пацаны знающие рассказали постарше. Вот смотри, допустим, ты решил товарнуть фраерка из своего класса. Что он будет делать, стуканет на тебя? Нет! А все потому, что знает, что ему с тобой еще учиться и учиться. Ты его в любой момент можешь после школы прижать и поговорить по понятиям. Напишет на тебя заяву – ему же будет хуже. С пацанами его вылавливаешь, и так каждый день! После нескольких раз он сам побежит заяву забирать, да еще и подарок тебе сделает, только бы ты от него отвязался.
- А, понятно. Но я на своих все равно не собираюсь наезжать.
- А никто и не говорит, что надо наезжать на своих. Просто рассказываю, как в жизни можно сделать.
- Ну спасибо, приму во внимание.
- Вот еще, зацени прикол, – сказал подавитель в полированных ботинках, – я как-то года три назад еду в трамвае с пацанами. А с нами еще двое мелких фраерков было и две бабы.
- Кто это, интересно? – спросила Лорка.
- Да по х… кто, главное, что бабы. Ну, едем мы, и смотрим – один лох сидит на заднем сидении… – в этот момент он на секунду прервался, чтобы глупо загоготать, – короче, едет он такой, типа не при делах, в окошко смотрит. Я своим фраеркам говорю – «идите, наедьте!». Они сперва давай в отказ, в глухую, короче… но потом я им объяснил, что лохан, мол, ничего вам не сделает. Народу в трамвае почти не было, но я все равно не думал, что фраерки решатся, однако они, бац, короче, и пошли на него… ну, мы стоим ржем, а главное, почти все слышно, че они ему там базарят. Подходят, короче, такие, и говорят «слышь пацан, ты здесь че сидишь?», а он сразу очко поджал, поворачивается к ним с такими охреневшими глазами. Ну мы с пацанами, девчонками ржем, а эти двое мелких продолжают его разводить. Приколите, они его оба раза в два были младше. Один говорит, громко главное так, чтобы мы все слышали: «Ты че, сука, сидишь? Вали отсюда, а то здоровьем будешь отдавать». Тот там в ответ че-то пробубнил, а мелкий снова говорит… приколитесь, короче, я слово в слово повторяю: «Ты что, щекан чморной, гнида тупая, сидишь?! Выбирай, либо деньгами будешь отдавать, либо здоровьем!». Даже не объяснил, короче, ему ничего толком. Короче, не растерялся, на ровном месте наехал, просто так!
- Ты за базаром следи, «просто так!», – вклинился подавитель, оранжевый внутри.
- Да хорош, Саня, я историю рассказываю, че докопался?
Саня лишь молча затянулся, и отвернулся в сторону.
- Ну вот, – продолжил рассказчик, – телки, короче, ржут, мы ржем, и тут я думаю: «блин, пацан должен че-то ответить, ну тут же дубу понятно, что фраерок не прав, он даже не обосновал ничего», но пацан… ща упадете… пацан делает следующее: дрожащими руками он достает бабки из кармана, рублей 50, отдает мелкому, а потом, стоило дверям открыться – он как крыса выбежал из трамвая. Такой чухан, надо было видеть короче, там пятки сверкали, как у спринтера, а на спине такой огромный портфель в разные стороны прыгал! Он не просто из трамвая выбежал, он дальше по улице побежал не оглядываясь, во дворы куда-то. А телки ржали так, ну, поддатые к тому же были, короче, чуть не уссались.
- Что сделали с бабками? – спросил я.
- Да че сделали, я уж не помню. Бухла вроде купили.
- Слышь, Вано, – вдруг «ожил» просидевший все это время на корточках, выкуривший с дюжину сигарет подавитель, – расскажи, как пацан обоссался!
Пятеро человек тут же заржали, не успел Вано начать:
- Не, это вообще тема, слушай, короче. Короче, мы как-то пацана прижали, «че мол, сука, идешь бычишь?!», а он весь сразу затрясся, еле слышно пролепетал «я не бычу», и обоссался! На полном серьезе, без преувеличений, по ногам моча потекла. Фу! Мы давай ржать, а он заплакал. Мы с этого ссыкуна даже денег не взяли, он домой побежал. Просто обоссался! Я думал, такое только в тупых комедиях бывает. Я вообще не понимаю, как можно обоссаться в штаны? Не, бывают в жизни сложные ситуации, очко у всех играет, но если ты пацан, ты очко-то сдержишь! Не наложишь же в штаны. Не знаю, я все-таки думаю, что тот пацан просто больной был, у него, как у моего дедка, небось недержание.
- Да зассал он просто, че ты его выгораживаешь?
- За базаром следи, Саня. Где я кого-то выгораживаю?
- Здесь стоишь и выгораживаешь.
- Так, пацаны, – вмешался вставший с корточек подавитель, начавший всю эту беседу, – хорош быковать не к месту.
Саня и «Вано» обменялись скрытыми взглядами, после чего Саня первым пожал руку:
- Да ладно тебе, все путем.
- Да я знаю, что все путем, базара нет. Ты просто вечно всех вокруг жалеешь. Тогда, например, когда ты Серого мочил, надо было его ногами прихлопнуть, а ты ниче не сделал.
- Ты не учи меня жить. Я его повалил, на фига мне его ногами мочить?
- Надо мочить, если урод не прав, надо мочить.
- Пацаны, – вмешался подавитель в куртке, – достали. Вон паренек стоит, подумает сейчас, что вы беспредельщики какие-то. Че, руки чешутся? Идите вон в лес, в кусты и там свои руки займите.
Все в момент заржали, включая «конфликтующих». Может быть, этот смех разрядил обстановку, но мне она даже близко не показалась «заряженной». Наоборот, все происходящее воспринималось как типичная беседа этих людей, с упреками и наездами.
Болтали мы так еще долго, и мне умело удавалось строить из себя то, чем я в принципе не являюсь. Беседа с ними мало чем отличалась от рядовой беседы с Кастором в больнице, так что его утверждение «от этого никуда не деться» оказалось редкостной правдой. Когда я понял, что прошло уже больше часа, я спокойно сказал:
- Ладно, пацаны, я пожалуй пойду. Мне еще в школу надо.
- Ладно, бывай, Никитос.
Все подавители потянулись пожать мне руку на прощание. Оранжевый внутри тем временем положил мне руку на плечо и тихо спросил:
- Слышь, пока не ушел, слухай. Просто хочу спросить тебя, ты не подумай чего плохого.
- Да я не думаю, спрашивай.
- Вот смотри, допустим на тебя наедет бугай. Не просто огромный, а просто супер-бык, наедет на тебя и точка, ты чего будешь делать?
- В смысле, что я скажу или…
- Да не, ты не понял. Ну, представь, вот он тебе сказал, что ты чмо подзаборное, и стоит смотрит на тебя.
- Саня, – тем временем сказала Лора, – перестань, он не такой.
- В смысле не такой?
- Ну, он мирный. Не надо его разводить, как ты любишь.
- Да ниче я его не развожу, верно Никитос? – спросил он, еще сильнее прижав меня за шею к себе.
- Мы просто общаемся, – сказал я, чувствуя себя полным кретином. Все равно что кто-то тебя будет жутко избивать после школы, это увидит мама, а ты скажешь «мы просто играем, мам!».
- Ну так че, Никитос? Че будешь делать?
- Я тебе скажу честно. Я не смогу победить бугая, как видишь, комплекция у меня не самая крепкая. Но комплекция не главное, главное – дух, стержень, понимаешь?
- Ну…
- Я буду смотреть как этот огромный ублюдок вызвал меня на дуэль, а потом подойду, и тресну ему по роже. Тресну настолько сильно, насколько смогу. И пускай он после этого от меня живого места не оставит, по крайней мере я буду знать, что повел себя как настоящий пацан и сумел постоять за себя.
- Уважаю, Никитос. Уважаю, – он крепко пожал мне руку. – Береги себя, бывай. Иди по своим делам и будь осторожней. Ты реальный пацан, я за тебя, короче.
- Ладно, пока. Пока, пацаны, прощайте, девушки.
- Пока, Никита, было приятно пообщаться с тобой, – сказали Лора с Катей, почти синхронно, отчего все засмеялись.
Я отошел на несколько шагов, и в последний раз крикнул:
- Пока, пацаны! – услышав в ответ многочисленное «Бывай, давай, пока» и прочее.
Я развернулся и быстренько пошел в школу, сам не ожидая, что сделал. Я ведь в буквальном смысле сумел найти общий язык с такими людьми, которые очень далеки от меня. Это же здорово! Жаль только, что Лора с Катей в итоге получили обо мне ложное представление. И этому Сане я в конце соврал… хотя, может и не соврал.
А может, тебе хотелось бы верить, что ты не соврал?
Я не прекращал прокручивать в голове случившееся, даже когда забежал в школу и быстро прошмыгнул в кабинет директора. Шел урок, кабинеты пустовали, поэтому никто меня не увидел.
Она как всегда сидела за своим столом, перебирая разные бумаги:
- А, это ты. Решил к нам вернуться, – сказала она, лишь один раз глянув на меня, продолжая раскладывать бумаги.
- Я принес справку.
- Знаю, ты лежал в больнице. Давай ее сюда.
- Помимо этого, у меня тут еще одна справочка, с оценками.
- Учился там. Дай я посмотрю.
Она внимательно изучила документ с оценками. Убедившись, что у нее в руках не подделка, она сухо сказала:
- Хорошо, это тебе зачтется в журнал.
- Спасибо, я могу идти?
- Да… а кстати, ты почему не на уроке?
- Я только что из больницы.
- А, так значит ты сейчас на урок.
- Нет… мне еще нужно заехать в свою поликлинику, сдать амбулаторную карту, – мигом выдумал я.
- То есть, сегодня ты еще не в школе.
- Да. Но завтра буду как штык.
- Знаешь, Карфагин…
- «Ген».
- Что?
- Ниче-ниче, продолжайте.
- Знаешь, я от тебя устала, – голос ее стал уставшим и рутинным, – я не собираюсь читать тебе проповеди, как в десятом классе. У тебя в руках вся твоя жизнь, и учитывая то, что ты меня все равно не слушаешь, делай с ней все, что хочешь.
- Вы имеете в виду мои прогулы? Но я болею.
- Перестань, Никита. Мы оба знаем, что если бы ты не хотел, ты бы не болел.
- В этот раз я не пропустил программу. Я на том же уровне, что и все остальные.
- Это хорошо. А то я все подумываю оставить тебя на второй год. Надо было это еще в прошлом году сделать.
Она, конечно говорила не совсем правду. «Запугивание» – часть школьной политики, каждый ребенок учится только потому, что боится. Боится остаться на второй год, не сдать экзамены, боится, что ничего не добьется в жизни, ведь ему внушили, что в жизни всего надо добиваться. Вот и она запугивала меня вторым годом, хотя ей эта процедура даже близко не нужна была. Ну зачем ей все эта волокита, что изменится, если я буду учиться на год больше других? Умнее я от этого не стану, а даже если бы и стал – ей до этого как до лампочки. Зачем ей портить отчеты, когда все в школе учатся хорошо, это элементарно не выгодно, иметь двоечника. Может, ей и следовало бы оставить меня за непосещаемость, но у меня-то все законно, все справки на месте. Поэтому, всей этой истории про «второй год» я в очередной раз не поверил.
- Ладно, – сказала она, – иди, только чтоб я тебя не видела.
Быстренько я вышел из кабинета и покинул пустующие школьные коридоры. Мне хотелось как следует насладиться последним днем свободы, ведь окончательно выйти на учебу я действительно собирался со следующего дня.
Поэтому я решил навестить бабушку, а оставшееся время провести в секретном саду.
У бабушки
Для кого-то бабушка это вечно недовольный всем субъект, мешающий жить, или просто человек, который напрягает своим излишним вниманием. Для меня же она все равно что родная мама, которую я очень люблю. Она человек, да, старый, да, иногда немножко нудный, но очень хороший, а это главное. Все свое детство я провел с ней вместо того чтобы ходить в детский сад. Вместе мы постоянно придумывали себе разные игрища, она научила меня как копировать рисунки монет с помощью карандаша и бумажки. Научила меня играть в разнообразные игры из ее детства, например, «чику». Показала как здорово монетки вертятся и катаются по столу, стоит их только ловко ударить. И каждый день мы с ней ели домашние пельмени или ее фирменный суп с лапшой и картошкой. Этот суп я уплетал как ненормальный, одну тарелку за другой. Иногда за обед я съедал три, а то и все четыре порции, и никогда в своей жизни ни у кого больше не ел такого же вкусного супа. Дед постоянно работал с утра до вечера, поэтому я видел его гораздо реже. Для того чтобы сидеть со мной, она брала отпуск у себя на работе в вузе, где она была преподавателем по математике (так я думал тогда, но позже узнал страшные слова, конкретизирующие ее работу, вроде «математической статистики»). Три года назад она ушла на пенсию, и с тех пор как деда не стало, жила одна, в той же самой квартире.
Я старался навещать ее как можно чаще, но получалось не больше раза в неделю. С больницей вообще вышел пробел на целый месяц. Зато каждый раз, когда я все-таки приходил, она очень сильно радовалась и часто повторяла одну и ту же фразу: «Когда дома все вместе – тогда и душа на месте».
Дорога от школы до ее дома заняла двадцать минут.
Она сразу же обняла меня, стоило мне оказаться на пороге:
- Никитка, родненький!
- Привет, ба.
Большую часть времени она тратила на вязанье и кроссворды. В квартире была целая библиотека справочной литературы, которая помогала ей находить нужные ответы. Однажды она даже выиграла несколько тысяч рублей в одной газете и была названа читательницей года.
С порога она сразу же повела меня на кухню, где накормила своим фирменным супом, ничуть не изменившимся по вкусу с тех пор, когда я был маленьким. За обедом она успела расспросить у меня все, что только можно было узнать об учебе. На каждый ее вопрос я отвечал либо «все хорошо», либо «да, отлично». Потом она переключилась на разговоры о сериалах, которые меня немножко утомляли. Она пересказывала подробно события каждой серии, а я делал вид, что слушал. Внезапно моему взгляду попалась картина, висящая над столом, которая навела меня на интересные мысли:
- О! Я только сейчас заметил эту картину. Вроде бы, она тут всегда висела, но я так к ней привык, что заметил только сейчас.
- Вот видишь, как здорово. Заходи почаще, и еще что-нибудь новое заметишь…
- Обязательно, конечно, буду заходить.
Я говорил чистую правду. А что касается картины, это очень интересно, как к некоторым вещам привыкаешь настолько, что они начинают терять всякий смысл.
Бабушка внезапно переменилась, стоило мне прервать ее разговоры о сериалах:
- Я немного рассотрилась.
- А что случилось?
- Видишь ли, я вчера ехала на рынок, и прямо в автобусе у меня закружилась голова. Я чуть на пол не упала, каким-то чудом сумела ухватиться за поручень. А кондукторша как давай орать: «Посмотрите на нее, залезла сюда пьяная! На ногах не стоит!». Мне так грустно стало, у меня там инфаркт мог случиться, а она меня так грубо.
- Слушай, не грусти. Не обращай ты внимания на всяких гадин. Вот ведь, какая сволочь, у тебя степень есть, а она там какая-то кондукторша, еще смеет тебя пьяной называть!
- Вот именно. Я так расстроилась.
- Не надо, все хорошо, – тут меня потихоньку начала охватывать злость, – главное, я и ты знаем, что никакая ты не пьяная была.
- Я вообще не пью.
- Во-во.
Мы посидели еще какое-то время. Во мне кипела злость, хотелось сделать что-нибудь с этой кондукторшей, которая поступает неправильно… но потом злость испарилась.
- Ладно, тебе, наверное, уже пара, – сказала бабушка.
Интересно, куда пора? Она ведь понимала, что не в школу.
- Да, я потихоньку пойду. Но потом обязательно зайду еще.
- Заходи, конечно. Если нужно будет, я тебе денежку дам.
- Ладно.
По дороге из ее дома я вновь представил себе эту сцену в автобусе, и мне хотелось надавать той поганой кондукторше по роже, лишь бы она заткнулась и не расстраивала бабушку. Бабушка очень добрый человек, таких людей просто нельзя расстраивать. У нее, кроме пенсии, единственный заработок – репетиторство. В основном приходят всякие школьники, подготовиться к сдаче экзаменов в вуз, а она с них никогда даже денег не берет. Когда разговор заходит об оплате, она всегда говорит «В конце обучения вы сами решите, как меня отблагодарить. Можете вообще не благодарить». Как правило, ей дарят всякие бытовые приборы, иногда деньги, но она никогда ни с кого не спрашивает. Однажды я спросил ее: «А бывало такое, что люди вообще не платили?», на что она честно сказала: «Бывало, конечно, но что с них взять. Если их совесть не мучает – так пускай и не платят, мне-то что». Вот такая у меня бабушка, которую нельзя обижать.
Секретный сад
Времени до конца занятий еще было полно, родители, конечно, вряд ли уже вернулись домой, но осторожность никому не повредит. Я шел посидеть в секретный сад, и по дороге немного успокоился, перестав думать о кондукторше. Вместо этого я задумался, какой красивой казалась мне школа во втором-третьем классе. Утопии, конечно, не было, да и проблем хватало, но все равно все было каким-то милым, все были маленькими и в принципе хорошими. Тогда у каждого была своя личная парта, хитрым образом сливающаяся со стулом. В правом верхнем углу стола была круглая дырка, в которую помещался пластмассовый стаканчик, куда можно было складывать ручки. Всего было три вида таких стаканчиков – оранжевые, синие и красные. Учитывая то, с какой легкостью их можно было вытащить из парты, они служили нашему классу самыми разнообразными способами. Чаще всего мы делились на группы по цвету стаканчика, и просто бросались ими в противников. Вначале эта игра называлась войнушкой, а чуть позже Чечней. Мало кто на самом деле знал, что такое Чечня, для всех это слово было просто синонимом чего-то страшного, синонимом войны.
Как-то на перемене все побежали набирать в стаканчики воды и брызгать друг в друга. В итоге вода была разлита по всему кабинету, а одежда каждого участника насквозь промокла. За это всем был сделан выговор, но все равно было отличным, я не прогуливал ни одного школьного занятия, ходил на уроки даже с температурой и хорошо учился. А потом все стало каким-то мрачным.
Может сложиться ошибочное впечатление, что мне все дается слишком легко, слишком просто. Это не так. То, что я имею все справки по каждому пропуску, вовсе не значит, что в школе меня автоматически переводили в следующий класс и закрывали на все глаза. В десятом классе серьезно встал вопрос о моем отчислении (в ШРМ), либо о том, чтобы оставить на второй год за «значительный пропуск учебного плана». То есть да, я легально все прогулял, но это же не значит, что я в это время учился. К тому же в десятом классе я умудрился прогулять все переводные экзамены (сдавать не перло) и черт знает о чем я думал в тот момент. В принципе, несмотря на мою убежденность в том, что волокита с моим отчислением никому не нужна, там все равно присутствовал другой человеческий фактор – я элементарно всех достал. Иной раз я подумываю, что меня тогда действительно могли отчислить, как бы я ни был уверен в обратном.
Завуч звонила моим родителям, и только благодаря маме мне позволили сдать экзамены в дополнительное время. Никому из учителей, конечно же, не хотелось меня слушать (все и так знали, что я ничего не знаю), поэтому большинство оценок я получил просто так (в основном тройки). Мама мне еще строго-настрого сказала:
- Никому никогда не говори, как тебе легко удалось все сдать. Не хвастайся друзьям, а то не успеешь заметить, как слухи дойдут до учителей, до директора – и тебя в итоге оставят-таки на второй год. Не говори друзьям! –повторила она, как будто у меня эти друзья вообще были.
- А что мне сказать, если меня спросят? Всем же интересно будет докопаться, как этот «заочник» умудрился перейти в другой класс, не появившись ни на одном экзамене?
- Говори всем, что это было трудно, сложно. Что ты очень упорно старался, учил все и потратил на это все лето.
В итоге я так сильно вбил в голову ее слова, что убедил самого себя в том что сдача экзаменов была трудным делом. На самом деле, наверное, ни у одного школьника во всей стране не было таких легких экзаменов, как у меня в десятом классе. К тому же я точно смог вынести для себя то, что где-то мельком витало на задворках моего разума всю осознанную жизнь – все окружающие тебя, в первую очередь, люди. То есть если кто-то имеет над тобой административную власть, он все равно человек со своими слабостями, желаниями и идеалами. Если у тебя строгий учитель, это не значит, что он просто какая-то машина, строго действующая по инструкции. Нет, все вокруг прежде всего люди, к которым можно найти свой подход. Никому из учителей не хочется долго возиться с прогульщиком летом, когда так важно уехать отдыхать. Все они и так очень устали за весь учебный год, так что им не до меня.
И к слову об экзаменах. Я сказал, что в десятом классе они были очень легкими. Так вот, а в девятом все было еще легче. Оказывается, в учебном кодексе РФ есть статья, согласно которой подверженный страшным болезням ученик имеет право не сдавать экзамены (видимо, дабы не нервничать). А в девятом классе были эти жуткие переводные экзамены, которых все безумно боялись все предыдущие годы. Мне пришлось, конечно, здорово побегать, оформляя всякие справки о состоянии здоровья, но в итоге я был освобожден ото всего, причем на законном основании. Можно было, конечно, также побегать и в десятом классе, но что-то не перло, я, видимо, совсем распоясался и обалдел от чувства безнаказанности.
От дома бабушки до секретного сада я добрался на троллейбусе, нужная остановка была следующей после моего дома.
Секретный сад – это самое тихое, самое уединенное и самое прекрасное место во всем нашем городе. Наверное, для каждого человека в каждом городе надеется такой уголок, любимый уголок, куда он ходит, чтобы побыть одному. В Крипяти есть одна большая дорога – проспект Свободы, это центральная улица всего города. В одном месте на востоке она делает резкий поворот на северо-запад, образуя тем самым английскую букву V. Конечно, угол не такой острый, а плавный и гладкий, но уверен, сверху он смотрится также остро, как нос буквы V. Внутри буквы, у самого носа этого пересечения стоит городская часовня, лицом к городской площади – центру города. Недавно там зачем-то все заставили киосками с быстрым питанием (всякими хот-догами), что весьма испортило общий вид. Прямо за площадью, за парком Пушкина, находился весьма неблагоприятный рабочий район – Метисовский, за ним шла железная дорога. По сути, эта была такая же клоака, что и район Сталеваров, практически вплотную соседствующая с более престижным центром. Вообще, моя мечта – это полетать над городом на вертолете и посмотреть сверху, как улица в виде буквы V указывает на площадь и как сверху смотрится мой секретный сад, можно ли его вообще увидеть…
В этом то и была вся прелесть секретного сада. Никто о нем ничего не знал, кроме меня. Там, я был самим собой, мне не нужно было задумываться о своем поведении и о других людях. Он был идеален для состояния «я это я». Секретный сад был только моим местом, куда я приходил, дабы побыть одному, ведь именно там я чувствовал себя спокойно. Он образовывался в квадрате, со всех сторон окруженный стенами старых одноэтажек. Небольшая арка некогда служила входом, но ее давным-давно кто-то загородил черной решетчатой дверью, которая стояла намертво закрытой все эти годы. Был и другой проход, между забором и одним из домов – маленький, змееобразный переулок, а потом все, что от тебя требовалось, – это перепрыгнуть через небольшой забор. Какие бы праздники ни были в городе, даже если вся площадь была покрыта подвыпившими людьми, никто не заходил в мой секретный сад, потому что о нем никому не было известно. Ни одно окно из стен окружающих домов не выходило на него. Когда-то кто-то устроил там скамейку с лужайкой – видимо, это место было обычным двориком, но потом все об этом забыли. Скамейка, кстати, была из блестящего желтого дерева, с черными опорами и черными шляпками шурупов, симметрично расположенными в разных углах и по середине. Эта скамейка казалась нетронутой человеком, никто никогда не садился на ее спинку, свесив ноги на сидение, так что на ней можно было спокойно сидеть, как положено.
При этом даже когда я шел в секретный сад, люди, видевшие, как я проскользнул в змееобразный проем за зданием, были убеждены что я просто пошел справить малую нужду. Все справляли там малую нужду, особенно во время массовых гуляний, поэтому в змееобразном проулке плохо пахло. Но даже если незнающий человек доходил до самого конца, он упирался носом в глухую стену забора, покрашенную так же, как и дома вокруг, и ему даже в голову не приходило, что за ней что-то есть. Поэтому о секретном саде никто не знал.
С другой стороны, где была арка, ничего не было видно, казалось что за железной дверью просто какой-то подвал. Один из домов полностью отдали под офис, два других были жилыми. Я честно признаюсь, что не знаю, кому в голову пришла идея построить все таким образом. Вероятно, он специально планировал секретный сад в качестве миниатюрного дворика, но в общем, видимо, идею никто не поддержал. Что больше всего нравилось мне в секретном саду – так это его уединенность. Его расположение в самом центре города, где, казалось бы, полно людей, но никто из них о нем не знал. Наверное, в каждом городе есть такой секретный сад, о котором дано знать только одному человеку. И неважно, какая погода была на улице, пускай хоть ливень с градом, каждый раз, когда я садился на лавочку в саду, все вокруг казалось мне сверкающим, солнечным.
Каждый раз, когда я думаю о секретном саде, я вижу картинку, в которой я сижу на лавочке, где-то вдалеке слышен шум проезжающих машин, а если встать в полный рост и подпрыгнуть, то в маленькую щелочку над забором можно увидеть даже их крыши, стремительно проносящиеся в разные стороны, в неизвестность. И каждый раз на лужайку падало солнце, и это была самая красивая картина, которую я когда-либо видел в жизни. Зимой, правда, после сильных снегопадов секретный сад был непригоден, убирать там было некому, поэтому и лужайка и скамейка покрывались снегом. Но как только наступала весна, мои приходы в секретный сад увеличивались, потому что именно весной он представал во всей своей красе и обличии. Я очень любил это место, больше все других. Даже дома не было такого спокойствия, какое было там, стоило лишь перелезть через забор. И главное, там не нужно было никого из себя строить, не нужно было никого обманывать, это место было моей проекцией рая. Если есть загробная жизнь, есть рай, и если этот рай мы придумываем себе сами, тогда моим будет этот секретный сад. И ничего лишнего, никакого компьютера или телевизора, просто секретный сад – какой он есть. Ну, разве что в змееобразном переулке будет вкусно пахнуть зеленью или цветами. Чего стесняться, я очень люблю запах цветов, пускай я не держу их у себя дома и не нюхаю по двадцать раз за день, но если попадается такая возможность, то это здорово. Просто очень приятный запах, почему бы змееобразному проулку не благоухать ими?
Забавно, вот для меня это было бы раем, а для кого-то другого – адом, потому что все относительно. Ад – это то, что ты сам создаешь вокруг себя, но если человек действительно приспосабливается к любой среде обитания, любым условиям, что ему мешает приспособиться к аду? Что ему мешает превратить ад в рай? Я не знаю, куда я попаду после смерти, но думаю, что все-таки в рай, потому что не совершал никаких плохих поступков. Интересно, а гадости, которые ты делал в несознательном возрасте, считаются? Ты ведь тогда не отдавал отчета своим действиям.
Я доехал до площади, обогнул часовню, прошел еще около ста метров вверх, и на глазах у всех прохожих свернул в злачный проулок. Уверен, все увидевшие меня люди сделали вид, что ничего не заметили. Быстренько я пробежал вглубь, уперся ногой о выступ в стене, ухватился за край забора и сиганул внутрь. Все было на месте, даже трава на лужайке, а скамейка смотрела на меня, зазывая присесть. И солнышко так красиво обогревало это место, как раз как во всех моих мыслях. Я сел на скамейку, откинулся назад и просто сидел так, слушая шум окружающего меня города.
В принципе, секретный сад был тем же самым карцером между 6-й и 12-й, где никто тебя не беспокоил и позволял быть самим собой. Разве что в секретном саду было просто какое-то скопление энергетики – это место концентрировало в себе положительные ощущения, делясь ими с каждым своим посетителем. Порой мне в голову лезли мысли о том, что я и сад – это единое целое, что это мой настоящий дом. Иногда мне было страшно думать, что это место могут снести или его может занять другой человек. Но эти страхи так никогда и не сбылись, секретный сад оставался только моим местом, созданным для меня одного… И у меня не возникало особого желания, позвать сюда кого-либо из своих знакомых.
Так, на лавочке я прогуливал многие и многие часы занятий в школе. При этом, меня никогда не одолевали мысли вроде «там нечего делать, там скучно»… здесь никогда не было скучно, пускай, говоря прямо, тут действительно было нечем заняться. Просто сидеть уже было занятием, сидеть и думать. Спокойствие было занятием. Боюсь, далеко не каждый человек смог бы понять это. Можно было бы его, конечно, привести сюда, но он все равно бы не понял. Ему бы это место не дало ничего из того, что оно давало мне. Секретный сад просто идеален для состояния «я это я». Черт, а что же такое это «я это я»? Наверняка, если бы я больше читал, я бы смог дать этому определение. Вспомнились люди, на которых я смотрел из окна девятой палаты. Как они спешили по своим делам и ни о чем таком не думали. Наверное, этому явлению тоже есть определение, когда мозг полностью забит «делами» и все, что ему требуется, – выполнять базовые моторные функции. Вообще, думается лучше всего не в толпе, а там, где ее нет. Может, поэтому Рафис начал толкать такие интересные идеи именно в больнице? В повседневности он мог ни о чем таком не думать. Да и Кастор тоже немного там порассуждал. Это очень хорошо, когда человек думает.
Я просидел в секретном саду около трех часов и вспомнил, что есть еще один человек, которого я был бы очень рад увидеть.
Дома
Когда я вышел из секретного сада, было уже три часа дня, можно было спокойно идти домой, как после школы. Квартира находилась всего в километре.
Дома никого не оказалось. Я забросил портфель в комнату (он, кстати, был легким, как перышко, какой смысл носить с собой учебники, если ты их никогда не открываешь?) и тут же поспешил позвонить Анель. В трубку послышался все тот же «блатной» голос, для которого работа видимо уже закончилась:
- Але?
- Здрасьте, а Анель можно? – вновь эта дежурная фраза ребенка, который при разговоре с чужим родителем просит позвать к телефону друга. И только в том случае, если родитель дотошный прилипала, он обязательно спросит:
- А кто ее спрашивает?
- А, я из больницы…
- Опять ты, – прозвучало сухо, а потом на заднем плане послышалось явно не тихое «Анель! Трубка!», после чего послышался бархатный голос:
- Алло, я слушаю.
В эту секунду я вдруг задумался над пафосным определением «бархатный голос», которое само собой закралось в мою голову, и глупо хихикнул в трубку.
- Ну, здорово, – сказала Анель, – кто-то зовет меня к телефону и ржет.
- Да это я, привет!
- И что же такого смешного? Может, скажешь мне, мальчик-экстремальщик?
- У тебя бархатный голос.
- О-го! Спасибо…
- Он очень приятный.
- И над этим ты ржешь?
- Да… ты когда-нибудь задумывалась над словом «романтика»?
- Э-хе… ну не знаю.
- Просто, сам факт того, что мне кажется, что у тебя «бархатный голос», – это самая настоящая романтика, над которой я мог бы поржать в любое другое время. Но сейчас она мне даже нравится!
- Тебе нравится думать о том, что ну… ну ты понял, о том, что ты сказал про голос, – она явно не могла сказать «над тем, что у меня бархатный голос», потому что неподалеку кто-то стоял и слушал. Скорее всего, тот самый прилипала.
- Да, мне очень нравится твой голос. И нравится думать о том, что он бархатный.
- Ну спасибо… тебе определенно очень хорошо удается поднимать настроение девушкам.
- «Шке». Удается поднимать настроение только одной.
- Приятно.
- Слушай, я вообще-то выписался.
- Да ты че?
- Ага, только сегодня… – ложь, но ложь во благо. То же самое, что наврать бабушке, мол, «я иду в кино», а на самом деле уехать на автобусе в другой город до вечера. Лучше соврать, ведь так она не будет беспокоиться. На самом деле я выписался днем ранее, но из-за грубого разговора с отцом так и не позвонил ей вечером.
- Не хочешь со мной пойти куда-нибудь? Есть планы на вечер?
- В принципе нет… мне только нужно с предками поговорить.
Я решил пригласить Анель в одно место, которое приметил уже давно:
- Ты любишь блины?
- Блины?
- Да, тут в центре есть блинная, там всякие супер-блины делают, с мороженным там, со сгущенкой. Там еще кофе есть, пироженки.
- Это та, которая недалеко от площади?
- Да, была там?
- Нет, еще ни разу не была. Слушай, давай ты мне перезвонишь минут через десять. Я у предков спрошу… мы во сколько идем?
- Да как скажешь.
- Хорошо, перезвони мне, – она бросила трубку.
Меня почему-то сразу заела изнутри одна мысль, стало стыдно… стыдно за то, что я подошел в парке к тем девушкам. Я, конечно, не хотел с ними заводить никаких отношений, но все равно – если бы меня там увидела Анель, она не поняла бы. Поэтому я решил больше вообще не общаться ни с кем противоположного пола, по крайней мере, по своему желанию. В блинную я сам хотел сходить, потому что однажды купил вкусный блинчик со сгущенкой в одном из киосков на площади, и сразу же «втянулся», ведь он был намного вкуснее домашнего – плотный и сочный. Потом открылось это заведение, и вот прекрасный повод туда сходить. Через несколько минут я перезвонил Анель, и, к счастью, она сама взяла трубку:
- Ну так как, ты идешь?
- Иду.
- Ура!
- Только не надолго. В девять мне нужно будет вернуться домой.
- Во сколько встретимся и где?
- Давай часов в шесть… а вот где – не знаю, где лучше?
- Давай на площади, на троллейбусной остановке?
- По Свободе?
- Да, я тебя там встречу. В шесть часов. Можешь опоздать, я все равно там ждать буду.
- Хорошо.
- Ну что ж… тогда увидимся?
- Да. Ну давай, пока.
- Пока, – попрощался я и повесил трубку.
Можно было, конечно, спокойно дождаться шести, встретить ее и посидеть в блинной, но это было бы слишком просто и скучно. Прежде всего, нужно было достать денег, я наскреб по своим запасам 180 рублей плюс немного мелочи, а этого явно не хватало. И зачем я еще деньги тратил на всякое пиво утром? Зачем я вообще общался с теми людьми? Но сожалеть было поздно. Я залез в прикроватный столик матери в спальне – она оставляла там для меня деньги на мелкие расходы – и теперь в моем распоряжении было в целом 360 рублей вместе с мелочью – на блинчики должно было хватить. Но на этом я не остановился, мне не хотелось просто накормить и напоить Анель до отвала, вперемешку со своими веселыми рассказами, этого было бы недостаточно для того чтобы произвести впечатление. Поэтому первым делом я пешком пошел к блинной, разведать, что там к чему. Она находилась не так далеко от дома, в трехстах метрах от площади, прямо у проезжей части. Снаружи здание было отделано в старорусском стиле, однако внутри был сделан евроремонт, а металлические стулья и столики блестели, отбивая всякие мысли о древнерусской культуре. Вообще, все заведение больше походило на какой-нибудь бар из американских фильмов, разве что на стенах были изображены блины во всевозможных ипостасях, с русскими подписями. Людей было гораздо больше, чем я думал, но пустых мест все равно было больше, чем занятых. Первым делом я подошел к официантке с вопросом:
- Извините, а можно к вам обратиться?
Она достала из фартука блокнот с ручкой, видимо, чтобы записать мой заказ, но, увидев, что я еще не занял столик, произнесла заученную фразу дежурном голосом, с небольшой толикой усталости:
- Здравствуйте, рады видеть вас в нашей блинной. Пожалуйста, выберите себе место, присаживаетесь, я подойду к вам через минуту.
- Простите, я только хочу спросить, можно ли у вас здесь сделать, ну, специальное обращение?
- Что вы имеете ввиду?
- Ну, короче, я скоро приду сюда вместе с девушкой, и было бы здорово если бы вы сделали ей что-нибудь приятное, обратились по имени, поздравили от меня… я заплачу если надо.
- С чем конкретно вы хотите ее поздравить? Мы можем организовать торт и спеть песню в честь дня рождения, можем при входе устроить сюрприз, приготовить фирменное блюдо.
- А сколько все это будет стоить?
- Зависит от того, что именно вы закажете.
- Честно говоря, мне бы не хотелось ничего громкого… на самом деле было бы здорово, если когда мы зайдем и сядем, вы, например, или кто-то другой обратится к девушке… ну, к моей, в смысле, девушке по имени, и скажет что-нибудь вроде «рады видеть вас здесь…»
- Без проблем. Как имя девушки?
- Анель.
- Так, «Анель»… официантка записала имя в блокнот и убрала его обратно в фартук, не успел я и глазом моргнуть.
- Можно приготовить фирменное блюдо, например торт или блинчик с ее именем.
- Боюсь, для этого я слишком поздно спохватился, может быть, в другой раз. Значит, мы сядем и…
- …Я вас узнаю, подойду к вашему столику и скажу что-нибудь приятное Анель.
- Да, это самое главное, упомянуть ее имя, чтобы она почувствовала себя уютно. Сколько это будет стоить?
Официантка как-то ехидно глянула на меня, и улыбнулась:
- Да нисколько не будет стоить. Мне не трудно.
- Именно вы скажете все?
- Конечно, без проблем. Ладно, слушай, время бежит… я пошла работать, а ты давай, приводи сюда свою даму.
- Спасибо.
Официантка пошла работать, а я подошел к кассе и на всякий случай изучил цены. В среднем разные блинчики стоили по 30-40 рублей, а это значило что моих 360 с лихвой хватит и на них, и на кофе, и на сок, если потребуется.
Я вышел из блинной и оставшееся время до шести просто шлялся в окрестностях площади. Была идея посидеть в секретном саду (для меня не было никаких «опять»), но время там текло слишком незаметно, а точнее, оно там вообще не текло. Это место было вне времени, вне пространства, а главное – вне людей. Поэтому туда не пошел, просто ходил в разные стороны.
В половину шестого я уселся на лавочку на остановке троллейбуса и прождал Анель сорок пять минут. Она опоздала, но это было само собой разумеющееся, я ни секунды не винил ее за это. Был час пик, люди возвращались домой с работы, и она еле-еле сумела вылезти из переполненного троллейбуса. То был первый раз в жизни, когда я увидел ее в настоящей одежде, а не в больничном халате. И все думал, испытывая нервное напряжение, как же мне вести себя с ней? Казалось бы, я уже очень близко знаком с этой девушкой, я знаю, где она живет, знаю о ее родителях, об отчиме, я целовался с ней… но я ни разу не был с ней на людях, не видел ее на улице. Вдруг я начну разочаровывать ее, вдруг вся близость испарится, стоит ей выйти за пределы четырех стен больничного карцера? И я, конечно, не мог этого утверждать, но мне показалось, что она в ту минуту испытывала то же самое. На ней были эффектные синие клеши, черные ботинки на высокой платформе, черная блузка с вырезом и накинутая сверху легкая весенняя курточка белого цвета, доходящая ей до пояса. Благо, холода еще не наступили и на улице светило солнце.
И вот меня опять сковало, что же делать? Подойти и поцеловать ее сразу, обнять? А что если она не позволит? Что если она не хочет делать все это на улице? Просто сказать ей «привет»? А что если она ждет от меня большего и неправильно расценит это? А что потом? Взять ее за руку, а вдруг она не захочет? Решение пришло само собой:
- Вау, ты круто выглядишь!
Анель подошла ко мне ближе, но не осмелилась нарушить интимную дистанцию, явно смутившись от столь стремительного и неожиданного комплимента. Ее лицо расплылось в улыбке:
- Привет, больной!
- Здравствуй. Я первый раз вижу тебя в одежде… ну, в смысле в верхней одежде.
- Я тебя тоже. Ну так что, идем?
- Пойдем… я вот только мучаюсь вопросом, – и тут я вдруг понял, что то, о чем я думал и не имел даже ни малейшего желания говорить, вдруг начало слетать с моих губ… и тут же я понял, что это было идеальным решением проблемы. – Я вот не знаю, мне хочется тебя поцеловать, но вдруг тебя смущают люди и улица, но черт, с другой стороны, к черту людей, хочется впиться в твои губы, вот только – а вдруг ты этого не захочешь и мне станет неуютно… но, блин, ты такая красивая, покажи мне того, кто не захочет тебя поцеловать…
Все мои комплименты и откровения явно находились вне всяких ожиданий Анель (это что, мы еще до блинной не дошли), она то и дело закатывала голову и смеялась.
- Ну ты даешь… да, м-м-м, в общем, давай просто пойдем в блинную, а потом посмотрим, что да как.
- Давай! Но тут возникает вторая проблема… Видишь ли, я бы очень не прочь обнять тебя за талию, или взять за руку, пока мы будем туда идти, вот только вдруг тебе это не понравится? Ну люди там, тебя смущают… к тому же, у нас ведь еще толком-то и не случилось первого свидания!
- Ты клевый…
Какими приятными для меня были эти слова… стоило их услышать и внутри распускалось какое-то волшебное, приятное чувство.
- …Ты определенно очень клевый. Давай я сразу скажу: я не хочу, чтобы нас кто-то увидел… я просто не хочу, чтобы это каким-то образом дошло до моих предков, ну, по крайней мере, пока.
- Что ж, без проблем, я так и думал. Пойдем, отужинаем!
- Пойдем.
Не спеша мы пошли вниз по дороге, обходя многочисленные лужи. Анель первой спросила:
- Как твое самочувствие?
- Отлично, отлично. А твое?
- Все в порядке. Ты там, кстати, как, провернул свою махинацию с оценками? Все удачно?
- Да, все отлично.
По дороге я обратил внимание на бутик «Совершенство для вас», находящийся всего в пятидесяти метрах от блинной, по другую сторону дороги. Раньше на его месте был мой любимый магазин «Петушок», куда мы иногда ездили с бабушкой за продуктами. Там были дико вкусные, свежеиспеченные пирожные, поэтому, каждый раз, когда родители оставляли меня у бабушки, я ждал, когда же она скажет «Ну что, айда в «Петушок»?», и сразу же начинал радостно прыгать. Она, правда, никогда не довольствовалась одними только продуктами оттуда и все равно всегда делала мне мой любимый суп. Но главное, из-за чего меня тянуло туда, была барная стойка, слева от главного входа. Кажется, бар этот не являлся частью самого «Петушка», просто делил с магазином аренду одной площади, но мне до всего этого дела не было. Я считал что и бар, и «Петушок» – это одно и то же место. Так вот, помимо всякой водки на разлив, там подавали молочные коктейли. Мы приходили туда, обходили стороной всяких уже успевших «насинячиться» с утра алкоголиков, вставали в самый дальний угол, где я мог спокойно пить свой любимый коктейль. Было всего три вкуса: обычный, шоколадный и ванильный. Я всегда брал ванильный, и всегда выдувал его меньше чем за минуту, так сильно он мне нравился. Другие были тоже ничего, но их я брал реже. Это были самые лучшие во всем городе коктейли, никто никогда так и не смог превзойти их по качеству. С недавних пор в городе то тут, то там начали появляться сомнительного вида псевдокиоски с якобы «настоящими коктейлями», но они даже близко не могли сравниться по качеству с теми, что делали в «Петушке».
Конечно же, когда магазин закрыли, я очень расстроился. Сперва на его месте был зал игровых автоматов, а потом появился этот дурацкий бутик, где простые тряпки стоили дороже золота. Интересно, а что бы Кастор сказал о магазине «Петушок»? Хорошее, невинное название в его глазах наверняка бы вызвало усмешку, и он бы издевательски пробубнил под нос: «Петушок? Да ты хоть знаешь, кто такой петух, а, чух?», или что-нибудь в этом роде.
- Ты что, задумался? – спросила Анель.
- Да. Тут когда-то был мой любимый магазин.
- «Петушок», что ли?
- Ага.
- Да, я помню. Мне он тоже нравился.
- А ты там не покупала молочные коктейли?
- А разве они там были?
- Они были в баре, слева, когда входишь в магазин.
- Не знаю, я туда ни разу не заходила.
- Там продавали просто супер-коктейли. Я в жизни еще так ни разу нигде и не пробовал ничего вкуснее.
- А в этой твоей блинной продают коктейли?
- Не знаю, зайдем – проверим.
Блинная тем временем уже оказалась перед носом:
- Ну, что, – сказал я, – прошу. Даму вперед.
- Спасибо, спасибо.
Я зашел вслед за Анель и сразу же начал взглядом искать ту самую официантку. Она поймала мой взгляд и кивнула, указав на свободный столик у окна.
- Пойдем, вон там у окна сядем? – предложил я.
- Пойдем. Я люблю у окна сидеть.
Стоит заметить, что людей за пару часов прибавилось вдвое, видимо, это было связано с концом рабочего дня. Мы протолкнулись к столику, повесили верхнюю одежду на симпатичную вешалку и не успели усесться, как официантка уже была тут как тут:
- Здравствуйте, мы рады приветствовать вас в нашем магазине. Анель, сегодня специально для вас наше фирменное блюдо, блины с мороженным по-австралийски.
Я понятия не имел, что общего между блинами, мороженным и Австралией, но это было и неважно. Я весь был поглощен реакцией Анель, когда она услышала свое имя. У нее на секунду округлились глаза и чуть было не открылся рот, но она быстро посмотрела на меня, все поняла и улыбнулась:
- А это вкусное блюдо?
- Конечно-конечно.
- Ну давайте мне его.
- А вам что? – спросила она меня.
- Я буду то же самое.
Официантка успевала все записывать в блокнот, казалось, еще до того, как мы это произносили.
- Что будете пить?
- А у вас есть молочные коктейли?
- Конечно. Ванильный, клубничный, шоколадный, банановый, малиновый и экзотический.
- Я буду клубничный, – сказала Анель.
- А я ванильный.
- Маленький стакан, средний или большой? Маленький – 0,3, средний, – 0,5, большой - 0,75.
- Средний.
- Мне тоже средний.
- Подождите пять минут, – сказала официантка и убежала.
Было очень мило, что она не забыла и безвозмездно сделала то, что я просил. Анель тем временем вовсю улыбалась:
- Это ты все подстроил?
- Я? О, нет…
- Да конечно, ты.
Мы оба улыбнулись друг-другу, и у меня вдруг появилось дикое, даже животное желание нагнуться через стол и крепко-крепко ее поцеловать. Я не знал, что мы собирались делать после свидания, но поцеловаться нужно было обязательно, прямо как в тот раз в больнице.
Через пару минут принесли наш заказ. Блины на вкус оказались хорошими, но вот коктейль даже близко не дотягивал до тех, что были в «Петушке». Не знаю, может быть, они там в него кофеин добавляли, или еще что-нибудь, но секрет его приготовления сгинул вместе с самим магазином, и теперь таким, как я, приходилось довольствоваться всякими третьесортными «подделками». Анель же, впрочем, была совсем другого мнения и с удовольствием пила свой коктейль.
- Ну что ж, неплохо здесь, – сказала она.
- Подходящее место для первого свидания?
- Ах да, это ведь на самом деле свидание. Ну да, место очень и очень подходящее. И еда вкусная.
- Но коктейли в «Петушке» были в десять раз лучше.
- Да ты прямо эксперт. Колись, официантка твоя знакомая?
- Что? Нет! Ни в коем случае.
- А как ты ее тогда подговорил?
- Просто зашел сюда минут сорок назад, и попросил ее тебя поприветствовать.
- Ты прям хитрец. Было очень приятно, скажу я тебе.
- Слава богу. Я уж было задним числом подумал, что тебе не понравилось.
- Не каждый так же изобретателен, скажу я тебе.
- А ты часто ходила с парнями во всякие забегаловки?
- Честно сказать, нет. Ходила как-то с мальчиком в седьмом классе, потом мы с ним расстались, потом опять помирились в десятом и опять сходили вместе на свидание. Потом опять поругались, и больше я ни с кем никуда не ходила.
- Прямо зачин для любовного романа.
- На самом деле скучная и неинтересная история. А вот с тобой, наоборот, интересно, ты клевый.
В ответ я смущенно заулыбался.
За все про все пришлось отдать 240 рублей. Я был счастлив тому, что денег с лихвой хватило. Первым делом, выйдя из блинной, Анель спросила:
- Что теперь будем делать?
- Можно накупить пива и пойти ко мне в подъезд.
- В подъезд?
- Ты не волнуйся, подъезд очень чистый, там большие лестничные площадки и много места. И люди там никогда не ходят, потому что есть лифт.
- Ну давай. А не вредно пить пиво после молока и мороженого?
- Сейчас как раз все уляжется, и к моменту, когда мы его купим, уже будет можно.
Потихонечку мы пошли по аллее, через дорогу, ко мне домой.
- А у тебя какое пиво любимое? – спросила Анель.
- Не знаю даже. Я не очень часто пиво пью. Ну, наверное, «Крипятское». А у тебя?
- Мне все равно. Какое ты мне посоветуешь?
- «Хмельная патока», говорят, нормальное.
- Да, кстати, я все время хотела спросить, а что такое «хмельная патока»?
- А черт ее знает. Наверное, просто красиво звучит, вот и все.
Купив пива в киоске недалеко от дома, мы прошли в мой подъезд. Дом был нестандартным, подъезды в нем были широкие, с большими окнами и большими подоконниками, на которых можно было сидеть. К тому же все квартиры находились в одном таком большом предбаннике, за закрытой полупрозрачной дверью, и лифт выходил сразу туда. Таким образом, никто никогда не открывал дверь, чтобы проверить, а кто же это сидит там на подоконнике, а сразу же шел к лифту и ехал вниз. Идеальное место.
Стены там, правда, были исписаны, но это была беда вообще всех подъездов во всем городе. Откуда только берутся все эти остряки? Не то чтобы я был таким уж правильным, но бред, который они пишут, никуда не годился, в нем не было ничего оригинального. Почти каждый подъезд, где я оказывался, всегда был исписан символами SR – район Сталеваров. Причем нарисованы они были так, что R было чуть-чуть пониже S, и над ней всегда находилась корона (в самом ее примитивном изображении), верх которой симметрично равнялся с верхней дугой буквы S. А в оставшемся пространстве под S, до низа буквы R, всегда рисовались разные картинки – иногда кувалда, иногда пистолет, иногда кастет. В последнее время я все чаще стал замечать обыкновенный кулак, в редких случаях, если у художника замечался хотя бы минимальный талант, то кулак получался разящим, зафиксированным в стремительном движении, но случалось такое редко. Все эти надписи оставляли подавители, а разные картинки под буквой S символизировали отдельные микрорайоны одного большого района Сталеваров. Я в тех местах почти никогда не бывал, поэтому не знал, какой значок к какому микрорайону относился. Вообще, символы SR можно было найти не только в подъездах, но и на столбах электропередач, на остановках, на стенах домов. Иногда, некоторые люди (по всей видимости, из конкурирующих микрорайонов) видоизменяли символ SR, превращая его в «Sтоящих Rаком», а рядом рисовали символ своего района. Чаще всего это была буква М в ее трехмерном изображении (наклоненная низом к художнику, прямо как титры из «Звездных Воин») – это был значок Метисовсвого района. Чаще всего между большими палочками буквы М вписывалось число из двух букв – 6, 12, 18, 24 и т.д. – то был номер микрорайона. Странно, но символов SR все равно было в округе раз в десять больше, чем символов М. Это при все при том, что Метисовский район был совсем рядом, а Сталеваров вообще на другом конце города. Видимо, несмотря на то что сказали те подавители утром, в Метисовском далеко не все были «мягкими лохами».
Помимо этих, набивших оскомину значков, стены еще постоянно были исписаны всякой похабщиной, но я с детства приучил себя ее просто не читать. Мне так бабушка говорила: «Просто не читай эти гадости, и все. Даже если очень хочется прочитать – не читай». Я так и делал. Ну, а не обращать внимание на символику микрорайонов при все желании было просто невозможно, так уж ее было много.
Мы решили доехать до самого последнего, десятого этажа, но в итоге пришлось спуститься пониже, так как подоконник там был весь в какой-то странной саже. На девятом же этаже все было чисто, мы с удовольствием разместились на подоконнике, свесили вниз ноги. Тогда-то я и понял, что как бы мне не хотелось ее поцеловать, я все равно боялся это сделать, по какой-то недоступной пониманию, неведомой причине.
- Ну что ж, неплохой у тебя дом.
- Мне тоже нравится.
- Частенько ты сюда девушек водишь?
- Пока еще не водил ни разу.
- Не может быть!
- Но это правда.
Анель первый раз отхлебнула пива и сразу же поморщилась.
- Что, не нравится?
- Да не то чтобы… Но если я не допью, ты допьешь, ладно?
- Хорошо, – я залпом отглотнул своего пива и подавил в себе желание также поморщиться.
«Может быть», – думал я, – «Может быть, если отглотнуть побольше пива, тогда все напряжение спадет, и я смогу ее спокойно поцеловать?»… Тогда я поскорее отглотнул еще пива.
Но все-таки, чего ждать-то? Опять я думаю, вместо того чтобы делать.
Анель вроде бы тоже смущалась и болтала ногами. Что ждать, придурок?
Я сидел, сидел… и вдруг резко поднялся, словно не по своей воле, и встал напротив Анель:
- Анелька…
Анель смущенно сжала губы, прижала голову к плечам, и подняла ладошку вверх:
- Я здесь…
- Анелька…
- Да-да.
- Анелька, ты мне очень, очень нравишься.
Она улыбнулась, как маленький ребенок, чуть надув щечки.
- Я хочу просто сказать, что… – я говорил и все ближе наклонялся к ней. При этом, каждая клеточка моего тела напряглась, задрожал каждый мускул… Я нервничал, и когда мои губы коснулись ее, от сердца словно отлегло. Вот мы целовались, сильно целовались, крепко прижавшись друг к другу, и время летело-летело… Мне показалось, что мы целуемся уже минут десять, но когда я открыл глаза, оказалось что за окном уже вечер. Значит, прошел как минимум час.
Анель чуть-чуть отдалилась назад и облизнула губы:
- Мне очень понравилось, как ты меня назвал Анелькой.
- Слава богу.
- Я теперь тебя буду называть Никитка, ты не против?
- Совсем не против, я только за.
Мы улыбнулись друг-другу, и опять начали целоваться.
Это было просто настоящим чудом а не днем. Под самый конец мы оставили выдохшееся пиво стоять на подоконнике и пошли на остановку. Так не хотелось расставаться, но было нужно… Мне хотелось проводить ее до самого дома, но она меня остановила, сказав, что там можно нарваться на ее родителей.
Спорить я не стал.
Глава 6
Школа
Следующий день
И вот он, ужас следующего дня, «утренний ужас», когда ты открываешь глаза и паскудное дело камнем лежит у тебя на сердце. Вот он, злополучный день, когда жизнь кажется застоявшимся, размоченным в банке с канализационной водой бычком, который нужно достать, скрутить и умудриться выкурить. Пускай мне не нравится курить, но все равно, сигареты, которые я выкуриваю перед приходом в больницу, кажутся сладкими, пропитывают манящим вкусом приближающейся интриги. А этот бычок отвратителен. Один парень однажды рассказал нам с Виталькой о том, что для того чтобы отвыкнуть от сигарет раз и навсегда, нужно взять двухлитровую банку, наполнить ее водой и до отказа и забить сигаретными окурками. Дать настояться пару недель, а потом выпить эту дрянь залпом. Я никогда так не делал, потому что не имел неконтролируемой зависимости, но утро этого поганого дня, клянусь, на вкус точно такое же, как вода из той банки. К тому же здесь есть еще и страх, нервы, которые в той или иной степени даже возвышаются над отвращением. Дома никого не было, но я сам знал что мне необходимо пойти. Все, для всех нормальных людей закончились каникулы, для меня закончился визит в санаторий, необходимо идти. Как бы я не идеализировал свои аферы, положение в школе все равно плачевное.
Я встал, умылся и по-быстрому оделся, не притронувшись к оставленному мамой завтраку. Чем больше остаешься дома, чем больше сидишь – тем меньше хочется вообще куда-либо идти. Погода полностью соответствовала настроению, как оно чаще всего и бывает. Пасмурно, ветрено и промозгло, чертова зима все никак не могла начаться. Я добежал до троллейбусной остановки и, не задумываясь о попытках «зайцевства», заплатил кондуктору, оказавшемуся мужчиной, 6 рублей. Обмануть такого сложнее, чем обмануть женщину, к тому же можно и по морде получить.
И тут меня осенило. Оставалась еще одна лазейка, последняя возможность отсрочить это жуткое наказание. В школе находился медпункт, в котором я хорошо знал двух врачей-бабушек. Там лечили всякие ссадины, порезы, зубы, а главное, там находился ингаляционный кабинет, с этими трубками для рта, которые давно уже стали со мной одним целым. Но самое главное – в медпункт можно было попасть с внутреннего двора школы, обогнув футбольное поле, ни на кого не наткнувшись. Почти все окна, выходящие на вход в медпункт были заслонены деревьями, так что даже оттуда меня бы вряд ли заметили. Несколько раз я пользовался этим местом чтобы пропускать контрольные. Прелесть в том, что после каждого приема тебе выдавалась справка, заверенная печатью, где завуалированным образом значилось: «Никита проходил курс лечения, а не прогуливал». Иногда туда вписывалось точное время, но частенько врачихи забывали об этом. Но даже если они и писали, на этот промежуток времени все равно никто не смотрел. Достаточно было показать справку любому учителю, он смотрел на число, и быстренько ставил в журнал «Б», не обращая внимания на время. Таким образом, полчаса ингаляций можно было выдать за целый день прогула, что я и решил сделать.
В кабинете, врачи приняли меня с пониманием, как обычно. Я сказал что мне трудно дышать, и они сразу же предложили мне не один, а целых три сеанса ингаляций, на что я быстренько согласился. Легкие слушать никто не стал, все и так знали, что не было ни одного случая, чтоб они были в нормальном состоянии. Больше всего мне претила мысль, что в кабинет может зайти кто-то из учеников, какой-нибудь Микроб или Кипеш, но я подобрал точное время – первый урок только начался, и вряд ли именно на нем кому-то станет плохо. К тому же, даже если и станет, последнее, что сделает человек, так это побежит к врачам. Пока я дышал через маску (в этом кабинете были маски, обволакивающие и нос и рот, а в других кабинетах чаще попадались обыкновенные трубочки только для рта. Нужно было вдыхать ртом, а выдыхать носом), одна из врачих решила поговорить со мной, зайдя внутрь ингаляционной:
- Никита, а ты никогда не думал о дистанционном обучении?
- Это как? – спросил я через маску.
- Ну, залечь дома на год-другой. Может быть, обучаться на дому, а может быть, просто прекратить учебу, вылечиться как следует, а потом наверстать.
- Не… у меня и так все хорошо получается.
- Да как получается… Про тебя вон все говорят. Ты не успел из больницы выйти, уже к нам с бронхами.
- Ничего, я же уже заканчиваю.
- Ах, ну да!.. Я забыла, ты же не в десятом, ты в одиннадцатом.
- Да.
- Да… – она постояла рядом еще какое-то время, водя челюстями в разные стороны, а потом ушла.
Следующие два дня прошли по тому же принципу. Больше всего я боялся, что меня засекут, когда я вхожу или когда я выхожу из медпункта, или просто увидят в окрестностях школы. Но этого, к счастью не произошло. Каждый вечер я по часу, а то и больше, общался с Анель, веселил ее и себя, не прекращая мечтать о новой встрече. Мы договорились встретиться в субботу вечером, также в моем подъезде. Я подумал, что предвкушение этого события позволит мне перебороть себя, и если я с утра буду думать только об этом – тогда мне проще будет отсидеть свой новый «первый день» в школе.
Анель я, естественно, не рассказывал о том, что прогуливаю.
Внутри школы
Чертовы три дня пролетели слишком незаметно.
И вот уже пятница… я с портфелем вхожу в вестибюль… внутри портфеля одна тетрадка, одна ручка и дневник. Он почти ничего не весит. В другом отделении две справки – одна для классного руководителя, за три дня лечения в медпункте, и другая за месяц с лишним пребывания в больнице. Всюду на сидениях были дети из младших классов, снимающие с себя верхнюю одежду под строгим присмотром родителей. Никого из наших пока не было видно.
Я спустился в подвал, в раздевалку, надеясь, что и там никого не окажется. Худшим вариантом было натолкнуться на Микроба, или Гибрида, или Кипеша, которые вдоволь бы посмеялись надо мной (ну да, конечно… На самом деле они бы скорей всего просто тупо посмотрели на меня, поздоровались для приличия и спокойно пошли бы по своим делам, что было бы гораздо хуже обычного смеха). Но мне опять повезло, и в вестибюле я наткнулся на Лену, ту самую, которая однажды весь вечер целовалась с Короллой, когда нам всем было лет по двенадцать:
- О, привет! – сказала она.
- Привет… – я старался следить за своим тоном и вообще выглядеть естественно.
- Больше не болеешь?
- Да я особо и не болел.
- А у нас тут много всяких контрольных было. Георгиевна сказала, что заставит тебя пересдавать.
- Георгиевна – это…
- …Это математичка, она давно перестала быть Фогель, помнишь?
- А, ну да, да.
Лена старалась говорить приветливо и открыто, но неудобство все равно чувствовалось. Когда все школьники возвращаются с каникул, они тоже немного стесняются, видя друг друга измененными и повзрослевшими. Но тогда это чувство охватывает всех поголовно и потому оно так быстро проходит. А тут я один, которого все видят так редко, и как бы некоторые ни старались, это поганое чувство не выветрить никогда. Чувство это выветрится само собой, если я буду ходить в школу подряд все дни на протяжении хотя бы месяца, а это трудно. Нет, конечно, когда ходишь хотя бы дня четыре подряд – каждый новый день дается все легче и легче. Но потом все равно срываешься, и все приходится начинать сначала.
Мне хотелось поблагодарить Лену за ее старания, за ее попытку понять, попытку сделать видимость того, что все в порядке. За то, что она вообще со мной поздоровалась, ведь некоторые девочки не делали даже этого (по крайней мере, пока я не начинал мельтешить перед глазами более двух-трех дней подряд). Но как можно быть открытым с человеком, фамилию которого ты даже не помнишь? У нас было две Лены – Каримова и Калинина, которых я постоянно путал. Но это еще что, классе в десятом я понял, что со мной учатся такие девочки, с которыми я вообще за десять лет ни разу не общался и даже не знаю их фамилий. Лену я знал хорошо (мы же играли в бутылочку!), но фамилию все равно путал.
- У нас сейчас какой урок? – спросил я.
- Алгебра.
- В каком?
- В 48 кабинете. Это там, на втором этаже, после лестницы прямо до середины и направо.
- Я знаю.
- Извини, я просто пытаюсь шутить. Ты вообще к нам надолго?
- Да черт его знает. Я не знаю, что завтра будет, и уже тем более понятия не имею, что будет через неделю.
- Ну ладно, увидимся там.
Она повесила куртку и пошла наверх. Нужно отдать ей должное, она немного смягчила мою нервозность и теперь, поднимаясь в кабинет, я чувствовал себя немного увереннее, чем мог бы.
Я поднимался вверх, шел по коридору и не видел знакомых лиц – это значило, что все уже сидят в классе, но еще перемена. Это было самым жутким моментом, который просто нужно было побороть, просто закрыть глаза и войти в этот чертов класс. Самый страшный момент – первый, и вот он близится. Конечно же, когда я войду, никто не захлопает в ладоши и не закричит… Увидев меня, каждому станет неловко, до тех самых пор пока я не займу свое почетное место на «камчатке». Ведь я как новенький здесь, снова и снова. Раньше, классе в восьмом, все, завидев меня, кричали: «О! Какие люди!» – а сейчас им просто пофигу, я призрак. Даже когда я есть, меня там нет. Есть только распространяющееся от меня во все стороны чувство неловкости.
В середине коридора я повернул направо и зашел в класс, озаренный пронизывающим желтым светом от многочисленных лампочек. Все были там, кто-то стоял, а кто-то сидел. Я старался не смотреть им в глаза, но знал, что многие, завидев меня, неловко отворачивались. Учительница, не сказав ни слова, сидела за столом. Краем глаза, боковым зрением я все равно видел всех. Они галдели там – Микроб со своими дурацкими усиками в лучших традициях Кастора. Сонный – в своей любимой черной жилетке, с бестолковой цепочкой. Кипеш, чесавший свою зеленоватую лысину, только-только начавшую обрастать волосами. Фактор в спортивном костюме, за который ему однажды при мне был сделан выговор, всего пару месяцев назад, в начале учебного года. Все были на своих местах, даже Королла. Девочкам хватало одного взгляда на меня, и потом они уже активно что-то между собой обсуждали. Так сделали Катя с Надей на первой партой, Алена с Олей на второй, Вика с Настей за первой напротив учительского стола. Где-то в середине одна сидела Лена, которая даже если бы и хотела меня обсудить, не могла этого ни с кем сделать.
Я начал по очереди здороваться с каждым мальчиком, в основном это были сухие рукопожатия без всяких слов. Остряк Микроб, был единственным, кто выкрикнул «Ого! Надолго ли?», пожав руку, он продолжил что-то обсуждать с Сонным, напрочь забыв обо мне. Оно и к лучшему. У Кипеша была большая и сильная рука, которой он крепко сжал мою, и сразу же отвернулся. Я продолжал здороваться дальше, ведь нужно было сделать это со всеми. Кто-то из девочек сказал «Привет!», но в общем гуле и суматохе я так и не разобрал кто. Королла был единственным, кто, пожимая мне руку, искренне улыбнулся. На этом пытка закончилась, я поздоровался со всеми, и поспешил на самую последнюю парту. Плюхнувшись на место, я наконец-то расслабился. Оставалось только отдать справки и досидеть до конца.
Прозвенел звонок, и все как по команде заняли свои места. Учительница вышла к доске, и первые ее слова, как не трудно догадаться, были обращены ко мне:
- Я вижу – наконец-то появился Карфаген. Встаньте, пожалуйста.
Я нехотя поднялся и поймал на себе пару взглядов из класса. Не знаю, о чем люди могли думать, наверное, «ну, придурок, сейчас тебе зададут…», или «неужели трудно в школу ходить? Мы же все ходим!», или что-нибудь в этом роде. Уверен, у некоторых даже были нехорошие чувства удовлетворенности и радости, вроде «Ну вот, значит, не я самый глупый», или «А-ха! Пускай его ругают! У меня-то проблем нет!», а кто-то просто снисходительно улыбался, мол, «надо же какой придурок! И как он вообще до сих пор учится?». Учительница сухо констатировала:
- Вы знаете, что по моему предмету у вас уже неаттестация и двойка за прошлую четверть?
- Да.
- Что вы собираетесь делать с этим?
- Ну, я в больнице лежал, все справки с собой.
- Подойдите ко мне, пожалуйста, на перемене. А сейчас садитесь. Итак, пишем дату, число и тему…
Я сел на место и достал свою тетрадку.
Моя тетрадь – это шизофреничное отражение меня, существующее в тотальном хаосе. Только мне удается разглядеть смысл всего написанного в моей тетради (она у меня на все предметы одна). Наверное, это плохо, что я всегда погружен на уроке в свои мысли, и не понимаю ровным счетом ни слова из того, что говорит учитель, но кому меня судить?
Первая строчка на первой странице была написана на английском:
This is not my life, this is not my home, this is not me. I hate this!
Затем, учитель тогда, видимо, сказал на уроке слово «параграф», но я почему-то написал:
Параграф – параллакс, а потом добавил грустную надпись явно в состоянии глубочайшей тоски:
I don’t wanna be me. I want to be something else. Somebody, who have everything I never had.
Дальше понеслось…
Я – диссидент. Я пришелец, засланный на эту планету, чтобы понять ее. Моя память была уничтожена, мои сверхчеловеческие возможности организма атрофированы. Я существо, которое не терпит окружающей действительности. А что если все еще хуже? Что, если эта планета – тюрьма для таких, как я? Мы больше всего не можем выносить ее, мы физически не переносим пребывание здесь. Поэтому мы и находимся в этой тюрьме, в заточении, за проступки, совершенные в далеком прошлом, в ином мире. Как мне выбраться отсюда, как? Я должен выбраться отсюда!
Рядом маленькими буквочками приписка: Надо же было так загнаться! А что, если мой смех над этими мыслями сейчас – это просто защитная реакция, вшитая в мозг? Что, если они знают, что я могу докопаться до истины, поэтому и вставили внутрь этот гормон смеха, и каждая мысль, касающаяся правды, теперь кажется мне глупой, смешной, наивной и бессмысленной? Иначе как объяснить мое существование, отличное от окружающих?
Кто я? Потом несколько строчек урока по истории, а дальше продолжение этих мыслей:
На самом деле я знаю – я это не я, мне это только снится. Я не знаю, кому я снюсь, но меня это и не интересует. Меня интересует другое: если я отчетливо понимаю – я это не я, тогда кто же такой я, черт возьми?
Ниже жирными буквами:
Fuck 2 society.
На истории мне в голову лезли одни мысли, на физике другие, а на биологии третьи. Как правило, в моей тетради было записано первые три предложения какого-либо урока, а потом все сменялось моей отсебятиной. Иногда в отсебятину вклинивался текст урока – это я делал вид, что записываю, когда попадал в поле внимания учителя. Практически каждая тема на истории подверглась моим сомнениям. Ну откуда человеку могут быть известны подробности событий давно минувших лет? Известен только факт, подробности не могут быть достоверны. Мы не можем с достоверностью сказать, что произошло пару лет назад, а тут речь идет о том, что произошло еще до нашего рождения.
На следующей странице в верхнем углу был записан стишок:
Звонок, звени!
Меня спаси!
Ведь вместо чтоб учить урок,
Я сочинил на нем стишок!
Потом несколько бессмысленных строк из биологии, смешанной с физикой (написано явно в разные дни), а ниже текст, написанный под впечатлением от обоих уроков:
Машина насилия блестящими гусеницами превращает в прах останки расы людей. Труха человеческих костей застилает поверхность планеты. Нас нет, мы стерты из существования. Молекулы праха – все что от нас осталось. Но ведь, если подумать глубже, молекула – это продолжение нас самих. Ведь мы – это все, я – это каждая клеточка моего тела. Значит ли это, что после моей смерти, даже если на земле останется один лишь мой волосок, то останусь я сам? Ведь я есть в каждой своей клеточке. Взяв за основу молекулу ДНК из клеточки моего тела, теоретически можно восставновить меня заново. Но буду ли это я? Восстановится ли моя душа вместе с телом? Смогу ли я тогда прочно осознать – «я это я»?
Вот в чем дилемма.
На другой странице начиналась информатика, шло несколько строк из введения, а ниже:
Безупречность логического мышления, не требующая доказательств, математически-точная система мысли, логика одной единой системы, принимающей решения за других людей… Это будущее?.. Так будет лучше? Или стоит бороться за разум? А он вообще есть? Прямо сейчас, прямо здесь в этом классе, здесь много разума? Как можно назвать разумом то, что само не может принять решение, что ему нужно, а что нет? Может, мы уже часть одной системы, просто этого не замечаем?
Тогда кто такой я?
…Таким образом, можно выделить следующие основные составляющие современной ЭВМ, или персонального компьютера: Материнская плата, процессор, оперативная память, жесткий диск...
Записать душу на жесткий диск, обработать человеческую память, перегнать ее в формат видеоизображения…
…Другими составляющими, обеспечивающими стабильность работы, повышающими производительность, поддержку современных пакетов обработки трехмерных изображений…
Можно ли записать человеческую душу на жесткий диск? Допустим, можно взять память – просто набор информации, образов и переживаний и закатать все это в цифровом виде на носитель. Ведь что такое память, разве не обычный набор визуальных образов? Образов, как и кино, смешанных со звуками. Так почему нет? Неужели в воспоминаниях есть нечто большее, нечто свыше обычных кусков информации? Но допустим ничего высшего нет. Мы берем из мозга всю память и записываем на жесткий диск. Затем, берем молекулу ДНК. Когда человек умрет, в далеком будущем, по сохранившейся молекуле можно воссоздать его тело, и запихнуть в него воспоминания с жесткого диска. И что мы в итоге получим? Того же самого человека, каким он был до смерти?
Будет ли это бессмертием? Цифровым бессмертием? Перепишется ли вместе с памятью душа? Ведь наверняка, наверняка за всей этой футуристической биологией скрывается нечто большее, что не дано понять человеку. Наверное, там что-то есть. Там – душа, а внутри что-то еще, вне всяких научных обоснований, вне понимания… нечто свыше, что делает тебя человеком..
…Видеокарта, позволяющая обрабатывать сложные трехмерные изображения, CD-Rom…
Что вообще такое душа? Как мозг, обыкновенный кусок органики может генерировать нечто уникальное, нечто большее, чем обыкновенный набор психологических характеристик и моторных функций. Почему душа уникальна? Почему кто-то может ее разглядеть, а другой нет? Почему мы все разные? Почему мы не идентичные механизмы одной машины, в бесконечно простирающейся по планете системе единого порядка?
На следующей страницы записи продолжались уже другой ручкой. Вверху новый стишок:
Забей на все на всех и вся
Разрушай систему своего бытия
Пускай все катится туда
Куда посылает твоя голова
Будь спокоен, живи, а не существуй
Если кто помешает, скажи ему «дуй!»
Ниже несколько строк из географии, а далее:
Похорони меня в секретном саду, дабы я распустил там свои корни… «Духовность» – основа взаимоотношений. Россия. Современное общество. Похороны ростка… Конституция как залог стабильности. И прочая, прочая… Декларация прав человека. Дееспособность.
Это все шли уроки Метисова, учителя по обществознанию. Он мне нравился, потому что был умным… и его мозг явно был вне системы.
Еще дальше – Астрономия...
Отправь меня на планету, где нет людей, планету безмолвия, и это будет мой рай…Таким образом, ученые выяснили, что -273 градуса по Цельсию – это минимально допустимая температура вселенной. При ней любая материя прекращает свое физическое существование. Опуститься еще ниже температура не может, это ее предел… планета вечной мерзлоты, такая холодная, что даже в ее недрах не осталась тепла, как и в человеческом сердце. Teleport My Inner Self. Доставь меня туда, пока я еще могу дышать, пока дышит тело, пока я не начну разлагаться… забери меня отсюда! Я больше не могу… потому что где бы я ни оказался, я знаю, это место лучше чем это…
Все эти надписи со всех сторон украшали причудливые рисунки – в основном, просто странные геометрические фигуры или просто линии. Все какое-то прямое, строгое, но мне нравилось. Еще у меня была какая-то мания, я постоянно обводил клеточки в квадрат и зачеркивал их крест-накрест. Иной раз даже хотелось найти в этом какой-то смысл, мол, вот – каждая клеточка символизирует окружающую действительность или что-то в этом роде, а я зачеркиваю.
Пару раз у меня в голове вертелась какая-то схема, но я никак не мог ее нарисовать. Что-то очень-очень важное, я видел прямоугольник, а в нем квадрат, а в нем еще один квадрат и еще. Я несколько раз рисовал ее, но потом зачеркивал, потому что не знал, что она значит, не знал, что же это за квадраты? Та же самая схема пришла мне на ум в девятой палате, но даже если бы у меня тогда были под рукой бумага с ручкой – я все равно бы ее не нарисовал. Может, мне просто не хватало знаний? Слов? Нужно узнать что-то большее, и тогда я наконец смог бы ее закончить? Ведь это было чем-то внутри, что вот-вот готово было сорваться, материализоваться на бумаге, но никак не могло! А я нутром чувствовал, что это что-то чрезвычайно важное, имеющее прямое отношение к жизни, а не просто какая-то глупость. Что-то такое, чего тебе никогда в жизни не преподадут в школе, что-то вне этого. Но вместо схемы появлялись лишь большие черные прямоугольники, которые я аккуратно закрашивал ручкой, чтобы не было видно ничего внутри. И что же все это могло значить? Хотелось отразить что-то о человеке, о его душе и бытии, что-то прекрасное в общей картине мира в целом… но ни черта не получалось.
Ну и ладно, бог с ним.
На математике я попытался написать что-нибудь еще, но не вышло. Наверное, из-за нервов.
Когда прозвучал звонок с урока, я, как меня и просили, подошел к учительнице со справками:
- Вот, за каждый пропуск.
- Никита, все хорошо, но… Скажи, как ты заканчивать собираешься? У тебя ведь все на справках, а что в голове-то?
Рано или поздно каждый учитель на половину вспоминал, что он в первую очередь человек. На половину, потому что заводил со мной казалось бы чисто человеческие беседы, но все равно поделенные пополам с зазубренным убеждением «у тебя должно быть все это в голове! ты должен учиться!». Эту фразу я уже тысячу раз слышал, не исключено, что третья часть их всех была обронена именно этим человеком.
- В этот раз я ничего не пропустил, все темы, которые вы проходили в школе, я прошел в больнице. У меня есть справка с оценками.
- В прошлом году, насколько я помню, по результатам контрольных тебе эта учеба в больнице ничего не дала.
- То было в прошлый раз, а сейчас все в порядке.
- Ладно, Никита, иди садись. Я, так уж и быть, зачту тебе контрольные, но помни, у нас до конца года будет их еще много. Тогда и узнаем, что тебе дала больница.
- Спасибо.
- Да не за что.
Я встал, прошел между небольших кучек сгруппировавшихся «хохотушек и хохотушников», быстрей-быстрей на свое место. На переменах вообще, особенно на больших, всех почему-то тянуло за пределы класса, на улицу, или просто слоняться по коридорам. А я всегда оставался в классе, мне так больше нравилось, можно было спокойно сидеть и думать. У меня даже странный страх однажды появился на почве этого нежелания никуда выходить. Вот, стоит чему-нибудь случиться – у кого-то украдут кошелек, из сумки, или испортят вещь – я все время боюсь, что подумают на меня, я ведь все время сидел в кабинете. При этом даже если все происходило на моих глазах, никто посторонний не заходил, мне все равно кажется, что человек может наврать, сказать, что у него что-то украли и свалить на меня. Учитель узнает о нарушении, и я сразу думаю: «Ну все, теперь подумают на меня, я ведь бездарь и прогульщик, нарушитель спокойствия». Поэтому я боюсь оставаться в классе один, все время кажется, что вот-вот придет одноклассница и увидит, что у нее пропали карманные деньги из сумки. Я боюсь, но все равно никуда не выхожу. И стоит чему-то произойти, даже не связанному с пропажей, вообще чему угодно, я всегда первым открываю рот и начинаю отмазываться. Про такое говорят «на воре шапка горит», но, черт побери, я просто ничего не могу с собой поделать, мне нужно всем доказать, что я хороший, что я ничего плохого не делал. Сколько раз я уже замечал на лицах людей обратную реакцию (ага, болтает – значит он виноват), но до сих пор продолжаю так делать.
Именно поэтому, когда в шестом классе произошел этот треклятый случай с порезанным портфелем, я как дурак поднялся с места и сказал:
- Хочу сразу сказать, это сделал не я.
Никто так толком и не узнал, кто Наташке портфель порезал (некоторые даже говорили, что она это сделала сама, но я думаю, что то была какая-то завистливая одноклассница и только). А учительница, услышав меня только сказала, вернее, двусмысленно намекнула:
- Мне кажется, я догадываюсь кто мог это сделать. И пусть случившееся останется на его совести, ведь худшее наказание – оно внутри, – все это время она держала в руках порезанный портфель, а я сидел и боялся. Многие, наверное, до сих пор думают, что это я сделал, хотя мотива – ноль.
Я тогда уже перестал со всеми общаться… а сейчас никто и не вспомнит, что в начальных классах я был веселый и общительный, так и думают. что я всегда молча сидел сзади, с первого класса. .
Ходить на переменах по коридору я все равно до сих не могу, уж лучше сидеть на своем месте и думать.
Пока я прокручивал в голове эти мысли, ко мне подсел Королла:
- «Дарова…»
- Мы уже здоровались.
- Да знаю, тихо. Короче, если я тебя кое-куда позову, ты придешь? Обещай, что придешь!
- Как я могу обещать, я ведь даже не знаю, что меня ждет?
- Если не пообещаешь, то так никогда и не узнаешь, что тебя ждало.
- Ну ладно, обещаю.
- Что делаешь в субботу утром?
- Завтра утром? Не знаю…
- А я знаю. Завтра в 12.00 ты идешь в парк Пушкина, туда, где трибуна, к востоку от колеса обозрения.
- Подожди, эта та трибуна, где по жизни всякие клоуны выступают? Там еще ларек с мороженым неподалеку?
- Да, та самая трибуна. Суббота, 12.00.
Я сразу же понял, куда он меня зовет, но тем не менее все равно спросил:
- А че там будет?
- Придешь и узнаешь, только никого с собой не бери, и никому об этом не рассказывай.
- Можно подумать у меня так много друзей, просто до жути.
- Вот и хорошо. Один приходи, понял?
- Ну... – мне пришла мысль пригласить туда Анель, но раз уж Королла просит, я откинул эту идею. Неужто это будет то самое его выступление, о котором он рассказывал в больнице? Не может быть, уже так быстро. Мне стало безумно интересно и даже как-то малость страшно, вдруг он лажанет? Я бы в жизни не смог на его месте предпринять даже попытку заняться чем-то подобным, а ему все это, судя по всему, было в кайф…
– Конечно, я один приду.
- Вот так-то. Никому ни слова! – Королла прижал указательный палец к губам и как-то театрально, плавно «отплыл» задом на свое место.
С этой минуты для того чтобы жить дальше у меня было уже две причины: завтрашний вечер с Анель и утро с выступлением Короллы.
Тем временем пошел второй урок, и я наконец успокоился и сумел продолжить писать в тетрадь странные для посторонних людей вещи. Так, алгебра сменилась астрономией, а астрономия английским, и потихонечку я начал вливаться в школьную жизнь
Субботник. Королла и Юля
Весь вечер перед субботой я проболтал по телефону с Анель. Мама с папой наверняка заметили перемену, раньше я ни с кем так долго и так часто не общался. Но, к счастью, ничего не сказали, не спросили и вообще не лезли. Я узнал, что любимый фильм Анель – «Шоугелз» Пола Верховена. Она, конечно же, понятия не имела, кто такой Пол Верховен, а я рассказал, что он еще снял «Вспомнить все» и «Робокопа». А еще у него есть хороший фильм с Рутгером Хауэром «Soldier Van Orange», который он снял еще до переезда в Голливуд, когда работал в Голландии. Уверен, вся эта информация влетела Анель в одно ухо и вылетела из другого в ту же секунду. Любимой группы у нее не было, она слушала все подряд, что передавали по радио. Оказалось, что у нее очень серьезное желание уехать этим летом поступать в другой город… это меня немножко пугало, но я, как и все остальные люди в таких ситуациях, просто старался не думать об этом. То и дело на заднем плане маячил ее отчим и что-то бубнил. Мои родители ни разу не зашли в мою комнату и не попросили освободить телефон. А вот Анель вынудили со мной попрощаться.
Я ничего не рассказал ей о выступлении Короллы, как он меня и просил. Было какое-то глупое чувство стыда оттого, что я от нее что-то скрываю.
Утром, в полдвенадцатого я пешком пошел в парк. Он находился совсем недалеко от дома, сразу за площадью.
На условленном месте, недалеко от киоска с хот-догами все еще стояла сцена, куда нас в детстве водили на представления. Разве что, насколько мне помнилось, раньше там были сиденья, а сейчас скамейки стояли кругом, образовывая небольшую площадь рядом со сценой, и зрителям приходилось стоять. Вокруг бродило очень много родителей с детьми, их число могло сравниться разве что со всякими колдырями и подавителями. Все они сидели на скамейках (большинство сидело неправильно, свесив ноги на сиденье), и пили пиво. Некоторые из них были постарше, но большую часть составляли молодые. На секунду мне показалось, что одну из скамеек заняла знакомая мне парочка – подавитель оранжевый внутри и Вано. Но на деле оказалось, что вторым был никакой не Вано, а у первого была просто точно такая же куртка. Такие куртки вообще были на каждом четвертом. День был достаточно теплым, наверное, один из последних теплых дней перед зазевавшейся зимой. Она обычно наступала еще осенью, а в этот год даже осени как таковой не было, одно сплошное лето, правда с дождями, аж до ноября.
Рядом со сценой стоял закрытый фургончик с зелеными шторками – видимо, там хранился реквизит актеров. Какие-то люди налаживали аудио-оборудование, и к сцене уже начали подтягиваться дети с родителями в предвкушении представления. Мне захотелось постучать в фургончик (Королла наверняка прятался там), но тут вдруг громко заиграла музыка.
Это была какая-то зажигательная детская песенка, которую включили, видимо, для того, чтобы привлечь побольше народу. Я занял место в метре от сцены, у левого края, и когда обернулся назад, там уже стояло человек сто, а может, и все двести. Дети были всех возрастов, наверное, от пяти до тринадцати. И вот музыка смолкла, и на сцену выбежала довольно взрослая девчонка:
- Привет, девчонки и мальчишки! Привет, тихони, и шалунишки! Привет всем взрослым и детворе! На праздник скорее соберемся мы все!
На вид ей было лет восемнадцать, на щеках фломастером нарисованы веснушки и красный румянец. На теле разноцветный яркий сарафан, а на ногах обтягивающие лосины очень светлого, «кислотного» зеленого цвета. При этом ее кеды явно выделялись из общего «сказочно-клоунского» прикида. Но все равно, выглядела она здорово, ведь всегда нужно отдать должное девушкам, которые не боятся выставить себя в смешном виде (особенно в таком возрасте) и готовы веселить малышей.
И вот на сцену запрыгнул второй ведущий, мальчик. Сомнений в том, что это Королла, у меня не возникло. На нем были смешные штаны-клеши, такого же кислотного цвета снаружи, а в месте где они расходились были черно-белые квадратики в сеточку.. На теле жилетка, раскрашенная в том же стиле, что и у ведущей, а на ногах его любимые кеды с белым носком. Королла двигался энергично и с неприкрытым энтузиазмом. Не успел он появиться на сцене, как уже весело кричал в свой микрофон:
- Привет, мальчишки, я Колька! Буду прыгать, веселить вас хоть сколько!
- А самым смелым из вас дадим подарков, вот класс!
- Будь с вами играть, будем прыгать и скакать!
- Прыгать и скакать? – вдруг удивилась Юля, прервав стишок. – Девчонки, разве мы с вами любим прыгать и скакать?
- Конечно, любят! – сказал Королла и как бы на ушко шепнул всем мальчикам перед сценой. – Особенно когда мы их за косички дергаем, верно?
Мальчики в толпе засмеялись. Я тоже улыбнулся во весь рот, потому что к той минуте был капитально поражен. Королла, шестнадцатилетний парень, которому казалось бы, самое дело сидеть дома, играть в компьютер и бубнить всякое «да ну, никуда не пойду… стихи читать не буду, я маленький, что ли… отстаньте», который, казалось бы, должен в одиннадцатом классе не думать ни о чем, кроме учебы и всяких пьяных посиделок… Выступал на сцене, и при этом было видно, что делать все это ему просто по душе! Он не работу выполнял, он ликовал! Он ни секунды не нервничал, ни запинывался, все это как будто перло у него изнутри. Я смотрел на него и буквально не мог оторвать глаз, такой он был талантливый. Большинство на его месте закомплексовало бы, опять-таки бубнило «да ну, че я дурак, что ли, перед детворой выступать! Не буду я… Не буду себе щеки помадой накрашивать… я не маленький больше». Все это было не про Короллу. На его щеках помадой красовались румянцы, на носу черная точка, и все по собственной воле, никто его не заставлял. При этом он так глубоко вжился в свой образ, что ни разу со сцены не обратил внимания на меня. Нет, он, конечно, видел, что я стою и смотрю, однако ни разу не позволил себе мне махнуть или улыбнуться.
И это было здорово.
Представление тем временем продолжалось, и дети даже не думали скучать:
- Я вот, Юля-чистюля. А ты Колька-грязнуля!
Королла сразу же начал оправдываться:
- Это где это я грязнуля!
- Ты посмотри на свои уши!
Королла сразу же начал чесать в ушах, и делать смущенный вид, прямо как маленький мальчик. Он был в образе этакого юнца-сорванца, и был в нем на все сто процентов. Юля еще долго говорила ему о том, какой он грязнюля (причем все это проходило в каком-то бешенном темпе, со световой скоростью. И как им удалось выучить все эти слова? Это же сложно), пока Королла не обратился к толпе:
- Ну а вы мальчишки, чистили уши?
- Да-а…
- Значит можете меня слышать, ага?
Королла активно жестикулировал и ходил по сцене, так, чтобы каждый ребенок мог его видеть:
- Ну тогда мы Юльку слушать не будем, что они, знают, эти девчонки?
-Да-а.. – прокричали все мальчики, и начали смеяться.
Надо заметить, представление было поставлено гениально. Вот – мальчики включились в игру, и не успели все девочки расстроиться, как им на помощь пришла Юля:
- Ничего, девочки, мы расстраиваться не будем. Мы все равно в школе лучше их учимся. Да-да!
Королла сделал обиженный вид, и скрестил руки.
- Пока кричать они будут, мы-то знаем, ага. Все они в школе получат лишь…
- Два! – закричали девочки даже с каким-то энтузиазмом и облегчением. Все засмеялись.
Взрослым тоже нравилось представление, но они разумеется стояли молча. У Короллы с Юлей еще минуты две шла постановочная перепалка, пока Юля не сменила тему:
- Давайте мы лучше все с вами поиграем в одну игру, давайте? Я буду задавать вопрос, а вы отвечайте, да или нет.
Последующие вопросы они с Короллой задавали по очереди, а на заднем плане фоном играла какая-то детская мелодия:
- Ребята прилежно учились всегда? А ну отвечайте, нет или…
- Да!
- Что-то мне не верится. А двойки случались хоть иногда? Дружно ответьте мне, нет или…
- Да!
- О-го!.. Значит, тут и двоечники есть?
Я в первую очередь – пронеслось в голове.
- Нет-нет, не может быть! – продолжал Королла. – Такие симпатичные и умные лица меня окружают, потому я уверен, случится двойка – исправим! А ну отвечайте, конечно же…
- Да!
- Хорошо, значит и лодырей здесь нет? Ребята, лентяи здесь есть или нет? Ну-ка, дружненько дайте ответ?
- Нет!
- Нет-нет и нет, конечно же, нет!
- А вот еще вопрос, – продолжила Юлька. – Если с друзьями случится беда, сильные слабым помогут тогда?
- Да!
- Дружат ребята со спортом всегда? Все здесь такие? Ответьте мне…
- Да!
Я все это время, разумеется, молчал, но представление от этого совсем не портилось. Вопросы шли еще долго. Вокруг на лавочках сидели всякие подавители, не прекращая осушать свое пиво. Те двое, один из которых оранжевый внутри, наверняка обменивались всяким пьяным трепом «смотри, урод какой, клоун, сука. Орет еще там че-то! Наверняка за щеку берет дома…», или каким-нибудь другим касторовским бредом. Я, конечно, всего этого не слышал, но готов был зуб поставить на то, что так оно и было.
Потом заиграла громкая музыка, и дети начали танцевать, повторяя движения ведущих. Длилось это минуты две, после чего Королла мастерски выпалил, ни разу не запнувшись:
- Молодцы, ребята, браво! Танцевали вы на славу! От меня вам комплименты, а от вас – аплодисменты!
И как ему удавалось все это запомнить? Представление шло уже минут десять, а он, казалось, даже еще не начал читать свои стишки, так их было много. Он наизусть, с интонацией, обращаясь к публике прочитал столько всего, сколько я не прочитывал за всю свою жизнь.
Тут вдруг Королла начал делать какие-то ошарашенные движения руками и прыгать в разные стороны.
- Колька, ты что? – с совершенно не наигранным интересом спросила Юля.
- Юлька… – сказал Королла открыв рот, – я волшебству научился!
- Какому волшебству? Какому?
- А вот я тебе сейчас покажу! – Королла улыбнулся, сложил пальцы в форме пистолета и «выстрелил» в нее. Мальчикам это явно понравилось. Юля, конечно же, не упала замертво, вместо этого она схватилась за нос:
- Ой! Нос, нос! Как холодно! Ты мне заморозил нос!
- Я теперь могу замораживать предметы! – радостно завопил Королла и «выстрелил» ей по уху.
- Ой, ухо, ухо! Как холодно, ой не могу!
- А теперь, – сказал Королла, – я выстрелю по твоему рту, и ты больше никогда не назовешь меня грязнулей!
Он выстрелил, но Юля прикрыла рот рукой:
- Ага! Не попал – не попал!
Королла попытался выстрелить еще раз, но Юля опять закрыла рот, давала детям понять, что от Королкиного пистолета можно спастись таким образом.
- Ну ладно! Тогда я сейчас выстрелю всем детям по носу!
Юля сразу же подсуетилась:
- Закрывайте нос руками, пока он вам его не отморозил!
Дети закрыли носы ладошкой.
- Ах, так! – сказал Королла, – Тогда я выстрелю вам по правому уху! Где у вас правое ухо? Ага, вон то! Ну получайте – пуф!
Но дети уже закрыли правое ухо. Гениально… кто все это придумал? Кто сценарий написал? Надо обязательно выяснить.
В целом представление длилось около 50 минут. За это время Королла с Юлей успели сделать еще уйму всего – звали детей на сцену рассказывать стихи (все делали это без особого энтузиазма и нервничая. Оно понятно, кому хочется рассказывать стихи, которыми тебя напичкали в школе без твоего согласия?) Еще человек 20 успело поиграть в игру «бег вокруг стульев». Это когда кругом стоит несколько стульев, все бегают вокруг, а когда Королла кричал «стоп!» все бежали занимать место. Но мест на всех не хватало и один выбывал. Еще дети надували и лопали шарики, соревновались в поедании бананов, повторяли друг за другом причудливое движения и много всего. Почти каждый получил в подарок хотя бы одну конфетку.
Я же пока наблюдал за всем этим, вдруг задумался о песчинках. Не то чтобы это теория окончательно сформировалась в голове, но было близко к тому… Теория о белых и черных песчинках, навеянная детьми и этими подавителями на лавочках… она уже была почти готова, я готов был несколько раз рассказать ее самому себе, но вот выступление закончилось.
Королла с Юлей поблагодарили публику и ушли за сцену, к своему фургончику. Я последовал за ними:
- О, привет! – сразу же улыбнулся Королла, – Юля, знакомься, это Никита.
Оба тяжело дышали.
- Привет вам, привет, Юля, – сказал я, – у вас классно получилось, было просто супер.
- Да ладно тебе, – отмахнулась Юля, – обычное детское представление.
- Ага, ничего особенного, – подтвердил Королла, и погладил Юлю по волосам.
Тут-то мне все стало ясно (да любому бы на моем месте стало ясно). Их союз с Юлей был далеко не только творческим. Она тем временем смазала полотенцем весь грим с лица, и только тогда я сумел разглядеть, что она очень красивая. Не такая красивая, как Анель, конечно, но красивая.
- Слушайте, что я вам скажу. Вы оба – супер. Далеко не каждый в вашем возрасте, да и вообще далеко не каждый на такое способен. Как вам удается запомнить столько текста?
- Ну, – виновато сказал Королла, – удается как-то… Ну, я главное-то хочу узнать… Тебе было не скучно?
- Да нет, конечно.
- А я там забыла текст в одном месте, – сказала Юля, – пришлось отсебятину нести, было заметно?
- В каком месте?
- Да в начале в самом.
- Не-не, совершенно ничего не было заметно. Говорю же, все было идеально! Вы – супер! Откуда сценарий?
- Сами написали, – сказал Королла, – основывались, правда, на чужих. Знаешь, сколько у актеров таких сценариев? Тьма!
Они переглянулись и заулыбались.
Переодевшись в фургончике, они из вежливости хотели позвать меня с собой, посидеть в кафе, но я отказался, понимая что без меня им двоим будет лучше. Отнекиваться пришлось долго, но в конце концов они меня отпустили, и я с хорошим настроением пошел домой.
Я в жизни не мог предположить, на что способен Королла.
Под вечер, когда до встречи с Анель оставалось около сорока минут, мне вдруг позвонил Королла:
- Ну как? – спросил он, – только честно выкладывай!
- Супер. Комплексов – ноль, выступление на пять с плюсом…
- Да нет, как тебе Юля?
- А, Юля! Красивая!
- Правда супер?
Мне захотелось рассказать ему что-нибудь об Анель, сказать «моя девушка тоже класс», но я не стал этого делать. И не мог ответить себе, почему.
- Она очень красивая, если честно.
- Мы с ней уже давненько знакомы, но замутили три недели назад.
- Молодцы. Главное – у вас общие интересы.
- Ты правда считаешь, что выступление получилось?
- Я считаю, что у тебя талант. Тебе в жизни надо заниматься именно этим.
- Я как раз подумывал в Июле свалить отсюда, поступить куда-нибудь на актерское.
- А у нас в городе разве нет?
- Да у нас вообще ничего нормального нету. Ты спроси у кого-нибудь в Екатеринбурге, что такое «Крипять»? Он даже ответить не сможет.
- Ну, это ты загнул. Но поступать тебе надо обязательно.
- Ты правда считаешь, что у меня хорошо получилось? Или ты меня просто подбадриваешь, по дружбе?
- Да говорю же, получилось лучше хорошего. Я тебе точно скажу – никто из наших так бы не смог. Все бы застеснялись и обломались. А по тебе было видно – тебе все только в кайф. Вот, представь на своем месте, ну, например, Гибрида. Он бы сгорбился, ссутулился и начал бы нести чушь, боясь выглядеть глупо. А ты же, наоборот, ничего не боялся, прыгал, скакал… Не каждый смог бы сделать то же самое, я бы не смог. К тому же там на лавочке сидели двое под… в смысле, два чмыря каких-то и вроде бы ржали над тобой.
- Я заметил.
- Вот видишь, и ты плюнул на них! Пускай думают себе, что хотят, ты продолжал выступление. А Гибрид бы на твоем месте сразу бы заткнулся: «О, меня тут за придурка считают, я больше ни слова не скажу…» и все в таком духе. Кстати, молодец, что больше никого из класса не позвал, они бы поржали точно так же, как те двое, на лавочке.
- Верно. Я знал, что они не врубятся, а ты врубишься.
- Главное, не вздумай на это забить. Ты рожден для работы актером.
- Забавно… я между прочим еще недавно планировал стать ветеринаром…. Планировал лечить зверюшек – кошечек-собачек. Люблю я их просто. До сих пор, кстати, люблю.
- Я тоже животных люблю. Не так давно, кстати, видел бездомного котенка в подъезде…
- Ой, не говори об этом, мне даже слушать больно, – перебил он меня.
- Ладно, молчу.
- Я вообще на бездомных смотреть не могу, их жалко. Ты меня понимаешь? Просто жалко.
- Думая о любви к животным, нельзя не думать о ненависти к людям.
- То есть?
- Ну, люди причиняют животным боль. Люди выгоняют их на улицу, топят в унитазах… все такое. Без людей животным было бы лучше.
- Теперь понял.
- Но я тебе советую, забудь ты о своем ветеринарстве.
- Да я уж давно забыл. Хорошо что я нашел себя в этом.
- Мне бы теперь себя в чем-нибудь найти…
- Ничего, найдешь. Найдешь обязательно. Надеюсь.
Поболтав еще минут десять, мы распрощались, и я побежал на остановку встречать Анель.
Анель. Подоконник в подъезде. Песчинки
Анель сидела на засоренном подоконнике в подъезде моего дома. В этот раз на ней была черная юбка, доходящая почти до щиколоток, эластичная и тянущаяся, а под ней ботинки на высокой подошве. На шее висел деревянный амулетик. Было уже темно, и ее прекрасное лицо отражалось в свете луны. Сама мысль «прекрасное лицо, отражающееся в свете луны», с одной стороны, казалась мне до невообразимости смешной, банальной и штампованной – прямо из какого-нибудь любовного романа (к сожалению, я не могу привести ни одного примера, так как в жизни ничего подобного не читал, однако, это не мешает мне проводить такую параллель). Но романтика, казавшаяся такой глупой и неестественной раньше, обернулась передо мной совсем другой стороной. Наверное, так со всеми случается.
- Ну, что еще расскажешь? – спросила она, переведя взгляд с улицы на меня.
- Хочешь послушать теорию про песчинки?
- Чью теорию?
- Мою. Придумал сегодня утром.
- Хочу.
Какое-то время я молча смотрел на нее, собираясь с мыслями. Прокрутив в голове всю композицию целиком, я начал озвучивать:
- Ну, вот смотри. Человек – это просто песчинка по сравнению с окружающим миром.
- Хе, так это всем и так известно.
- Подожди, не перебивай. То есть, ты со мной согласна?
- Ну да, если мыслить масштабно – человек ничтожно мал.
- Да. Каждый из нас – это просто песчинка в одном огромном океане. Мы лежим на дне, тремся друг об друга, кого-то возносит ввысь, кого-то на самое дно, кто-то разбивается о скалы, рассыпаясь на части, теряя своих близких. Мы все вместе – взаимозависимы.
- А-га.
- То есть, не взаимозависимы, а связаны, скажем так. И среди нас очень много белых песчинок, большинство.
- Хороших песчинок?
- Типа того. И на несколько белых песчинок приходится одна черная. Черная, разлагающая песчинка, которая оказывает влияние на всех.
- Прямо – метафора.
- Да подожди, ты опять перебиваешь.
- Извини… просто, у меня уже немножко голова пухнет от таких объемов информации.
- Ну, про черную песчинку понятно?
- Да.
- И вот, стоит этой скотинке появится – она сразу же начинает привлекать внимание, она – черная, не такая как все. И все начинают слушать ее и проникаться ее идеями. Она завораживает всех, подстраивает под себя, после чего многие белые песчинки вокруг, проникшись, тоже превращаются в черных.
- Как вирус?
- Ну да. Черная песчинка разлагающе действует на белые, и они становятся такими же, как она. Не пойми меня неправильно, я не провожу параллелей с цветом человеческой кожи.
- То есть ты хочешь сказать, что плохие люди разлагают хороших?
- В принципе да, но все гораздо глубже. Чернь не может жить, не находясь в конфликте с другой чернью. Им нужна борьба, постоянная борьба с кем угодно, лишь бы она была. А борьба с белыми песчинками не имеет смысла, так как белые по своей природе не воины. Поэтому нужно сделать их такими, злыми, показать пример, сыграть на чувстве страха, прямо за которым лежит уважение, а за ним подражание. И вот так, белые песчинки становятся черными не потому, что они этого хотят, а потому, что им страшно. Ведь гораздо проще стать злом, чем с ним бороться, хотя, опять-таки, «зло» слишком банальное и обобщающее понятие. Черная песчинка – это не просто плохое зло, это другое мировоззрение, другое отношение к жизни, другие принципы, другой смысл.
- Да… – медленно сказала Анель, уставившись куда-то в пол.
- Не понятно?
- Все понятно, просто мне бы в жизни не удалось такого придумать. Ты можешь говорить помедленнее чуток?
- Могу. Так вот. Белой песчинке не только страшно за то, что черная ее может поранить, ей еще страшно показать себя слабой перед другими белыми песчинками. То есть черная становится авторитетом. Белые песчинки никогда не воевали друг с другом, они жили в согласии и не задумывались о таких вещах, но вот появилась черная – и уже нужно показать свою принадлежность к ней, доказать, чего ты стоишь, что ты тоже способен к агрессии. Все это причины, так черная песчинка распространяет свое влияние.
- И кто же эта черная песчинка? Типа Гитлер? Или там какой-нибудь маньяк?
- На самом деле нет, черной песчинкой может быть любой человек, не обязательно известный, не обязательно преступник. Нельзя просто указать пальцем на мужика и сказать «ага, вот черная песчинка». Можно, конечно отличить нормальных людей от всяких подавителей, но не в этом вся суть.
- А в чем?
- Суть в том, что после того как черная песчинка распространила свое влияние, среди остальных белых всегда найдется тот, кто не окрасится в черный цвет. Он будет белым, все будут говорить ему «слабак, лох, трус» и т.д. Все будут пользоваться его неспособностью ответить себе во благо – грабить, использовать, бить. И вот тут встает другой вопрос – эта белая песчинка действительно слаба, раз не может дать сдачи, или она, наоборот, сильнее и выше на голову всех окружающих, раз сумела сохранить в себе свое начало?
- А-га… – Анель вздохнула, сгустив брови, и покачала головой. – То есть в чем, собственно говоря, сила… может, сила не в силе, а в слабости?
- Именно так. Именно.
- И ты веришь во все это?
- Да, – сказал я и тут же поправился, чтобы не выглядеть слабаком в ее глазах, – но это не значит, что я свято следую этой теории.
Тут я покачал головой, и сказал то, что скорее хотел выдать за правду, нежели это было правдой на самом деле:
- У меня есть теория, как нужно действовать во всем этом океане.
- И как же?
- Нужно давить черные песчинки в зародыше. Нужно уничтожать их во благо других песчинок, и тогда будет всем счастье. Белые песчинки просто не будут знать о черных, и не будут враждовать друг с другом.
- И ты давишь их?
- Да, – с какой-то глупой иронией сказал я.
- И скольких ты уже задавил?
- Э-э-э, ну пока не очень много, но я работаю над этим.
Анель придвинулась ближе ко мне, наклонила свою голову к моей и тихо спросила:
- То есть, если черная песчинка нападет на меня, ты ее задавишь?
На секунду я задумался о серьезности всего того, что она сказала. Ведь так оно и есть, если под давлением обстоятельств кто-то будет причинять ей вред – этой моя прямая задача расквитаться с ним. Это страшно, но я должен буду это сделать несмотря ни на что… Как страшно, а вдруг я физически не смогу? Просто не смогу победить? Что же тогда будет, кем буду я? А как приятно было бы порвать этого ублюдка, порвать на куски, размозжить его голову о поверхность планеты… если бы ее кто-то обидел, сделать с ним подобное было бы правильно…
- Я сотру эту тварь в порошок, – сказал я, обозвав этим словом абстрактную угрозу, фантом, блуждающий в недалеком будущем. Я ведь любому могу треснуть, правда, Анель. Не посмотрю, здоровый он или нет, все равно тресну.
А если не сотрешь, не сможешь? Кем ты будешь в ее глазах?
- Почему? – ласково спросила Анель, ожидая услышать от меня что-то… что я не был готов сказать.
- Потому что… ну… ты хорошая очень, ты мне нравишься… И вроде бы, я тебя люблю.
Она зарылась мне под куртку и крепко обняла. Опять я сказал то, что думал. Ведь об этом я думал сейчас? Или о чем-то другом?
Уже и не помню.
Анель посмотрела мне в глаза и тоже призналась в любви.
Дико круто!
В следующую минуту мы уже вовсю целовались. Где-то в глубине души я посмеялся над очередной глупостью романтизма в этом моменте… А Анель судя по всему млела от нашей романтики и… ну да-да, нужно же признаться самому себе – я тоже.
Чуть позже вся эта внезапно посетившая меня теория про песчинки стерлась из моей памяти. В ней столько противоположностей, что я и сам себе не мог ответить, верна ли она. Если все то, что я напридумывал правда, тогда какого черта я бездействую? «Сила в слабости», может быть, весь этот бред всего лишь оправдание? Оправдание того, что я не смог тогда ударить этого мальчика на даче? Не смог ответить Фактору в этой истории с фильмом Терминатор по телевизору? Какого черта ты их не давишь, если они такие плохие? Не можешь, трусишь? Где правда между тем, чем оно является на самом деле, и тем, чем оно хочет казаться?
А откуда тогда в тебе эти ощущения, когда хочется избить кого-то до смерти со сладостным осознанием того, что это будет правильно? Почему они так сладки внутри, но никогда не могут вырваться на свободу? А как же теория о том, что без уродства не познаешь красоты? Что, уничтожив все черные песчинки, уничтожится и вся прелесть белых?
И твой страх показаться слабым в глазах Анель…
Несколькими днями позже после долгих размышлений я забыл об этой теории.
Так как я не знал, где во всем этом правда и где оправдание.
Учебный процесс. Метисов.
Постепенно я все больше вливался в учебный процесс. По Вторникам и Четвергам, когда все ехали на физкультуру к восьми, я отсыпался дома. От физры у меня пожизненное освобождение. Вообще, школа была не такой уже и плохой, особенно когда постоянно туда ходишь. Даже просыпаться начинаешь спокойно, без всяких суицидальных мыслей. Многое, правда, в ней напрягает, например, всякие проверки – контрольные. Или когда заставляют физическим трудом заниматься, работать в школьном дворе, грядки копать, листья носить. Разумеется, бесплатно и без всяких «пятерок». Считается, что ты вообще должен быть рад за то, что тебя с уроков сняли, а не оставили остаться сверхурочно. Меня всегда это бесило, а когда все работали, я постоянно думал «мы же не рабы», разве имеют право нас заставлять это делать? Зачем заставлять маленьких детей работать?
Потом случился этот ужас с Метисовым, нашим учителем по обществознанию. Он никогда не вылезал из своего серого пиджака и черных штанов, постоянно приходя на уроки именно в этом, слегка неуклюжем образе. На вид ему было лет 47, но одной ногой он стоял в могиле. Ходили слухи, что у него было очень слабое сердце, и он даже успел перенести инфаркт. Мало кто на самом деле уделял внимание той информации, для всех он был просто «преподом», на уроках которого лучше всего как можно чаще отвечать, для своего же блага. В Понедельник я отсидел его урок и начал уже было собираться домой, когда он вдруг ни с того ни с сего позвал меня к своему столу. Я подошел, и он застегнул первые три пуговицы на моей раскрытой красной рубашке.
- Надо ходить вот так, а не как неряха.
Я был глубоко убежден, что эта реплика была началом долгой проповеди «о том, как надо думать о своей будущей жизни», но оказался не прав. Более того, чуть позже я вспомнил именно эту фразу, и еще много раз прокручивал ее в голове, ведь это было последним, что я услышал от этого человека. Более того, эта фраза была последним, что он вообще сказал ученику в школе.
Увидев, что он начал собирать свои вещи в дипломат, не давая ни единого намека на то, что хочет продолжить, я сразу спросил:
- Это все? Вы за этим меня позвали?
Он прямо посмотрел на меня своими черными глазами и жестом руки показал, что я могу идти. Я вышел из кабинета и сразу же расстегнул рубашку – мне так нравилось гораздо больше.
По дороге домой я вспомнил, что в раннем детстве этот человек казался мне настоящим завром. Не знаю, почему, но я был убежден, что он самый умный и уважаемый преподаватель во всем городе. Отчасти это было потому, что я, по юной глупости, считал что район Метисовский назвали в его честь, однако на самом деле, в честь кого был назван этот район, не знали даже живущие там люди. В принципе, Метисов был последним человеком, которого я когда-либо считал в своих мыслях «очередной зомбирующей машиной», или «пропагандистом бредовых идеалов». Иной раз казалось, что на все вещи вокруг он смотрел таким глубоким философским взглядом, который не подвластен большинству людей вокруг. Взглядом, который дан одному человеку из тысячи. Я, конечно же, никогда не думал о Метисове за пределами школы, все чувства по отношению к нему (чаще всего уважение, но иногда и обычная скука) проявлялись только тогда, когда я его видел.
Он никогда не читал мне нотаций. Уверен, на всяких педсобраниях он никогда не кричал «выгоните этого бездаря, он все равно не учится!». Мне кажется, он всегда думал про себя, что людей нужно принимать такими, какие они есть, и не пытаться переделывать в зародыше. Да, наверное, все в нем было устроено именно так. Но при всей своей мудрости, он был чрезвычайно неуклюжим – постоянно ронял мел, задевал своим телом доску и пачкал одежду. Иногда запинался, и каждый раз, когда понимал это, при дальнейшем разговоре начинал смешно шлепать губами. Иной раз забавно было слушать, как кто-нибудь в классе говорит «Вот Метисов, вот человек! Самый нормальный препод из всех!». А потом, после того как Метисов ставил этому человеку два за невыполненное задание, речи сразу же менялись «Метисов, урод. Ничего хуже него вообще быть не может!». Как будто Метисов был хорошим только потому, что не ставил тебе двойки. Мне он ставил двойки постоянно, но при этом никогда не поднимал меня на смех (иногда другие учителя так делали), никогда не подкалывал мою неподготовленность еще до того, как спросить, никогда не злился и не считал меня «конченным человеком, к которому можно относиться как к дерьму уже сейчас».
Таким был, как я понял впоследствии, мой самый любимый учитель. Его следующий урок должен был состояться в Среду, но вместо этого, занятия в тот день закончились на час раньше. Уже на первом уроке кто-то пустил слух «Метисов умер», и все только и делали что перешептывались об этом. Не берусь утверждать, но кажется Сонный сказал «Круто!», пускай этот цинизм был скорее всего не серьезным, а так, на публику. Конец слухам положила завуч, вошедшая в класс посреди первого урока:
- Класс, пожалуйста послушайте меня, я хочу сообщить о трагедии, – все сразу же замерли, и начали слушать. Завуч с грустью в голосе продолжила:
– Как мы все знаем, у Константина Федоровича было очень слабое сердце. Вчера утром он попросил на работе отгул, сославшись на плохое самочувствие. Вечером он потерял сознание, и был доставлен в больницу, где умер около девяти часов. Я знаю, мы все с вами очень любили Константина Федоровича, давайте почтим его память минутой молчания.
Все замолчали, и опустили головы. Минуты, конечно же, не прошло, через 20 секунд Завуч продолжила:
- Сегодня у вас есть по расписанию уроки Константина Федоровича?
- Есть, – ответил прыткий Микроб.
- Как вы понимаете, они отменяются, и не будут ничем заменены. У вас будет окно?
- Нет, они последние.
- Хорошо, значит можете идти домой пораньше. И еще – в пятницу тоже не будет занятий. В пятницу, с девяти до часу в вестибюле будет панихида. Я очень прошу вас, придите туда, отдайте дань уважения. Говорить ничего не нужно, важно просто прийти, хорошо? Только помните, это не обязательно, вас никто не заставляет. Просто, я бы на вашем месте пришла и только, чисто по-человечески. В пятницу, с девяти до часу, прямо здесь в вестибюле.
По классу сразу же прошел шумок «Ты пойдешь? Пошли вместе…», а когда Завуч ушла, урок алгебры продолжился. Если не считать этого потрясения вначале, все остальные уроки прошли так же, как обычно. Естественно, никто из учеников не скорбел и не плакал. Почти каждый учитель на своем уроке обронил лишь одну фразу, почти всегда одинаковую «Слышали, как там Константин Федорович… эх, вот так… Ну, что же, начнем наше занятие». Мне было жалко, не до слез, конечно же, но все равно жалко. Интересно было одно, а вот люди, поливавшие его грязью, что чувствовали? Еще вчера ты говорил гадости, а сегодня этот «говнюк, урод и ублюдок» мертв, его больше нет, и ты его никогда не увидишь. Что ты чувствуешь в этой ситуации? Ничего. Потому что ты даже не вспоминаешь о том, что то были твои слова, твоему мозгу удается так исхитриться, что ты никогда не вспоминаешь об этом. Наверное, именно так оно и бывает.
Да уж, проблемы с сердцем – это тебе не проблемы с легкими, это куда серьезнее.
Как все-таки важны эти, казалось бы, никчемные слова. Метисов умер. Имя собственное + глагол. С тем же успехом можно было сказать: Коля улыбнулся. Виталька подпрыгнул. Васька обрадовался. Два слова, но какое разное они могут произвести на человека впечатление, какими шокирующими могут быть. «Метисов умер» – и, услышав это, все замолчали, все перестали улыбаться. Завуч могла бы не произносить длинную речь, а сказать всего два слова, и, наверное, эффект был бы тот же.
Кто-то умирает, а другой об этом говорит.
А что люди-то? На 90% я уверен в том, что большая половина класса добиралась до дома с мыслями о Метисове. «Как плохо, что он умер, как это грустно, как несправедлива жизнь». Может быть, им хватало совести бороться внутри с плохими мыслями, которые наверняка тоже маячили где-то на заднем плане. «Зато у нас теперь не будет его пар. И вообще раньше домой будем уходить, пока не найдут замену. Как хорошо! Он и так меня не любил, и больше четверки в четверть бы не поставил, а теперь все меняется… Наверняка пришлют какую-нибудь молодую практикантку, и учиться будет халява…».
Я искренне надеялся что у большинства не было таких мыслей вообще, но знал, что на самом деле они были. И что человек думает, когда ловит себя на таких мыслях? Виноват ли он сам в том, что они закрадываются ему в голову? Ведь, по сути, он же еще ребенок, он не может полностью за себя отвечать, и за свои мысли тоже. Он, как говорил Метисов, недееспособен. Но вот, «плохая» мысль маячит в голове, и что ты думаешь по этому поводу? Становится ли тебе за это стыдно или ты принимаешь это как само собой разумеющееся?
Я не говорю про тех, кто открыто обсуждали это друг с другом. Когда я выходил из школы, то слышал, как Микроб говорил Фактору и Кипешу:
- Ништяк, теперь халява.
Они на это лишь смеялись, надувая губы:
- Ну ты даешь… Ты же совсем циник! Так нельзя…
Но все это была игра на публику. Мне казалось, что Микроб на самом деле не радовался, поэтому такие «показушничества» не считаются. Но вот когда гнилые мысли именно посещают голову, закрадываются внутрь, и ты по-настоящему цинично начинаешь смотреть по сторонам… Разве тебе самому не становится от этого плохо?
А даже если ты идешь домой, весь грустный, то стоит снять ботинки и пройти к маме на кухню, получается такой диалог:
- Мам, у нас учитель умер.
- Какой кошмар! Кто?
- Метисов.
- Это тот самый, который…
- Да-да, тот самый, который.
- Ужасно, ужасно. У него сердце было, да?
- Да.
Пауза, которую в некоторых кругах именуют «минутой молчания».
- Мам, ну ладно, я пойду посмотрю телевизор.
- А поесть?
- Ну, давай, поем.
- Расскажи, как вообще прошел день? Какие оценки?
И тэдэ и тэпэ. Это «чужое» горе, и никто не хочет делать его своим. Людям незачем переживать за других людей (сюда можно было бы добавить «им и так, своих переживаний хватает», но это, на самом деле, жуткая и циничная отмазка. На самом деле, им вообще не хочется никаких переживаний, вот и все). Я не говорю, что все это плохо. Не призываю всех страдать. Это просто правда, а правде надо всегда смотреть в глаза.
Такие люди, и таким можешь оказаться даже ты сам.
Вечером в Четверг мне позвонил Королла:
- Ну че, ты пойдешь в Пятницу?
- Не знаю. Вообще, надо бы.
- Я тоже думаю, что надо. Давай встретимся на остановке и пойдем вместе? – ему не нужно было объяснять, на какой остановке, я и так понял, что он имел в виду школьную, со стороны площади.
- Давай. А там нужны цветы какие-нибудь?
- Она вроде про это ничего не говорила. Хотя когда у меня бабушка умерла, ей все цветы клали.
Я ничего не знал о бабушке Короллы и когда она умерла, видимо, это либо случилось давненько, либо просто в один из моих долгосрочных прогулов.
- Знаешь, я думаю, раз она ничего не говорила – так и не надо ничего покупать. Просто придем, помянем.
- Думаешь, кто еще придет?
- Черт, не знаю. Тебе лучше знать.
- Мне кажется, никто.
- Почему ты так думаешь? Вчера, бр-р… ну, в смысле сегодня на уроке все вроде бы перешептывались, договаривались.
- А в итоге все равно не придут. Не знаю, просто мне так кажется.
- Давай в десять встретимся?
- Давай. Ты точно придешь?
- Точно, это я тебе обещаю.
В пятницу я выполнил свое обещание. Мы прошли с Короллой в вестибюль нашей школы, где уже собралась обширная панихида. Было человек двести, все в трауре, а в центре, где еще недавно одевались и раздевались первоклашки, стоял гроб с Метисовым. Рядом сидела безутешная вдова. Никого из наших одноклассников, как и предполагал Королла, поблизости не оказалось.
И вдруг нас охватило какое-то жутко противоречивое чувство нереальности происходящего. Еще недавно в школе кипела жизнь, бегали дети, а теперь учителя и незнакомые люди ходят с опущенными лицами. Фотография Метисова с черной ленточкой, и сам Метисов, мертвый, в гробу лежит за ней. Королла тихо шепнул мне на ушко жуткую вещь, жуткую, от того что мне она, как и ему, показалась неимоверно смешной:
- Смотри какой тупой, неуклюжий олень, завалился! Даже встать не может.
И действительно, Метисов, тот самый мудрый, но неуклюжий Метисов также неуклюже лежал в гробу, сложив руки, словно недавно просто упал туда. Что может быть смешного в мертвом человеке? Я не знаю. Я не могу объяснить конкретно, что такого было в тот момент смешного, но мне захотелось во весь голос заржать. Лицо расплылось в улыбке, и я закрыл его рукой, шепнув Короле:
- Пошли отсюда, а то все сейчас увидят, как я оборжусь.
Королла сдержанно хрипнул от смеха, и мы быстро вышли на крыльцо, где курили несколько незнакомых мужчин. Я отвел голову в сторону, чтобы они не увидели, и во весь рот заулыбался, еле сдерживая смех. В лучшем случае, они подумали что мы плачем, в худшем – что мы двое ублюдков.
- Слышь, – сказал Королла, – поехали отсюда, а то я обоссусь.
Мы быстро прошли до остановки, сели в первый попавшийся троллейбус и начали громко, во весь голос ржать. Уняться не получалось еще минут десять.
Мы разъехались по домам, ничего не обсуждая. Вечером Королла позвонил мне по телефону:
- Слышь, что это было?
- Понятия не имею. Ты сказал «смотри какой неуклюжий олень, завалился!», и мне захотелось по полу от смеха кататься.
- Мне тоже… я вдруг увидел его, он такой тупой там лежал! Я не в том смысле что он тупой, я его вообще тупым не считаю, просто… Ну, нереально это все! Еще вчера она уроки читал, мел ронял вечно, запинался, а тут вдруг помер. Что за фигня?
- Представляешь, если нас с тобой кто-то видел?
- Да уж… я бы таким шею свернул.
- Да… может, это нервное?
- Наверно. Наверно. Я больше никак не могу этого оправдать. На похоронах бабушки мне, к примеру, совсем не смешно было.
- Дали мы с тобой маху. Зато мы единственные, кто вообще пришел.
- Ага. Я в жизни этот день не забуду. Почему мне смеяться захотелось? Никогда не пойму.
- И я тоже.
Я действительно не мог этого понять. Что было смешного?
- Слушай, Никит, можно тебя попросить?
- Проси.
- Ты можешь мне никогда больше об этом случае не напоминать?
- Могу.
- А я тебе не буду. И вообще, никому о нем не рассказывай.
- Слышь, да мне некому рассказать, даже если бы я хотел. А я, поверь мне, не хочу.
- Это ужас какой-то. Это вообще не я был.
- И не я тоже.
Мы помолчали в трубку, и, поняв, что сегодня больше не о чем разговаривать, распрощались.
Через несколько дней наступила зима.
Дальнейшая учеба
Мы почти каждый день встречались с Анель, а если не получалось – то созванивались. Про Метисова я ей ничего не рассказал. Когда ей окончательно стало известно, каким злостным прогульщиком я являюсь, она попросила меня пообещать, что до конца школы я больше прогуливать не буду.
Пришлось так и сделать. В принципе, оно было для моего же блага, я наконец-то влился в эту школу, и начинать все сначала не хотелось. Контрольные, правда, напрягали (все писал на два).
И все-таки странная штука эта любовь. Думаю, каждый человек для себя сам дает определение этому слову. Я считаю, что любовь – это когда романтика, над пафосом которой в фильмах и книгах ты так много смеялся, вдруг начинает радовать тебя до самой глубины души, приносить истинное удовольствие.
Потом по школе прошел слух, что будет проверка дневников. Мерзопакостная процедура, особенно для меня, ведь с начала учебного года я ни слова не записывал в дневник, была заполнена только одна неделя сентября, Ни о каких заданиях и речи не шло. Когда мне прямо на уроке ставили оценку (чаще всего двойку) я быстренько спрашивал у кого-нибудь полное название предмета, второпях вписывал его в дневник, ставил дату и подавал на стол учителю.
Долго я заставлял себя и решил, что на уроке все равно делать нечего, так почему бы не сделать что-то «полезное», даже если ты убежден что в этом нет ни малейшего смысла. Три урока я посвятил заполнению дневника. Уроки вписывал верно (чаще всего) но вот задания писал просто от балды, что только в голову придет: «Пар.60, зад.12; стр.18 упр.6» и прочий бред. Я даже не знал, существует ли в учебнике по русскому параграф 60, но это было неважно, ведь никто бы не удосужился проверять все досконально, я был в этом уверен. А в итоге оказалось, что все вообще было ложной тревогой, и никакой проверки дневников за ней не последовало.
В последующие три недели я убедился в досадном утверждении – не важно, что человек говорит, важно как он при этом выглядит. К нам пришли три студентки-практикантки, две из них вели английский в разных группах, а другая русский. Практикантка в моей группе по английскому оказалось, как охарактеризовал бы ее Сонный, «настоящей бомбой». Думаю, глупо будет описывать ее внешний вид, ведь каждый знает, как выглядит «бомба», причем самой вульгарной наружности. Ну там, много макияжа, толстые губы, сильно подведенные глаза, юбки, блузки… Она, конечно, не осмеливалась прийти на урок в короткой юбочке, но ее наряды все равно были вызывающими. Хотя на самом деле она была не такой уж и красивой, просто следящая за собой женщина, может быть, перебарщивающая в некоторых местах (всему этому я научился от Анель, раньше в жизни бы не обратил на такие вещи внимания). Просто практикантка выглядела в три раза красивее любой учительницы, которые были у нас начиная с первого класса, поэтому все мальчики и подняли ее в своих глазах так высоко. Не исключено, увидь они ее просто на улице – могли бы и не обратить внимания. Но и, конечно же, девушка эта пришла в первую очередь преподавать, а не вилять перед учениками своими формами.
Тишина на ее предмете была подобна утру в наглухо закрытом больничном карцере. Молчали все, слушали все и записывали все. Думаю, если бы она выглядела чересчур эффектно, мальчики бы позволили себе какие-нибудь похабные замечания в ее адрес, но она сумела всех покорить (кроме меня, конечно, мне было пофиг). Девочек в группе было гораздо меньше, чем мальчиков, вот почему уроки проходили так тихо. Не знаю, что из себя представляла практикантка в другой группе, но зато знаю все про ту, которая вела у всех нас русский. Она выглядела так же, как и большинство учителей – неброско. Она почти не пользовалась косметикой, зачесывала волосы в хвост и каждый день приходила в одной и той же одежде.
Никто ее не слушал. Каждый урок проходил безумнее безумного, все общались о своем в открытую, пока она рассказывала что-то у доски. При этом мне она очень понравилась, гораздо больше другой практикантки. В ней было то, чего так не доставало другим учителям, – доброты. Именно ее доброта была объяснением того, как к ней относились окружающие. Будь она построже (хотя как можно быть построже, когда ты даже не учитель?) все бы сидели тихо, но она была другой. Иной раз мне казалось, что она относится ко всем ученикам как к маленьким детишкам, которым она, взрослая и заботливая мама, объясняет урок, учит их писать. Она говорила основательно, с хорошо поставленной интонацией, эдакими волнами:
- А теперь, ребята… разберем следующий пример…
Я не мог отдать себе отчет, в чем же заключалась вся ее прелесть. В чем заключался ужас, и где была правда. Просто не мог. Каждый раз, когда она видела, что никто ее не слушает, достаточно было заглянуть в ее глаза, и все становилось понятно. Там на секунду другую появлялась такая безысходная тоска, непонимание, разочарование, но потом она собиралась и продолжала читать урок. Иной раз она легонько стучала по столу и говорила:
- Ребята, ребята… давайте помолчим! – причем говорила не строго, а очень по-доброму. Она призывала нас замолчать, скорее просила, нежели приказывала. Почему-то чувства, которые я испытывал на каждом ее уроке, были сравнимы с чувствами в больнице, когда я слушал там сказочницу. Да, она была той же самой сказочницей, словно это был один и тот же человек, на которого всем окружающим в мире было плевать. Мне было больно на ее уроках. Я был бы рад на них не ходить, но не мог. Это было единственным, чем я мог поддержать ее и высказать свое понимание, для этого требовалось всего лишь мое присутствие и молчание. Я не мог ничего писать на ее лекциях, кроме того, что она надиктовывала.
А на английском все было по-другому, но почему? Неужели все дело и правда во внешнем виде? Если это так, тогда я еще глубже утвержусь в убеждении, что человек мало чем отличается от предсказуемого животного.
А потом, когда практикантки ушли, на английском случилась жуткая история. Я уже и так достал учительницу своими постоянными прогулами (которых, вообще-то, последнее время не было), что ей оставалось дождаться от меня лишь повода. Однажды утром я спокойно и тихо пришел на урок, места на последних партах были заняты, поэтому я сел в середину. Учительница вела урок, казалось, все было отлично, но тут вдруг Надя с задней парты решила спросить у меня:
- Что она сказала?
- Слово «Alien», – это значит пришелец, инопланетянин, «чужой» еще.
- Алиен?
Я повернулся к Наде, и проговорил отчетливо:
- А-л-и-е-н.
- А почему «чужой»?
- Ну, это так перевели фильм «Alien» некоторые из наших переводчиков, когда он только вышел. Но ты не пиши, это не совсем верно. Пришелец – самый нормальный перевод.
Тем временем, учительница среагировала на то, что главный раздолбай и неудачник (то есть я) в очередной раз не слушает и отвернулся:
- Так, Никита! Мне это уже надоело, ты опаздываешь на уроки, ты не слушаешь. Все, я устала, пошел вон.
Такие фразы можно услышать от каждого учителя, и в большинстве случаев после твоего извинения от тебя отстают. Я решил, что в этот раз все пойдет по тому же сценарию, но, учитывая то, что моей вины не было (я ведь объяснял урок, а не болтал на личные темы), я поначалу стал оправдываться, а не извиняться:
- Да я про слово объяснял! Надя не расслышала просто!
- Я сказала: встал и вышел за дверь, я тебя не хочу видеть.
- Да говорю же, я не виноват! Я даже не отвлекся.
Надя, конечно же, за меня не заступилась, да я от нее этого и не ждал. Выйти за дверь – это всегда позорно, даже если тебе, казалось бы, плевать, поэтому я оправдывался как только мог:
- Вы меня извините, я знаю что у меня тут плохая репутация…
- Причем тут твоя репутация? Ты мешаешь мне вести урок, вышел за дверь! Так, ты меня не понял, что ли?
- … Да говорю же, извините меня, но в этот раз я правда не отвлекался, я слушал.
Тут она повысила голос, и любому другому человеку на моем месте не оставалось бы ничего другого, кроме как подчиниться:
- Я сказала, выйди за дверь!
Но я не вышел. Я постарался обратиться к ней как к человеку, ведь все мы люди. Да, есть устав, согласно которому строят отношения некоторых из нас, но, помимо устава, на первом месте все равно стоит простой факт – мы все люди. Я сказал:
- Ой… может быть, еще раз попробуем?
Я имел в виду, давайте начнем все сначала. Не будем кричать друг на друга и поговорим. Но то ли она не расслышала меня, то ли не поняла (вдруг ей показалось, что я имел в виду «может, еще поорешь?!»), но она еще больше рассвирепела и грозно произнесла:
- Уходи из кабинета и можешь больше не возвращаться. Я отказываюсь от тебя и выгоняю из группы. Можешь обратиться к Наталье Леонидовне, может быть, она тебя возьмет. Так ей и передай, что Валентина Георгиевна тебя выгнала. Свободен.
И тут сопротивляться было нельзя. Меня укололо, я собрал портфель и вышел за дверь. Все, это был конец, еще ничего подобного не случалось в истории всей школы (по крайней мере, на моем веку). Меня выгнали, и теперь я должен был идти в другую группу и чувствовать себя там новеньким. Конечно же, в тот день я сперва погулял по парку, где встретил когда-то Лорку с… подругой. Я ходил, и ловил себя на мысли, что не помнил имени второй девушки, да это было и не важно. Как бы мне ни было плевать на учебу, весь этот случай все равно задел меня. Я ощущал глупый позор, мне не хотелось попадаться на глаза вообще никому, и уже тем более учительнице.
Но на следующий день я отыскал Наталью Леонидовну, с которой даже ни разу не здоровался в коридоре, и попросил ее взять меня в группу. Она дала добро не колеблясь, и последние месяцы учебы я провел в другой группе, где, впрочем, было большинство девчонок и никто не счел меня «новеньким».
Глава 7
Отношения
Где мы только не побывали с Анель! Наверное, в каждом заведении города: ходили по паркам, в кино, один раз в боулинг, в клуб… и почти каждая вылазка заканчивалась «подоконником». А чаще вообще полностью состояла из одного подоконника.
Она очень боялась, что обо мне пронюхают ее родители (можно подумать, они верили, что этот вечно трезвонящий парень – всего лишь друг), поэтому никогда не позволяла провожать себя до дома и встречать у подъезда.
До поры до времени меня все утраивало, но однажды на подоконнике я все-таки решил поговорить с ней об этом.
- Слушай, Анель, а почему у тебя такие злые предки?
- Они не злые, с чего ты взял?
- Ну, ты не хочешь, чтобы они знали обо мне. К тому же твой отчим… ну, как бы это… мягко скажем, не очень вежлив по телефону.
- Вот именно, и меня это в нем бесит. Понимаешь, он на самом деле совсем не такой. Вот стоит кому-нибудь в гости прийти или позвонить – он сразу становится злым как собака, ходит и лает на всех. А когда мы остаемся втроем – он тут же меняется, тише воды ниже травы. Ласковый такой, отзывчивый. Он будто роли играет, хочет на людях показать себя каким-то строгим, властным. Авторитетом, одним словом.
- Ты давно это заметила?
- Да, порядком. А сейчас он еще приставучим стал. Не знаю, может у него на работе проблемы. Нельзя к нему подойти, ничего спросить, чтобы он на тебя не рявкнул. Сидит постоянно в спальне, пиво пьет и смотрит телевизор.
- Интересно, а какой он на самом деле. Ну, он в большей степени добрый, или в большей степени злой?
- Он просто обычный, вот и все.
- Наверное, это все люди так делают. Постоянно строят из себя того, кого, по их мнению, хотят увидеть в них окружающие.
- Может быть, и так. Иначе как объяснить его дебилизм? Я об этом даже с мамой говорила, она сказала: «Он просто не любит посторонних людей в доме». Ну и че? Зачем с нами-то таким строгим быть?
- А так он к тебе вообще хорошо относится?
- Да, говорю же. Он очень ласковый с нами, только когда дома никого нет. Иногда напивается, правда, последнее время вот, какой-то нервный, а так обычно он добрый.
- Он вас любит?
- Ну, конечно любит. Но это еще не значит, что я к нему хорошо буду относиться.
- А может, он просто боится выставить напоказ свои настоящие чувства?
- Может быть. Только чувств этих по отношению к маме явно больше… это у всех мужиков так. Вот, блин, какая разница, что я не его родная дочь? Нет, он, конечно, ничего подобного никогда не говорил, но я-то чувствую.
- Да уж… – я подумал о том, что тоже строил из себя в жизни черте что. С теми подавителями в парке особенно… я основательно задумался, и мысли невольно перетекли в слова.
– И почему мы не можем быть просто самими собой? Может, это потому, что нас самих-то и нет? Есть только пустой, горячий воздух внутри, жаждущий принимать различные формы, в постоянной надежде обрести свою собственную, уникальную. Мы пытаемся выглядеть в глазах одного так-то, в глазах другого так-то, пока от нас самих не останется ничего, кроме оболочки, и нас это полностью не устроит.
- Круто сказал. Но это неправда, я вот ни под кого не подстраиваюсь, какая я есть – такой меня и видят.
- Да, поэтому я тебя и люблю, – подытожил я, а потом подумал: «Это обобщающая правда. Если разложить ее по компонентам, то получится, что я люблю тебя за твою красоту, твои интересные мысли, за то, что ты единственный человек, которому интересно слушать мои идеи, и за то, что ты сама любишь меня». Мне захотелось озвучить и эту мысль, но что-то внутри подсказало, что лучше этого не делать.
Если я могу так основательно разложить свои чувства, что мешает мне так же продумать свою жизнь?
Нет… стратегическое планирование жизни – это не про меня. Меня устраивает то, что я понятия не имею, что ждет меня в ближайшем будущем. Я даже не уверен, что смогу окончить школу, так что Рафис был прав – это интрига, которую мне интересно узнать самому.
Анель вдруг неожиданно не спросила:
- Слушай, а ты, кстати, сколько раз подтянешься?
Чертов, идиотский вопрос…
- Ну, раз десять, – соврал я, дабы не показаться слабаком. Мало ли что она подумает, когда узнает, что я после пары подтягиваний напрочь слягу с приступом и дышать не смогу? Зачем ей говорить такую правду? Меньше всего мне хотелось упасть в ее глазах.
Именно в такие минуты понимаешь, что бронхиальная астма – это все-таки не такое уж и хорошее заболевание…
Что ты отмазываешь себя своей астмой? Ты хоть какие-нибудь попытки принимал? На физру ходил может быть, в спорт-зал, в качалку? Как ты будешь защищать ее, если даже правду сказать о том, сколько раз подтянешься не можешь?
Дабы не продолжать дискуссию об этом, я перевел тему:
- А помнишь, ты однажды сказал, что у вас есть предмет психология?
- Есть такой.
- Там интересно?
- Не всем… но мне очень интересно.
- А скажи какое-нибудь умное слово оттуда.
- Ну, вот позавчера он нам объяснял: «экстраполяция».
- Он?
- Да, мужик ведет, молодой совсем.
- Ну и что такое экстрапо… ну экстра эта?
- Это приписывание какому-либо человеку качеств, которых у него нет. Может даже своих качеств.
- Не совсем понял.
- Да не может быть чтоб ты не понял, ты же умный.
- Я? О-го-го… никакой я не умный. Ты бы мой дневник видела.
- А что, разве то что у человека в дневнике написано, это показатель его ума?
Ничего себе! Да я же точно также считаю, а получается, что говорю совсем не то, что думаю!
- Ты права на сто процентов, это не показатель. Как ты этого дошла?
- До чего?
- Ну, до таких мыслей, что дневник – это не показатель?
- Своим умом и дошла.
- Вот, вот! – я вновь ткнул пальцем в воздух, словно там материализовалась сказанная ей мысль. То же самое я однажды сделал при разговоре с Рафисом в больнице. – Вот за что я тебя люблю!
Анель улыбнулась… и как хорошо, что этот дебильный разговор о подтягиваниях сошел на нет. Мало ли, что ей хотелось услышать? Может, она хочет чтобы я сорок раз мог подтянуться?
- Но про экстраполяцию ты все равно не понял?
- Понял, но слишком образно. А если конкретней?
- Ну, вот ты видишь человека, и начинаешь приписывать ему такие качества, каких у него нет… А может, они есть в тебе, и ты видишь их в нем. А может, ты просто хочешь видеть в нем эти качества, хотя… черт, я сама запуталась. Не знаю. Суть уловил?
- Да. А что ты еще знаешь?
- «Сублимация».
- Это я уже слышал где-то. И что это такое?
- Это когда человек свои комплексы компенсирует чем-нибудь.
- То есть?
- Ну вот смотри. Допустим, ты понимаешь, что ты не очень красивый. Мордой не вышел.
- Ну.
- Это – комплекс. Он тебя грызет изнутри «вот, я такой страшный, никто меня не любит». Но потом ты вдруг понимаешь, что несмотря на то что ты не красавец, у тебя зато отлично получается рисовать. Ты рисуешь-рисуешь, и в голове твоей происходит этот процесс сублимации «я не красивый, зато я вот как умею». Понимаешь?
- Круто.
- Он сказал, что чаще всего это уход в творчество, но может и в что-то еще. Вот так. Кстати, разу уж разговор зашел об этом… знаешь что я думаю о своем отчиме?
- Что?
- Мне кажется, он просто сублимирует какие-то свои комплексы, тем что строит из себя на людях властного авторитета. Пускай это не уход в творчество, но это тоже сублимация, я думаю.
- А какие у него комплексы?
- Да черт его знает, мало ли какие.
- А тебе не приходило в голову, что то что ты сейчас говоришь мне, это экстраполяция?
- Э-э-э… то есть?
- Я уже сам путаться начинаю. Ну, если представить что «экстраполяция» – это приписывание качеств человеку, которых у него нет. Вот, ты хочешь считать, что он постоянно сублимацией занимается, и считаешь так. А на деле это та самая экстраполяция.
- Интересно сказал. Но вот что я тебе скажу: я нахожусь не на том уровне рефлексии, чтобы это осознать.
- Чего?
- Знаешь, что такое рефлексия?
- Отражение?
- Нет. Это значит «самокопание». Вот когда ты думаешь про себя: «Ага, я такой, я сякой, а почему я так сделал, а почему так не сделал, а что это, а что то, а почему во мне все так-то…» – это значит, ты рефлектируешь.
- О! Так я по жизни так делаю, даже сейчас.
- Когда сейчас?
- Ну, – я неловко улыбнулся, – пока мы целовались.
- Ничего себе! А обо мне ты в этот момент не думал?
- Думал конечно, о нас обоих.
- Понятно, но тогда это не рефлексия. Рефлексия – это когда ты думаешь именно о себе.
- А что за уровни рефлексии?
- Ну, это я уже сама так сказала. Проще говоря, для меня – мой отчим занимается сублимацией. Может, это и не так, может, это моя экстраполяция, но мне не дано осознать это. Понимаешь? Я не могу рефлектировать так глубоко.
- Потрясающе!
Мне вдруг захотелось спросить, а есть какой-нибудь термин для «я это я»… но она скорее всего не поняла бы, что я имею ввиду.
- Как жаль что у нас нет психологии, сказал я, – крутой предмет, наверное.
- Интересный. Правда, мало кто там слушает. Ко мне вот, недавно весь урок Антон приставал.
- Антон это который… – Анель рассказывала мне обо всех мальчиках из своего класса, но я не запоминал имен.
- Это который помешан на всяких «Толкиенах».
- И что ему нужно было на этот раз?
- Да представляешь, подсаживается ко мне и с таким больным, одержимым лицом спрашивает «Ты веришь в эльфов»?
- Чего он к тебе именно пристает?
- Не знаю. И никогда не поймешь когда он шутит, а когда говорит серьезно. Он такой дурак вроде бы, всегда шутит… но иной раз мне действительно кажется, что он действительно верит в существование всяких фантастических существ из книжек «фэнтези».
- Я считаю – пускай он верит во что хочет, только других не достает. А в частности тебя.
- Но это же все равно так глупо! Это же бред.
- А почему бред? Если подумать хорошенечко – это та же самая вера в сверхъестественное, что и религия. Миллионы людей свято верят в то, чего в природе не существует, и при этом никто не считает их сумасшедшими.
- То есть вера в бога и вера в сказочных существ – это одно и то же?
- Ну да, почему нет?
- Ты так говоришь, потому что нет в тебе бога.
- Тебе не кажется, что это неправильно – упрекать человека в его воззрениях?
- Кажется. Просто если бы ты был верующим, то понимал – что это две разных веры на совершенно разных уровнях.
- Ну, не исключено. Человеку всегда нужно запихнуть свой мозг куда-то, в другой мир, а знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что он не может терпеть реальность. Она претит ему. Поэтому лучше верить во что-то, что объяснит мир, так, как тебя это устроит. И твой Антон просто хочет верить в другие миры, потому что там хорошо, а здесь – больно.
- Ты веришь во все это?
- Не то чтобы… но правда, клевая теория?
- Теория – супер. Скажи, тебе правда пятнадцать?
- Ну, конечно. Что я тебе, врать буду?
- Да просто… тебе в глаза глянешь – так там все заполнено.
- Заполнено чем?
- Всем твоим существом. Мыслями, идеями… разумом. А у наших мальчишек там одна пустота. Я серьезно говорю, ты посмотри вокруг, на своих ровесников – бегают, как дети, все им какие-то игрушки нужны, фильмы… детская дребедень.
- Но я тоже и в игры играю, и кино смотрю.
- Ты своими глазами оттуда что-то выносишь, а они нет. Вот в чем разница.
- Знаешь, что было бы приятно от тебя услышать?
- Что?
- «Они существуют, а ты живешь».
- Не, я так не скажу. Они тоже живут, просто еще не выросли.
- Понятно.
Было приятно слушать Анель… ведь это был первый (и единственный человек), который вообще нашел во мне что-то кроме «а, этот тупой прогульщик… да что он может знать?».
Хотелось больше поговорить на эту тему, но вместо этого мы опять начали целоваться.
Что, впрочем, было весьма неплохой альтернативой.
Развитие отношений
Однажды на подоконнике у нас с Анель зашел разговор о раскрепощении общества. Я не хотел выглядеть старым брюзгой, но поделиться мыслями хотелось. Просто наш век уже давным-давно перестал быть застегнутым на все пуговицы, более того, он вообще сбросил с себя всякую одежду, что малость напрягало.
- Я вот не понимаю, что людей такого привлекает в женском теле на экране телевизора? Почему тело пихают в рекламу, в видеоклипы, в программы? – спросил я.
- Это привлекает внимание мужиков-самцов. Всем же интересно полюбоваться на женское тело, на что-то запретное.
- Во первых, не всех. Меня например – мне все равно, я лучше на тебя полюбуюсь. Во вторых – чего в этом запретного, вон сколько женщин по улицам ходят! Это ведь не инопланетян каких-нибудь показывают, которых больше нигде не увидишь. Кстати, о женщинах на улице – я совершенно не понимаю, чего такого красивого в мини-юбке. Ну да, коротко, да, видны бедра, ну и что?
- Как что, это красиво. Пробуждает желание.
- Да ничего это не пробуждает! Что, ноги у всех разные, что ли? Да они одинаковые. У одних и у других, не понимаю, почему всякие дебилы сразу же вытягивают шеи и начинают говорить пошлости.
- Ноги у всех разные. Бывают – кривые.
- Да какая разница? Они созданы для того, чтобы на них ходить, вот и все, кривые, короткие, длинные – разницы нет. У них есть функция – они ее выполняют.
- То есть, человека ты рассматриваешь исключительно как мясо? Этот кусок служит для этого, этот для того?
- Нет, отнюдь. Вот судить о женской красоте исключительно по формам, по частям тела – вот это значит рассматривать его как мясо. Не думать ни о душе, ни об отношениях, просто высовывать язык и любоваться обычными ногами. Это работа для зомби, который хочет полакомиться.
- Так ты против того, чтобы тела показывали по телевизору?
- Я против того, чтобы людей превращали в баранов. Ну зачем использовать такие глупые приемы, только ради того чтобы привлечь зрителя? Неужели хоть один человек будет смотреть видеоклип снова и снова, только для того чтобы наблюдать всякие задницы?
- Не знаю, мне кажется, будет.
- Значит он зомбак. А вообще, я не понимаю самого слова цензура, зачем она? Вот, например, у меня есть рука – ее могут показать по телевизору и все нормально. При этом, моя рука ничем не отличается от остальных трех миллиардов мужских рук на планете. И моя задница, извини меня, тоже ничем не отличается ото всех остальных, но почему же тогда на нее поставят квадратики?
- Теория интересная, но ты представляешь, что будет, если твою задницу увидят маленькие дети?
- Ну…
- Травма может случиться. Я до сих пор помню, как однажды в десять лет зашла в ванную и увидела, как мой отчим там моет мылом свою промежность. Фу, у меня осадок на всю жизнь остался, я потом в комнату побежала и заплакала.
Анель сказала все как бы невзначай, между делом… но явно, что этот случай вогнал ее тогда в шок. И даже сейчас, может быть, вгоняет.
- Он дверь не закрывает, что ли?
- Да черт его знает. Я об этом, кстати, первый раз в жизни кому-то рассказываю. А еще однажды он напился и начал приставать ко мне, а мама ничего не сделала. Точнее, она что-то взбрыкнула против, но мне показалось, что это было для виду. А так она совсем не может ему противостоять.
- И что дальше?
- Да ничего, это один раз было. Он ко мне не приставал, я уж преувеличила, он просто ходил, болтал чушь, похабничал.
- Слава богу. Я уж испугался.
- Да ты не бойся, он нормальный.
- А на маму ты не обиделась?
- Обиделась, конечно. Но потом прошло. Да и когда это было! Лет пять уже прошло.
- Главное, чтобы никто тебя не обижал.
- Ничего, я же знаю, что ты меня защитишь…
Через пару дней после этого разговора Анель, видимо, проникнувшись моими идеями, подготовила настоящее исследование. Она сказала, что перечитала кучу женских журналов за последний год (некоторые были ее, другие мамы), и нашла в них во всех общие точки соприкосновения:
- Вот, смотри. Все женские журналы талдычат тебе одно и то же – нужно быть красивой и молодой, всегда. Старости как таковой там вообще не существует, одно навязывание того, как нужно выглядеть, одеваться и как себя вести. При этом одеваться нужно только дорого и модно, чтобы название продукции было у всех на виду. Как будто дорогие шмотки из бутика в центре чем-то отличаются от шмоток с азербайджанского рынка!
- Точно. Меня тоже это бесит – будь модным, будь успешным. Будто если ты в обычную одежду одет, ты уже вроде как даже человеком не являешься.
- В каждом журнале богатство навязывается как высшая форма вселенского счастья. Покупка новой вещи там – главный поступок, то, ради чего стоит жить. И повсюду реклама, реклама. Ты пойми, есть действительно качественные вещи, которые стоят того, чтобы их дорого покупать, но зачем делать поход а магазин эдаким еженедельным паломничеством?
- Например, какие вещи того стоят?
- Ну, духи, например. Никакие подделки не будут пахнуть так долго и вкусно, как фирменные. Но это не значит, что покупку нужно превращать в культ, а именно это они и делают. На каждой странице тебе предлагают сделать покупку, причем дорогую.
- Это новая религия прямо..
- Да, как будто потребление – философия всей жизни. Как будто нет ничего важнее сезонной моды, диет, фитнесс клубов. Всего того, что будет представлять тебя в глазах других людей, но что никогда не будет тобой. А еще повсюду ужасные тесты, которые, видимо, должны заменить человеку рефлексию.
- Думаешь, есть люди, которые свято ведут такой образ жизни? Которые покупаются на покупки?
- Да полно, особенно если судить по письмам читательниц. Нет, я, конечно, понимаю что это всем девушкам нужно, все хотят выглядеть красиво. Просто там это какое-то выходящее за всякие рамки зомбирование. В каждой статье к читателю обращаются как к подруге, которая должна по определению поддерживать всю эту бездумную манию потребления.
- Жить по потребительским «понятиям».
- Да. Но что больше всего меня бесит в глянцевых журналах, так это секс.
- Секс?
- Да, секс. Любовь там лишь предлог для занятия очередной половой физкультурой. Маньячество просто какое-то, будто человек – это брызжущее слюной животное, только и думающее об удовлетворении своего либидо. Не понимаю, ну зачем быть настолько помешанным?
- А че такое либидо?
- Ну, половое влечение которое нужно удовлетворить.
- Короче вывод – не покупать глянцевых журналов.
- Да. У отчима лежало несколько мужских, я их подробно не изучала, но там вроде бы все то же самое.
Мы общались и общались… и чем больше мы это делали, тем больше мне это нравилось.
Анель могла бы быть какой-нибудь дурнушкой, девчонкой «себе на уме», которую как раз-таки больше всего и волнует ближайшая покупка. Но вместо этого Анель была настоящим эпицентром мозговой активности. Я даже не сразу это понял (да и не стремился понять)… но что самое главное, она всегда слушала и понимала меня.
Больше так никто не делал.
Новый год
Время шло, близился Новый Год, который мне очень хотелось встретить вместе с Анель, без родителей. С отцом и матерью удалось договориться без проблем, они даже в какой-то степени были рады ,что я наконец-то осмелился и впервые в жизни решил провести этот праздник с друзьями. Люди со стороны могли бы назвать меня «маменьким сынком». Это где это видано, чтобы пятнадцатилетний парень еще ни разу не встречал Новый Год с друзьями? Но, какой смысл напрашиваться к людям, с которыми ты не хочешь общаться? Они будут встречать Новый Год всем классом уже раз третий, а может быть, и четвертый. Меня никогда к ним не тянуло. Ну, нет у меня желания пить галлонами водку и пиво так, чтобы на ногах стоять не удавалось. Одно дело – выпить против всех правил несколько глотков пива в больнице, другое дело – нажираться со всеми как свинья, а потом ходить и ничего не соображать. Не, это не для меня. Но в этот раз все было по-другому. Перспектива отпраздновать с любимым человеком, вдвоем, пускай даже в шумной компании, была такой манящей и притягательной, что я просто не мог отказаться. Хотя, казалось бы, ну что в этом такого, «Новый год»? Просто день, какая-то жалкая секунда, которую весь мир ждет с завороженным сердцем.
Вариантов у нас с Анель было немного. Естественно, мы не собирались праздновать в кругу моих родителей и уж тем более ее. У нее были свои одноклассники, к которым можно было пойти, но ни я, ни она этого не хотели. Я не хотел навязываться в чужую компанию, мало ли, что там за подавители? Этот Антон, с его фэнтэзи… может он тоже подавитель? Анель поначалу не хотела вписываться в мою компанию, но когда я объяснил что никакой «моей компании» нет, она согласилась, ведь мы оба оказывались там «новенькими». Да и, к тому же, когда девушка приходит в незнакомый коллектив, это не так заметно, как если в коллектив приходит парень. По крайней мере, так сказала Анель.
Все что мне оставалось сделать – поговорить с Гибридом или Сонным, они всегда отвечали за празднества. После очередного занятия, на перемене, я сделал не характерный для себя поступок – вылез из-за парты и подошел к стоящему спиной Сонному, чтобы поговорить:
- Слышь, Сонный.
Он беззаботно повернулся.
- А что у вас там с Новым Годом? – спросил я.
- О-го. А ты что это, все-таки решился? А то все время «не пойду, не пойду…». Хотя, мы тебя хоть раз звали? Что-то уже и не помню, тебя вроде всегда не было.
- Да, я хочу пойти, – мне захотелось добавить «И захвачу с собой еще одного человека», но я вовремя прикусил язык. Приведу Анель с собой, чтоб никто не ждал нашего прихода с глупыми мыслями «так, посмотрим, что там у Никиты за лярва…», или еще что-нибудь, похуже.
- Мы собираемся на хате у Гибрида.
- Кто пойдет?
Ухмылка сползла с его лица, и он начал говорить вдумчиво:
- Ну я, сам Гибрид, Кипеш, Королла… кто там еще…, а ну Вован, Микроб. Из девчонок пока не знаю. Вроде Ленка хотела, Машка, Натаха… короче, все круто будет. Ну, плюс Микроб с Вованом своих девчонок притащат, Королла вроде тоже собирался.
- Здорово.
- Тебя чего, пробило, что ли?
- Да, последняя возможность Новый Год с классом справить, больше-то не будет, – нагло съехидничал я, полностью отдавая себе отчет в том, что мне нет никакого дела до класса в принципе.
- Надо будет скинуться.
- Сколько?
- Ну, хотя бы по двести. Можно еще из дома бухла принести. Я могу тебе потом позвонить насчет еды, может, надо будет что-нибудь, мы еще не решили.
- Короче, двести рублей плюс хавчик из дома.
- Да, хавчик, бухло. Тащи все, что под руку попадется.
- Ладно. А где хата Гибрида?
- Ты что, не знаешь?
- Нет… он же вроде не так давно переехал?
- Это будет на старой хате.
- Я все равно не знаю, где это.
Тогда Сонный окликнул Гибрида и попросил его записать мне адрес.
Сам праздник
В итоге все пошло отнюдь не так, как я рассчитывал. В самый последний момент, как это всегда бывает, у Анель что-то случилось с родителями и они передумали ее отпускать. Я не знал, что мне делать, с одной стороны, мои родители хоть и волновались, но явно хотели, чтобы я пошел. Мне же самому никуда идти не хотелось, раз не шла Анель. Решающим в этой ситуации стал Королла – оказалось, что его Юля никуда не идет и таким образом мы оказались в схожих ситуациях, разве что он ничего не знал об Анель. После пары телефонных разговоров мы решили пойти к Гибриду, «справить последний Новый Год с классом» (на деле это не «мы» решили, а он меня уговорил). К тому же мне не хотелось глупых конфликтов на свою голову из серии «че ты не пришел?» и сопутствующих им звонков посреди ночи.
Сперва я думал, что Анель обозлится на меня, ей станет обидно, но она отреагировала на удивление спокойно, когда я сообщил об этом по телефону:
- Конечно, иди, ты же договорился.
- Но мне там без тебя все равно будет скучно. И пить я особо не собираюсь.
- «Особо» – это как?
- Ну, вообще никак. Немного выпью за компанию и на боковую.
Тут я, выдержав паузу, слегка обиженно произнес:
- Я вообще-то тебя люблю.
- Я тоже тебя люблю, –сказала Анель. Чувствовалось, что говорила она с лицом, растянувшимся в улыбке.
- Не переживай.
- А я и не переживаю. Позвони мне, как придешь утром. Ладно?
- Ладно. Ничего, мы с тобой еще встретим наш Новый Год.
- Обещаешь?
- Да. Так что, с Новым годом тебя.
- И тебя тоже.
Мы еще долго желали друг-другу «всего и всего», несколько раз признались в любви, «прочмокались» как обычно в трубку, и распрощались.
Вечером я один ехал к Гибриду, так как Королла был там уже с утра. Несмотря на праздник, транспорт ходил так же, как и в любой другой день. За плечами у меня был портфель с пивом и вином, в кармане деньги, а живот то и дело булькал от обилия салатов, съеденных днем с мамой, папой и всеми прочими родственниками, включая бабушку. Я вообще думал, что нужно будет ее навестить отдельно, но раз уж она сама пришла к нам днем, можно было этого и не делать. Мама с папой, к счастью, не сообщили ей о том, что я собрался уйти на ночь к знакомым, и правильно сделали. Так она бы разволновалась.
Найти дом Гибрида не составило большого труда, толпы подвыпивших людей с радостью объясняли мне дорогу. Не успел я переступить за порог, как уже был опьянен настроением окружающих. Так всегда происходит: если все вокруг тебя пьяные, то ты и сам невольно начинаешь пьянеть, даже если не успел еще глотнуть и капли. В двухкомнатную квартиру набилось человек двадцать, не меньше. Большую половину составляли люди из класса – Королла, Гибрид, Микроб, Кипеш… было много девчонок, как знакомых, так и не знакомых. Все они кричали:
- О! Пришел Никита! Никита!
Пьяный в зюзю Гибрид обнял меня за шею, и разя смесью самых разных напитков, пробубнил:
- Ну все, Никитка… тебя, считай, порвали! Радуйся…
Я кивнул головой и быстренько разделся.
Мне сразу же стало не по себе. Ну не создан я для таких пирушек, и чего только люди находят в них? Подумаешь, напились все, и что с того? Что конкретно это дало? Я решил поскорее «надраться», лишь бы ни о чем не думать и не отличаться от окружающих. Впрочем, с этим мне и так собирались помочь:
- Так! – кричал Микроб, – Никите штрафную! В кухню, быстро!
За всеобщим гулом я сумел расслышать музыку из комнаты – там кто-то танцевал. Дверь во вторую комнату была закрыта, судя по всему везде было полно народу, и при этом еще целая куча ютилась в коридоре.
Мы прошли на холодную кухню с открытой форточкой. Все вокруг пропахло сигаретами, и это последнее, что я подметил, прежде чем мне налили первую стопочку, за которой последовала вторая, третья, четвертая.. после чего разум мой на какое-то время перестал соображать…
Я очнулся посреди ночи на полу в коридоре, недалеко от ванной. По-прежнему играла музыка, но всеобщего гула почти не было слышно – видимо, большинство людей давно уснуло. За столом на кухне я увидел Короллу, который без особого энтузиазма общался с Леной.
Я впервые в жизни видел Лену пьяной, и, судя по всему, она общалась с Короллой далеко не просто так. Чем-то это напомнило мне тот день рождения, когда мы все играли в бутылочку, вот только в этот раз все были взрослее и раскрепощеннее. Она по крайней мере, а вот о Короле можно было сказать обратное – ему явно претило внимание Лены. Хотя виду он не подавал, но это чувствовалось. Он был сух, коротко отвечал на ее вопросы и не стремился продолжить беседу. А я лежал на полу и подсматривал, даже не вспомнив, как прошел сам Новый Год.
Лена провела рукой по кисти Короллы, и он сразу же убрал руку со стола. Она была такой пьяной, что даже не заметила этого. Встав со стола, она попыталась приблизиться к нему, но ее перевесило и она села ему прямо на колени:
- Лен, не надо…
- Не надо что? – она неловко обняла его за плечо, уставившись прямо в глаза, – ты глупый, что ли?
- Почему я глупый?
- Нет, ты совсем ничего не понимаешь?
- Что я должен понимать?
Она захихикала, и отвела взгляд в сторону:
- Дурак ты…
- Почему я дурак?
- Да потому что ничего ты не понимаешь.
Обхватив его обеими руками, она откинула голову назад и вновь радостно захихикала.
- Я такая счастливая…
- Слушай, Лен, я все понимаю, но, пожалуйста, отсядь.
- Не отсяду… думаешь, я сюда что, просто так пришла?
Она прильнула к нему в явной попытке поцеловаться. И не успел я даже начать размышлять о таких вещах, как «измена», соотносить возможные варианты поведения в данной ситуации, ставить себя на его место, как вдруг Королла сделал совершенно неожиданный, и где-то даже дикий поступок. Возможно, не похотливый Фактор, не Гибрид не поняли бы этого. Возможно, по отношению к Лене это было неэтично и даже унизительно. Но тут явно было нечто большее, чем простая антипатия. Видимо ее развязный поступок, ее откровенное желание, распутство вызвали в Короле гамму противоречивых чувств, верх в которых взяло нечто, связанное со стыдом, отвращением и агрессией. Не только к ней, но отчасти и к самому себе, и к людям вообще. Отвращение, за которым последовала вспышка ненависти, что-то серьезное, что могло есть этого человека на протяжении жизни, что происходило перед его глазами в этот момент. Все эти мысли пронеслись в моей голове односекундно, когда Королла так сильно оттолкнул Лену в сторону, что она упала на пол, исчезнув из моего поля зрения. Сам он быстро поднялся и вышел их кухни. Он перешагнул через меня (я быстро закрыл глаза, будто сплю) и скрылся в комнате с музыкой. Я думал, что Лена сейчас зарыдает, или у нее случится истерика, она что-нибудь разобьет, но вместо этого она лежала молча, я не слышал ни единого всхлипа. Минуты через три она вышла с кухни (я опять закрыл глаза, но мне показалось, что лицо она прикрывала рукой), и закрылась в ванной, включив там воду. Королла, видимо, понимал что реакция будет именно такой, потому и скрылся, дабы не испытывать чувства вины.
Я попытался продолжить размышления о случившемся, но вместо этого отключился. Все-таки все это время я продолжал быть пьяным, несмотря на обострившиеся чувства. Кажется, я несколько раз вставал в туалет и перекусить что-то на кухне, но, каждый новый раз открывая глаза, я видел себя снова лежащим посреди коридора.
Когда я окончательно очнулся, было уже семь часов утра. На этот раз музыка не играла, все спали. Дверь в ванную была открыта настежь, внутри никого не было. Видимо, Лена либо спала со всеми, либо ушла домой. Я повернул голову налево и к своему удивлению обнаружил на кухне бодрствующего Короллу. Он задумчиво сидел на том же самом месте и курил.
С трудом поднявшись и пройдя вперед, я сел рядом с ним, туда, где недавно сидела Лена:
- Да… ну и ночка…
Королла улыбнулся:
- Ты вырубился еще до Нового Года.
- Да я уж понял... Как все прошло?
- Никак.
- Новый век чем-то отличается от старого?
- Ничем.
- А знаешь, почему? Время – оно относительно. Вот мы считаем, что сейчас наступило новое тысячелетие, потому что сами придумали себе это летоисчисление. А на самом деле ничего вообще не происходит, время монотонно…
- Очень рад, что ты в своем репертуаре, – перебил он меня, – но давай в другой раз, ладно?
- Извини.
- Да ничего, это ты извини, что перебил. Голова болит просто.
- Слушай… а что тут случилось?
- Где?
- Между тобой и Леной.
Королла скосил глаза в сторону окна, а потом уставился на меня слегка виноватым взглядом:
- Ты видел?
- Да.
Тогда он пожал губами:
- В таком случае тебе нечего рассказывать.
- Ты почему ее толкнул?
- Никит, у меня есть Юля.
- Я понимаю… но можно же было понежнее?
- Можно было. Я был пьян. Я… я не хочу оправдываться.
- Да и не надо оправдываться.
- Никит, что ты знаешь об измене?
- Ничего. Я еще не так много пожил на свете.
- А я знаю очень и очень многое. Хочешь, я тебе поведаю поучительную историю?
Я кивнул, понимая что Королла собирается рассказать не просто историю, а что-то очень глубокое и личное. Наверное, он считал, что нужно высказаться, что это все-таки оправдает его в моих глазах, несмотря на то, что оправдываться он, казалось бы, не собирался. Может быть, если бы на моем месте оказался кто-то другой – он бы ничего ему не рассказал. Но перед ним сидел я, практически первый раз в жизни крупно напившийся, но по-прежнему думающий друг, самый близкий ему человек во всей школе.
- Я когда с отцом ездил на юг, он там сделал «измену». Знаешь как? На моих глазах практически, хотя я не особо понимал тогда, мне лет восемь было. Мы разговаривали с этой женщиной в кафе, и она совсем не показалась мне милой, это, наверно, потому что вся ее «милость» досталась отцу. А потом был такой скандал с мамой, который я в жизни не забуду. Я еще помню, маленьким у меня в голове постоянно сидело это слово «развод», и я его боялся как огня, как войны.
Я, не подумав, перебил его:
- Слушай, скажи, в этом мире что, у всех неполные семьи?
- Мои мать с отцом все-таки не развелись в итоге…
- Да я знаю. Просто у одной моей знакомой нет отца, у тебя что-то не так было, у двух парней из больницы не было – это уже перебор какой-то.
- Этот перебор называется жизнью. У моих предков сейчас, слава богу, все в порядке, но тогда был просто жуткий период. Я помню, как мама наедине в спальне сказала мне: «Твой папа сделал очень плохую вещь…» – я тебе слово в слово воспроизвожу, я этого никогда в жизни не забуду. Я спросил ее: «Он совершил измену?», а она ответила: «Да. Он очень расстроил маму, и, наверное, нам придется пожить без него». Я тогда страшно забоялся, и мне стало так стыдно… Я не знаю, я маленьким был, но уже кое-что понимал… Мне кажется, я отлично понимал, что «измена» – это не просто плохой поступок, а именно поступок, который тебя влечет совершить, а делать этого нельзя. И будет очень плохо, если ты поддашься, ведь можно и не поддаваться. И я злился на отца из-за того что он поддался. Я видел, как маме плохо, и мне самому становилось стыдно, не знаю почему. Я боялся. И тогда я пошел в ванную комнату, стоял там часа три и повторял своему отражению: «Когда я вырасту, я никогда так не сделаю, когда я вырасту, я никогда не поддамся, никогда этого не сделаю…». Ты думаешь, я сам себя накручиваю, да?
- Вовсе нет.
- Думаешь, это просто фигня, у всех бывает?
- Да нет же. Я помню, как однажды решил прогулять и остался дома, когда все ушли. Вдруг начал проворачиваться ключ в замке – кто-то вернулся. Я быстро схватил портфель и кроссовки и спрятался в шкаф. Это моя мама пришла с каким-то мужиком левым. И я не знаю, то ли они пришли по работе, то ли ему что-то нужно было забрать, но мне показалось это очень плохим. Я тоже мелким был и думал, что папа точно будет недоволен, если об этом узнает. У меня с тех пор до сих пор неприятный осадок остался. Они быстро ушли, а я все думал, что это ее любовник, и что она вообще плохая, что она нас с папой не любит. Хотя на самом деле – это мог быть кто угодно, сто процентов, что это действительно был обычный мужик с работы. Может, она забыла что.
- Ну вот, видишь. У тебя все обошлось, ничего не случилось. А могло быть и хуже: ты мог услышать эти звуки, за закрытой дверью… Поверь мне, нет ничего хуже этого. Вообще ничего. Я стоял там и даже не понимал, что толком все это значит, сознательно не понимал, но чувствовал, что ничего хорошего в этом нет, что это так постыдно, мерзко… Чувствовал, понимаешь?
Я ничего не ответил, только неловко скосил взгляд в сторону.
- А потом я решил все рассказать маме. И винил себя, когда появилось это слово «развод», и отца ненавидел. И сейчас, когда она полезла ко мне, вся пьяная… и мне ее захотелось, понимаешь? Я подумал, «почему нет?», а потом пришел в себя, увидел это со стороны… почувствовал, как я маленьким мальчиком смотрю на своего отца, ухлестывающего за какой-то шалавой, закрывающегося с ней за дверью… И постепенно начал понимать, что точно также поддаюсь, и мне стало тошно. Я ведь тогда на всех злился, на себя, на отца, на ту женщину... И сейчас мне стало тошно. А когда я почувствовал, как хочу положить ей руки на грудь… мне все вокруг порвать захотелось, и себя, и ее, и всех.
- Но она… мне кажется, она тебя любит… и всем так кажется тоже.
- Всем? Ты не думаешь, что мне лучше знать об этом, чем тебе?
- Кажется.
- Я не уделял ей никаких знаков внимания. Я не подстегивал ее к этому. Мы целовались, помнишь? Так вот, это было давным-давно. Сейчас у меня есть девушка, пускай она не моя жена, зато мы знакомы уже пять месяцев, из них целых три мы вместе. И я ее люблю. А я никогда не буду причинять боль своим любимым.
- Да…
- Нет, я понимаю, что тут любой ублюдок должен сказать «она бы не узнала…». Твою мать, но я бы узнал, понимаешь? Я бы узнал!
- Ну, у тебя это очень личное…
- Да плевать на меня, да, случилась какая-то хрень. Но положим, на моем месте кто-то другой бы сидел… неужели он бы сделал? Да господи, принося радость себе, ты тем самым приносишь боль другим людям! Неужели осознание этого не помешает тебе испытывать радость? Как может быть радостно, когда другим больно? Ну, допустим, она бы не узнала, да… но ты-то бы узнал. И ее так и не родившаяся боль всегда бы жила внутри тебя. Что, разве эта мимолетная радость того бы стоила? Как можно вообще назвать радостью то, что не несет за собой ничего, кроме боли? Я пообещал себе, что никогда не сделаю ничего подобного, и так оно и будет. В каком бы состоянии я ни находился. Мне хватило этого дерьма в детстве, поверь мне. У тебя ничего такого не было, ты не знаешь, что это значит.
- Может быть, и не знаю, но это не значит, что не могу понять.
- Да, плохо, что я ее толкнул. Да, она хорошая, напилась, не заслуживала этого… Но какой другой был выход? Дать ей то, что она хочет? Она на этом не остановилась бы. А я не из этих самцов, поверь мне, которые сочли бы подобное личным достижением.
- Успокойся, я только за тебя, я понимаю.
Потихонечку он успокоился.
И вот так, на бестолковой пьяной тусовке, я узнал, что прячется внутри у Короллы.
А после праздника время полетело вперед как сумасшедшее.
Дальнейшее развитие отношений
С Нового Года прошла пара месяцев. Все это время, почти полностью было заполнено Анель. Она была повсюду, в моих мыслях, перед моими глазами, на каждой картине.
Однажды, когда холода уже начали спадать, почти полдвенадцатого зазвонил телефон. Я быстренько добежал до аппарата вперед мамы и скрылся с трубкой в своей комнате.
Анель говорила очень тихо, почти шепотом:
- Привет… ты че делаешь?
- Играю.
- Слушай меня внимательно.
- Говори.
Тут, видимо кто-то встал в коридоре недалеко от Анель, так как она начала передавать мне свое послание в зашифрованном виде, на ломанном английском, перейдя с шепота на слегка приглушенный голос:
- Короче, май мазер энд фазер…мазер энд фазер, понял?
- Нет.
- Ну, блин, – шепотом, – ты слышал, что я сказала?
- На английском что-то?
- Да, «май мазер и фазер», понял?
- Моя мама и папа…?
- Да… короче… вей ар гоинг ту ворк… май мазер энд фазер. Понял?
- Нет.
- Ну, мазер энд фазер…
- Ну!
- Ту ворк…
- А… Понял. Мама с папой свалят на работу?
- Да! Туммороу… черт… короче, туммороу утро. Понял? Утро.
- Завтра с утра они уйдут на работу. Значит, завтра с утра ты одна дома!
- Да. Только до элевен о клок. Зен – Скул.
- После одиннадцати ты пойдешь в школу?
- Да.
- Неужто ты решила прогулять?
- Труды… Вначале Труды. Два. А потом Инглиш, на него уже обязательно надо… надо-надо, ну ты андерстэнд? А на труды – нот.
- Прогуливаешь труды, но идешь на английский. Что ж, это верное решение, на английский тебе действительно будет полезно попасть. Может, что-нибудь сделаешь со своим жутким произношением.
Анель по-доброму сказала «Да заткнись ты, козел!» и рассмеялась. Я подумал, как здорово, что нигде поблизости нет Кастора, который точно бы в эту минуту сказал ей: «Ты хоть знаешь, что значит козел, курва?»
- Окей, – спародировал я ее, – ви вил мит ю туммороу. Без «мазер энд фазер».
- Именно. Ну ладно, я уже спать сейчас иду, увидимся.
- Гудбай май дарлинг. Итс бин плезант ту хир йор войс.
Наверное, тут нужно сразу сказать, что к тому моменту наши с Анель отношения очень серьезно продвинулись вперед, и звала она меня не только для того чтобы просто посидеть. Месяцем ранее мне захотелось произвести на нее впечатление. Не то чтобы я что-то планировал наперед или ставил какие-то меркантильные цели, просто захотелось сделать ей приятное. Я выяснил, когда у меня дома никого не будет, прибрал как следует комнату (отец даже спросил «на тебя что нашло?», а я ответил: «придут гости». Он покачал головой и сказал: «вот бы они к тебе каждый день приходили, авось комната всегда была бы прибрана», а я прикинул «отличная идея!»), затарился свечками, шампанским, вином, корейскими салатами, тортом и красиво расположил все это на столике в своей комнате. До этого я все, кроме торта и салатов, прятал у себя под кроватью, а не в холодильнике. Таким образом, когда ко мне пришла Анель, я встретил ее по-настоящему королевским ужином (по домашним меркам, конечно). Ей все очень понравилось, дома никого не было, и дальше все как-то само собой произошло. В принципе, наверное, случилось то самое, о чем думает каждый озабоченный подросток, но для меня и для нее тоже это, скорее, было просто переходом на другую ступеньку отношений – вот и все. Стоит отметить лишь две вещи.
Во-первых, проводив Анель, вернувшись домой и попрыгав от радости по комнате, я пришел к одной простой мысли: «И что изменилось?» Ведь, вопреки дурацким разговорам в школе, в кино и так не любимых Анелькой глянцевых журналах, со мной не произошло никаких внутренних перемен. Вся эта фраза «теперь ты стал мужчиной» – бред сивой кобылы, я как был Никиткой, так им и остался. Нет, было, конечно, здорово (хотя, точнее, нервно и даже страшно), но это не произвело никакой значительной перемены в жизни.
Во-вторых, сразу же появилось желание всем разболтать. Но, учитывая, что разбалтывать было особо некому, я решил позвонить Королле. Уже набрал номер, но вовремя остановился и передумал. Я ведь почти никогда (вообще никогда) не звонил Королле сам, поэтому он мог просто меня не правильно понять, да и к тому же – я что, горилла из глянцевого журнала? Это там такое большое значение уделяется «волшебному первому разу» как чуть ли не главному событию во всей жизни, а я в это не верю и она тоже. Если бы я все разболтал Королле, это означало бы, что я все-таки придаю этому большое значение. К тому же что, мне нужно было сказать: «Знаешь, я уже почти пять месяцев встречаюсь с одной девчонкой, просто раньше все забывал тебе рассказать, и вот сегодня мы…» – иными словами, я отложил трубку. По отношению к ней было бы предательством рассказать о нашей интимной жизни вообще кому-либо. И я никак не мог уложить в своей голове одну глупую мысль, которая, казалось была так важна для других людей. Да, это было в наших с Анель отношениях, вот только ну и что? Почему это имеет такое большое значение? Если бы этого не было, их бы что, нельзя было бы назвать отношениями?
И у меня, и у Анельки это было впервые, но нам хватало ума вообще не заморачиваться по этому поводу, однако встречи наши все равно участились, и не сказать, чтобы кто-то был недоволен.
На следующее утро, после разговора «май мазер энд фазер», я вместо школы поехал к Анель, как мы и договорились. Это был далеко не первый раз, когда я оказывался у нее дома, поэтому дорогу я знал отлично (первый раз я побывал у нее пару недель назад – оказалось, что она живет в обычной двухкомнатной квартире обычного десятиэтажного дома). Несмотря на участившиеся посещения, ей удавалось устроить все так, чтобы я не попадался на глаза ее родителям.
В подъезде ее дома стояла хитрая дверь. Если ее дернуть за ручку со всей силы – то она открывалась без всякого ключа, даже в домофон звонить не надо. Подъезд тоже был странным, когда ты входил внутрь, то прямо перед тобой, чуть справа была широкая лестница, ведущая к лифту, а слева большой темный проем, под второй лестницей. Туда не попадал свет, было очень темно, и Анель даже однажды сказала, что если что, то там можно спрятаться. Потом она показала мне еще более укромное место, где она любила прятаться маленькой. Это был маленький проем между стеной дома и стеной подъездного предбанника. Иными словами, если, входя в подъезд, сразу же свернуть налево, сделать шаг, а потом еще раз налево и шагнуть вперед, то тогда ты оказывался в этом маленьком закуточке, где ночью совершенно ничего не было видно. И с лифта это место закрывала ведущая наверх лестница. Иной раз мне казалось, что когда-нибудь мне придется прятаться там от ее отчима, который рано или поздно нас с ней застукает.
Но, к счастью, ничего подобного не происходило, и не произошло и в тот день тоже.
После нашей встречи я, радостный, поехал в школу. Она не хотела, чтобы кто-то из соседей увидел нас вместе, поэтому сама вышла через 15 минут после меня, к тому времени, когда я уже сидел в троллейбусе. Когда я доехал до школы, получилось так, что я прогулял первый урок английского и пришел в кабинет прямо в середине второго:
- Извините, можно войти?
- Проходи. Не хочешь рассказать, где ты был все это время? – спросила учительница.
Я занял свое место и спокойно сказал то, что думал. Это было ошибкой, ведь иной раз лучше промолчать:
- У меня были дела поважнее.
- О-хо! Вы посмотрите, какой он деловой! У него были дела поважнее!
Я сел на свое место, и еще минуты три слушал ее возмущенные реплики. Потом ей наконец удалось прийти в себя и продолжить урок.
Было так здорово сидеть в школе и ждать, когда же наконец ты придешь домой, позвонишь ей, а потом опять встретишься. Мы виделись почти каждый день, а если увидеться не могли, тогда созванивались и болтали часами обо всем, что только в голову взбредет, и так уже несколько месяцев, что совсем не надоедало. Я был рад, что до сих пор так и не нарвался ни на одного из ее родителей.
Но то, чего ты больше всего боишься, рано или поздно обязательно случится. Лучше вообще не думать об этом, чтобы тебя не застало врасплох. Анель пригласила меня к себе после уроков. Не успели мы с ней пройти в ее комнату, как кто-то начал проворачивать ключ в замке. В ужасе мы уставились друг на друга и застыли, как две ледяные скульптуры. В лучшем случае, это могла быть мама, в худшем – отчим. Оказалось худшее. Анель оставила меня сидеть на ее диване (дабы хоть как-то отключиться от происходящего, я сосредоточился на коллекции ее мягких игрушек и постеров знаменитостей на стене), а сама побежала к двери. Оттуда раздался недовольный и удивленный мужской голос:
- Привет… а че это, кто это здесь?
- Пап... у меня гости.
- Гости? Кто?
- Ну, ты их не знаешь.
Следующая реплика прозвучала тихо, но я ее все равно расслышал:
- Не те ли гости, которые постоянно звонят?
- Ну, да…
- Понятно все, значит это тот самый Никита. Очень вовремя, – пауза, – ну что стоишь со мной? Иди к своим гостям. Гостей надо развлекать.
Анель пришла ко мне, а отец, видимо, ушел переодеваться в свою комнату.
- Вот влипли… – шепнула она.
- А что теперь будет?
- Не знаю…
- Ну что он, бить меня, что ли, будет?
- Да нет, конечно, не знаю…
Отчим перешел на кухню, и начал шуметь там всякими приборами.
- Анель! – крикнул он.
- Да?
- Ну что ты там сидишь, веди своих гостей на кухню, угости их чайком!
- Надо пойти, – сказала она.
Сомнений по этому поводу у меня и не возникало. Медленными шажками мы прошли на кухню, и я впервые в жизни увидел человека, голос которого почти каждый день слышал в телефонной трубке. Ростом он был на одну голову выше меня, среднего телосложения, со слегка выпирающим «семьянинским» животиком. На нем были домашние спортивные штаны, все в катышках, и какая-то мятая темная рубашка с полосками. На шее висела золотая цепочка, которая могла бы точно понравиться Кастору, будь она без крестика, подлинней и потолще. На пальце красовалось золотое обручальное кольцо. Он повернулся к нам, и я внимательно разглядел его лицо, которое не то чтобы было совсем страшным, как у подавителя, но все равно обладало характерными отталкивающими чертами. По нему нельзя было сказать что он злой, но и нельзя было сказать что он добрый. Во взгляде было что-то настороженное, немножко презрительное и опасливое. Возможно, там же можно было увидеть и немного разочарования (мало ли, каким он себе меня представлял), но я этого уловить не смог, так как не смог смотреть дальше ему в глаза. Смотреть на переносицу тоже не хотелось, потому что в этой ситуации разумнее было выложить всю скромность на поверхность, а не прятать внутри, ведь излишняя раскрепощенность могла показаться ему невежеством. Что касается волос, то у него была аккуратная стрижка, не короткие и не длинные волосы, с явно пробивающейся изнутри лысиной. В целом отличить такого человека от кого бы то ни было другого на улице было бы трудно. А если он наденет на себя пиджак, то будет выглядеть вполне респектабельно. Но когда он открыл рот и я услышал все тот же хамоватый, грубый голос, мое общее впечатление о нем все-таки склонилось в худшую сторону:
- Ты Никита, да?
- Да, здравствуйте…
- «Здарова».
Я пожал ему руку, и как не трудно догадаться, его рукопожатие было сухим и очень крепким. Я так и думал, что руку он будет пожимать как минимум двадцать секунд. Все это время я смотрел по сторонам, а он не прекращая сверлил меня глазами:
- Вот и свиделись, да?
- Да…
- А то все по телефону, по телефону. Я тебя малость другим представлял.
- Да, ну…
- Че, молчишь, стесняешься? А ты меня каким представлял?
- Ну, не знаю, даже…
- Не знаешь и ладно. Как ты живешь-то, нормально?
- Да.
- В школе, еще пока учишься, да?
- Да-да.
- В каком классе?
- В 11-м. В этом году уже заканчиваю.
- Вместе с Анель, да?
- Ага вместе… ну в смысле не вместе, а в одно и то же время. Я это имею ввиду.
- Что имею, то и введу, да? – сказал он, засмеявшись.
Я неловко улыбнулся.
- Да не бери в голову, это я так шучу, – сказал он, наконец, отпустив мою руку. Я сел за стол. Анель уже сидела с другой стороны и качала головой, видимо, говоря этим «Не бери в голову, он всегда в таком стиле шутит».
Отчим тем временем отвернулся и начал готовить чай.
- Куда собираешься поступать-то? – спросил он.
Глаза Анель округлились, и я сразу же понял, что говорить правду в этой ситуации не следует. И уж тем более пичкать его своей философией «знаете, я вообще не хочу никуда поступать, так как считаю…»
- Я иду на рекламу, – соврал я.
У Анель отлегло от сердца.
- Реклама, как и Анель! А куда, с ней небось уедешь?
- Не, я в ГуК, к нам.
- О! Анель, может, тоже в ГуК поступать будешь? Это ведь не такое уж плохое место.
- Ага, сейчас, – сказала Анель, – не буду я туда поступать.
- Ты чего сидишь, кстати?
- А что?
- Ну как что, достань конфеты, печенье.
- Да он не любит все это.
- Ну ничего, мы поедим. Давай-давай.
Анель встала, и через пару минут мы все уже сидели за столом, я справа, Анель слева, а отчим по середине. Они то и дело кушали конфеты, а я съел одну, для приличия.
- Ну так что, ты чем будешь там на рекламе заниматься-то?
- Рекламу делать.
- Хе, ну это понятно. А конкретно?
- Ну там, дизайн разрабатывать, концепцию.
- О-го, как серьезно.
Наконец, в разговор вмешалась Анель:
- Пап, ну ты чего пристал?
- Я пристал? Да разве я пристал? Мы же с тобой просто общаемся, верно, Никита? – спросил он, напомнив мне того подавителя в парке.
- Да, все в порядке, просто общаемся.
- Вот видишь, он не против. А, кстати, как с армией у тебя?
- Ну не знаю, я все-таки, наверное, буду поступать сперва.
- Вот и правильно. Раз возможность есть, поступай. В армию потом в любом случае сходить успеешь, верно?
- Да.
- Тебе уже есть шестнадцать?
- Пока еще нет.
- Как нет? И ты уже в одиннадцатом?
- Ага.
- Ну , считай что тебе повезло. Пока еще все в порядке, в худшем случае в детскую колонию пойдешь. Но через год все уже, на нары!
- Папа! – высказалась Анель.
- Да ничего, это я опять шучу. Но вообще от тюрьмы лучше не зарекаться, все может быть, – сказал он мне, напомнив тем самым Кастора. И моего отца тоже.
Мы вроде бы достаточно мирно общались, но меня никак не могло покинуть чувство, будто все это какой-то допрос, лишь прикрытый видимостью «простой беседы о жизни». Не знаю, что ему давали все эти сведения, может он меня просто прощупывал зачем-то. В любом случае, было ясно что беседу он ведет не по доброте людской. К счастью, он был достаточно корректен, чтобы не начать задавать совсем уж не касающихся его вопросов из серии «а как вы познакомились?».
Когда чай и конфетки начали заканчиваться, Анель сказала:
- Пап, мы сейчас допьем чаек и пойдем погуляем, ладно?
- Хорошо, только не допоздна.
- Да когда я допоздна задерживалась?
Она сделала жест глазами «пойдем…», и я начал подниматься. Внезапно отчим задержал меня за руку:
- Подожди, ты куда?
- Ну, я уже допил.
- Да давай посидим! Ты же все равно не пойдешь к Анель в комнату, верно? Она там переодеваться еще сто лет будет! Давай посидим вдвоем, как мужики поболтаем.
- Папа, я не долго.
- Ну вот и иди, давай. Быстрее пойдешь, быстрее уйдешь, верно, Никит? – он подмигнул мне, и я невольно кивнул головой.
- Ладно, я сейчас, – сказала Анель, оставив нас наедине.
Когда хлопнула дверь в ее комнату, отчим сделал серьезный вид, и спросил у меня:
- Скажи, Никит, у тебя это серьезно?
- Что?
- Давай без херни. Она мне может лапшу вешать сколько угодно, но только не ты. У тебя это серьезно?
- Ну.. да, конечно, серьезно.
- Без «ну-да»…
- Серьезно.
- Пойми, это моя дочь. Это моя семья. И я никому не позволю их обижать, тебе намек понятен?
- Конечно.
- С нами надо дружить. Со мной надо дружить. Понимаешь?
- Да.
- Повтори.
- Что?
- Повтори то, что я сказал.
- «С вами надо дружить».
- Верно. Дружи со мной, и все будет в порядке, у нас с тобой не будет никаких проблем. А зачем нам с тобой проблемы, верно?
- Конечно.
- Помни, если хоть кто-нибудь обидит мою девочку, ему потом будет очень, очень плохо.
- Слушайте… – мне захотелось выложить все на чистую воду, – я даже в мыслях не собираюсь обижать вашу дочь, я вообще…
- Я думаю, ты должен меня понять, ты хоть молодой, но ведь все равно мужик. Если бы кто-то обидел ее, тебе бы ведь это не понравилось?
- Конечно.
- Ну вот и мне также. Так что давай, мы с тобой будем о ней заботиться, оба. Могу я на тебя рассчитывать?
- Конечно, можете.
- Потому что, если я буду уверен, что ты о ней заботишься, значит, мы с тобой будем дружить. Так всем будет лучше.
- Я не дам ее в обиду. Будем дружить.
- Вот и хорошо. Ты хороший парень Никита, смотри, не подведи меня. И чтобы она сегодня гуляла не допоздна.
- Разумеется.
- Ну ладно, иди. Скажи ей, чтоб дверь сама закрыла, я тут посижу.
Мы пожали друг другу руки, и я вышел в коридор. Чем-то вся эта беседа напомнила мне разговор с подавителями в парке, но чем конкретно, помимо его реплики «мы ведь просто общаемся», я сказать не мог.
Анель вышла из комнаты в следующую минуту, и мы поспешно вышли за дверь.
Уже на улице она спросила:
- Что он тебе там сказал?
- Сказал, чтобы я с ним дружил и заботился о тебе.
- Тьфу ты, можно подумать, он обо мне заботится.
- По разговору можно было судить, что так оно и есть.
- Вот именно что только по разговору.
- Он всегда такой строгий?
- Да нет, в том-то и дело, я же тебе говорила. Наедине со мной и мамой он пушистый донельзя. Ну, бывает зубы показывает, когда зол, когда я где-то задержалась, но редко. Строгим он чаще всего становится, когда гости приходят.
- Значит, он просто не любит гостей.
- Да черт его знает, кого он вообще любит. Последнее время все больше на мозги давит: «Куда пошла? Зачем? Когда придешь?» Даже не отпустил меня однажды.
- Когда, куда?
- Помнишь, в понедельник, я тебе сказала, что не могу?
- Да.
- Он тогда заартачился, не хотел меня выпускать, мол уже полседьмого! Я даже маме звонила, чуть не заплакала: «Что он меня не пускает?», а она все то же самое, что и он, сказала. А потом еще говорит: «Тебе надо его слушаться».
- Почему ты мне раньше не рассказала?
- Да по телефону не могла, а потом как-то забыла. Ну вот, сейчас рассказала, что ты, на меня наезжать будешь?
- Тише-тише. Успокойся, ты что. Когда я на тебя наезжал, скажи?
- Да нет… да не злюсь я на тебя, просто он меня выбесил! Задержал тебя, видишь ли – мы пообщаемся, а ты иди. Какого черта! Ты ко мне пришел, не к нему, чего он тебя оставляет? Нужно тебе его слушать будто!
- Да ладно, все в порядке. Ну поговорили с ним, ничего страшного не случилось.
- Поговорили, тоже мне… вечно что-то строит из себя, козел.
- Знаешь, если бы мне предложили жить на выбор либо с тобой с предками, либо с тобой без предков, я бы выбрал второе.
Анель рассмеялась и потихонечку начала приходить в себя:
- Я бы тоже выбрала второе. Было бы круто, кстати.
- Ага.
Весь день мы просто гуляли по городу. По дворам в основном, иногда сидели на лавочках. В целом, я был рад, что наконец встретился хотя бы с одним из ее родителей.
По крайней мере, теперь я имел о нем свое представление.
Бабушка
Я много уделял времени Анель, но, конечно же, не забывал и о бабушке. Однажды, помимо всего прочего, я заскочил к ней, чтобы забрать одну книгу для экзамена по истории (отец вбил себе в голову, что я обязан это сделать, и непонятно зачем заставил меня. Но я поехал с радостью, все равно давно не был у бабушки). Сперва все шло как обычно. Она, как всегда, была очень рада меня видеть и сразу же усадила за стол:
- Ты подожди немножко. Я сейчас тебе яичницу с хлебушком сварганю.
- Здорово.
- А то видишь, я, старая, не знала, что ты придешь…
- Не волнуйся, все в порядке. Поболтаем, пока ты готовишь.
- Хорошо. Как у тебя дела в школе?
- Все отлично, никаких проблем.
- Никто тебя не выгоняет? Никто не нападет?
- Нет. Я сейчас хорошо учусь, совсем не пропускаю.
- Как там отец?
- Отлично.
- А мама?
- Еще лучше.
- У тебя с ними конфликтов нету?
- Нет.
- А денежки у тебя есть на еду? Если нет – говори, я тебе сразу дам.
- У меня есть деньги.
- А ты сейчас из школы?
- Да.
Я отвечал сухо, как обычно. Немножко привирал, но эта маленькая ложь была во благо. Зачем ее беспокоить правдой? Она приготовила яичницу, и я с удовольствием все съел, запив молоком.
- Знаешь, – сказала она, – я, конечно, очень рада, что ты у меня хорошо кушаешь, но никак не могу понять, что это у тебя за любовь к молоку такая?
- Оно вкусное.
- Пойми, это у тебя прямо извращение какое-то. Ты запиваешь молоком все: и суп, и второе блюдо! Это вредно.
- Да ладно, вкусно ведь.
- Ты у меня совсем молочный… помнишь, как мы коктейли в «Петушке» покупали?
- Конечно, помню. А больше их там нет.
- Да, жалко… все меняется, да еще и так быстро… Кстати, что тебе приготовить, когда ты в следующий раз придешь?
- Сейчас как закажу тебе что-нибудь!
- Я с этим справлюсь.
- Ну, тогда сделай мне мой суп.
- С картошкой?
- Ага.
- Ты помнишь, как ты его маленьким уплетал?
- По три порции за раз. Самый вкусный суп, что я когда-либо ел в жизни.
- Да, я тоже помню. А помнишь, как мы с тобой играли?
- Конечно, бабушка, я все помню.
- Правильно, никогда не забывай. Иной раз, когда на душе все плохо, вспомнишь об этом, и сразу же так хорошо становится. Никогда не забывай.
- Не забуду, конечно, – честно сказал я. – Кстати, у тебя есть книги по истории какие-нибудь?
- Конечно, есть.
- Мне нужна какая-нибудь, с датами.
- У меня отличная энциклопедия есть. Тебе мировую историю надо?
- Да. У меня экзамен, отец сказал, что неплохо было бы мне ее взять, подготовиться.
- Пойдем скорей, айда. Тарелку оставь на столе, я сама потом уберу.
Мы вышли в коридор, к большому шкафу с книжками. Это была целая библиотека, в которой при желании можно было отыскать все что угодно (ну, кроме современной художественной литературы, разве что). Бабушка никак не могла найти ту самую энциклопедию. Мой взгляд упал на какую-то невзрачную тонкую книжку с надписью «История»:
- Давай я вот эту возьму. Она мне подходит.
Я все равно не собираюсь ее читать. Мне только отцу показать надо.
- Да нет, это плохая. Она тебе не подойдет, там ничего нет.
- Ладно. Ну, чего ты будешь мучаться, икать эту книгу? Я и так все знаю, мне только для закрепления нужно.
Бабушка продолжала перебирать книги:
- Она лежала вот в этом месте. Я знаю точно, где какая книжка у меня лежит. Видимо ее уперли.
- Как уперли, кто? Отец? Кто-то из наших?
- Да нет, Никитка. Боюсь, кто-то из моих абитуриентов.
- В смысле, из учеников, которые к тебе приходят?
- Да, больше некому. С тех пор как твой дед помер, кроме них и тебя, ко мне никто больше-то и не заходит. Мама разве что, но редко…
Бабушка отошла от шкафа, опустив руки и голову. Она напомнила мне маленькую девочку, у которой хулиган отобрал мороженое, и меня сразу же охватила ярость. Сволочи, она учит их бесплатно, бесплатно! Она ни у кого ничего не просит, некоторые сами дарят ей подарки, в основном, электроприборы, а некоторые нет. А другие просто ходят сюда, пользуются ее добротой и уходят, прихватив с собой еще и ее личные вещи. Мои руки сжались в кулаки, а зубы заскрежетали. Если бы я увидел, как этот подонок ворует книжку, я бы выцепил его в подъезде, я бы размозжил его поганый череп о ступени.
Есть ли этот стержень внутри меня?
Я вспомнил, как схожие чувства ночами донимали меня несколько лет назад. Тогда, мы возвращались с бабушкой с чьего-то дня рождения, где мне подарили импортную конфету. Она была длинной, в яркой обертке, и очень-очень редкой, не просто батончиком, который можно купить на каждом углу. Бабушка несла в одной руке эту конфету вместе с сумкой, а другой рукой держала меня. Мы шли по пустынному переходу, был уже вечер, и все люди разошлись по домам. И вдруг спереди появился мальчик, с виду года на три старше меня. Сперва он шел медленно, но, завидев нас, прибавил ходу. Уверен: ни я, ни бабушка не знали, что он замышляет. Видимо, он хотел резко выдернуть из ее руки сумку, но вместо этого ему удалось выхватить только мою конфету. Он так быстро это сделал, поравнявшись с нами, что бабушка ничего не успела предпринять. Подонок отбежал на приличное расстояние, остановился и повернулся к нам.
- Украл конфету, – как-то озабоченно и грустно сказала она.
Гад тем временем покрутил конфету в руках, показал нам и быстро скрылся. Мы с бабушкой пошли дальше, ни говоря ни слова (вроде бы, единственное, что я спросил, было «почему он так сделал?», на что она лишь ответила «бывают такие люди»). Но потом, дома, я много дней думал о случившемся. Мне хотелось наказать его, судить. Мне виделись странные фантазии, в которых он был повешен на фонарном столбе прямо перед нашим домом. Не то чтобы я был таким кровожадным, видимо, благодаря фильмам повешение просто ассоциировалось у меня с актом справедливости, воздаянием за грехи.
И вот опять бабушку обижает какой-то ублюдок, мразь, этот кипеш или кастор…
- Послушай, ты только не переживай. Я найду другую книгу, возьму в библиотеке.
- А… – сказала она, махнув рукой, – вот так всегда и бывает. Я ведь никому не желаю ничего плохого.
- Я знаю.
- Я даже ни с кого не прошу денег, никогда не называю суммы. Люди всегда сами решают, сколько мне дать, чем отплатить.
- Я знаю. Просто бывают такие люди.
- Да, именно так. Прости, что подвела тебя.
- Ой, перестань, никого ты не подвела, – я готов был убить себя за то, что вообще завел разговор об этой дурацкой книжке, которая мне в принципе была даже не нужна, – ты, главное, не расстраивайся.
- Ладно, не буду.
- Я потихонечку пойду. Наверное, заскочу на следующей неделе.
- Конечно. Не забывай свою старую бабку.
- Я же сказал – не забуду.
Долгое время дома меня мучили потом мысли об этой краже. Мысли были схожи с теми, которые я испытывал маленьким, только в этот раз мне не хотелось повесить нарушителя. В этот раз я видел картины разрушения, я видел, как его мерзкое лицо превращается в одно сплошное кровавое месиво, а брызги крови орошают пространство вокруг. Я видел, как выбивал последние капли жизни из человека-фантома, с которым можно было общаться только таким образом.
Глава 8
Интерлюдия 2
Помимо летних каникул с Виталькой, я вспоминаю еще о разных вещах. Некоторые, плохие, вспоминаются сами собой, и тогда я глушу их хорошими.
Например, я помню классный случай, как в конце девятого класса я сдавал учебники.
Каждый раз огромная очередь змейкой простиралась от подвала вверх по лестнице до самого чердака, где находится склад. Библиотекарша (никто особо не задумывается о настоящем имени людей таких профессий; библиотекарша остается библиотекаршей, завхоз – завхозом и т.д.) мужественно сидит за столом целый день, записывает данные в журнал и сортирует принятые учебники. Я специально узнал ее имя в тот день – Тамара Ивановна, так как в предстоящем дельце это было далеко не лишней информацией. Иногда она просила кого-нибудь из учеников помочь – но даже после этого дело не слишком сильно ускорялось. Тут нужно заметить – я ненавижу очереди. Стоять в очереди – значит, попусту тратить время. Приходить с самого раннего утра и ждать два часа, лишь бы оказаться одним из первых – тоже не самый лучший вариант. Плюс – нужно тащить невероятно тяжелый портфель, а иногда и целую сумку в придачу, до верху забитую этими бесполезными кирпичами, которые я открывал от силы раза два за год.
В девятом же классе я ликовал, ведь среди прочих учебников был мой легендарный учебник по математике, каждая страница которого была исписана посланиями к младшим поколениям. Он находился в моих руках три года – с шестого по девятый класс, и вот, наконец, он должен попасть в руки неизвестному школьнику, который продолжит в нем мою летопись. Шутки, вопросы и рассуждения покрыли там все до исключения страницы (я писал ручкой, чтобы никакой умник не стер моих шедевров), все было написано таким хитрым образом, чтобы другой ученик мог дописать туда что-то свое, потом передать другому – и так до бесконечности. Это было идеальным вариантом, главное – чтоб учебник попал в нужные руки, а не то если он попадет к какому-нибудь ботанику – он может просто потребовать замены. Другие учебники тоже были немножко исписаны моим каллиграфическим почерком, но в заметно меньшей степени, чем математический.
Я пошел в школу сразу, как только проснулся – в двенадцать часов. К половине первого, когда я добрался до здания – очереди уже не было конца, она тянулась вниз и продолжалась где-то под землей, в подвальном помещении недалеко от столовой. И почему было бы хотя бы раз в год не разбить сдачу на несколько дней? Вторая смена сдавала бы завтра – и никаких проблем. Они вообще по уму все должны были прийти только через час, однако многие пришли не в свое время, зная, что так им удастся занять очередь поближе и поскорее со всем расквитаться.
Ну, в общем, пройти куда-либо без очереди можно двумя способами. Первый способ – силовой. Это если тебя все боятся, ты крупной комплекции и никто просто не осмелится схватить тебя за плечо и сказать «далеко собрался, зараза?». Мне такой способ не подходит, поэтому переходим ко второму. Нужно убедить людей в том, что ты каким-то образом связан с инстанцией. То есть в моем случае убедить людей, что я связан с библиотекаршей – может быть, она попросила меня куда-то сбегать и принести ей бумажку, или я помогаю ей сортировать учебники, или еще что, не важно, главное – я должен сделать это без очереди. Если дать людям хотя бы намек на это – они сами себя убедят в том, что нужно тебя пропустить, даже если где-то в глубине души думают, что ты просто пытаешься всех одурить.
Никто, как правило, не хочет конфликта, однако иногда попадаются личности, которые могут на тебя наехать, и нужно умело выявить их среди остальной толпы. Если такие личности имеются (я не знаю точно, как их отличить от остальных, это происходит само по себе, где-то на подсознательном уровне, ведь наехать может не только подавитель, но и с виду спокойный семьянин) – то либо нужно все проделать слишком быстро, чтобы они не успели тебя поймать, либо не делать ничего вообще и встать в очередь. Можно конечно проделать еще один вариант, найти знакомого человека, который стоит где-нибудь ближе к началу, войти с ним в контакт, поболтать и в итоге встать вместе с ним. Как правило тут это может не понравиться только двум-трем стоящим сзади людям, но они предпочтут промолчать и смириться с твоим появлением (один лишний человек – это в конце концов не смертельно). Если знакомых нет (у меня не было) – надо выследить в очереди готового пойти на контакт человека, спросить у него что-нибудь, завести разговор и потом как бы невзначай спросить: «ты не против, если я рядом с тобой встану?», как правило, если ты произведешь правильное впечатление – никто тебе не откажет. Лучше всего входить в контакт с девушками, и выглядеть при этом прилично, чтобы понравиться.
Я же решил просто в наглую пройти безо всяких контактов, напрямик, и поскорее покончить с этим. Стремительным шагом, с наглой физиономией, говорящей «мне надо без очереди, у меня важное дело», я начал подниматься вверх, под недоумевающие и уставшие взгляды остальных школьников. Думаю, те, кто стояли пониже, внушали себе, что я просто иду поговорить с другом наверху, но вот те, кто стояли у самого кабинета, явно не имели сомнений по поводу того, куда я направляюсь, поэтому я быстро открыл рот, чтобы они не успели ничего сказать мне. Я громко прокричал в открытый проем двери, так, чтобы это было всем слышно:
- Тамара Ивановна, я еле успел, и вот уже несу вам... – войдя внутрь, я тихо продолжил, – свои учебники на сдачу.
Внутри находилась какая-то девочка, достающая из портфеля учебники, двое парней из восьмого раскладывали все аккуратными стопочками, а сама библиотекарша что-то устало записывала.
Подняв глаза от журнала, она поправила очки и спокойным голосом сказала:
- Я же сказала, по двое не заходить. И зачем так кричать?
Девочка бросила на меня осуждающий взгляд и продолжила вынимать учебники. Я знал – стоит мне сейчас выйти за дверь и произойдет фиаско, мне не позволят зайти второй раз. Нужно было выкручиваться, и пришлось соврать:
- Пожалуйста, извините меня, но мне необходимо сегодня успеть в военкомат…ммм… можно я начну доставать учебники? У меня они здесь все, никаких пробелов.
Тамара Ивановна тяжело вздохнула и, покачав головой, продолжила отмечать галочки в журнале. Я начал выкладывать учебники.
Когда все было кончено, я спускался вниз, стараясь никому не смотреть в глаза. Внезапно передо мной встал Васек из 11б и спросил:
- Ты что, без очереди прошел?
- Мне просто нужно было ей отдать какие-то документы.
- И заодно ты решил сдать все свои учебники, да?
- А что в этом плохого? Я, между прочим, к Сталеварам за ее документами ездил. Что мне, после этого еще и в очереди стоять? – с этими словами я обошел его и продолжил спускаться. Он буркнул в спину что-то вроде «аферист хренов», а меня опять охватило с ног до головы это прекрасное, воздушное чувство «все получилось!». Я радостно вышел из школы и поехал домой, дальше играть в компьютер.
Еще я вспоминаю глупость, как когда я был маленьким, в лифте нашего дома постоянно кто-то плевался. Нравилось ему это, что ли, я понятия не имею, но каждый раз, когда я заходил в лифт, в его правом углу было несколько плевков. Однажды, я специально поднакопил слюны и плюнул туда. На следующий день на том же самом месте я увидел еще больший плевок. Это было каким-то идиотским соревнованием или просто сумасшедшим совпадением, однако я принял вызов. Всю дорогу со школы я копил слюну. Для этого нужно делать такие глупые движения языком во рту, и слюна будет накапливаться. Дойдя до дома, я удовольствием выплюнул все это в злополучный правый угол, и сам поразился масштабам того плевка. Он был просто огромен, и покрыл все плевки вокруг, в радиусе двадцати сантиметров. То ли моего соперника хватил шок, то ли отвращение, но факт остается фактом, после меня в лифте больше никто не плевался.
Маленькие дети всегда все связывают с собой, вот я и подумал, что плевки прекратились благодаря мне. Когда ты маленький, в тебе живет гипертрофированное наивное чувство того, будто весь мир крутится вокруг тебя, будто ты единственный и избранный. И это здорово, потому что с возрастом это чувство навсегда пропадает, и остается лишь с ностальгией вспоминать, как это было здорово, думать о таких вещах в детстве, быть прочно уверенным в них.
Но плохие воспоминания все равно приходят, и с ними ничего не подумаешь.
Например, случай из первого класса, я тогда увлекался конструктором «Лего», и мама на каждый день рождения покупала мне что-нибудь большое: детали для шаттла или полицейского участка. Из них можно было собирать огромные конструкции, чем я, собственно, и занимался все свое свободное время. Когда я только пошел в школу,то увидел, что многие дети приносят туда свои игрушки из дома, всяких солдатиков в основном и кукол. Тут на меня нашло, и я решил, по простоте душевной, поразить всех и принести свое «Лего». Набрал кучу деталей, взял каталог, сложил все это в портфель, утаив от родителей (уверен, они бы мне не позволили взять из дома такие дорогие вещи). На перемене я гордо вытащил из портфеля свои богатства и моментально был атакован стаей коршунов в человеческом обличии, все хватали мои детальки и уносили играть несмотря на мои протесты. В итоге мне пришлось еще полчаса ползать по классу в их поисках, некоторые из деталей я вообще нашел в коридоре. Много пропало, и я даже сейчас уверен, что пропало не случайно – их элементарно сперли.
Этот случай вроде бы послужил мне уроком (горьким уроком, если быть точнее), но во втором классе я совершил другую ошибку. Отец мне тогда подарил дорогую ручку с часами, привез ее из командировки, и ничего подобного тогда не было в продаже. Она была очень тяжелой, металлической, с цифровым дисплеем на самом конце, где высвечивалось время. Два дня я писал этой ручкой, а большая половина класса (мужская половина) постоянно поглядывали на нее. На третий день, когда все побежали в столовую, я заметил, что Микроб пришел последним. Когда я вернулся в класс из столовой, ручки на моем месте не оказалось, таким образом сомнений в том что ее спер именно он у меня не возникало.
Я подошел к нему и открыто заявил:
- Ты украл мою ручку с часами. Отдай.
Микроб же в ответ состроил ту самую гримасу, которую строит до сих пор. Выпученные глаза – в оскорбленном и крайне удивленном состоянии неудовольствия:
- Ты что, сдурел? Ничего я не брал!
И тогда я понял, что уязвлен. Мама и бабушка всегда говорили мне «смотри человеку в глаза, только там можно откопать правду». Я так и делал, и видел в его глазах правду, хоть и знал что на самом деле это была полная ложь. Он смотрел на меня так удивленно и правдиво, что мне хотелось поверить в то, что он говорит правду. К тому же я не мог предъявить ему ничего более серьезного, я не мог залезть к нему в портфель или обыскать его карманы, ведь в этом случае я бы прослыл «крысой», «мусором» (оказывается, зачатки «зоновской» субкультуры появились гораздо раньше пятого класса). И я не мог противостоять ему силой, просто не мог, а надо было. Вместо этого я смотрел в эти оскорбленные глаза и видел в них то, что хотел видеть. Я выдавал ложь за истину. Я не хотел конфликта, как бы мне ни хотелось вернуть ручку.
Наверное, я на всю жизнь запомнил этот взгляд.
А отцу потом сказал, что потерял ручку.
Но это что касается дурацких воспоминаний. В памяти просто всплывают эти глаза, этот взгляд, и сразу же нужно их чем-то глушить.
Тогда я частенько вспоминаю тот день, когда впервые в жизни узнал о секретном саде. Особого ума для это не требовалось, мне его показала бабушка. Мы несколько раз проходили напротив черной решетчатой двери, и однажды она остановила меня и попросила вглядеться в темноту дугообразной арки:
- Что ты там видишь?
- Ничего. А что там?
- Там когда-то был мой сад.
- Сад? Там?
- Да. Когда-то эта дверь всегда была открытой, я проходила через арку и сидела там на своей скамейке. И знаешь что?
- Что?
- Туда больше никто не приходил. Хотя эта дверь всегда была открытой.
- А почему ее закрыли?
- Я не знаю. Кому-то пришло в голову, наверное: «раз есть дверь, значит, надо ее закрыть».
- Я хочу посмотреть, что там! Как нам туда попасть?
- Никак, внучок. Дверь закрыта. Я могу лишь тебе рассказать, что там самая прекрасная лужайка, которую я видела в жизни. Самая красивая скамейка, и солнце там, кажется, светит ярче обычного.
- Жаль, что мы туда больше не попадем.
- Очень жаль. Но знаешь что? Дай-ка я тебе кое-что шепну на ушко.
Бабушка наклонилась ко мне, и я внимательно стал ее слушать:
- Я слышала, что есть другой проход. Там, с другой стороны есть змееобразный переулок. Если в самом конце перелезть через стену, то может быть, может быть… Но я слишком старая, чтобы узнать.
- А можно, я туда попытаюсь попасть?
- Конечно, можно, – бабушка выпрямилась, – но только ты должен попасть туда один, иначе это место потеряет все свое волшебство.
- Разве?
- Да, именно так.
- Так, давай пойдем, обойдем дома…
- Нет-нет, не сегодня и не вдвоем. Когда ты захочешь, ты сам пойдешь туда. Один.
- А это место что, правда волшебное?
- Да. И ты не должен никому о нем рассказывать, даже маме с папой.
- Я никогда о нем никому не расскажу, – пообещал я.
Мы пошли домой.
Через несколько дней совсем маленьким карапузом я впервые обрел свой секретный сад.
И это действительно оказалось волшебным местом.
Глава 9
Слом
День не предвещал беды. Отличная погода, весна только началась, запели птички, солнышко стало греть намного сильнее да и появляться чаще. Снег почти весь растаял, обнажив грязную землю, усеянную собачьими экскрементами, но даже их вид радовал, ведь на то настраивала общая атмосфера радости перед предвкушением чего-то прекрасного.
Единственное, что меня напрягало – Анель со своей учебой. Ну, очень много она времени уделяла всяким ненужным репетиторам, подготовкам… Неужели она и вправду уедет летом? Я не могу поверить… Чего ей сдалась эта реклама? Поступила бы в ГуК… Раньше она никогда не говорила, «ой, я занята, я не смогу прийти…», а теперь сплошь и рядом. Мы виделись от силы один раз в неделю, чаще по выходным. Да и на меня родители начали катить серьезную бочку… Куда ты будешь поступать? Определяйся… я сказал им «на рекламу», так же, как и в тот день отчиму Анель, а они все восприняли серьезно. Сказали, что заставят меня сдавать за деньги какие-то предварительные экзамены для поступления, часть из которых могут засчитаться в школе. В общем, что-то крупное маячило впереди, еще до выпускных экзаменов, однако я об этом не думал.
В целом день был отличным, и как и все плохие дни с самого начала совсем не настраивал на печальный исход. Я сидел на своей последней парте, смотрел в окно и как всегда думал, то и дело предаваясь мечтаниям. Шел последний урок литературы, и где-то вдали, далеко за пределами моих мыслей чувствовалось нервное напряжение, ведь учительница молча ждала, кто желает рассказать домашнее задание. Мы проходили Замятина, мощнейшую книгу «Мы», в которой рассказывалось о душе человека в жутком обществе будущего. Книга просто валила с ног, правда, я ее так и не дочитал, просто ухватил основную идею, а дальше скучно стало. Наверное, у меня про нее получилось бы многое рассказать, однако делать этого я не собирался – вот еще, рассказывать кому-то что-то, когда тебя заставляют. Одно дело общаться с Анель, другое – со всякими «зомбификаторами».
Стоило подумать о зомби, как передо мной поднялся наглядный пример. Это был Кипеш, в кои-то веки решивший ответить на уроке и даже поднявший для этого руку.
- Очень хорошо, Дмитрий. Расскажите нам, какой главный посыл романа Замятина? Что он хотел этим сказать? Может быть, он хотел предупредить людей о чем-то? Каково ваше мнение? – спросила учительница, дабы направить Кипеша в нужное русло.
Как я и предполагал, он начал нести зазубренную ахинею, и что больше всего злило, учительница его всячески в этом поддерживала. Кипеш не доносил, он воспроизводил. Наверное, это была какая-то критическая статья или просто выписка из книги «Мировая литература в кратком изложении»:
- Эмм… ну, в общем, Замятин в своем романе «Мы» сделал предупреждение человечеству. Он сказал… – тут дословный зубреж прервался, в неудачной попытке Кипеша сымитировать подобие рассуждения, – то есть, я хочу сказать, что он не сказал, он написал, – импровизация закончилась, и робот-динамик продолжил свой монотонный треп, без единого намека на понимание сказанного. – Написал о трагедии человека во враждебном тоталитарном обществе будущего. О трагедии человека, внутри которого рождается иррациональное существо, душа, или, как ее называют в романе, корень из минус единицы. Душа в обществе будущего считается страшным заболеванием, нуждающимся в срочном лечении. Этим приемом, Замятин добивается понимания читателя. Читатель проводит параллель между вымыслом и реальной общественно-политической обстановкой при советской власти, – на этом лимит исчерпался, батарейка в приемнике села. Наверное, чтобы выучить все это, Кипешу понадобился целый вечер, и то воспроизвести все дословно не получилось, пришлось бездумно заменить исходные слова «отсебятиной». Когда он замолчал, на помощь пришла улыбающаяся учительница:
- Очень хорошо, Дима. Очень хорошо, сразу видно, что человек готовился. Видите, видите? Ведь может, если захочет!… Может быть, если оно так пойдет и дальше, у нас и Никита заговорит, а Никита, – она начала искать мою прячущуюся за спинами Кипеша и Микроба голову, – ты где там спрятался, что я тебя не вижу? А, вот ты где… ничего не хочешь добавить?
- Мм…нет, – сказал я.
- Как я и думала. Что ж, садись Дима, ты сегодня получаешь пятерку.
Радостный Кипеш прошипел «Йессс» и сел на место. Мне стало не по себе, ну почему какой-то бездумный придурок, который двух слов вместе связать не может, вдруг получил пять? Неужели училка не поняла, что он ни слова понять не может из того, что сказал? Я тоже так могу любой предмет вызубрить и рассказать, это же не значит, что я стану после этого умным! В конце концов, я понимал все то, что он сказал, и мог бы сам сказать в два раза больше, только своими словами! Вот, как сказал бы Рафис, скотинка!
Просто я не хочу, зачем рассказывать, когда от тебя этого требуют? Но раз уж на то пошло, то я заслуживаю целых две пятерки, а не получаю ни одной.
Ну что может знать Кипеш? Возьму-ка и спрошу у него… – подумал я, прежде чем ткнуть его ручкой в спину.
- Чего тебе?
- Слышь, Кипеш, ты хоть сам понял, что сказал?
Сидящий рядом Микроб навострил ухо, но не включался в беседу.
- В смысле «понял»? Конечно понял.
- Может, пояснишь мне?
- А тебе оно на фиг?
- Просто интересно.
- Да многое из этого она на уроке рассказывала, просто тетрадь полистай.
- Я ничего не записывал.
- Ну, блин… что тебе рассказать?
- Расскажи про общество будущего, че там? Ты вообще, книгу-то читал?
- Ни хера я не читал. Просто рецензию на роман в маминой книжке нашел и решил выучить.
- Ну вот, я так и думал. Ладно, сиди и пиши, я больше тебя доставать не буду, ты все равно ничего не знаешь, – сказал я, и Микроб рядом сразу же скривил губы. Может быть, если бы не эта реакция, контекстом которой было «ты что, позволишь ему с тобой так разговаривать?», то Кипеш мог бы отвернуться и замолчать. Но вместо этого он, дабы не упасть в глазах друга, решил со мной поговорить «поконкретнее». А может быть, в нем и так было слишком много гордости, и даже несмотря на Микроба, я все равно получил бы ту же самую реакцию:
- Подожди, я че-то не понял. Ты, нагнись поближе, поясни, че ты только что сказал?
Я нагнулся к нему на максимально близкое расстояние, так что можно было почуять смрадной запах сигарет смешанных с мятной жвачкой из его рта:
- Я хочу сказать, что ты зомби.
- Чего? Обоснуй.
- Ну, зомби делает то, что ему прикажут, и даже не думает об этом. Просто идет куда велено, и ему в голову даже отдаленно не приходит мысль «а зачем я это делаю?»
- Ты меня зомби обозвал, я правильно понял?
- Да. Ты не обижайся, я не хочу…
- Кто сказал, что я обижаюсь? – видимо, он хотел добавить что-то в лучших традициях Кастора, вроде «Это на зоне обиженных раком ставят, а я просто интересуюсь…», но я не дал ему этого, продолжив:
- Зомби это не оскорбление, это я просто так говорю. Просто резкое сравнение.
- Иными словами я зомби, да?
- Да… то есть нет. Говорю же, это не оскорбление, а сравнение.
Тут к беседе подключился Микроб:
- Никит, ты за базаром-то следи, тут же все при свидетелях. Ты че, хочешь сказать, он не прав?
- Да нет, – начал оправдываться я, поняв что все заходит слишком далеко, – он прав, просто я не хочу никаких глупых конфликтов. Я не хотел его ни послать, ни опустить, я просто привел сравнение.
- Сравнение? А по мне так ты его опустил. И я это в случае чего могу подтвердить.
Учительница тем временем слушала ответ Лены, сидящей на первой парте, и, видимо, была так довольна ответом Кипеша, что не обращала на нашу болтовню никакого внимания. А жаль, ведь вмешательство со стороны мне бы серьезно не помешало:
- Ребят, я не хочу никого опустить. Сказал что-то, обидел кого-то, ну и ладно, я извиняюсь.
- Ты че базаришь? – спросил Кипеш и продолжил, уже обращаясь к Микробу, – смотри как повелся! Сразу же «я не то, я не это…».
- Надо за базаром следить.
Они отвернулись, и начали о чем-то шептаться. Я подумал, что на этом конфликт закончен, но буквально в следующую минуту осознал обратное:
- Все, короче, тебе стрела в парке, – сказал Кипеш.
Вначале, я воспринял это как шутку, и рассмеялся:
- Да ладно вам, чего вы… Какая еще стрела, хорош гнать!
Тут Кипеш неожиданно дернул рукой, и ударил меня в плечо через всю парту. Удар был не сильным, но тем не менее он быстро дал мне понять всю серьезность ситуации. Остальные люди из класса услышали резкое движение, но к моменту, когда они повернули свои головы, Кипеш уже убрал руку на место, а я схватился за плечо.
- Ребята, вы чего?
Лицо мое стало красным, как клюква, что тут же заметил Микроб:
- Смотри, смотри! Покраснел сразу.
- Слышь, Никита, – спросил Кипеш, – ты че такой лох?
- Я не лох.
- Ты докажи. В парке после уроков. Если не придешь – так бабой на всю жизнь и останешься.
Сковавший меня страх на мгновение улетучился, выпустив на поверхность ярость. Какого черта он так со мной разговаривает? Какого черта они все считают меня лохом? Только потому, что я пытаюсь избежать конфликта? Какого черта он меня стукает прямо на уроке? Ярость, желание избить кого-то до полусмерти, изредка посещавшее меня, сейчас рвалось на волю. Правильно будет избить его, правильно будет отстоять свои идеалы. Правильно будет доказать, что никакой ты не лох. Мои руки сжались в кулаки, и я начал говорить… отчего кипевшая в моих жилах кровь чуть позже превратилась в лед. Я сам не до конца понимал, какую эта фраза может вызвать реакцию:
- Ты мне, сучка, полай здесь еще. Вместо мозгов одно дерьмо!
- Че ты сказал?
- Что слышал, чмо.
- Кого ты «чмом» назвал, пидор?
- Ты че, тупой? Тебе все надо переспрашивать? Я тебя, суку, на лоскуты рвать буду.
Обозлившийся Кипеш готов был что-то предпринять, но Микроб остановил его:
- Тихо-тихо. После уроков выйдете и побазарите как мужики. Надо будет всех собрать.
Кипеш сгустил брови, скорчил нос и губы в одну единую гримасу:
- Посмотрим, кто кого еще рвать будет, целка зажатая, лошок недоделанный. Да у меня мозгов всяко побольше, чем у тебя, ты даже в школу-то ходить не можешь. Хиляк, мля. «Астма, астма…», лох, да нет у тебя никакой астмы, ты просто олень. Тебе стрела, понял? Стрела сегодня, после уроков. Чтоб пришел туда, ублюдок!
- Можешь не повторять, я в отличие от тебя с первого раза понимаю.
Кипеш хотел продолжить перепалку, но его вновь остановил Микроб, и они отвернулись.
Тогда-то, когда раж сошел на нет и захлестнувшийся яростью рассудок пришел в себя, я по-настоящему занервничал. У меня начали трястись руки и задрожала нога, а лицо наверное стало еще краснее красного. И чего я взорвался? Это же так на меня не похоже… а что я сказал «я тебя рвать буду»… да не смогу я его порвать...
Я вздрогнул, когда прозвенел звонок.
- Класс, – сказала учительница, – домашнего задания сегодня не будет, вместо этого напоминаю вам, что в Среду у нас сочинение на свободную тему. Как следует потренируйтесь, приготовьтесь, и подумайте, о чем вы будете писать. Урок окончен.
Кипеш с Микробом быстро побежали созывать всех остальных парней, которые с удовольствием готовы были посмотреть бесплатное представление. К моему счастью, Короллы в этот день не было, он болел ангиной.
В суматохе, когда весь класс собирался прозвучал громкий крик, адресованный лично мне:
- Пошли сейчас, ублюдок, не задерживайся.
Я положил свою тетрадь в портфель, поднялся и понял, что чувствую себя как перед экзаменом… Перед таким экзаменом, на который так хотелось «забить», но сделать это было невозможно. Ведь это был по сути, тоже экзамен, экзамен жизни, который я обязан был сдать на отлично. Другими словами, можно было и не победить Кипеша, но, по крайней мере, драться изо всех сил, показать злость, способность. И тут меня стали одолевать слабые мысли: «Я сам виноват, и зачем я нарвался? Что Кипеш сделал плохого, ну пускай ответил зазубренно, ну и что… зачем мне его избивать, зачем ему избивать меня?»… И так, постепенно, пока я шел в парк за всеми остальными сбившимися в кучу ребятами, осознание правильности полностью выветрилось. Пропала ярость, не хотелось больше его избивать, не хотелось видеть кровь и слышать хруст костей. А там, где-то внутри, кто-то отчаянно кричал, что «нужно, нужно это сделать… иначе меня заклеймят, и мне в жизни от этого не отмыться…». Хотя, с другой стороны, ну и что, учиться с этими людьми осталось совсем не много… Но кто же я сам такой? Я боюсь элементарной драки… да, всякие подавители занимаются этим каждый день, а чего же боюсь я? Ведь не боли, отнюдь не боли. Чего-то большего, что ни в коем случае нельзя показывать остальным, что должно быть навсегда спрятано и убито внутри.
Мои ноги дрожали, руки не слушались. И казалось, дрожало даже само сердце, я ощущал неприятное гудение внутри, какую-то вибрирующую пустоту, расплывающуюся по всему телу, в которой обитал сам страх. Черт бы побрал весь этот день, лучше бы я вообще не приходил в школу… Все ребята идут посмотреть на меня. Не факт, что все будут смотреть на Кипеша, они наверняка знают, что он умеет драться, они хотят видеть, умею ли я.
Они были настоящей комиссией на экзамене, настолько страшной, что всем учителям и во сне не снилась.
Драки происходят отнюдь не так, как укоренилось в массовом сознании благодаря фильмам и… фильмам. Никто элегантно не обменивается ударами кулаком по лицу, изредка парируя их эффектными блоками. Никто не делает прыжков на 360 градусов со взмахом ногой, нет, так дерутся только специально обученные люди, дворовая же драка происходит совершенно хаотично, со стороны кажется, что люди большую часть времени катаются по земле и дергают друг друга за одежду. Именно на земле происходит большая часть поединка, когда ты юн и, как сказал бы мой отец, «даже драться ни хрена не умеешь». Я никогда толком не дрался, за все время обучения в школе, в основном, просто тихо сидел и ни с кем не вступал в конфликты. Таким молчуном меня и запомнили, и никто меня никогда не трогал, к чему я успел здорово привыкнуть. А теперь вот…
И вообще, зачем драться? Откуда это появляется в человеке? Неужели он не может нормально существовать без этого? А все на тебя только и делают, что давят. Давай сдачи, локтями надо по жизни пробиваться, Никита, локтями… а почему? В этом мире, насилие совершается над тем, над чем можно совершить насилие. Тарелки бьют только потому, что можно это сделать, потому что они такие хрупкие и так легко разбиваются. ..
Я перелез за всеми через ограду, мы прошли в самый безлюдный угол за кусты на асфальтированную тропинку, по которой никто никогда не ходил:
- Здесь, – сказал кто-то. Все сразу же встали с разных сторон, Кипеш откинул портфель и повернулся ко мне. Мы стояли на расстоянии около двух метров, напротив друг друга. Я отбросил в сторону свой портфель и понял, что сейчас меня все засмеют. Сейчас будет жуткий позор, отчего гудение в теле стало еще сильней.
- Ну что, пидор? Повторишь при всех, что ты там сказал? – спросил Кипеш, застыв в непринужденной позе. Он не прыгал, не бил кулаками воздух, как боксер, делая происходящее еще более страшным и реальным.
- Что повторить? – мужественно попытался переспросить я, но в итоге получилось какое-то робкое лепетание.
- Че ты сказал, урод! Че, очко поджал? При всех уже слабо? Ты еще себя пацаном считаешь?! Че ты там на уроке сказал, а? Зомби, да?
- Ну и?
- Обоснуй, что я зомби.
Микроб скучающе повернул головой и что-то тихо сказал Гибриду. Любая стрела всегда начинается со словесной перепалки, когда надо уже драться, и видимо этот факт он и прокомментировал.
- Ну ты ничего не знаешь, а рассказываешь, – сказал я.
- И это все? Ты мне подойди и в лицо это скажи. Что ты там еще сказал? Что я сучка, да?.
- Ничего такого я не говорил, – сказал я, и только когда Кипеш загоготал, понял, что это была неправда.
- Ты еще и пи*добол выходит, да?
- Ничего не выходит.
- Давай урод, это стрела. Иди сюда.
- Че это я должен идти… Ты это начал, ты и иди.
Гибрид, под всеобщее одобрение, выкрикнул:
- Хорош базарить, мочитесь уже.
- Я сейчас подойду ведь… – сказал Кипеш и начал приближаться. Я встал боком, как учил отец, и поднял кулаки к лицу в защитной позе. Но, конечно же, никто не подойдет и не ударит тебе по морде, не выкрикнув перед этим:
- Ты че, сука?
Но Кипеш не ударил, он только начал материться и толкаться. Я в ответ схватил его за руки (по большей части неосознанно) и попытался оттолкнуть от себя:
- Ты че, мля, меня за руки хватаешь, ты баба что ли?
- Да хорош, Кипеш.
- Че хорош, сука? Давай драться. Че дрейфишь?
Из толпы раздался голос, но я слишком сильно нервничал, чтобы обратить внимание, кому он принадлежал:
- Да мочи ты его, че треплешься? Бей!
Я видел одно лишь озверевшее лицо Кипеша, почти вплотную. До самого последнего момента я хотел избежать драки:
- Кипеш, да что это за стрела?
- Ты прав, – вдруг сказал Кипеш, сделав шаг назад, – Это не стрела...
Мне показалось, что конфликт исчерпан, и я немного расслабился отведя глаза в сторону... мне так хотелось в это поверить, что все, ничего не будет, все кончено… Я даже не понял, что это была ловушка, как с теми ребятами, укравшими наш с Виталькой мяч. Кипеш уловил момент, когда я отвлекся:
- …А вот это стрела, – прокричал он, ударив меня в солнечное сплетение. Не ожидав, я повалился на землю, ощутив жуткую обиду, которая была больнее всякой боли… Зачем так подло наносить удар, зачем вообще, к чему все это нужно?
Упав на землю, я понял, что задыхаюсь, даже не в силах подняться… как больно…
- Ну что, сука, довыделывался?! Ну, дай мне сдачи, дай! Баба вонючая!
Кипеш ходил вокруг меня, каждую свою фразу заканчивая ударом ноги. Один попал мне по ребрам, а второй по губам. Сволочь, он был одет в свои кроссовки, и на секунду мне показалось, что я полностью вкусил их смешанный с грязью резиновый привкус, прежде чем рот заполнился металлической кровью. Я свернулся в клубочек, а все остальные кричали:
- Давай Никит, че ты, как лох? Давай, вставай! Давай, мочи его! Дай сдачи! Давай!
Но Кипеш не давал мне подняться… хотя я и не предпринимал попыток:
- Сучка засратая, все время тише мыши сидел!
Удар по левому ребру.
- Слова не говорил, а сейчас решил поболтать, да?!
Удар в плечо.
- Крутого решил из себя состроить?
Удар по спине, от которого я чуть не перевернулся на другой бок. Мне отчаянно хотелось вдохнуть воздуха, но как я ни старался, сделать этого не получалось.
- Смотрите, какая сука! Как базарить мы все горазды, а как на деле доказать, выходит, нет?! Да, гомик?! Небось только и думаешь сейчас, как бы тебя приласкали, лишь бы только не били, да?!
Дальнейших ударов я уже не чувствовал, потому что задыхался. Я предпринимал одну за другой попытки вздохнуть, и мне казалось, что через секунду-другую я просто умру. Это была не только боль ударов по легким и солнечному сплетению, но еще и разыгравшийся приступ астмы, которого, как утверждал Кипеш, у меня «вообще не может быть».
Воздух, воздух… еще немного… не могу, не могу…
Удары прекратились. Я задыхался. Мне казалось, кто-то подошел ко мне… казалось, что на заднем плане кто-то общается и кто-то смеется. Разобрать речь я не мог.
Я видел один маленький плевок на асфальте, и полностью сконцентрировался на нем. Вот он, плевок, вот он… я не знал почему, но я смотрел только на него и пытался вновь начать дышать. Постепенно кислород начал проникать в легкие, но по чуть-чуть, так что мне приходилось делать по многу маленьких вдохов. Я смотрел на плевок, который постепенно исчезал, становясь все более и более пыльным, как и вся поверхность асфальта. Я лежал так, как мне показалось, всего пару минут, но на самом деле прошло гораздо, гораздо больше.
Наконец, я смог вдохнуть еще, потом еще и еще. Сделав штук пять вдохов полной грудью, я наконец сумел сесть, весь в пыли, униженный и полуживой. Никого вокруг не было. Возможно, они несколько раз осмотрели меня, а потом решили свалить, чтобы не иметь лишних проблем… Может быть, может быть, удастся все это списать на приступ, и никто не будет считать меня лохом? Я надеялся на это, но в любом случае я повел себя… черт, недостойно, просто недостойно, еще до того, как случился приступ. Залоханился… кому это понравится? Не отцу точно… и не мне самому.
С трудом мне удалось встать, и я начал оттряхивать одежду. К своему удивлению, я понял, что пятнышко на асфальте – это никакой не плевок, а моя собственная кровь. С другой стороны ее было еще больше, это была кровь изо рта. Губа болела и распухла, но все зубы были вроде на месте.
Окончательно отряхнувшись, я решил не идти домой, а поехать к бабушке. Я внимательно смотрел по сторонам, дабы не попасться на глаза никому из класса. К счастью, все уже видимо давно сидели по домам, и я спокойно сумел дойти до остановки и сесть на автобус, стараясь ни о чем не думать по дороге.
Но это, к сожалению, было невозможно. То, что произошло, было худшим из всего, что вообще может случиться с человеком… То, чего я больше всего боялся. Почему я не смог его элементарно ударить, неужели это так сложно? Чего конкретно я боялся? Я ведь знал, что даже если я не смог бы победить, меня все равно бы зауважали за сами попытки… а теперь кто меня будет уважать? Как я вообще смогу с Анель говорить, что бы она подумала, если бы все это увидела? Я не вызвал бы уважения, не вызвал бы понимания в глазах даже самых близких людей, не говоря уже о тех, кто меня совсем не знает…
Я казался отвратителен самому себе, но все равно искал все новые и новые попытки оправдания. Но если я просто такой, если я не создан для драки, если мне претит сама мысль о насилии…
Неужто? А как же это желание слышать хруст костей, вкушать сладость крови, а? Полтора часа назад были эти мысли… Это разве не мои желания? Тот случай с отцом и Виталькой, это было так на него похоже, разве что отец сидел внутри и шептал «ударь…» прямо оттуда. Может быть, я просто считал это тем, что меня заставляют? Да, я не хотел драться, потому что меня заставляли… И отец внутри, и сам Кипеш, затеявший все это.
Ну что за глупая ложь… Что за детское оправдание? Просто скажи самому себе «ты лох». Ты трус и чмо. Если бы случилось что-то плохое, ты бы убежал поджав хвост, оставив на растерзание свою девушку, разве не так? Кого бы ты защитил, кроме самого себя? Ничтожество…
О нет.. нет, я бы никогда не дал Анель в обиду, я сделал бы все, что от меня требуется…
Так же, как ты собирался сделать с Кипешем? Так же? Ты пустил ему кровь, как собирался?
Но хотя с Кипешем я просто понимал, что сам не прав. Я ведь сам говорил «живи и дай жить другим», но в итоге этого же и не сделал. Если бы Кипеш сделал что-то по-настоящему неправильное, что-то мерзкое… например, обидел бы Анель, тогда я бы не оставил от него живого места, измельчил бы каждую кость.
Но это только тогда, когда понимаешь, что это по-настоящему правильно. А как можно наказать человека, когда неуверен в своей правоте? Неужели его нужно наказывать только для того чтобы поднять свой авторитет в глазах окружающих? Я ведь мог бы… я знаю, что мог бы, но разве оно того стоило?
А что, лучше то, что произошло сейчас? Да любой тыкнет пальцем и скажет «лох!», зато Кипеш жив и здоров. С Кипешем все в порядке! Разве оно того стоило?
Но если бы я избил Кипеша, мне бы его стало жалко. Я никогда не дрался… может быть поэтому так трудно начать? Если бы я знал, каково это, может быть, я бы все сделал правильно? Черт, да зачем вообще нужно драться? Мы что все, на гладиаторском ринге? А даже если бы мы и были там, все равно – зачем драться? Эта поганая тяга к разрушению, она что, только у меня одного отсутствует в крови?
О нет, она там есть… просто ты слишком слаб, чтобы выпустить ее на свободу…
А на кой черт ее выпускать? Ну избил бы я его, ну и что? Мать вашу, плохо то, что меня избили, плохо то, что я чуть не умер, и на хрена все это вообще было нужно? Да, я расстроился из-за этой тупой пятерки, из-за того что она достается не заслуженно. Может, у меня просто какой-то комплекс? Комплекс недооцененности окружающими? Комплекс неполноценности?
Но почему все всегда надо доказывать? Вот увидел бы меня мой отец или другой такой же, как он, помешанный на убеждении «я настоящий мужик» придурок, и что бы он подумал? Ему бы стало меня жалко? Нет! Он только посмеялся бы, презрительно фыркнул «фу, какой слабак!». А я чуть не сдох…
Да он сам, мать его, слабак, потому что ведется на окружающих. Все вокруг с детства талдычат «надо быть крепким, надо быть мужиком», а потом он вырастает и принимает это за чистую монету, как будто это были его мысли! Да, черт побери, не нужно все это.
Да, меня избили. Да меня будут считать лохом, но, казалось бы, а что из этого? Если плюнуть на дебилов, на эту засевшую в плоть тягу к насилию, то можно спокойно жить! Неужели в современном обществе, с его развитостью, в его многообразии самых разных занятий, все равно по-прежнему больше всего ценится умение махать кулаками? И незачем сюда приплетать мысли, мол, «главное то, что в голове», это все тоже туфта. Это то же самое оправдание, мол, «я драться не умею, зато умею мыслить», к чертям собачьим это. Существование не должно быть оправдано, вот в чем суть. Даже если ты не умеешь мыслить, не умеешь драться, ты все равно человек, что бы ни считали все эти чмыри. Да к чему хорошему приводит насилие? Казалось бы, когда двое дебилов до смерти избивают друг друга в парке, – это нормально, но когда одна страна воюет с другой – это уже кошмар. То есть насилие в маленьких пропорциях поощряется всеми, в то время как масштабное насилие задевает всех за живое. Да из одного растет другое. Чем больше уничтожаешь, тем больше хочется уничтожать еще и еще.
Зачем гладить по голове тех, кто людям кости ломает?! Молодец, сынок, сумел за себя постоять, избил кого-то! В таком случае, спрашивается, какого хрена я вообще должен был вестись на эту удочку и драться? Они все от меня этого ждали, может быть, я наоборот за себя постоял, тем что ничего не сделал! Отстоял свои идеалы.
Ты испугался, на самом деле ты просто испугался, никакими идеалами тут не пахнет… признай, что все это просто оправдание. Ну какие идеалы? Да ты придумываешь это сейчас, чтобы вбить в голову и сделать вид, что это с тобой с самого рождения… Ты просто слаб, а мысли о «ненасилии» позволяют тебе спокойно заснуть ночью…
Нет, черт возьми. Может быть, я и испугался, но это нормальная защитная реакция организма. Даже шерсть на спине кошки встает дыбом при виде опасности, а все почему? Когда боишься, думаешь о спасении. Если бы человек ничего не боялся, все бы давно перекалечились и подохли. Да, я испугался. Да, я не дал сдачи, но я бы и не смог. Может быть, если бы он подло не врезал под дых, я бы не свалился. Так, я мог бы и ответить, просто потому что тогда, именно тогда, после того как он меня ударил, это было бы правильно! А он подло ударил и я не смог…
Оправдания, оправдания… придумай теорию, чтобы заснуть этой ночью…
Хотя, что мешает мне ударить его завтра? Но я все равно не хочу. К черту стадные рефлексы. К черту эту бойню, ну не хочет человек драться так зачем начинать? Неужели все нужно решать силой? Да пошли они все к черту, не хочу я так жить!
Я долго думал и думал, и спорил с собой, пока, наконец, не начал чувствовать себя относительно спокойно. Губа, правда, сильно болела.
В конце концов, да, я просто другой человек. Я живу вне все этих «понятий», как надо себя вести. Я не собираюсь драться, как это делают все, и точка… Но все равно, в глубине осталась обида… все равно невозможно было заглушить презрительные мысли, ведь какими бы я себя ни оправдывал убеждениями, все равно было плохо.
Много ли людей были в похожей ситуации на моем месте? Неужели они все сразу же с первого раза, первой «стрелы» давали в нос и ни секунды не колебались, с самого рождения? Неужели это правда так, и я один такой…
Совершенно верно.
Но, по крайней мере, я все равно отличаюсь от других. По крайней мере, у меня есть свои мысли, и я понимаю такие вещи, которые недоступны другим.
Интересно, Анелькин учитель по психологии назвал бы эти мои мысли «типичной сублимацией»?..
Когда я поднимался к бабушке, сверху спускался один парень, которого я уже, кажется, видел когда-то. В дряхлых кедах, какой-то помятой рубашке… Я определенно уже его видел, это был один из ее учеников, этих самых абитуриентов.
Книга! У нее украли книгу…
А может, это он ее и украл? Она же ничего не говорит, но может, он единственный, кто к ней ходит? Спер, еще и денег ей заплатить небось не собирается…
И что? Что ты собираешься с этим делать? Ты даже Кипешу сдачи не дал, потому что не смог! Сможешь ли ты сделать что-то с этим парнем? Конечно же, нет… найди отмазку, почему это будет неправильно…
Мы разошлись с ним. Он даже не глянул на меня ни разу, и слава богу.
Бабушка лишних вопросов не задавала. Я сказал ей, что ударился об угол в школе, зная, что она никогда не будет лезть мне в душу с вопросом «а я не верю, ну-ка, расскажи, что на самом деле случилось…». Я умылся, поел, послушал ее рассказы, но сам витал все это время в своих мыслях… В ужасе того, что делать завтра… Неужели опять прогулять? Да что, черт возьми-то, будет?
Хватит проявлять слабость, нужно пойти в школу, чтобы они там не говорили… хватит прогуливать, ты пообещал Анель, сделай хотя бы это…
Так незаметно мы распрощались с бабушкой и я поехал домой. Я мечтал исчезнуть, уехать, лишь бы все это происходило не со мной… но от реальности никуда не денешься. Осуждающие мысли все больше и больше угнетали меня.
Дома я не мог заниматься ничем, чтобы мне вновь не становилось плохо. И с каждой минутой все ближе и ближе становилось самое страшное. Я не хотел видеть этих людей снова, готов был отдать за это все, что угодно.
Но тем не менее все больше и больше утешал себя фразой «Да пошли они все! Я школу прогуливаю только ради себя, а не из-за других»… но как все-таки было страшно…
Следующий день, школа
Наверно, никогда в жизни мне не было так трудно ходить в школу, как в последующие дни. В первый же день сбылись все мои самые худшие опасения. Идя в класс, я заранее знал, что со мной вряд ли кто-то будет здороваться, поэтому не стал сам никому протягивать руку. Проходя мимо Фактора, я посмотрел ему прямо в глаза, и, если бы там было хоть немного понимания или вообще чего-то хорошего, я бы сразу это увидел и пожал ему руку. Но ни у него, ни у кого другого в глазах не было ничего подобного. Когда Фактор увидел меня, он не говоря ни слова отвернулся. Сзади кто-то презрительно фыркнул, наверное, Сонный. Микроб игнорировал, Кипеш… на него я вообще не смотрел.
Стоило им всем завидеть меня, они сразу же отворачивались.
Никому я так и не пожал руку. Удивительно, как нарушение этого устоявшегося ритуала приветствия может проехаться по мозгам. Это ведь высшая степень неуважения, для этого не нужно ничего говорить, не нужно ничего делать, достаточно просто не протянуть человеку руку. Тогда-то и понимаешь, что никто тебя не любит, но нужно, нужно держаться… Если бы Королла не болел, он бы точно со мной поздоровался. Что бы ему ни рассказали, он бы не повелся, мы ведь друзья. Пускай не близкие, но… в такие-то минуты и начинаешь больше всего ценить самых близких тебе людей. Кроме него, у меня в этой школе никого не было. Вообще никого. А он болел, и я оказался совершенно один среди этого густого, непроглядного леса осуждений и неуважения.
Я заслужил это? Что я такого сделал, чтобы это заслужить?
Лучше спроси себя, чего ты не сделал…
Не успел я занять свое место на последней парте, как голос подал Кипеш. Его я боялся больше всех остальных:
- Эй, чухан! Чухан обиженный!
Конечно, кто еще в этом классе чухан, кроме меня… Я не поднимал глаз.
- Чухан, да я знаю, что ты меня слышишь! Эй, девочка, пососать не хочешь? У меня для тебя конфетка! Тебе понравится, как раз под твой нежный ротик! Ой, я не увидел, он же у тебя болит… Прости, я тебя обижать не буду.
Микроб заржал. Сквозь общий гул было слышно, как Лена обратилась к Кипешу:
- А что ты на него кричишь?
- Потому что он чухан.
- Что он сделал?
- Зачморился вчера. Отпи*дили его.
- За что?
- Он сам нарвался. За слова свои не ответил, вот и…
- И что, вы теперь все ему решили бойкот устроить?
- Да. А ты как думала?
Лена ничего не сказала и с головой погрузилась с свои разговоры с девочками. Думаю, большинству девчонок не понять, что вообще ты испытываешь в такой момент… вот и Лена решила, что все не так уж и страшно. Лена хорошая, зря ее Королла толкнул на Новый Год, она обо мне поинтересовалась…
Вот я уже цепляюсь за малейшую соломинку, хоть за чье-то расположение.
А надо бы послать их всех к черту.
По крайней мере, может, я не слишком силен, но мою голову посещают умные мысли.
Я могу мыслить шире, глубже чем другие люди. Ну, по крайней мере, так сказала Анель, а это уже очень хорошо. Анель… вот за кого надо держаться. Вечером, может быть, мы встретимся… ведь она такая хорошая… Да, у нее сейчас много дел, она собирается поступать... Но рано или поздно она обязательно найдет время для меня, и мы посидим в нашем подъезде. А пока надо терпеть, просто терпеть.
Я открыл тетрадь, и дабы не переживать, решил сконцентрироваться на своих мыслях. Как раз прозвучал звонок, и на протяжении сорока минут я упорно думал о том самом прямоугольнике, который так давно пытался нарисовать. Прямоугольнике с квадратами внутри. Господи, да что это такое? Что он значит? Я пытаюсь его нарисовать, но даже не знаю, зачем... сейчас мне казалось, что он как-то связан с палатами в больнице, мыслями оттуда… но что это?
И вот он, звонок, опять… Вот они крики в мою сторону… я пытался их не замечать, но у меня ничего не получалось:
- Эй, девочка! Я иду поссать, может подержишь?
- Ротик не болит?
- Да что ротик, очко-то у него рабочее… Эй, чух, айда! Ты ведь для этого рожден был, пошли!
- Чмырь, что носом клюешь? Ручки болят, небось? Ничего, мамочка тебя пожалеет.
Я даже не знал, какой выкрик кому принадлежал, старался не слушать…
Потом опять прозвенел звонок. Прямо на уроке кто-то плюнул в меня мокрой бумажкой из трубочки, попал почти в глаз. И заржал, когда я вздрогнул.
Когда нужно было переходить в другой класс, у самой двери, ко мне подошел Микроб, и протянул свой портфель:
- Слышь, Никита, не в службу, а в дружбу, может быть, понесешь?
- Да че ты ему даешь, – крикнул Кипеш, он, небось, не поднимет!
С опущенными глазами я попытался пройти мимо, но Микроб задержал меня:
- Че зажался, целка? Неси портфель, сука!
Я не собирался этого делать… тогда он ткнул меня в плечо:
- Взял, я сказал!
- Э, да отвали от девочки, – сказал Кипеш.
К моему счастью, Микроб послушался его совета. Но отошел все равно не просто так:
- Ладно, небось и вправду от такой тяжести к земле припадешь, встать не сможешь.
Я продолжал смотреть в землю, весь красный. Прежде чем уйти, Микроб во всеуслышанье спросил:
- Так что у тебя с губкой-то? Тебя небось членом сильно стукнули, да? Ну ничего, ты же губан, ты у нас уже привыкший…
Он отошел, позволив мне пройти в следующий класс, где все, разумеется, продолжилось… Фактор начал рассказывать обо мне девочкам. Причем, много привирал, приукрашивал, выставлял меня не просто слабым, но еще и посмешищем… а девочки смеялись. С одной стороны в их смехе было непонимание, а с другой – прикол. Они просто не знали, как это больно, как их радость резала меня.
Я достал свою тетрадь, пытаясь сосредоточиться, но вдруг ее схватил Гибрид.
- Я возьму ее домой, ладно? Мне бумага нужна.
- Отдай…
Гибрид покрутил ее в руках, и с презрением бросил обратно, вытирая их об штаны:
- Ты прав, лучше твои чуханские вещи не брать, вдруг ты заразный. Очко еще твоей бумагой марать…
Когда это кончится…
День этот длился еще очень долго. Под конец я самым первым выбежал из класса, оделся, и пока меня никто не выцепил, побежал домой, звонить Анель... кто знает, что им могло взбрести в голову после уроков.
Я так сильно надеялся ее застать, что всю дорогу думал только об этом, мечтал, как мы посидим в подъезде. Раньше это происходило так часто, а сейчас... нет, я, конечно, понимал, что она много времени уделяла поступлению, но почему-то казалось, что там было что-то еще, что-то, о чем она не говорила. А может, это всего лишь паранойя. Вот мы болтаем ногами, целуемся, общаемся… а все это так далеко, не касается нас, вся школа, все люди… Анеличка моя, хоть бы ты сегодня пришла...
Доехав домой, я, не снимая ботинок, схватил телефонную трубку. Шансов застать ее дома было мало, но они все равно были.
- Але!
- Здрасьте, а Анель можно.
- Сейчас.
Опять этот… с которым надо дружить. Наверняка он тоже повлиял на нее, наверняка ограничивает... Разумеется она готовится, но может, не так много? Может, тут не обошлось без него, просто она не говорит об этом мне? Как не сказала про тот случай, когда он не пустил ее в полседьмого…
- Алло.
- Привет, Анель, это я!
- Да, я узнала. Давай скорее, я скоро ухожу.
- А куда ты уходишь?
- Ну как куда? На курсы по литературе. Сегодня же четверг.
- Вечером не хочешь никуда пойти?
- Я вечером только домой приду.
- Пожалуйста, давай пойдем… мне нужно, очень нужно тебя увидеть.
- А что такое?
- Соскучился…
- О! Ну, давай завтра?
- Завтра? Во сколько?
- Вечером.
- Давай. Давай-давай, хотя бы завтра.
- Ну и отлично. Значит, договорились?
- Да.
- Ну тогда, пока. Завтра созвонимся.
- Пока…
Сама вешает трубку. Что за сучество… я вдруг разозлился на нее, почувствовав себя собакой, которой бросают крошки с хлебного стола. Плюнула бы на эти дурацкие курсы, это все равно только вымогание денег, ничему там тебя не научат, как и в школе… чего ты не говоришь мне?..
Весь остаток дня я просидел в своей комнате, стараясь как можно меньше думать. Играл в компьютер, кино смотреть не получалось…
Родители, увидев мой шрам, восприняли его весьма адекватно. Отец так вообще вроде бы даже обрадовался… а мама долго расспрашивала, что да как. Я просто отнекивался «подрался», не вдаваясь ни в какие подробности. К вечеру, они уже восприняли меня с моей губой как должное.
Почти перед сном мне позвонил Королла:
- Что там за хрень в школе была?
- Привет тебе тоже… ну что за хрень… подрался.
- Подрался?! Да мне сказали, что тебя избил Кипеш, ты там чуть не сдох!
- Так и было.
- Из-за чего?
- Да… я ляпнул лишнего. Мне стрелу забили.
- Ты в курсе, что тебя теперь чморить будут?
- Будут? Уже чморят.
- Ну, блин… я попытаюсь их урезонить.
- Не надо, лежи там, болей. Я сам справлюсь, да и как ты их урезонишь? Только неприятностей на свою голову найдешь, тебя тоже за чухана посчитают. Я же знаю, как это бывает.
- Но надо же что-то сделать… Блин, и зачем ты во все вляпался!
- Так получилось, не волнуйся. Болей спокойно.
- Я не болею толком. Так, по твоему опыту устроил отдых себе.
- Молодец.
- Может, тоже прогуливать начнешь? Через месяцок вернешься, авось, забудут?
- Не, не забудут. Слушай, не парься, я вытерплю. И... спасибо тебе.
- За что?
- За то что у всех на поводу не повелся.
- Да я бы никогда…
- …За то, что не сказал «вот чух, залоханился». За то, что звонишь и предлагаешь помощь. Правда – спасибо.
- Это самое меньшее, что я вообще могу сделать.
- Вот я и говорю – спасибо.
Когда я положил трубку, реальность вернулась и предстала предо мной всем своим жестким, суровым обличием. Я начал морально готовиться к следующему дню.
На следующий день. Анель
Следующий день прошел чуть ли не хуже предыдущего. На меня кричали, Гибрид отобрал карандаш. Хорошо хоть тетрадь со всеми записями оставил… как он уже сказал «еще заразиться небось можно…» Микроб толкнул меня в бок, когда я выходил в туалет. Я услышал новые ругательства, сказанные словно вскользь, между делом, но старался делать вид, что не слышу ничего.
Но вечер обещал быть, и уже был прекрасен... я слушал оскорбления, и думал об Анель…
…Поэтому не удивительно, что, не успев встретиться на остановке, мы уже вовсю целовались. Кошмар был в прошлом, впереди – Анель, два выходных… Мы целовались, и мне было больно – губа-то расквашена, но я все равно целовался. Потом Анель сделала круглые глаза и спросила, что со мной. Я рассказал невнятную историю, ложь от начала и до конца, ненавидя себя за каждое слово:
- Подрался. На меня наехал один чух из школы, ну и мы пошли мочиться в парк. Он мне задвинул крепко, конечно, но и я ему дал прикурить!
- Кошмар! Из-за чего?
- Да на самом деле не из-за чего, просто подраться захотелось.
- Ага… помнишь, как я тебе в больнице сказала? Мальчикам всегда надо драться.
- Да-да. Играя, они вечно пытаются друг-друга убить, а девочки вместо этого строят красивую жизнь. Но ты не переживай, губа пройдет.
- Уж надеюсь. А то ты сухой и соленый.
Несмотря на это, в подъезде мы все равно долго-долго целовались, пока не произошло самое страшное. Хуже этого вообще ничего нельзя было придумать – что-то резко стукнулось об окно за нами. Мы повернулись, и оказалось, что на улице стояли Гибрид, Сонный и еще какой-то парень не из нашей школы. В руках у Сонного был пневматический пистолет, из которого он метко стрелял по окну. Неизвестно, что их занесло в мой район, неужели они шли ко мне в гости? Со второго класса никто не был у меня в гостях… Может, они просто проходили мимо и тут вспомнили, что я живу в этой нестандартной девятиэтажке. Может быть, они просто сели случайно на лавочку во дворе, и увидели меня? Гибрид, например, мог заметить нас в окне на шестом этаже, узнать мою куртку….
Еще как себя утешишь?
Ты соврал ей… а что теперь?
Когда мы повернулись, вся троица громко заржала. Я занервничал.
- Ты их знаешь? – спросила Анель.
- Да, они из моего класса.
- Ты с кем-то из них…
- Не-не, его там нет.
- А че они ржут?
- Да они дебилы. Они мне не друзья.
Очередной металлический шарик врезался в стекло, заставив, Анель вздрогнуть:
- Господи, из чего они там стреляют?
- Пневматический пистолет. Сонный его однажды приносил в школу.
- Сонный – это который стреляет?
- Да. Слева Гибрид, а третьего я не знаю.
- И что они будут делать, поднимутся сюда?
Нет, нет… привносить все это дерьмо из школы, демонстрировать Анель… кошмар… нет, только не это…
Я неуверенно помахал рукой ребятам, и они сразу начали что-то обсуждать между собой, не прекращая смеяться. Что они там могли говорить? «Смотри, этот дурак еще и мутит с кем-то! Смотри какой тупой, закрысился там, не выходит! А че у него за баба? Да целка какая-нибудь уродливая, за ручки там небось держатся! Небось уже очко поджал, что мы подымемся, надо бы проверить!», и все в таком духе. Не удивлюсь, если мои догадки были стопроцентным отражением действительности. Потом незнакомый мне мальчик, наверное, спросил: «А кто он вообще?», а Гибрид ему ответил: «Да лох один, девочка, мля, из нашего класса». Потом последовало краткое описание событий в парке или фраза: «Помнишь, я тебе рассказывал? Так вот это он был».
- Ты мне объясни, – вновь спросила Анель, – я чего-то не понимаю, почему они ржут-то?
- Не знаю, – решил отшутиться я, – может, первый раз в жизни девушку увидели.
- Или тебя с девушкой.
- Ага.
- И что они теперь, поднимутся?
- Надеюсь, что нет…
- А че, они такие страшные?
- Кто именно?
- Да все. Особенно этот, слева, бритый.
- Всегда такими были. Ничего страшного нет, я привык.
- Неудивительно, что ты не горишь желанием проводить с ними время. Я еще удивлялась, почему ты так редко куда-либо ходишь с друзьями. У тебя в школе что, все такие?
- Да нет же, нет, не все…
С виду – подумал я про себя, а потом на секунду задумался над своими же мыслями. А что такое вообще норма? Может, это Гибрид как раз-таки нормальный, а я нет. Странно, что в тот раз Гибрид вообще был одет в спортивный костюм, обычно он надевал на себя всякие дорогие вещи из модельного ряда. Да и так коротко он раньше никогда не стригся, обычно всегда оставлял на лбу небольшую челку.
Парни стояли под окнами еще минут пять, а потом, не сделав никаких прощальных жестов, скрылись.
Слава богу…
- Слава богу, что они ушли, – сказала Анель, – нужны они больно.
- Они могли просто пойти за пивом и сейчас вернутся.
- Может свалим отсюда?
Секретный сад – подумал я. В секретном саду можно сидеть сколько угодно – там нам никто не будет мешать… но я в очередной раз не озвучил свою идею, оправдав это глупостью, мол, Анель не понравится идти через злачный змееобразный переулок. На самом деле, я даже себе не мог объяснять причин, почему мне не хотелось приводить ее туда. Да я и сам боялся туда идти, вдруг они меня там найдут, как нашли здесь… Мы встали с подоконника и, оглядываясь по сторонам, вышли из дома. Пришлось идти в парк Пушкина, где я когда-то впервые увидел на сцене Короллу. Пускай там и было людно, но затеряться в толпе можно не хуже, чем спрятаться в одиночестве. Я купил Анель мороженое (пива она не пила с того самого первого свидания).
Позже мы чуть было не нарвались на ее отчима… слишком много чертовых совпадений для одного дня. Он выходил из супермаркета напротив парка к своей машине, и завидев его, Анель сразу же зарылась ко мне под куртку.
- Смотри, вон мой отчим!
- Где?
- Ну вон, в бежевом плаще, – я начал смотреть по сторонам, пока наконец не увидел его. На нем действительно было редкий бежевый плащ, доходящий почти до щиколоток. Он шел к машине и, к счастью, не сумел увидеть нас через ограду парка. Через минуту он уже уехал.
- А что ты так боишься? Он же знает, что мы с тобой дружим.
- Да, но все равно не хочу ему на глаза попадаться.
- Ну, я, если честно, тоже.
В этот раз она опять попросила меня не провожать ее и уехала на автобусе одна.
Стержень внутри
Позже, дома, отец опять начал рассказывать мне о пользе армии и зашел чуть дальше чем обычно:
- Пойми, тебе это нужно.
- Да-да, я знаю: «армия из мальчика мужика делает».
- Вот именно. Слушай меня, вникай. Армия – это школа жизни.
- Папа, да вся жизнь – это школа.
- Нет, здесь ты никогда не попадешь в такую ситуацию, в которую каждый день будешь попадать там.
Ну, конечно… – подумал я.
- Ты посмотри на своих одноклассников, посмотри на всех этих тощих обитателей дискотек и компьютерных клубов! Они даже не мужики, они все хилые, дряблые, они не способны постоять за себя. Многие из них даже подтянуться не могут. А все потому, что мама с папой всегда отмажут свою тряпку от армии, лишь бы с ним ничего не случилось. Да мне за нацию страшно! Что будет в будущем?
- Ты мыслишь неправильно. Не надо возлагать на себя беспокойство за всех – это не твоя ответственность, это касается только людей у власти.
- Нет, сынок. Поэтому-то тебе и надо идти в армию – ты многих вещей не понимаешь. Пока все будут думать так же, как ты, что со страной станет? А именно армия в голове у тебя этот рычажок-то и повернет.
- Ты меня совсем не понял. Ну и что, что в городе мало богатырей? Может быть, если все люди не стремились показать, что они сильнее других, тогда они бы никогда не воевали.
Хотя, на самом деле мне казалось, что богатыри – все, и только я один – нет…
- Ничто никогда не бывает так просто, сынок.
- Может быть, но корни всего произрастают именно из такой, на первый взгляд, простоты.
- В армии тебя научат родину любить.
- А если я ее не люблю и не не люблю? Если меня она просто не беспокоит, как тебя, что я теперь, не человек?
- Сынуля, господи боже ты мой… прекрати говорить глупости. Каждый мужчина обязан защищать и любить свою родину.
- От кого ее защищать? Война, что ли, идет?
Что ты пытаешься сделать? Доказать ему что умеешь мыслить?... ну конечно же… что ты еще умеешь? Ничего, вот и доказывай… делай это изо всех сил, забудь о ситуации, о мире… Доказывай-доказывай.
- У меня в твоем возрасте таких мыслей не было. Я в армию гордо пошел.
- Ну и что там, в армии? Ты все время говоришь как это полезно, но никогда не говоришь конкретно, что там происходит.
- Хочешь, могу рассказать.
- Расскажи.
- Тогда слушай, это тебя прежде всего касается. Я за тобой уже давно замечаю такую… как бы сказать… интеллигентную сдержанность. Ты у нас очень любишь с умным видом всякие вещи рассказывать и тактично ко всем обращаться. Я не говорю, что это плохо, но в армии, сынок, ты меня слушай очень внимательно, в армии нужно об этом забыть. Пойми, любая вежливость – это человеческая слабость. А никогда нельзя показывать слабины, ни при каких обстоятельствах. Ты один раз дашь слабины – и все, тебе не отмазаться от этого никогда, это будет клеймом на твоем лбу.
Отец говорил, а я сидел напротив и слушал. Иногда мне казалось, что напротив меня сидит Кастор:
- Папа, я это прекрасно понимаю, с начальной школы уже.
- Это хорошо, что ты понимаешь. Значит не все мои слова пролетают мимо твоих ушей. Но армия – это не школа, запомни это. В армии не нужно бояться драться, нужно всячески показывать свою физическую силу. Ты вот подрался на днях – молоток, это дает основания полагать, что ты меня понимаешь сейчас. Все, что тебе нужно делать – бить. Неважно как, неважно кого, главное – показать, что ты можешь, показать, что внутри тебя стержень и тебя не сломать...
О да, и эти разговоры я уже тоже слышал.
-… Если ты покажешь, что можешь – тебя будут уважать. Тебя уже лохом не посчитают, будут знать, что ты можешь, пускай ты не силач, но духу у тебя хоть отбавляй. К тебе проникнутся уважением, а уважение – это все. Ты ведь меня понимаешь?
- Да.
- Но в армии самому конфликтов устраивать не надо – могут и убить. Насколько я понимаю, сейчас с этим делом жестче, чем в мое время. Поэтому надо и мозги иметь, и силу, если конфликт спровоцирован не тобой – все равно всегда бей первым, не жди, не трепи языком. Ты сколько раз в жизни дрался?
- Я не считал.
- Ничего, если что, я тебя могу поучить.
- Кто сказал, что я иду в армию?
- А кто сказал, что ты идешь в институт? Никакого энтузиазма с твоей стороны не было. Ты пойдешь на эти предварительные экзамены-то, хоть? Или прогуляешь опять?
- Нет, пойду.
- Ну посмотрим, что из этого выйдет. Ну так все равно, будешь меня дальше слушать?
Я прикусил язык и начал впитывать в себя «подавительскую» информацию, до такой степени важную для моего отца и прочих агрессоров:
- Когда только попадешь в часть – главное, носом не корчить. Не надо всем своим видом показывать, как тебе не нравится твое положение, тебя мигом на место поставят. Там полно сельских пацанов, из деревни, которые ничем не отличаются от тебя, но если ты будешь показывать им свое превосходство – тебе же будет хуже. Я знаю, ты это любишь. Давать сдачи всем не получиться, важен сам факт. Нападут впятером и будут бить – терпи, не стучи никому, а то потом будут бить только сильнее. Но и достоинства не теряй, смотри, что деды делают, а чего не делают. Западло чужие портянки стирать, если тебя об этом попросят, даже по-доброму, все равно не соглашайся, а вот пол помыть не западло. Один раз постираешь чьи-то трусы – и все, будешь делать это до конца службы.
- Пап, но я же никуда не еду…
- Кто знает, что будет? Я бы на твоем месте впитывал сейчас, а не возникал.
- Там прямо все как на нарах.
- На нарах, не на нарах, ни ты, ни я этого не знаем. Я знаю только факт: мальчишка обязан стать мужчиной. Обязан научиться постоять за себя.
- А жизнь его этому не учит? Каждый день, каждая ситуация?
- Это все не то. Учит, конечно, но там ты в тысячу раз лучше поймешь то, о чем можешь только догадываться здесь, и поймешь это на собственной шкуре. Простые рассуждения этого понять не позволят, нужно испытать. Я говорю это как отец сыну.
- Да…
- Ты поймешь, что если кто к тебе ласково подсаживается – так это не значит, что он твой друг. Значит, он еще хуже, чем тот, кто сразу в табло бьет, вот увидишь. После армии ты сможешь точно определить, кто перед тобой стоит: сволочь чморная или человек. Поймешь, что такое настоящая дружба, обретешь в конце концов дух, нащупаешь внутренний стержень. И когда ты оттуда выйдешь – последнее, что придет тебе в голову, будет «я два года потратил в пустую». Ты на всю жизнь оттуда вынесешь три золотых правила: Не верь, Не бойся, Не проси.
Я возмутился:
- Дерьмовая эта жизнь. Не хочу я жить в мире, где подобный бред считается единственно правильным способом существования. Ну зачем жить постоянным доказательством чего-то внутри себя, откапывать это? Почему мир не может быть обычным местом, где можно жить обычной жизнью? Почему?
- По кочану. Тебя никто не спрашивает, хочешь ты или не хочешь. Принимай мир таким, какой он есть. А армия тебя уму-разуму научит.
- Нет, ну расскажи подробнее. Вот я прихожу в армию, и что?
- Ты приходишь, на тебя сразу же начинают давить. Морально пока, не физически. Ощупают тебя, посмотрят, как быстро ты готов согнуться, насколько ты мягок. Могут в наглую у тебя что-то отобрать и посмотреть, запротестуешь ты или нет. И вот тут, если сразу дашь слабину – все, это на всю службу, отмыться не сможешь. Характер надо сразу показать, никогда ни под кого не прогибаться. Все как в жизни.
- Ну вот меня попросили почистить сортир, а я отказался, что дальше?
- Сортир – это еще по-божески, это не западло. Но если тебя что-то совсем уж унизительное заставляют делать, трусы там стирать кому-то например – всегда включай броню. Тебя ударят, изобьют, но в этом нет ничего страшного, жить будешь. А за рожу бояться смысла нет – поболит, пройдет, так что терпи. Да ты и так терпишь!
- А потом?
- Потом опять могут заставить. Откажешься – опять изобьют.
- И что, так всегда?
- Нет, если поймут что ты мужик – отстанут. Правда, вот тут все от части зависит. Если там чмырей много – они тебя так просто не отпустят, будут по-другому давить. Подмазываться, якобы не в службу, а в дружбу. Будут вешать тебе лапшу, мол, «постирать портянки – это не западло, это по дружбе». Много слабаков хватаются за расположение и прогибаются, а этого делать нельзя.
- Ну вот, я понял. Не буду я прогибаться, и что потом? Меня автоматически из духа дедом сделают?
- Нет, конечно. Говорю же, от части все зависит. Могут отстать, а могут пойти дальше, чтобы тебя сломать окончательно. Дядя Вася рассказывал, как однажды у него в части деды всю роту посреди ночи подняли, а все из-за одного духа. Сказали всем: вы сейчас всю ночь будете отжиматься, а все потому, что вот этот отказывается чистить сортир. Так ему пришлось смотреть, как из-за него вся рота страдает, он не выдержал и побежал чистить.
- Ну, а допустим он бы не побежал, что потом? Убили бы?
- Да нет, стуканули бы, сказали, что отказывается выполнять приказ, но это еще семечки. Свои же духи его бы окончательно морально добили, так как все бы ополчились против. Таким образом, ему предстояло бы противостоять и дедам и духам, которых он еще недавно считал за своих.
- И что в этом ужасе хорошего? Чему он учит?
- Учит тому, что за два года на тебя выльется столько дерьма, сколько потом за всю жизнь не выльется. И после этого дерьмо в жизни ты воспримешь с легкостью. Из мальчика мужиком станешь.
- Да там люди кончают жизнь самоубийством!
- Поправлю тебя, «слабаки» кончают жизнь самоубийством. А если ты слабак, тебе и на гражданке делать нечего, мужик должен быть сильным.
Твою мать… а что ты от него ожидал? Что он что-то другое скажет?
- Ты правда веришь в это? То есть, если я слабак, ты считаешь, что в мире мне делать нечего?
Отец на секунду замешкался, смотря мне прямо в глаза. Но потом быстро нашел оправдание:
- Но ты же не слабак, я ведь это знаю, я уже вижу! В тебе есть стержень. Может быть, в тебе нет недюжинной силы, но она и не главное. Говорю же, главное – стержень.
- А если бы у меня его не было? – сказал я, и это было доказательством того, что я повелся. Мне было приятно слышать от него такие слова, приятна эта похвала и уверенность. Я не хотел противостоять ему, опровергать по одной простой, глупой причине: я человек. И мне приятно, когда меня ценят, даже несмотря на то что я понимаю, что могу потом пожалеть об этом, посчитав, что лучше было в тот момент высказать свое истинное мнение. И уж тем более, хватаюсь за единственную соломинку в этом безысходном падении. Лучше было сказать: «Отец, ты не прав. Даже если я слаб – это не значит, что я не имею права называть себя человеком»… а еще лучше скажи: «Я слаб и найду тому любое оправдание».
- У тебя он есть, и точка. Никаких «если бы…».
На этом наш разговор был закончен.
Несколько часов спустя я спросил отца, неужели меня заберут в армию после того как я закончу школу, если я не поступлю в институт? Он сказал, что меня могут забрать только в 18 лет. Отмазки могут не прокатить, для откоса нужна хотя бы средняя степень бронхиальной астмы, а у меня она легкая.
Нет, там мне точно делать нечего, я уже хлебнул. А там что? Да тоже самое.
Для этого нужно поступать в этот чертов университет.
Карфагенская параллель
Так наступила Среда, на уроке Литературы учительница, как и обещала, устроила сочинение. Она сказала, что мы можем писать на самые любые темы, например, как провели зимние или летние каникулы.
Тогда я подумал, зачем писать бред? Я могу написать все то, что думаю, и будь оно что будет. Ведь это же сочинение на свободную тему, правильно? Так почему бы не написать философию своей жизни? Объяснить ей, почему я такой, какой я есть? Может, она меня поймет, расскажет всем в учительской, и они от меня отстанут? Да и к тому же мое сочинение уж точно будет интересней, чем сочинение того же Кипеша или Гибрида. А раз ей так понравилось, когда Кипеш «говорил» умные вещи о романе Замятина, почему ей не понравятся мои умные мысли о себе? По крайней мере, докажу им, что я умен, что я могу мыслить… К черту то, что я не могу, главное то, что я могу…
Я максимально абстрагировался от всего произошедшего за прошлую неделю, вырвал листочков и принялся писать.
Карфаген Н.Е., 11-а
Сочинение на свободную тему:
Карфагенская Параллель
В безумном мире самый
разумный человек должен посчитаться
никем иным, как безумцем.
То, что здесь написано – просто слова на бумаге, они ничего не значат. Буквы – просто символы, они могут быть понятны вам, что-то значить для вас, но в то же время для других людей они совершенно бессмысленны и непонятны. Буквы складываются в слова, слова – в предложения, а предложения образуют целое сочинение.
То, что здесь написано, может навести на мысль – я псих. Это может показаться непонятным, аморальным, глупым, шокирующим и отсюда может вытечь простой вывод – автор этого сочинения сумасшедший. Но… какое право имеет один человек считать другого сумасшедшим? Может быть, психопат за железной решеткой нормален, в то время как окружающий мир давным-давно сошел с ума. Что вообще есть норма? Как мы можем разглядеть черту, отделяющую безумие от нормы, ведь мы все люди, мы все одинаковы. Так какое право имеем мы решать, что нормально, а что нет? Что, если все до такой степени субъективно, что мы даже не можем этого понять? Может быть, это не шизофреник, прогуливающий школу, безумен, а безумен окружающий его мир? И помните, как я уже говорил, все написанное здесь – просто слова на бумаге.
Вы, наверное, ожидаете от меня глупой истории, произошедшей летом. Какая-нибудь ерунда о поездке в Сочи, о которой наверняка сейчас пишет сидящий впереди меня Алексей, в широких кругах известный как Гибрид. Я об этом писать не собираюсь, отчасти потому, что именно этого вы от меня и ждете, а отчасти потому, что понимаю – бессмысленно все это. В одном Ваши ожидания действительно совпадут с реальностью – в моем сочинении куча ошибок. О да, я этого не замечаю, но уверен, что это так, потому что я слишком редко посещал Ваши уроки, чтобы научиться писать правильно. Честно говоря (готовьтесь, такое услышишь не от каждого ученика), даже когда я присутствовал на Ваших уроках – я ничего не слушал, не писал и уж тем более не пытался понять. Я делал вид, что все записываю в тетрадь, а на самом деле писал туда всякие интересные фразы, свои мысли, подобно тем, которые вы сейчас можете прочитать.
Понимаете, мне не нужно образование. Ой-ой… кажется, я первый, кто говорит об этом открыто. Знаете, после общения со своими ровесниками я пришел к выводу, что все они отнюдь не умные люди. Да, разумеется, у них в журнале стоят одни пятерки с четверками, но это не показатель их умственного развития. Любой дурак, как зомби, может вызубрить (ни черта не поняв) историю второй мировой войны, рассказать ее на уроке, чтоб его погладили по головке, и получить пятерку. Так же он, кстати, может выучить критическую статью о романе Замятина… Но делает ли это его умным человеком? Что движет им в выучивании урока? В первую очередь – страх, он боится получить двойку. Дальше все зависит от того, насколько широко он мыслит. Если он убежденный прагматик (это качество он, скорее всего, вызубрил со слов родителей и бездумно вбил в мозг как установку) – значит, он думает нечто вроде такого: «Вот, я должен получать пятерки, чтобы поступить в университет, выучиться и сделать себе карьеру». Умно ли это? Нет.
Другая причина – собственный интерес. Так, я несколько раз готовился к урокам истории только потому, что мне самому нравилось. Но зомби этот интерес не оправдывает, так как он не снабжает ответ своими мыслями и рассуждениями, он просто пересказывает то, что было написано другими, даже не вникая в суть. Господи боже, да таких людей можно с раннего возраста накормить каким-нибудь идеологическим бредом, который они потом с гордостью будут пересказывать, даже не вникая в суть. Не берусь утверждать, но, наверно, при советской власти люди также бессмысленно рассказывали про великое дело коммунизма. Поймите меня правильно, я не упрекаю коммунизм, как и любой другой социальной строй, я упрекаю то, что людям вбивают в голову. Человек должен сам решать, устраивает его действующая власть или нет, а не просто тупо рассказывать, какие мы хорошие все и умные. Я вообще считаю – чем дальше человек от дел общественных, чем меньше он думает за других – тем лучше. Не надо направо и налево кричать – вот, при коммунистах все будет так хорошо или «при демократии мы идем в светлое будущее». Это все туфта, нет никаких рецептов всемирного счастья, в любом обществе всегда будут угнетенные, никогда всем хорошо не будет… но, это только в том случае, если будут такие люди, как я. Если все люди будут глупыми зомби с проштампованными с рождения мыслями – тогда это будет замятинская утопия. Просто когда не думаешь, тогда все хорошо. Но я ушел слишком далеко. Я просто хочу сказать, что говорить за всех – плохо. Нельзя никогда говорить «о, все американцы – ублюдки, демократы», или «о, да все коммунисты – тупые». Никогда нельзя всех людей, объединенных одним цветом кожи или одной идеологией обобщать. Всех ставить под одну гребенку – это глупо. Все люди разные, не могут все люди быть одинаковыми. Именно поэтому меня так бесит, когда у меня дома собирается толпа и начинаются разговоры о политике: «Вот, да этот самый премьер – дурак, а у этого – вообще мозгов нет, а все эти именно такие, все до единого – ублюдки». Меня это злит, ну откуда ты можешь знать, что этот – дурак, даже если в глаза его лично ни разу не видел? А почему все эти дураки, ты что, лично знаком с каждым? Это все – стереотипизация мышления. Также глупо говорить: «У Карфагена в дневнике одни двойки, значит, он дурак!» Не дурак я, у меня просто есть свои мысли, с которыми неплохо было бы ознакомиться, перед тем как делать выводы.
Я много места отдал сам всяким дурацким политическим распрям, на которые мне вообще плевать. Мне все равно. Мне будет не все равно, когда я замечу – страна сходит с ума. Когда будет жуткий тоталитаризм, тогда будет плохо, ведь именно тогда «подписывание всех под одну гребенку» станет официальной идеологией, а я против этого. Но на данный момент мне глубоко и основательно плевать на все это. Короче, хватит глобальных мыслей, а то я сам чувствую себя участником какого-то дурацкого застолья, пытающимся доказать, что все сидящие рядом со мной – дураки. Давайте забудем о том, что в этом сочинении были такие слова, как «коммунизм», «тоталитаризм» и т.п., так как меня всегда интересует одна букашка, а не весь блошиный цирк в целом. Не надо думать за всех, надо думать о человеке.
Вы говорите, что я дурак, раз я ничего не знаю, а я говорю – я не дурак, потому что понимаю, что мне не нужно знать. Все, что мне нужно, я выучил в ранних классах – писать (чтобы донести до вас эти мысли), считать и читать (чтобы научиться мыслить). Тут можно подумать, что все эти мысли лишь оправдание для типичного человеческого порока, обыкновенной лени. Это не так. Скажите, как много вы знаете школьников, ищущих оправдание для своей лени? Замечу, не просто оправдание, а теоретически обоснованное оправдание? Люди не думают… а я думаю. Я достаточно умен для того, чтобы понять – человеку совсем не обязательно вообще чем-либо заниматься. Опять-таки, мысля глобально (чего я не люблю), можно сказать со стопроцентной уверенностью, что если бы никто ничего не делал – не было бы войны. Конечно, нужно еще помнить о своем пропитании, поэтому под «ничегонеделанием» я имею в виду, что человек просто не забивает свой мозг работой на сто процентов. Ведь когда он так делает – он перестает мыслить о главном, о глубинном. Но даже если бы он не работал и не думал – он все равно был бы человеком.
Поэтому я не считаю, что мне нужно все то образование, которое мне сейчас пытаются вдолбить. А раз я так решил, следовательно, я не буду ходить в школу и буду находить самые разные пути и предлоги для этого.
Мне очень сильно не нравится школьная политика, когда тебе каждый раз твердят одно и то же: «У тебя ничего не получится, если ты не будешь учиться, учись хорошо, а не то никого из тебя не получится…», постоянное запугивание тем, что из тебя никогда не вырастет полноценный человек. Господи, да я уже полноценный человек, этого мне никто не может дать, ровным счетом как и никто не может отнять. Я полноценен, завершен, и у меня есть свои мысли и свое право выбора. Что конкретно дает мне образование? Чему оно меня учит? Неужели я не могу выбрать сам, нужно оно мне или нет? Опять-таки повторюсь, неужели это отклонение – не быть как все?
Я уверен, Вам уже кажется, что я псих – но я просто не стесняюсь открыто выражать свое мнение, уверен, очень мало людей на Вашей памяти делало нечто подобное.
А если рассмотреть это глубже – что, если так надо? Что, если это и есть моя судьба? Я много думал над этим феноменом – верой в неизбежность судьбы. Вот есть люди, которые думают: «Я сам управляю своей судьбой, это все зависит от меня одного, ничто не предрешено заранее». А что, если все гораздо глубже? Что, если судьба уже знает, что человек так думает? Я приведу пример, чтобы стало понятнее.
Вот идет человек, который не верит в судьбу, по направлению к двери и думает: «Ага, я управляю своей судьбой. Вот – мне предначертано, что я сейчас пойду и войду в эту дверь, а я этого не сделаю. Я не верю в судьбу, я сам всем управляю в своей жизни». С этими мыслями он сворачивает и не заходит в дверь, думая, что в очередной раз стал творцом своей судьбы. Но я повторюсь: а что, если все гораздо глубже? Что, если судьбой уже предначертано то, что в голову ему полезут такие мысли? Что, если судьба знает, что он так подумает и свернет? Таким образом, он-то остается уверен, что сам всем управляет, а на самом деле он только дальше идет на поводу. Ведь судьба-то намного могущественнее человека.
Таким образом, я хочу сказать – если я бездарь, значит, так надо. Если я ничего не добьюсь в жизни, как Вы говорили мне на уроке, значит, так надо. Почему каждый человек обязательно должен чего-то добиться, чтобы хорошо выглядеть в глазах других? Ну вот даже если стану я бомжем, и что? Что изменится, кроме отношения ко мне окружающих? Я всегда останусь самим собой, человеком, не больше и не меньше. Мне все равно, что будут думать окружающие. Если они слишком глупы, для того чтобы понять, что самого главного у человека никто никогда не отнимет – какого черта мне вообще думать об их мнении, давным-давно утонувшем в море предубеждений? Они идут по улице и ничего не понимают, только и думают о своих потребностях и комплексах – ой, я должен больше зарабатывать, ой, я должен иметь успех у женщин. А все разговоры о миропонимании не заходят дальше утверждения: «Главное в жизни – успех. Это и есть смысл». Чхал я на это, ну право же! Почему обязательно должен быть смысл, а?
Реклама и вообще масс-медиа дают нам установки – как жить и к чему стремиться. И мы начинаем думать, что так оно и должно быть, покупаемся на это, как на «зоновские» понятия. Вбиваем себе, что для чувства полноценности нам нужно карабкаться по служебной лестнице, иметь дорогую машину, дом, и человек до такой степени перестает мыслить, что принимает весь этот бред сумасшедшего за чистую монету. У него уже и не остается своих мыслей, стоит только чуть-чуть надавить на больную точку социальной зависимости – и готово! Еще один послушный зомбак встает в гордую шеренгу таких же идентичных оловянных солдатиков.
Люди – это стаканы, любой состоит из одной лишь прозрачной оболочки, которую можно видеть насквозь и наполнить при желании любым содержимым. Он с легкостью позволит это сделать, и добровольно превратит себя черт знает в кого. И именно на такую работу хотят отправить меня родители, на рекламу. С одной стороны, это, конечно, здорово, можно возвыситься над некоторыми людьми, но с другой – это все та же бессмысленная гонка, насколько высоко ты сможешь забраться, сколько карманов набить. Не хочу я всего этого, неужели человека нужно за это ненавидеть? Если он не хочет быть таким, как все (а я уверен, я не такой как все, пускай все и утверждают обратное), неужели это преступление?
И вообще, что такое «преступление»? Кто может брать на себя право судить другого, ведь здесь мы видим ту же самую ситуацию, что и с сумасшедшими. Законы писаны обществом, но кто сказал, что общество совершенно? Кто сказал, что одному человеку дано судить, а другому нет? Для примера приведу одну очень интересную историю (умолчу, откуда я о ней узнал):
Во время второй мировой войны в тюрьме, в одной камере, оказались двое: пацифист, отказавшийся нести службу, и маньяк-убийца.
- Я попал сюда за то, что убил много разных людей, – сказал убийца, – а за что ты здесь?
Пацифист стоял какое-то время в смятении, после чего ответил:
- А я здесь за то, что отказался убивать.
Понимаете?
Короче, ставьте мне сюда два за грамотность, два за содержание – мне все равно. Надеюсь, Вы хоть немножко сможете меня понять, хотя, с другой стороны, какая разница? Да, кстати, я все хотел придумать, что же отражает название этой исповеди, и не смог. Наверное, она просто круто звучит, надо на это обращать внимание, а не на смысл… понимаете, Карфагену на все человеческое п-а-р-а-л-л-е-л-ь-н-о. Таков я есть, и это не моя вина. Как можно человека упрекать за то, что у него в голове творится? Вот раньше мне как-то нравилось строить из себя афериста, находить альтернативные пути обучения в школе. Нравилось осознание того, что я людей дурю. А сейчас мне просто плевать, я эволюционировал еще дальше, поднялся выше. Теперь я понимаю, что даже этого делать не надо, это глупо, это уподобление всем остальным. За свою жизнь я пропустил очень много месяцев обучения, и у меня нет уважительной причины ни на один из этих прогулов. И что? Неужели, если бы я появился в эти дни в школе, я бы узнал что-то полезное? Заметьте, я ведь не променял учебу на пьянки, наркотики и прочую дрянь, нет, я променял ее на разум. На мысли, на собственную душевную эволюцию, так что ставьте мне уже эту двойку, так как Вам меня все равно не понять.
Я дописал сочинение и, не проверяя ни строчки, сдал одним из первых. Я не задумывался о нем, старался выкинуть из головы любые мысли на эту тему, оставив одно лишь «Будь оно что будет». Не знаю, каким оно получилось, может быть, слишком помпезным, слишком легким. Вроде бы я все доходчиво написал, но все равно казалось, что написано все плохо, а на самом деле все гораздо глубже, просто я не могу это написать, у меня не хватает средств для выражения.
Уже на следующий день, в Четверг, она все проверила. Она раздала сочинения всем, кроме меня и Гибрида, попросив нас остаться после уроков. На ней, как обычно, была ее дежурная одежда – синий полусарафан\полуплатье, в котором она каждый день ходила на работу. Не знаю, зачем ей для этого разговора понадобился Гибрид, потому что все сказанное ей больше всего касалось только меня. Мы были в кабинете втроем, сперва она протянула мне мое сочинение, почти каждое слово в котором было подчеркнуто красным, а в самом конце стояла оценка 3/2.
Она поправила на носу свои очки, и обратилась:
- Я вижу, писать без ошибок ты так и не научился.
Что я мог ответить на этот вопрос? Сказать «извините»? Врать, что обязательно исправлюсь, как на моем месте сделал бы любой? Я открыл ей свою душу, написал то, что накипело, так почему мне теперь снова замыкаться в своем коконе, прятать лицо под маской?
- Послушайте… я понимаю, вам может не понравиться то, что я сейчас скажу. К черту ошибки, к черту слова. Главное – что написано, а не то, как оно написано.
- О-хо-хо? Правда? – усмехнулась она. – Ты считаешь, что написал что-то умное?
- Да, именно так я считаю.
Гибрид тем временем молчал в тряпочку, делая вид, что читает свое сочинение. Конечно, только я говорю то, что думаю, прямо и в лицо, сам он никогда бы не повторил ей тех жутких фраз, которые постоянно бросались им в ее адрес на переменах. Сейчас он сидел тише травы и наверняка радовался тому, что под раздачей находился я, а не он.
- Мальчик, скажи мне, кто на тебя так влияет? Родители?
- Никто на меня не влияет, я сам по себе. Если я о чем-то думаю, то мысли эти приходят ко мне в голову сами. Мне просто дано это – и все, никто меня этим не подкармливает.
Гибрид фыркнул.
- Но это же неправильно, неужели ты не понимаешь? – сказала она. В жизни ничего легко не дается. В жизни с такими мыслями далеко не уйдешь.
Сколько же ей лет, – подумал я, – пятьдесят один, пятьдесят пять?
- Да я же написал там, что не собираюсь далеко уходить. Мне этого не нужно. Почему человеку вообще нужно чем-то заниматься?
Видимо, ей очень сильно не понравилось то, что меня не пробить, не научить уму-разуму, поэтому ее лицо заметно искривилось и она оборвала меня:
- Вы только посмотрите! Он еще возомнил себя философом!
Оброненные ею слова были гигантской гирей, припечатавшей меня к стене, гидравлическим прессом сжавшим со всех сторон все мое существо. Мне казалось, я начал задыхаться под тяжким весом существования.
- Думаешь, ты один такой умный? Думаешь, другие от тебя отличаются?
- Ну, я…
- Да перестань ты уже, ребенок! Тебя это до добра не доведет! Революционеров у нас в стране больше нету и не надо. Если ты никого в своей жизни не слушаешь, то хоть меня послушай, может, что-нибудь для себя и вынесешь. Опомнись, у тебя впереди вся жизнь.
- Слушайте, я уже давно опомнился. Я проснулся, и поэтому…
- Хватит, тебе мне нечего сказать, я все уже слышала. Помяни мои слова, ты еще очень горько пожалеешь об ошибках юности. И тогда ты вспомнишь, что я тебе говорила, и поймешь, что я была права. Я ведь не желаю тебе зла, я наоборот пытаюсь поставить тебя на путь истинный, помочь. Это для твоего же блага.
Все ее слова укололи меня, но я все равно старался не придавать им большого значения, что почти не получалось.
Гибрид сидел, вжавшись в стул, и слушал наставления, посыпавшиеся на него. Но ему повезло гораздо больше чем мне, никакой идеологический критике он не был подвергнут. И все-таки он слабак, а не я. Если бы он написал в своем сочинении то, что думал, то, что говорил, но нет, только такой человек, как я, был способен на это.
Последние ее наставления были обращены к нам обоим:
- И помните, мальчики, пора браться за голову. У вас выпускные экзамены на носу, а потом поступление в вуз. Подумайте об этом как следует.
Если она и хотела провести идеологическую чистку – у нее ничего не получилось. Все что она смогла – очень сильно уколоть, причинить боль…
Мы вышли из кабинета, покинули школу и медленно заковыляли до остановки.
Наверное, из-за того что никого не было вокруг, Гибрид решил со мной поговорить. Радовало хотя бы то, что этот разговор был на равных… вот так меняются люди, стоит их вырвать из общества:
- У тебя сколько?
- Три – два.
- У меня тоже. Ты там про че вообще написал?
А мне надо было бы послать его. Как он забирал мои вещи, говорил гадости. Но нет, я ведь человек. Я схватился за расположение, крепко взял эту возможность поговорить хоть с кем-то в школе нормально:
- Да про все. Про то, что это никому не нужно – учеба. Про то, как мне не нравится, когда все учителя постоянно тебя пугают: «Вот, если ты будешь плохо учиться – из тебя не получится человека, вот не сдашь – контрольную и ничего у тебя в жизни не получится».
- Но это все правда.
Но, по крайней мере, может, я смогу победить его тем, чем могу? Разумом!..
- Да какая это правда? Посмотри на себя, потрогай себя. Ты уже человек, у тебя этого никто не отнимет. Даже когда ты умрешь, это не значит, что ты перестанешь быть человеком, тебя не станет, да, но всю жизнь ты все равно был человеком, этого никто никогда не сможет у тебя отнять.
- Знаешь, она права. Вот ты постоянно что-то строишь из себя, какую-то пургу гонишь, и при этом считаешь себя таким офигенно умным.
- Если я не умный, кто в таком случае, по-твоему, умный?
- У кого голова на плечах есть. Кто на рожон не лезет и знает, когда надо помолчать, а когда слово сказать.
- Такое ощущение, что это ты не придумал, а услышал от отца.
- Даже если и услышал, что в этом плохого? Вместо того чтобы против людей вставать, ты бы их лучше действительно слушал. Она ведь права, кем ты станешь в будущем?
Тут меня окончательно прорвало, не оставив внутри ни намека на скрытность. Я сказал ему ровным сетом то, что он хотел услышать:
- Никем. Человеком без будущего, безо всего. Когда я умру, на моей могиле будет стоять от силы два человека, и то это будут мои родители, которые наверняка меня переживут.
- Во-во, о чем я тебе и талдычу. Неужели тебя это устраивает?
- Вот скажи мне, Гибрид. Чего ты хочешь в жизни?
- Человеком стать…
- Господи боже, да ты уже…
- …Купить себе приличную квартиру, купить крутую тачку. Хочу чтобы меня другие люди уважали, хочу чтобы со мной крутые телки всегда были, самые лучшие.
- А зачем? Что тебе даст это, уважение? Неужели ты будешь счастливым? А твои телки, они тебя счастливым смогут сделать?
- Это нужно каждому человеку. Слушай, ты че, дурак что ли? Каждый мужик должен в этой жизни чего-то стоить. Без уважения – ты никто.
- Да плюнь ты на людей! Плюнь на окружающих, их мнение – это не ты. Почему ты такой зависимый, а?
А сам-то ты не зависим?
Сам-то ты абстрагирован?
Ты в этом уверен или только хочешь быть в этом уверен?
- Положим, ладно. Положим плюну я на всех, и буду жить как собака, и стану бомжем. Ты хочешь стать бомжем?
- Бомж, мажор, директор – все это просто определения. Они туманят одну истину, которую ничто никогда не сможет уничтожить – ты все равно человек.
- Да что ты заладил – «человек, человек!». То, что ты из плоти и крови сделан, еще не значит, что ты человек.
- Ты глубоко заблуждаешься.
- В любом случае, если тебе плевать на уважение, ты должен понимать, что о человеке судят по поступкам.
- Туфта.
- Туфта? Что, хочешь сказать, маньяка, который девочек насилует, можно назвать человеком?
- Можно.
- Тьфу ты! Что ты такое говоришь? Как его можно назвать человеком?!
- Он человек. Но кто сказал, что человек должен быть обязательно прекрасен, а? Человек может быть самым гнусным дерьмом, но это не значит, что он при этом не будет человеком.
Но может внутри… внутри все равно будет красота?.. Неужели правда… не может быть, неужели…
- То есть, ты оправдываешь всех этих людей?
- Нет, – всякие посторонние мысли выветрились, – но последнее, о чем надо думать, так это о том, что о тебе думают другие.
- Знаешь, она все правильно сказала. Посмотрим как ты запоешь, когда я тебе на улице из своего «мерса» буду мелочь бросать на водку. Ты будешь лежать в грязи, вонять и вот тогда поймешь, кто из нас двоих человек, а кто нет.
- Во мне сидит прочная уверенность, что я не пропаду. Даже если не буду учиться, не буду принимать никаких усилий, со мной все равно все будет в порядке.
- Это потому что ты дурак. Ты бы лучше послушал ее, пока не поздно. И куда твои предки смотрят! Их нельзя, конечно, слушать всегда, но общее надо ухватывать.
- У меня на плечах есть голова. В ней находится мой мозг. Для того чтобы мыслить, ему не нужно невидимой рукой хватать весь тот бред, что пролетает вокруг. Ведь бред этот сгенерирован такими же мозгами, мало чем отличающимися от моего. Только эти мозги считают, что все вокруг должны брать с них пример и слушаться, а мой нет. Я самодостаточен.
- Ну и чушь ты несешь. Не понимаю, как тебе вообще это удается. Не удивительно, что твое сочинение ей так не понравилось.
- Конечно, будто от твоей штамповки она была без ума.
- Может, я действительно написал, как ты говоришь «штамповку». Но что лучше – написать ее и спокойно выслушать замечания про ошибки или написать какую-то ахинею из головы и получить за это по шарам?
Вот она, правда жизни. Ты пишешь сочинение о своих мыслях, рушишь стереотипы, раскрываешь душу – тебе ставят два. Пишешь ужасно лицемерное дерьмо, без толики фантазии – и тебя гладят по голове. Даже если твое сочинение ни к черту не годится, но хоть пытается выглядеть таким как у всех – тебе все равно будет проще. Черт, да кто мог все это придумать? Почему все должно быть так, а не иначе?!
- Мир – дерьмо.
- Ты сам делаешь его для себя дерьмом. Был бы ты понормальней, поспокойней и ничего бы подобного в голову тебе не лезло.
Тем временем мы дошли до остановки, попрощались и разъехались. Я был счастлив оказаться дома, где никого не было и некому было меня упрекнуть и поучить жизни.
Случившееся заставило о многом задуматься. Может, я действительно все это только придумал себе, а на самом деле никакой я не умный? Может, все это лишь сублимация, как говорила Анель. Моя жизнь – сплошная сублимация. Мой аферизм – сублимация моей собственной слабости. Как и мои мысли о «важном». Может быть, я просто боюсь того, что в будущем для того чтобы встать на ноги, нужно быть «мужиком со стержнем внутри», и придумываю для себя все эти мысли, дабы хоть как-то оправдаться в своих же глазах? Я просто трушу.
Достав свое сочинение из портфеля, я не прочитывая разорвал его на маленькие кусочки и выкинул в мусорную корзину. Да, кто я все-таки такой? Я философ только в глазах Анель… Что я о себе в конце концов думаю? Все эти мысли – «человек и так прекрасен, даже если ничего не умеет»… да все это моя брехня и оправдание. Я ничего не умею. Я не могу дать сдачи, я не могу мыслить, я просто ничтожество.
Хотя, как сказал отец… может быть, он прав? Может быть, во мне все-таки есть этот стержень, просто надо его нащупать, найти? Я могу в конце концов, нужно только сделать это…
Потому что, если и его нет, за что еще остается цепляться? За что себя любить? За что уважать?
В ГуК
Отец долгое время морально готовил меня к сдаче экзаменов в ГуК. Каждый утренний завтрак, каждая встреча, каждый обмен ни к чему не обязывающими предложениями сводились к одному и тому же: учись, ты должен поступить. Они с мамой решили перестраховаться, поэтому и отправили меня на эти предварительные экзамены. Они были созданы специально для таких «перестраховщиков», поступающих сразу в несколько вузов. В ГуКе была введена практика – досрочная сдача вступительных экзаменов, естественно, за деньги. В то время как все только начинали готовиться к летним экзаменам в школе, я уже стройным шагом шел в это дурацкое высшее учебное заведение с кучей своих мыслей и ни одной чужой в голове. Нужно было найти этот чертов социально-гуманитарный факультет с его чертовой рекламой.
Я вошел в университет и сразу же поразился его размерам – он был в пять, а может быть в шесть раз больше школы, это не считая многочисленных филиалов и корпусов, расположенных в окрестностях. С виду он казался меньше. Как, наверное, много стульев и парт уходит на все это, ведь это же очень сложно – растащить их все по кабинетам, это же адский труд. Я шел вперед и все думал о родительских словах: «Мы тебя родили, поэтому теперь ты нам должен…», господи, да никому я не должен ничего. Я ведь не просил, чтобы меня на свет рождали, меня об этом никто не спрашивал. Рождение – это ведь по сути убийство. Каждый человек, родившись, начинает медленно умирать. А некоторые при этом умудряются гнить и порождать гниль в окружающих.
Я думал, думал и даже не заметил, что все это время смотрел на причинное женское место. Это была брюнетка с черными, длинными кудрями, сидящая спиной ко мне на коленях у какого-то студента. Так всегда бывает: задумаешься, скосишь глаза в сторону – и все вокруг подумают, что ты какой-то озабоченный, потому что пялишься явно не туда куда следует. Чтобы никто не подумал ничего плохого, я поспешно перевел взгляд повыше. Ее волосы были аккуратно собраны в пучок и доходили до талии, лица почти не было видно. Руками она обнимала своего парня за плечи, положив голову на плечо. Может быть, это и есть любовь? – подумал я. – Настоящая, любовь до гроба? Они не говорили ни слова, просто сидели друг с дружкой и смотрели в никуда, не испытывая при этом неловкого молчания. Паренек, по всей видимости, был моего роста, и со стороны казалось, что он немного худоват. Я смотрел на них обоих, и они казались мне воплощением счастья, настоящими, зрелыми отношениями, которые длятся на века и ничто не может положить им конец. Я видел перед своими глазами то счастье, которого мне, возможно, уже никогда не достичь, потому что Анель уедет…
Девушка тем временем спросила:
- У тебя еще сколько лекций?
- Две, но я могу пропустить. Ты сегодня весь день дома?
Она рассмеялась, и прикрыла рот рукой:
- Как будто я так часто куда-то выхожу. Где мне еще быть, кроме дома?
- Да уж. Так хочешь я сейчас уйду? Посмотрим дома что-нибудь? Я не люблю я когда ты дома одна сидишь.
- Ну пойдем тогда…
Прежде чем они встали, она назвала его каким-то странным, ласковым именем на «М» или «Н», которое тут же вылетело у меня из головы. Это вообще моя большая проблема. А парочка тем временем скрылась из виду, покинув этот мрачный университет, отправившись в свое счастье. Наверное, это круто – жить с девушкой, жаль только, что с Анель у меня этого так и не выйдет.
Кабинет, где мне нужно было сдавать экзамен, ничуть не отличался от школьного. Вместе со мной вошло еще десять человек, преимущественно девушки в очочках в роговой оправе. Нам раздали листы, в воздухе чувствовалось общая нервозность, однако я был спокоен как камень. Зачем волноваться, когда знаешь, что ничего не знаешь?
Да и пошли они все. Не буду ничего писать, к черту. Считают меня дебилом, ну и фиг им. Я там прогнулся, а здесь не прогнусь… к черту все.
На выданном мне листочке я написал всего три лаконичных слова: Fuck That All.
Написал на английском, чтобы никого слишком шибко не напугать.
А потом добавил:
Я мыслю, а следовательно я существую? Я существую, а следовательно я прогрессирую?. Я прогрессирую, а значит, я мыслю? А что, если мне не о чем думать и нет в этом смысла?
Глава 10
Распад
Переломным днем стало 6 мая. Я проснулся утром, с мыслями о том, как здорово мы провели время вчерашним днем с Анель… проснулся один как всегда и уже готов был пойти в школу. Но в школе я в тот день так и не оказался. Раздался звонок в домофон. Сперва я подумал, что это мама что-то забыла или кому-то просто нужно открыть дверь, но в трубке я услышал лишь свой любимый, слегка искаженный помехами голос:
- Никита, это я. Открой, пожалуйста.
- Анель? Заходи, заходи, конечно…
- Никит, подымайся сразу наверх, я не буду проходить.
Я слышал голос своей любимой девушки, но лучше бы я его не слышал никогда. Лучше бы я не видел Анель целый месяц, чем увидел бы ее утром этого поганого дня. Я быстро оделся во что попало, закрыл входную дверь и побежал на девятый этаж. Анель стояла на нашем месте, безысходно смотря в окно.
- Ты чего пришла? Что-то случилось? Почему ты так рано?
Она ничего не ответила, только крепко обняла меня, впилась лицом в плечо и заплакала. Я гладил ее по спине, совершенно не понимая, как реагировать и что вообще произошло… что происходит. Мне оставалось лишь время от времени спрашивать:
- Ты чего, Анеличка? Тебя кто-то обидел? Что такое?
И так на протяжении долгих шести минут, пролетевших как целый час. Потом она начала успокаиваться, и просто держалась за меня, пока из глаз вытекали последние слезинки. Наконец, она села на подоконник и начала аккуратно вытирать глаза ноготками.
- Предки? – спросил я.
В ответ она лишь кивнула, и тут у нее из глаз с новой силой, почти одновременно вылезли две блестящих слезинки, капнув на курточку.
- Черт… – сказала она, явно намереваясь поплакать еще. Я попытался обнять ее, но она оттолкнула меня, и продолжила тереть глаза.
Косметики на ней совсем не было.
- Что случилось?
- Да вчера… отчим вчера.
- Что он сделал? – вдруг свирепо переспросил я, понимая что свирепость эта была наигранной. Меня еще не охватила злоба даже близко, ведь я понятия не имел, что произошло. На лице у нее синяков не было, следовательно, он ее не бил – это все, о чем я мог думать.
- Ну, когда я вернулась от тебя… Он вернулся еще позднее. Я уже спать пошла, а он… он завалился домой пьяным… – ее голос искривился, от нового порыва заплакать. Дальше она говорила сплошным ревом, со сморщенным лицом, и постоянно мельтешащими в районе глаз пальцами. – Он пришел пьяным и начал на всех кричать. На меня и на маму. Вначале на маму, а потом на меня перешел… «где ты мол шляешься»… и тут я ему все выдала… я закричала: «Ты вообще мне не отец, как ты смеешь меня контролировать!», а он, он… он схватил меня за плечи и наорал. Потом он еще долго ходил по комнатам, матерился… а потом, потом, пока я была на кухне, он взял ножик! Ножик, кухонный, мамин ножик… крутил им передо мной и говорил: «Ты красивая… ты у нас красивая и юбкой перед всеми вертишь? Хочешь, я тебя на всю жизнь изуродую?! Кем ты себя тут мнишь?»… а мама, мама… мама стояла там, и не сказала ни слова… мама прибежала… А я кричала: «Мамочка! мамочка!», а она там стояла просто, что-то несколько раз буркнула, а он на нее как рявкнет, и больше она ни слова не сказала. Он все передо мной ходил, то ножиком вертел, то пялился…я в ночнушке была, хотела убежать, а он не позволял. Я там чуть не описалась, а он разбил еще, разбил мою кружечку… она у меня еще от папы осталась, а он… он… ее разбил…
- И все?! Больше он ничего не делал?!
- А тебе мало, что ли?! Мало?! Я думала, я там умру! Он ходил, ходил… с ножом, понимаешь! Я думала, он меня изуродует….
- А что потом?
- Мама его увела. Она несколько раз пыталась, а он ее толкал, она даже упала… а потом поддался и уснул на диване… он там до сих пор спит. Никита… я больше в жизни никогда не вернусь домой… она меня… она не защитила меня… Это все он, он! Он ее превратил черт знает в кого! Он!
- Сука… что он еще говорил?
- Про тебя говорил… с ножом ходил, и говорил… говорил…. он сказал «ты небось к нему, к нему…» – нет, я не могу, я не могу этого тебе повторить…
- Что он сказал?
- «Ты небось к нему бегаешь ноги расставлять?»… представляешь?! Сука! Су-ука… – Анель перешла на протяжный вой, так и не договорив. Я опять попытался обнять ее, но в этот раз она резко оттолкнула меня.
- Не трогай меня! Не надо! Эта сука… как он смеет мной командовать?! Как, как… как он смеет такое говорить мне, при моей матери?!
И тогда осознание окончательно охватило мой рассудок. Что мне делать в этой ситуации? Что? Как я могу помочь ей? Ведь я бессилен, и все что мне остается – это стоять и слушать, да? Стоило только подумать о месте себя во всем этом, и сразу же становилось тошно от этой поганой собственной беспомощности. Ярость? Сколько было ярости в моей реакции? Много? Или было больше ужаса, больше страха и отвращения к себе от неспособности ничего изменить? Но ведь это ублюдок, он ведь настоящая мразь… Что будет в этой ситуации правильно? Что мне сделать в данную минуту, что?
Может быть, я не до конца осознал всю картину? Я представил себе осколки кружки на полу Анелькиной кухни. Представил ее в розовой ночнушке, трясущуюся от страха, не сводящую глаз с твари, которая с ножом в руках то и дело подлынивает к ней и угрожает. Я увидел ее лицо, скорчившееся от страха, когда острое, холодное лезвие задело кончик носа. И я представил себя, стоящего здесь, не в силах ничего предпринять, ни на что осмелиться… себя, который выжимает злобу, делает вид, что хочет рвать и метать…
Тогда-то и пришла ярость. Ярость, поделенная пополам, к себе и к нему. К человеку, который портит жизнь другим, и себе, человеку, который ничего не может с этим поделать. Я со всей силы начал молотить ногами стену, так сильно, что с потолка даже посыпалась штукатурка. Я готов был растерзать его, но не мог понять, как… Как это можно сделать, нужно ли это делать? Как я смогу это сделать? Я, человек, который никак не мог противостоять даже однокласснику, что говорить о человеке, который в три раза старше… Я… Внезапно за плечи меня схватила Анель:
- Ты чего, ты чего, Никиточка?
- Убью суку! – кричал я, обращаясь к четырем ипостасям, небу и земле, огню и ветру, – убью!
- Никиточка, солнышко, тише-тише…
- Убь-убь…Убью! – продолжал я орать, брыкаясь.
Через пару минут мне удалось успокоиться. Я сел на подоконник и был на волоске от того, чтобы не разрыдаться, по примеру Анель.
Слабая, чертова девочка…
- Ты что? Никитонька?
- У меня все в порядке.
Наступило молчание.
- Что ты теперь будешь делать? – спросил я.
- Я не знаю. Я не хочу возвращаться домой, можно, посижу у тебя?
- Конечно, можно.
Что мне оставалось спросить? Что делать? Я не знал. Можно было как в тот день, когда я встречал ее на остановке перед свиданием в блинной, сказать ей в лоб то, о чем я думаю. Но я не мог. Я не мог просто так взять, раскрыть всю свою беспомощность и спросить: «Что мне делать? Как мне тебе помочь?» И что в этой ситуации было бы правильнее всего, лучше всего? Сказать Анель… я слишком слаб, я не могу тебе помочь? Попросить избавить себя от этой ответственности?
Прими ее, эту ответственность, вот что будет правильно. Прими – и не бойся…
Избить его… выбить все дерьмо… ты же знаешь, ты все знаешь, просто ты боишься… потому что ты вечный трус, стоящий в парке рядом со школой, оправдывающий себя недостойными репликами: «Это глупая стрелка, она ничего не решит»… я никогда не смогу сделать то, что будет правильно. Но что я в таком случае за человек? Я могу уже сейчас называть себя человеком, разве могу? Человек может со спокойной душой обнять своих любимых. Человек сметет все преграды на своем пути ради этого. Человек никогда не даст в обиду миру тех, кого он любит. А кто же в таком случае я? Разве человек?
- О чем ты думаешь? – спросила Анель.
- Ни о чем… хочешь, останься у меня на всю жизнь.
- А твои предки?
- Я не оставлю им выбора.
- Я так не могу… Никита, ты ведь не серьезно кричал там? Ты ведь никого не собираешься убивать?
Ответа на этот вопрос не последовало. Собираюсь? Как я могу собираться, если я настолько слаб, что не могу даже муху обидеть? Как можно вообще жить в мире, такому человеку, как мне? Да, как, черт возьми? Неужели я так просто все это оставлю? Неужели я после этого вообще смогу жить, смотреть на себя в зеркало?
- Никита, – повторила Анель, – ответь, пожалуйста.
- Никого я не убью.
- Ни в коем случае ничего не делай. Только хуже будет, слышишь? Мы с тобой ничего не можем изменить в этой тупой ситуации… мне просто нужно твое понимание, и все. Слышишь? Этого будет достаточно, это все, чем ты можешь помочь, больше ничего не нужно.
Достаточно? Достаточно?! Твою любимую девушку чуть не порезал мудак, который даже не приходится ей родственником, и ты собираешься вбить себе в голову ее слова «этого достаточно»? Этого не может быть достаточно. Давай, давай, вбей это так глубоко, чтобы можно было спокойно спать ночью. Давай, прими эту сладость за чистую монету, проглоти ее, ведь это снимет всякую ответственность. Ты сделал все что мог, конечно. Главное – понимание… Чертов ублюдок.
Мне вновь захотелось бить стену. Разрушить хоть что-нибудь, что было в моих силах разрушить… но это ничего не решало. Случилось то, чего я тайно боялся в своих мыслях. То, о чем я иногда думал, но сразу же отгонял. Я не знал тогда, что бы мне пришлось делать в этой ситуации, не знаю и сейчас… Но почему, почему это так сложно, ведь, казалось бы, вот оно решение прямо на поверхности. Нужно просто сделать то, что будет правильно… Убить его? Нет, но наказать… Как ты накажешь его? Ты ничего не можешь. Твоя девушка плачет, и ты стоишь рядом целый и невредимый, понятия не имея о том, каково это – пережить нечто подобное. А ее родная мать? Да что она, во всем виноват он один. Он ее испортил, он диктует свои правила, он пьет…
- Анель… Почему это произошло, скажи мне? Что ты сделала плохого, что?
- Не знаю.
- Почему в мире все обязательно должно быть таким хреновым? Почему люди не понимают, что творят?
- Никита, да ладно тебе… Я сейчас уже потихонечку в себя прихожу, ты только давай сам не загоняйся. Все могло быть и хуже.
Хуже? Как хуже? Он мог бы ее изнасиловать, это хуже? Как она может вообще рассматривать такую возможность, ведь это противоестественно, это неправильно, этого нельзя делать с человеком. Нельзя даже думать об этом, ведь это такая мерзкая, низкая гниль. Но он, он все может. Пройдет еще пара недель, кто знает, что будет? Ты сам прекрасно знаешь, что она не будет жить у тебя и что родители на это не пойдут. Ты отпустишь ее в этот домашний ад? Просто так, проводив до подъезда, будь оно что будет? «Могло быть и хуже» – да не могло, не могло. Даже того, что случилось, не может быть… как человек может пойти на это? Даже если он совершенно пьян? Неужели нельзя думать, неужели люди не могут понять, что это плохо? Просто плохо, это неправильно... Как можно всерьез рассматривать то, что он способен на нечто большее, если это противоестественно? Если нельзя так делать, если невозможно себе представить, что такое вообще возможно? Это казалось таким далеким… все эти истории по телевидению были такими нереальными, но вот она, реальность. Вот жизнь, как она есть, прямо перед моими глазами, напротив моих беспомощных рук, которым не дано ничего изменить. Как можно мириться с этим кошмаром?
Вот он отходит с ножом назад, и похотливо рассматривает ее ноги, прокручивая в своей гнилой голове ряд недопустимых событий, о которых даже думать нельзя, от которых обычному человеку должно, должно стать тошно от самого себя, но не становится.
- Твой отчим – это мразь.
- Я это всегда знала. Но ты за меня не переживай, я думаю, это больше не повторится.
Она утешает и меня и себя. Она хочет предотвратить то, что я, по ее мнению, могу сделать. Но я на самом деле не могу, она только так думает… Почему я не могу? Почему? Что мне сейчас делать, начать строить из себя невесть что, как в тот день на лавочке, в надежде, что когда она поверит, что я действительно собираюсь наказать ее отчима, она отговорит меня? Я это собираюсь сделать? Это еще более низко, чем то что сделал он. Строить из себя что-то… Скажи ей, скажи: «Я чмо». Я даже близко не могу осмелиться на то, на что должен, потому что я слаб. Скажи! Скажи!
Нет-нет, ты будешь только стучать по стене, как баба, злиться… и тогда она десять тысяч раз повторит «ничего ему не делай, пожалуйста, ты не должен», и ты забьешь это так глубоко в свою голову, что поверишь… Да? Ты ведь только этого и ждешь, так давай, продолжай в том же духе. Злись на стену, ведь ты в жизни никогда не сможешь разозлиться на человека.
Я ненавидел себя. Я ненавидел ее отчима. И что самое страшное, о чем я боялся признаться самому себе, я даже ненавидел ее. Ведь не будь ее на свете, ничего бы этого не было.
И ты бы так и продолжал быть прячущейся по норкам крысой…
- Никита, – спросила Анель, – ты ведь не собираешься ему сделать ничего плохого?
Вот он, вопрос, которого ты ждал… Ты, недостойная тварь, слабая мразь, способная лишь на вечные аферы. Ты, подстраивающийся к людям манипулятор, ты все знаешь и чувствуешь… Ты даже не отдаешь себе в этом отчета, но ты прекрасно знаешь, в какую степь может вырулить этот разговор и как сделать так, чтобы он вырулил именно туда. Ну так давай, давай… Начинай кричать, фальшивить, врать любимому человеку, начинай… скажи «я переломаю ему хребет, не оставлю живого места»… ты ведь знаешь, что будет потом, и тебе только это и нужно. Она скажет: «Никита, не надо, прошу тебя…». Ты ведь понимаешь, что она не злой человек, – и уже в нужном тебе состоянии. Она никогда не ответит: «О да, я хочу, чтобы ты его убил». Она уже просила тебя, чтобы ты ничего не делал. Итак, она ответит то, что тебе нужно, и ты продолжишь: «Не останавливай меня, я ведь любого задавлю». Как в тот день, что ты сказал? «Я любому тресну, не посмотрю, здоровый он или нет, все равно тресну». И так, пока она не повторит тебе снова и снова: «Ничего не делай», пока ты не закрепишь табличку с этой установкой у себя в мозгу, на том месте, где находится совесть. Ты чертова, слабая мразь…
Если бы ты действительно собирался что-то сделать, если бы ты мог, ты бы ничего не выдал. Она бы ничего не узнала. И потом она бы никогда не знала, что это был ты, лишь догадывалась бы. Зачем ей знать? Хочешь показать себя защитником в ее глазах и одновременно с этим ничего не сделать? О человеке судят по поступкам. Мужик должен быть мужиком, а не тряпкой. Теперь тебе эти суждения не кажутся стереотипизированными и тупыми, нет? Сейчас это уже не мужицкий бред, да?
- Анель я… – давай, выпусти свой фальшивый гнев, давай, – я ничего ему не сделаю.
Анель отвела глаза в сторону. Ей не понравился этот ответ. Конечно же, не понравился. Вот в чем разница между защитой напоказ, и настоящей защитой, настоящей любовью. Конечно же, она хотела услышать от меня проклятия, ей нужно было все это. Но теперь, я выдаю себя в ее глазах слабым.
Как оно и есть на самом деле…
Но что если нет? Что, если я смогу и все сделаю правильно? Кому нужна эта показушная ярость? Лживая месть? Но нет, она никогда не подумает, что я просто прячу от нее то, что задумал. Потому что я ничего не задумал, это не в моих силах… Но почему? Почему? Чем я отличаюсь от других, почему я не могу сделать то, что нужно? Из-за неудач? Из-за мнения окружающих? Но ведь я же сам считал, что «ты – это не то, что о тебе думают другие». Так почему нет?
Какая разница, что сейчас подумает Анель? Важно то, что я потом сделаю. Почему у меня не получится? Ведь главное – заставить себя, перебороть страх…
Анель говорила, что он приходит домой в разное время… Можно узнать, можно выловить его у двери подъезда или еще лучше в самом подъезде… Но он здоровый, нужно будет взять какое-то оружие… Его не нужно убивать, нужно просто избить до потери сознания – и тогда, тогда он будет бояться. Он будет знать, что я не просто мягкая подушечка для иголок. Тогда он никогда не скажет мне «Ты лучше дружи со мной, пацанчик… Со мной лучше дружить»… Сраный авторитет. Вот что он делает, строит из себя того, кем не является. Пытается быть кем-то другим в чужих глазах. Нужно оружие, бита… да бита, в магазине спорт-товаров… Нет, меня запомнит продавец. К тому же меня увидят с битой в руках, ее не спрячешь. Монтировка? Там, в ящике отца куча бесхозных железяк… Но монтировка железная, она будет вибрировать от удара, она может выскочить. А если обмотать ее изолентой? Синяя изолента, в том же самом ящичке… она будет сидеть в руках как влитая… Ее можно спрятать под куртку, и никто не заметит. Вечером холоднее, чем днем, никто не обратит внимания на то, что человек одел на себя осеннюю темную куртку. Можно добраться туда пешком… или лучше на троллейбусе? А кровь? Вдруг будет много крови? Взять с собой полотенце, салфетки? Да что за бред, кто берет с собой полотенце?
- О чем ты думаешь, Никита? – спросила Анель.
- Ни о чем.
Спросить ее, что она сама обо мне подумала? Ты ведь раньше уже так делал, говорил прямо то, что на душе. Ну так, спроси ее: «Тебе плохо? Ты считаешь, что я должен был показать тебе свою готовность к действию, тебе стало бы после этого спокойно?» Нет, я не могу говорить об этом, это слишком личное. Слишком личное для меня. Она ведь не думает, как я слаб… но кто сказал, что я слаб? То, что я ни с кем не дрался в рукопашную, разве это говорит о том, что я слаб? Даже Кастор в больнице говорил, что главное не умение, а дух, стержень. Нужно просто найти его, решиться – и я смогу. Ведь в конце концов вот что будет правильно, вот. Никаких сомнений, как с Кипешем. Это нужно сделать – и все, добавить нечего. Нужно что-то разрушить, для того чтобы что-либо создать. Нужно давить каждого ублюдка, который мешает тебе жить. Нужно наказывать.
Соберись, не бойся, и ты все сможешь… забудь о том, что было, думай о том, что будет…
Или ты опять будешь стоять, ничего не делая, под крики своего отца «давай, бей его, он заслужил!», только в этот раз вместо это будут крики твоей совести? Отец ведь сказал тогда… во мне ведь есть этот стержень. Я не безнадежен, я смогу сделать то, что нужно. Тут даже думать не надо, почему я вообще думаю? Почему? Почему я думаю в тот момент, когда надо бить?
Эта сволочь… нужно изуродовать ее сейчас, за то, что она уже сделала, а не просто за то, что она может сделать. Избить, измельчить, стереть, не оставив ни единой живой клеточки. Убить… зачем просто избивать? Убить его…
- Может быть, пойдем к тебе? А то сейчас опять какой-нибудь старик прибежит.
Старик… да я и старика этого сотру в порошок… Один раз пытался нас выгнать, ублюдок… как давно это было… Почему люди не могут дать жить другим людям, почему? Что с такими людьми нужно делать, думать о них? Я всегда думаю, а зачем? Это разве что-то решает? Я убью… Что меня потом, посадят? Какая разница… все равно нет никаких перспектив. По крайней мере, я сделаю то, о чем потом буду с гордостью вспоминать. Ведь это, черт возьми, правильно… Я начал осознавать, что мне самому нравится задорить себя этой злостью… Страх пропадал все больше, по мере того как я предвкушал то, что сделаю. Чем больше я прокручивал в голове то, что мне рассказала Анель, тем меньше сомнений оставалось внутри. Чем больше я думал о том, как он строит из себя кого-то, тем менее страшным он мне казался. Ведь он – это как я, только в три раза старше… разве так жить правильно? Я могу, могу победить… я могу размозжить все его прогнившее нутро. И это будет платой за то, что он сделал… Я могу просто уничтожать всех, кто мешает мне жить.
- Пойдем, Никита.
Мы спустились вниз и прошли в мою квартиру. Мы просто сидели на кухне, я весь в своих мыслях, а Анель в своих. Я планировал, и мне казалось, что мой план беспроигрышен, сомнений не было. Монтировка под курткой, нужно было только узнать, когда он придет домой…
- Я хочу позвонить маме. Узнать, как там все.
- Позвони.
Анель ушла в коридор, а я слушал ее, не выходя из кухни:
- Ма-ам… Да. Нет, я не пошла. Все в порядке, – пауза, – сказать что? Не знаю. Да… не знаю! Все, пока. Пока, я сказала! Да. Нет, говорю же, не знаю! Пока.
Она бросила трубку, и передала мне то, что было по ту сторону этой беседы:
- Мама уже в школу мою успела съездить. Говорит, так и думала, что я туда не пошла. Подругам звонила.
- А он?
- Он проснулся. Говорит, что ничего не помнит. Мама ему все о вчерашнем рассказала, и сейчас утверждает, что он хочет извиниться. Говорит, чтобы я немедленно приезжала.
- Пришел в себя, значит….
- Ты знаешь, я, наверное, поеду.
Я не стал оценивать ее решение, просто промолчал. Мне было все равно, что будет. Я для себя уже все решил.
- И что, он сегодня весь день будет с тобой дома?
- Наверное. У него там наверняка «похмеляк». Посмотрим, что он мне скажет.
То есть что, если он ей скажет «прости», она простит? Как можно такое простить? Но нет… пускай она его хоть десять тысяч раз прощает… где обида, вытекла вместе со слезами?
- Ты что, хочешь его простить?
- Я хочу нормальной жизни. Я хочу гарантии, что подобное никогда не повторится, и именно так я у него и спрошу. Любви и уважения он от меня все равно никогда не дождется.
Плевать, что будет… Она готова все забыть, так же, как и ты… как тебе хотелось бы, верно? Но нет… Нет…Я все решил. Что, прощение разве сотрет вину? Нет, я уже не смогу все это так оставить, как бы оно ни было…
- Ты сейчас поедешь?
- Да.
- Пойдем, я тебя провожу. Я могу остаться у тебя во дворе, на случай…
- Нет, ни в коем случае. Просто будь дома, в крайнем случае я опять приеду. Или позвоню.
- Ты уверена?
- Да.
«Да…» – вот и вся беседа. Вот, казалось бы, завершение всего этого конфликта… А вдруг она чего-то недоговаривает, вдруг наши встречи стали такими редкими только из-за него, как я и предполагал? Вдруг вчера случилось нечто большее, чем она рассказала? Даже если и так, все равно, того, что она сказала, достаточно.
Дорога до дома Анель и обратно протекла незаметно, все это время я думал. Каждый раз, когда казалось, что все уже решено, я подбадривал себя все новыми мыслями, и мне это нравилось. Я видел, как кровь хлещет из всех его щелей, и это было хорошо. Я хотел уничтожать, рушить. Чем больше я думал о нем, тем спокойнее становилось. Иной раз казалось даже, что все уже произошло, что я все уже сделал, но потом, когда я понимал, что все лишь предстоит, тогда где-то просыпались покалывающие нервишки. Часы плыли перед глазами, один за другим. Дома я совершенно бездумно достал красную монтировку, обмотал весь низ изолентой и несколько раз ударил ей по дивану. Потом я ударил по деревянный спинке, раздался треск, и на моих глазах она так сладостно деформировалась… так будет деформироваться кость, так разорвется плоть. Свое орудие я спрятал в шкаф, сел на диван и тут впервые с утра в голову залезла мысль о чем-либо, кроме…
Все изменилось. Мне казалось, что еще вчера я был другим человеком… Еще вчера я ни о чем этом не думал, а сегодня я решился и был готов… Какие-то несколько часов, и все уже изменилось! Убийство… я убью его? Посмотрим… посмотрим, как все будет… Я думал о самом событии, а не о его последствиях. Мне хотелось избивать, наказывать да и только… и когда я вновь начинал нервничать, я все больше думал о том, что он сделал. О том, что правда тут только на моей стороне, и только. Анель сказала, что позвонит или приедет… я хотел позвонить ей сам, но знал, что делать этого не следовало.
Я думал о себе с отвращением… о себе всего несколько часов назад, это уже был не я… Неужели я действительно допускал такую возможность, что ничего не поделаешь?… Неужели я мог бы оставить все как есть? Слабый, слабый…
Первый звонок Анель раздался в три. Она успела сказать всего пару слов:
- У меня все хорошо, не волнуйся. Мы сейчас все обсуждаем, ты, главное, не переживай, со мной все в порядке. Я тебе еще вечером перезвоню, ближе к ночи, ладно?
Не успел я сказать «ладно», как она уже повесила трубку. Я чувствовал себя решившимся… я знал, что меня уже ничто не остановит.
Ближе к ночи, ровно в десять часов позвонила Анель:
- Ну что там у тебя?
Она говорила тихо, почти шепотом:
- Ну все хорошо, в общем. Ты, главное, не переживай, все решилось.
- Как решилось?
- Да тут такой хай был… в смысле, никто не орал, просто мама ему сказала: «Собирай вещи и уходи». Он за ней попятам ходил, все извинялся… Они потом у себя закрылись, часа три, а то и четыре там выясняли отношения. Он потом передо мной долго извинялся, мне его даже малость жалко стало…
«Жалко…»? Тебе стало жалко?! Ну и что… это та роскошь, которую я себе не могу позволить, да и не хочу. Какой мразью я буду, если даже в мыслях смогу все это простить, по ее примеру? О нет, после такого я бы себя никогда не смог назвать человеком.
- Ну и что потом?
- Потом мы все посмеялись. Мы ему рассказывали, что он делал, смеялись так, а он постоянно опускал глаза и стыдился. «Извините» произнес, наверное, тысячу раз! Я говорю, мне кажется, что после этого случая мы даже больше сблизились как-то… Может, оно было и к лучшему…
Ну что за бред?! Что за туфта, что за вонючее оправдание? Как мне это напоминает себя, каким я был… был совсем недавно. Давайте во всем этом дерьме будем искать что-то хорошее… Может быть, она все-таки все это говорит только для меня? Чтобы мне было легче? А даже если это и правда, то что? Перед ней он извинился, а передо мной?
Говорить ему ничего не нужно, я сам вырву у него эти извинения из пасти.
Я смогу, смогу…
- А завтра ты как?
- Ну как, пойду в школу. Он даже решил меня отвезти.
- А потом?
- Ну, дома посижу… с мамой поболтаем еще. Ты знаешь, мы с ней как-то раскрылись вчера друг другу… общий язык нашли. Я еще хочу с ней поболтать. Да и с ним тоже. Мы все сдружились говорю же.. так что все было к лучшему.
- Сдружились, а еще днем мама хотела его выгнать?
- Да, это она так, в порыве чувств. Говорю, так все к лучшему.
- А он завтра когда придет?
- Сказал, что к девяти. Но я все равно, говорю тебе, завтра никуда не выйду. Мы с тобой потом посидим, ты ведь меня понимаешь?
- Конечно, понимаю, – сказал я, снова и снова прокручивая в голове «девять часов, девять часов…»
- Тогда, потом все как следует и обсудим, ладно?
- Хорошо.
- Ладно, давай тогда, любимый, пока. Люблю тебя!
- Я тебя тоже люблю, пока.
Она повесила трубку.
Я лег на кровать, выключил свет и, к своему удивлению, тут же заснул.
Девять часов…
Что обо мне подумает Анель? Оценит ли она мое бездействие? Что ты сам о себе будешь думать? Я сам ей сказал, что надо давить этих подоночных подавителей, а за слова надо отвечать. Надо подкреплять их действием.
Да, все к лучшему…
О нет, нет. Это только слова.
Мне снился сон. В нем я избивал отчима Анель, так же, как когда-то избивал во сне Кастора. Только от моих ударов ему было больно, брызги крови летели в разные стороны. Но вот он появился в другом месте, целехонек… а подо мной оказался не он, а Кастор. Я побежал избивать его и бил, и бил, и бил… а он все появлялся в других местах…
Утром, когда я проснулся, было странное чувство – все пропало. Как будто ничего и не было. Анель позвонила вечером, сказала, что все в порядке, и теперь вся злость куда-то выветрилась, и ничего не хотелось делать. Как так? Ведь он ходил вокруг нее с ножом, он готов был порезать ее лицо, а она плакала, он говорил с ней, как со шлюхой, и позволял себе мысли, в которых обращался с ней, как со шлюхой. Это из тебя выветрилось? О нет… стоило все вспомнить, и вся та же гамма чувств вернулась на место. Маленький уголок между стеной и внутренней частью входа в подъезд, маленький, темный уголок, прямо под лестницей. Если встать туда, то никто не увидит, можно простоять так хоть несколько часов, с оружием. Кто сунет туда свой нос? Собака? Собаки на повадках… а если она начнет лаять? Да кому нужно идти вниз и проверять, когда лифт уже подъезжает? Это хороший план… а что, если кто-то окажется на площадке и увидит? Да ну и что, к тому времени, как он что-либо предпримет, я уже убегу. А полезть ко мне – не полезет. Никто не станет рисковать своей жизнью, я в этом уверен. Я убью его… смерть человека от собственных рук казалась такой естественной, правильной, и в какой-то степени даже ненормально возбуждающей. И мне нравилась ненависть… мне нравилось прокручивать события в голове вновь и вновь, смотреть, как он унижает мою любимую… Мне нравилось, потому что это все больше и больше раскаляло внутри пламя ненависти, дающее мне сил, сжигающее внутри вновь появляющиеся нервные клетки. В этом состоянии я провел весь день.
Проблем с тем, чтобы попасть в подъезд, не будет… Дверь можно со всей силы дернуть и она откроется, я уже делал так, этому меня научила Анель…
В семь часов, я оделся, приделал монтировку к петельке внутреннего кармана своей невзрачной черной куртки, одел черные джинсы и, ни о чем другом не думая, вышел на улицу, сказав родителям, что пошел погулять.
Автобус вез меня в направлении точки невозвращения. Того переломного участка, который невозможно изменить, стереть, обойти или вычеркнуть. Я дрожал. По радио передавали песню Кино «И где бы ты ни был, чтоб ты ни делал, между землей и небом – война!» Война противоположностей. В основе всего существует конфликт, в основе каждого явления, каждой эмоции, каждого события и даже каждого человека. В основе меня. В основе моих отношений с другими людьми, с обществом, с миром. Даже в основе самых прекрасных явлений – конфликт, и в основе любви тоже. Конфликт между мной и санитарками больницы привел меня к встрече с Анель. А сам факт моего попадания в больницу тоже зависел от моего конфликта с администрацией школы. Конфликты были началом всего, и одному из таких конфликтов я собирался положить конец. Ублюдок создан для того, чтобы культивировать конфликты. Ублюдок не собирается их решать. Все, что нужно ублюдку, – медленно гнить, перекидывая свою гниль на других. Подавитель – самое четкое определение такому ублюдку, а жизнь такова, что подавителей надо давить.
Нужно уничтожать каждого, кто мешает тебе жить.
Отчим мешает жить моей девушке, следовательно, он мешает жить мне. А я не должен всю жизнь сидеть за забором и наблюдать, как все происходит, исподтишка. Я не должен подставлять правую щеку, если меня ударили по левой.
Монтировка прилегала к телу, теплая, железная. Выходя, я скрестил руки, чтобы никто в автобусе не почувствовал ее телом.
Это негласное правило, которое сидит у всех внутри, на интуитивном уровне – «мужчина должен быть сильным», и все знают об этом наперед, никто этого даже не обсуждает, это само собой разумеющееся. И я должен быть сильным, я должен совершить мужской поступок. Во мне есть стержень, как сказал отец. Он есть, мне просто нужно открыть его, вынести на поверхность, показать остальным и самому себе. Я могу это сделать…
В сумраке я двигался вперед, и с каждым новым шагом все больше сгущались тени, все чернее становился день, а воздух буквально пропитывался тягостным страхом. Так боятся перед главным экзаменом жизни, так боятся не выполнить то, что требуется. Мысли о правильности, о неизбежности наказания уже не давали своего эффекта. Я добрался до входной двери, и вдруг… мне на секунду захотелось повернуться. Мне захотелось все бросить и сбежать, скрыться. Это была очередная слабая мысль, от которой мне стало тошно. Резким движением я дернул железную дверь на себя, удивившись, как легко она поддалась мне, и вошел в полумглу подъезда, где собирался раз и навсегда покончить с чертовыми мыслями внутри, совершить правосудие. Дверь сзади захлопнулась, и я тут же тихо прошел налево и вглубь. Лампочка у лифта не освещала этого участка, я находился в кромешной темноте. Даже тусклый свет, заливший лестничную площадку чуть выше, не отражался от меня, в этом ему препятствовала уходящая наверх лестница. Стоило сделать один маленький шажок вперед – и я оказывался в просматриваемом пространстве, но чуть дальше, в глубине мглы, маленьком укромном уголке этого пространства, я был совершенно невидим. Я высвободил свое оружие из-под куртки и крепко сжал его в руках. Сердце усиленно билось первые пять минут, но чем больше я продолжал стоять, тем меньше его было слышно. Но вот внезапно оно застучало с новой силой, когда раздался электронный звук открываемой двери: пи-и-и, – разрезавшее своим механическим отвращением царившую в подъезде тишину. По лестнице начала подниматься фигура. Мои глаза сфокусировались не сразу, сперва мне показалось, что это он… Вот он, в своем бледном плаще, поднимается к Анель, думая о том, как выглядят ее груди, о том, какой он властный, когда она сидит на стуле и трясется. Он, идущий в свой собственный дом, где он установил свои собственные правила, предвкушая в глазах других людей этот сладостный ужас, которым он собирается питаться. Он, ни секунды не думающий о том, что я сейчас сделаю с ним, слабой, забитой скотиной, пытающейся вообразить себя другим человеком… Но я знал, что перед моими глазами не он. Я скорее внушал себе, что это он, даже когда эта женщина с маленькой собачкой поднялась наверх и скрылась из виду, я все равно представлял себе только его, готовил себя к этому. Представлял, как я наброшусь… нужно просто подбежать и ударить, сбить его с ног. Эффект неожиданности – больше половины всей победы. Он больше меня, да, можно даже сказать, что он здоровый… но я правый. Я свалю его на землю и буду наносить один удар за другим.
Прошло пять минут, и вновь электронный звук… на этот раз другой, постоянно повторяющийся. Кто-то набрал на домофоне номер квартиры и теперь звонил туда. Он ли это? У него должны быть ключи, он сам откроет дверь… А что, если он их забыл? Это возможно. Гудки тем временем прервались, и за стеной послышался искаженный мужской голос из динамика:
- Кто там?
- Семен, открывай давай.
- Заваливай.
Вновь раздражающее «Пииии…» и стук закрывшейся двери. Вошел парень, на нем был спортивный костюм, похожий на костюмы тех подавителей в парке. Он делал широкие движения ногами, пока поднимался, не прекращая при этом крутить в разные стороны рукой, в которую было зажато что-то брянькающее.
Если отчим забыл ключи, значит, в домофоне я услышу голос Анель или ее мамы… У них похожие голоса, я не раз их путал, когда звонил по телефону. Я ведь всего несколько раз натыкался на маму Анель, в 80% случаев трубку брал он… ублюдок, контролирующий чужие жизни. Тварь, вечно прячущаяся за маской мужественности, этот хренов «настоящий мужик», которому все всё должны. Скотина, которая получит сполна… Я нажал на кнопку подсветки в часах, предварительно зажав их в кулачок, чтобы никто не увидел источника света в темноте. Это, конечно, было излишней предосторожностью, никого не было в подъезде, но тем не менее я не собирался себя выдавать. 20:46, слишком рано. К тому же нет никакой гарантии, что он придет именно в девять. Да он вообще мог уже прийти, раньше срока. Он мог решить сделать сюрприз, замазать в их глазах на какое-то время свое уродство, прийти пораньше и подарить цветы… Как те ублюдки, которые кроют грязью учителей на переменах, а на экзаменах дарят им с улыбкой подарки... О да, он такой же, именно такой же. Он причинил боль человеку, которого я люблю. Никто не должен прощать никому подобного, кем бы он ни был. Пускай ее хоть сам президент обидел, это значит, что он должен заплатить. Пускай ты самый бедный раб, а он твой хозяин, дающий тебе твой кров, – он все равно обязан заплатить, чего бы тебе это ни стоило, кем бы ты ни был. Почему я был так слаб? Почему я вначале вообще колебался? Как можно даже в мыслях допускать такое, даже думать о том, чтобы ничего не делать? Я уничтожу его… у меня получится.
И вновь мне нравилось задорить себя этими мыслями. Они приглушали страх, пускай не так сильно, как дома, но им все равно удавалось. Заболела спина, затекли ноги… я стоял еще какое-то время, до последнего, пока совсем не занемог и не опустился на корточки, сделав это аккуратно, стараясь не издать ни единого шороха. Одна косточка предательски хрустнула, но никто этого не услышал. Наверняка я выглядел глупо, сидя на корточках в темном углу. Вот только какая разница, как ты выглядишь, если тебя никто не видит? Маленькая собачка той женщины, даже она не почуяла меня.
Я продолжал себя дразнить, сидя в темноте. Этот ублюдок, он ведь такой же, как я… каким был я, слабая овца, пытающаяся выдать свою дрожащую шкуру властной и сильной, пытаясь притвориться, что его зубы могут не только укусить, но и разорвать на части. Этот тупой, ведущийся на поводу ублюдок, который выделывается даже перед человеком, который младше его ровно в три раза. Я не могу всю жизнь быть таким, чтобы вырасти и стать таким же, как он. Эта сволочь получит сполна, и это будет правильно. А осознание правильности мне поможет, я знаю.
Вдруг в голову залезла странная, и даже в какой-то степени глупая паника: «А вдруг в темноте смогут заметить блеск моих глаз?» Мне начало казаться, что я совершил уже две ошибки подряд, которые могли стать для меня роковыми, ведь я буквально пожирал глазами каждого, кто входил в подъезд. А если бы они повернулись? Вдруг увидели бы блеск? А вдруг они его и так видели, но не подали виду? Вдруг та женщина с собакой позвонила в милицию, и они едут, будут здесь с минуты на минуту… глупости. Она бы в первую очередь испугалась, к тому же никто из них ни разу не обернулся. А если бы и обернулся, то что я делаю? Просто прячусь в углу, это же не то же самое, если бы я, например, попался избивающим его… А если попадусь? Да никто ничего не сделает… побегут звонить, но пока они подъедут, я уже буду далеко. И нужно будет дверь открыть, не оставив отпечатков… Я ведь еще помню тот случай из детства, когда обокрали соседскую квартиру. Дверь была открыта, когда мы с отцом возвращались домой. Отец тут же позвонил в милицию, сказал «наших соседей грабят, воры могут быть еще внутри», но милиция подъехала только через сорок минут. Неужели сюда они подъедут быстрее? Да каждый день кто-то с кем-то дерется, повсюду… взять в пример хоть этих подавителей, ни дня без драки.
Об этом волноваться не стоит, нет… лучше волноваться о том, как я все проделаю… А если он будет наготове, если отбросит меня в строну? Если вырвет оружие? Что тогда делать? Убью… разорву в клочья голыми руками, переломаю каждую кость… Ничто меня не сможет остановить сейчас… А потом, потом, нужно не забыть… не оставить отпечатков, не нажимать пальцем кнопку выхода… Мало ли что… А как они смогут вычислить мой отпечаток, я ведь их не разу не сдавал, значит, их нет в базе?
Да не об этом думай, не об этом…
Пииии… Дверь открылась, и я сразу же замер, внимательно всматриваясь в желтоватый подъездный полумрак. Женщина… просто женщина, с черной сумочкой в белом плаще. Поднялась наверх, цокая каблуками, и я зажмурился, дабы она не смогла ненароком увидеть глаза. Она нажала кнопку, и загудел приближающийся лифт. Время идет, а его все нет…
Да он уже дома, тут и думать нечего. Но тогда я буду ждать до утра. Глупости, тогда надо все перенести на завтра. На завтра? А что если завтра запал пропадет, и ты снова превратишься в этого слабого, никчемного кретина, который внушит себе, что с Анель все в порядке и не нужно никого наказывать? Нет, такого не будет, то вообще был не я. Я могу сделать то, что требуется, могу, нужно просто терпение, больше терпения.
Лифт тем временем давно отвез женщину наверх и застыл в безмолвии.
Вдруг кто-то вновь зашумел у двери подъезда и набрал номер.
«Пии-пии-Пиии», опять этот невыносимый звонок, после каждой паузы режущий, как ножом по сердцу. Мне казалось, что с каждым новым «Пии» я вздрагивал.
- Кто там? – голос! Голос из домофона, очень похожий на…
- Открывайте, девчонки.
…Очень похожий на голос Анель, или Мамы Анель…
- Ты что, ключи не взял? – Это определенно одна из них, сомнений быть не может… За дверью он! Пора… господи, как страшно…
- Я положил их в «чумадан», а «чумадан» забыл в машине. Открывайте же мне дверь, открывайте – пошире.
Стихи читает, сука… Шутит в своем стиле… не может быть ни единого сомнения, это он… Я узнаю со спины, я видел его, видел совсем недавно в бежевом плаще. Пора, пора… ну, сука…
Сердце застучало на весь подъезд, отдаваясь вибрацией по всему телу, пора…
Дверь отворилась, и вот фигура… он! Его плащ, его телосложение, прическа, рост… определенно он. Давай! Давай!...
Отец Анель поднялся на первую ступеньку, на вторую…
Сила выдернула меня из тьмы… Подняв монтировку над головой, одним резким прыжком я оказался сзади него и, не медля ни секунды, ни говоря ни слова, со всей силы ударил тупым концом по голове. Раздался стук… его повело вперед, он запнулся и начал хвататься руками за все подряд. Тогда я стукнул еще раз, в то же место… Сперва кожа там покрылась маленькими красными пятнышками, которые в момент слились в одно большое и потекла кровь… Вот она… Он повалился на лестницу, схватившись за рану рукой.
Больно тебе… Я ударил снова, по тому же месту, по руке и хлесткий звук от удара заглушился хрустом сломанных пальцев.
- А-а! – завопил он.
Только бы не встал, только бы не встал… Я ударил еще раз, прямо по лицу, по рту… В этот раз кровь не потекла, она брызнула… Раздался многогранный треск, словно раздавили хрустальный бокал, завернутый в толстую материю.
Это же зубы…
Он издал бурлящий горловой звук в гримасе агонии…
- Что, сука, дружить с тобой надо, да?! Дружить?! – подумал я, даже не отдавая отчета в том, что мысли криком вырывались изо рта, – будешь со мной дружить, а, сука?! Будешь?
Я смотрел на жалкую, мечущуюся тварь… И ударил еще раз… Он повернулся, так что удар пришелся прямо по щеке… еще кровь, брызгами… все его лицо в крови. Я обошел его, спустился вниз и начал бить по ногам, как и обещал, слушая сладкие звуки трещащих костей. Это был уже не человек, а жалкий, кровавый обрубок жизни. Его щека рассеклась пополам, обнажив внутри поломанные, кровоточащие зубы. Я нанес последний удар, еще раз, прямо по голове по лбу, и сделал шаг назад… Мои руки были в крови… я медленно начал отходить, смотря, как он пытается стонать и еле шевелится…
Вот так, сука, вот так…
Захотелось выкинуть монтировку, скорей, избавиться от нее, ведь это сделал не я, оружие не на мне… Но нет, нельзя. Дойдя до выхода, я засунул оружие под куртку, вдел в петельку и наглухо закрылся… только бы никто не вошел, никто не вышел… Но никого не было… Меня обуяла паника… мне захотелось скорее убежать, как можно дальше… Я повернулся к двери, и собрался уже нажать на кнопку, чтобы открыть ее… Но в последнюю секунду сжал палец, и надавил костяшкой… чертовы отпечатки.
Тьма и прохлада на улице. Пошел моросящий дождь. Дверь хлопнула сзади, я быстрым шагом пошел прочь, домой, пешком, через дворы… Одежда в крови? Не знаю… она черная, вокруг темно… держаться темных мест, и никто не заметит. Кровь на черной одежде, ведь не видно?
Я начал осматривать себя, и вроде бы ничего особенного… а руки? Руки в крови! Рано или поздно их надо будет достать из карманов… Я прошел по дворам еще сто метров и, убедившись, что вокруг никого нет, засунул руки в ближайшую лужу… Зачем? Я же могу себя выдать… Но кровь, кровь… надо отмыть ее, скорее, отмыть… Господи, какие руки горячие…
Мокрые, грязные руки я вновь сунул в карманы и пошел дальше.
А вдруг туда уже милиция приехала? Сейчас все осматривают и найдут меня по горячим следам? Домой… скорее, домой.
Я прибавил шагу.
Впереди был фонарь… я подошел к нему, и внимательно осмотрел свою одежду… при желании, можно было разглядеть маленькие пятнышки на джинсах… Но это ничего, они вполне могли сойти за брызги от лужи. Куртка была вроде в порядке. Я пошел дальше, быстрым шагом, через дворы и закоулки, домой, скорее же… Когда уже будет этот чертов дом?
В голове была одна паника… вдруг начало казаться, что меня уже ждут там, что меня посадят! Да черт с ним, посадят так посадят… я вон что сделал… вот что я могу сделать, так чего мне бояться? Бояться больше уже нечего… И как все это было легко! Как просто, оказывается…
Я шел вперед и вперед. Моросящий дождь перешел в настоящий ливень, и это было хорошо. Я промок до нитки, чихал и продолжал идти. Иногда на пути встречались люди, но никто из них не обращал на меня внимания. Многие прятались под козырьками подъездов. Я обходил детские сады, через грязь, лужи, через дороги в новые дворы, и шел, и шел, и шел… пока наконец не дошел до дома и страх не сковал меня.
Мало ли что меня там ждет?
Забудь, что за глупости? Никого там нет.
Я поднялся к себе и остановился у самой двери. А стоит ли? Почему нет? Хватит паниковать… отца еще наверняка нет дома, я весь мокрый… Хватит думать, или ты что, собрался на вокзал идти ночевать?
Я открыл дверь и вошел внутрь.
- Кто там? – крикнула мама из зала.
- Это я.
- Я не могу выйти, я ноги грею.
Отлично, отлично…Что надо сделать, чтобы она не заметила ничего необычного? Я промок, под дождем… надо сказать об этом. Как душно в квартире…
Я снял ботинки (они были полностью в грязи), и прошел к залу. В саму комнату заходить не стал:
- Мам… я промок.
- Ну, засунь одежду в машинку, не видишь, я занята?
- Хорошо.
- У тебя случилось чего?
- Нет. А с чего ты взяла?
- Да голос какой-то напряженный.
Что ответить? Думай, думай…
- Мам, ну я говорю же, промок. Мне холодно.
- Ну понятно.
Я прошел в свою комнату, по дороге стянув куртку. Тут я понял, что даже не помыл руки. В джинсах и футболке я пробежал в ванную, где начал основательно мыть их, долго и тщательно смывая смешавшуюся с грязью кровь. Больше всего ее почему-то было на тыльной стороне ладоней.
А если мама пройдет в комнату и увидит куртку с монтировкой?
Я быстро пошел обратно, взяв из ванной полотенце и целлофановый пакет с кухни. Мама, к счастью, до сих пор была в зале.
Достав монтировку, я спешно завернул ее в полотенце, лишь бы не видеть. Руки вновь замарались. Полотенце я засунул в пакет и спрятал в шкафу.
Но руки, руки опять в крови… совсем чуть-чуть, кровь на монтировке уже запеклась, но я умудрился запачкаться. Тогда я вновь достал из шкафа пакет и наспех вытер руки о полотенце внутри.
Запрятав все на место, я принялся стягивать с себя одежду, всю – до трусов. Надев домашний халат, я понес все это в ванную и запихнул в машинку. Я подключил ее к сети, засыпал порошок, и когда барабан наполнился водой и закрутился, я потихоньку успокоился. Как хорошо, что я умею ей пользоваться…
На всякий случай я еще раз как следует помыл руки. Ни в коем случае нельзя пустить маму в ванную, пока одежда не отмоется, мало ли… Вдруг она как-то увидит… Да, кровь незаметна, но все равно. Я решил запереться внутри и помыться. А вдруг она тоже собралась в душ? Надо спросить… и надо помыться, как можно скорее смыть с себя все.
Я прошел в зал. Мама сидела на диване и смотрела телевизор. Ее ноги были опущены в тазик с пенящейся водой.
- Мам, я пойду помоюсь, тебе же ванная не нужна?
- Нет, конечно, иди. Ты не простыл?
- Нет-нет, просто замерз.
- Ну иди, конечно.
Я повернулся, прошел обратно и закрылся в ванной. Я уже начал стягивать с себя халат, как вдруг вспомнил, что оставил включенным свет в комнате. А пакет с монтировкой, вдруг он там на видном месте? Я побежал в комнату все проверить. Пакет был в шкафу, шкаф был закрыт. Ничем особенным комната не выделялась, кроме горящего света, который я тут же выключил.
- Ты чего там туда-сюда бегаешь?
- Да я свет… свет, забыл выключить.
- А!..
Я закрылся в ванной, и наконец от души отлегло… Я облокотился об стену и свалился на пол… Все, можно было отдохнуть. Справа работала машинка, я нашел в себе последние силы, приподнялся и включил воду из душа.
Хотелось сидеть так вечность. Ничего не делать, никуда не выходить, никого не видеть.
А что там, интересно, с Анель? Вдруг она позвонит? Да вряд ли, они, наверное, уже в больнице. Хотя может и оттуда позвонить, а я в ванной. Да и что будет? Поговорить мы еще успеем.
Я убил его? Нет, он шевелился. Но я был близок… как просто, оказывается, убить… Хватит, хватит, не сейчас.
Поднявшись, я скинул халат и долго-долго мылся потом.
Когда я вышел, домой уже вернулся отец. Мы поздоровались, но дальше он был не в настроении разговаривать. Я зашел в свою комнату, еще раз проверил пакет с монтировкой, выключил свет и лег в кровать.
Я был уверен, что не смогу заснуть, проворочаюсь всю ночь, но вместо этого уже через полминуты спал как убитый.
Утро. Школа
Мне ведь приснилось, да, приснилось… бояться нечего, чего бояться, если это сон… но нет, нет… комната, шкаф, монтировка. Вещи!
Я широко открыл глаза, окончательно проснувшись. Вещи.
Родители уже ушли на работу, как обычно. Вещи сушились в спальне на спинках стульев. И куртка, и джинсы и футболка были чище некуда, слава богу. Мама все развесила, может быть, вчера, может, сегодня.
Что делать с монтировкой? В воду, в Черкасское… но только не вместо школы, нет. Могут заподозрить, да, точно заподозрят. В школе надо появиться обязательно. Но нельзя, ни в коем случае нельзя оставлять монтировку здесь. Я заглянул в шкаф и проверил пакет, все было на месте.
Тогда я бросил его в портфель, на самое дно, в отделение, куда обычно кладут вторую обувь. В другом отделении лежала ручка и моя тетрадь. Все, готов… Я быстро оделся, осмотрел еще раз свою комнату и с небольшой опаской вышел на улицу.
Тут меня обуяло неразумное, глупое любопытство: вернуться туда, в подъезд. Посмотреть, что же там осталось, что случилось. Но нет, ни в коем случае. Я прошел к остановке, сел на троллейбус, расплатился и доехал до школы то и дело оглядываясь по сторонам. Никого… никто меня не ищет, никто не знает, кто я.
Стараясь выглядеть естественно, я прошел в школьный вестибюль, а оттуда в класс.
В классе никто со мной по-прежнему не здоровался, но ничего, ничего. Сев за парту, я поставил портфель рядом с ногой, так, чтобы постоянно чувствовать его. Мало ли, в младших классах они могли утащить портфель и спрятать… что, если кто-то утащит его сейчас, с монтировкой внутри, что я буду делать?
Я мерил окружающих взглядом. Кто они такие, эти скоты? Кичатся своим превосходством, считают, что я не могу. Да они и понятия не имеют, чего я достиг в их возрасте, на что отважился, что сумел. Убить человека, что в этом сложного? Нанести первый удар, неужели трудно?
Да нет, нет, я не убил его. Он был жив, шевелился. Да и с чего ему умирать? Умирают когда нож пронзает сердце, пуля сносит полголовы, но не когда монтировка ломает кости. Хотя я ведь бил по голове. А, если умер, то пусть умер, сука. Так ему и надо, будет знать. Подох так подох, а меня они не поймают… вот только избавиться бы от монтировки поскорей.
Кипеш что-то сказал мне с третьей парты. Свое любимое «чухан»? Может быть, может быть. Он даже не знает, кому все это говорит, он понятия не имеет, кто я и на что я способен. Посмотрим, каким я бы был для него чуханом, если бы он оказался вчера на месте отчима.
Почему Анель не позвонила? Да ладно, ладно. Не до того ей было.
Рукой я нащупал портфель и придвинул к себе еще ближе. Начался урок, все замолкли. Все это время я смотрел в одну точку, проигрывая все события с позавчерашнего дня по настоящую минуту. Вроде бы никаких поблажек, даже не оставил отпечатка на двери подъезда. А что бы он им все равно дал? Я ведь не значусь в базе, не совершал до этого преступлений. Но нет, я молодец, что не оставил отпечатка. Что если бы они каким-то образом решили, что у меня есть мотив? А кто бы это решил? Кто? Да кому вообще есть дело до этого рядового случая? Но допустим, они вышли на меня – и сняли бы отпечатки. Сравнили бы их с тем, на домофонной двери, – и все, мне хана. Хотя кто сказал, что они вообще бы проверили домофонную дверь? Да мало ли сколько народу на нее нажимало!
И никто меня не видел, никто, я чист-чист. Осталась только эта поганая монтировка.
А если отец заметит пропажу? Брехня, он ей в жизни не пользовался. Да и мало ли куда она могла пропасть, может, забрал кто. Одолжил и забыл.
А если кто-то увидит, как я ее выбрасываю в озеро? Туфта! Найду место, где никто не увидит. А что делать с полотенцем и пакетом? Бросить все вместе? Да, да это самый лучший вариант, вес монтировки утопит их. Хотя нет… пакет может всплыть. Черт, да и полотенце тоже, а монтировка никогда. Надо только закинуть ее подальше. Пакет можно выкинуть… куда? В урну? А полотенце в крови? Нет, его можно постирать дома, это не беда, можно вообще его не выбрасывать. А можно сжечь, но где? Не разведу же я костер на улице! Черт... черт… А если монтировку…
Да заткнись ты уже со своим «а если»… хватит паниковать, ни о чем не думай. Просто усни, и будь оно что будет. Пронесет – повезло, не пронесет – плевать. Засни, заляг в спячку и очнись, когда зима уже закончится.
Мне вдруг захотелось так и сделать. Закрыть глаза и уснуть, забыв обо всем… но чувство это быстро сменилось трезвой оценкой реальности. Монтировка с его кровью – вот все, что меня связывает с этим. Можно просто отмыть кровь и положить ее на место. Нет, она могла уже запечься, надо было раньше думать.
О, господи… а что если кто-то сейчас войдет в класс? Что, если меня схватят прямо сейчас, потому что я не успел вовремя избавиться… Что, если Анель указала на меня?
Хватит, глупости. Она никогда бы так не сделала. Но, а как объяснить, что она не позвонила? Да просто – зачем ей вообще звонить? Отчим избит, а она мне бежит звонить, так что ли?
Да, именно так. Но нет, нет, то, что она не позвонила – это вполне нормально и точка. Никто сюда не придет.
Спокойно, спокойно…
Тем временем зазвенел звонок, и я чуть не подпрыгнул на месте. Следующий урок был в этом же кабинете, поэтому я остался сидеть на месте. Нежданно негаданно подошла Лена и села за парту впереди, повернувшись ко мне:
- Привет!
- Привет…
- Ты какой-то странный сегодня. И вчера тоже, то есть позавчера. Это из-за ребят, да?
Этой мне хрени сейчас еще не хватало. Где раньше была твоя забота? Да ребята – тараканы, последнее, что меня волнует. Если я его сумел порвать, как тряпку, я и их порву, если придется. Пускай полезут, поймут, кто такой чухан, уроды бесхребетные. Думают, они сильные? Да они в жизни хоть что-то подобное делали? Нюхали?
- Ты задумался? – спросила Лена.
- Да, немного…
- Не переживай, ладно? Скоро и школа закончится, – она говорила добрым, успокаивающим голосом, как мама говорит на ночь ребенку. Но меня это бесило.
Отвали…
- Ты немножко не в духе, да? Ну, по тебе видно. Ладно, не буду тебе мешать. Просто не отчаивайся, все хорошо, ладно?
- Ладно… спасибо.
Она улыбнулась:
- Ну давай, не переживай.
Она ушла на свое место, и вновь прозвенел звонок.
Что делать с чертовой монтировкой? Вдруг прибоем ее вынесет на берег? Да каким прибоем, это озеро, это не море. Но вдруг там тоже бывают прибои, везде же бывают прибои. Но она тяжелая, она пойдет на дно и в жизни не всплывет! А если и всплывет, то что? Имени моего там все равно не написано, мало ли чья она? А пакет, а полотенце? Может, связать их покрепче, перевязать ручки? А вдруг не утонет? Да не может такого быть, хватит! Как все может всплыть, что за чушь? Но это чревато… лучше замочить полотенце в тазике с хлоркой, отмыть, а пакет сжечь. Пока дома никого нет, на кухне. И включить кондиционер… или открыть окно. Выветрится. Если родители и учуют, скажу, что фотографию сжег. Купятся, подумают, что это сложная тема для меня, и перестанут расспрашивать. Точно! Но сперва монтировка, монтировка…
День. Черкасское
Паника сошла на нет ближе к третьему уроку. Мне удалось на какое-то время отключить мозг, просто не думать… но в самом конце, когда я уже выходил из школы, все вернулось на прежние места. Включая странный страх, будто за каждым углом прячется кто-то, кто поймает меня. Вдруг еще одна мысль пронзила голову:
Ехать-то надо в другую сторону… хотя кто знает, куда мне ухать? Мало ли, может, я к репетитору или еще куда?
Я дошел до остановки и сел в первый троллейбус. Конечная была ближе к окраинам района Сталеваров, там и находилось Черкасское озеро. С остановки нужно было только пройти в глубь, туда, где не было людей.
Я убил его? А если нет? Если он оклемается и будет теперь мстить?
Что, очко поджал?
Разделал его один раз, разделаешь и второй.
Я выкину монтировку, приеду домой. Вечером должна (должна!) позвонить Анель… информация, вот что мне нужно. Больше информации, тогда я смогу успокоиться. А может быть, все-таки съездить после Черкасского в подъезд? Посмотреть… Хорошая идея, если мне нужна информация, то я смогу ее получить.
Нет! Ты что, больной? Ты что, не помнишь, как говорили, что убийца всегда возвращается на место преступления? Одумайся, одумайся…
А что, если на меня наедет кто-нибудь из местных Сталеваров? Избить его тоже? Опасно-опасно… да никто на меня не наедет, я вчера убил… Убил или нет? Не важно, но я готов убить. А если человек готов к этому, то по нему сразу видно, что он из себя представляет. Посмотреть бы в зеркало… вдруг я стал другим?
Глупости… но все же…
Троллейбус уже ехал по центральной улице района Сталеваров. Вокруг одни «хрущовки», сзади которых изредка высовывались шестнадцатиэтажные новостройки. Большинство из них были еще неокрашенными, без окон … и подавители, очень много подавителей ходило вокруг, гораздо больше, чем в центре. Лысые головы, спортивные костюмы… лицо одного было злобным, хуже, чем у Кастора… такой, наверное, тоже может убить. Боковые стены некоторых домов были украшены огромными рисунками строительной тематики – завод, люди в касках, искры…
А если кто-то заметит меня? Да черта с два, это вообще другой район, другая жизнь. К черту все, хватит, хватит паниковать! Посадят тебя так посадят, не беда, привыкнешь. В конце концов, никаких других долгосрочных планов нет, так почему бы и не сесть? Я человека убил, это черта, которую не дано переступить каждому. А если ты не побоялся убить человека, что вообще в жизни тебя может напугать?
Но монтировку все равно надо выкинуть.
Через тридцать минут я доехал до конечной. По правую руку было озеро. Со всех сторон его окружали дымящие заводы, но тем не менее люди в нем все равно купались, прямо недалеко от остановки был небольшой, пустующий пляж. Если пляжем можно назвать место, заросшее травой.
Я спустился к озеру (в надежде, что если меня кто и заметит, то подумает, что я иду справить нужду) и пошел вперед. Обогнув берег метров на триста, скрывшись в зарослях деревьев, я внимательно начал осматривать все вокруг… никого. Где-то вверху шло шоссе, но деревья загораживали обзор… так что даже если там кто-то и был, он ничего не видел.
Достав пакет из портфеля, я быстро вытащил полотенце. Монтировку пришлось отдирать, из-за крови она прилипла к ткани. Я отбросил ее на землю, лишь бы она как можно меньше была в руках, быстро положил полотенце в пакет и упрятал их обратно в портфель.
Я еще раз огляделся – никого. Наконец одним быстрым движением я поднял монтировку и со всей силы бросил ее в воду. Она улетела на удивление далеко и с брызгами ушла под воду. Я остался еще на минуту, удостовериться, что она не всплывет…
Глупость… не может она всплыть… но надо, надо было проверить.
Когда все было кончено, я быстро зашагал обратно. С другой стороны конечной остановки стоял вроде бы тот же самый троллейбус. Я подождал, пока он уедет, скрываясь среди деревьев. Не успел он отойти, как за ним подошел следующий… я забежал внутрь, расплатился, и с чувством одного свалившегося с души камня поехал домой.
Оставалось еще два дела.
Дома
Троллейбус дошел до дома почти за сорок минут. Как я и думал, мать с отцом были еще на работе, они постоянно на работе. Первым делом я взял из ванной ведро, наполнил его водой, добавил хлорки (вылил почти половину всей бутылки) и запихнул туда полотенце. Ведро спрятал за кроватью в своей комнате.
Потом побежал на кухню, открыл окно и включил вытяжку на кондиционере – нужно было сжечь пакет так, чтобы весь горелый запах быстро выветрился. Пакет я положил в раковину, достал из шкафчика спички и поджег. Сразу же завоняло, а над огнем затанцевали черные нити копоти. Все, что накапало в раковину, я быстро облил холодной водой, отскоблил и выкинул в мусорку. Потом как следует промыл раковину, побрызгал воздухоочистителем и выкинул мусор.
На протяжении следующего часа я еще три раза бегал на кухню, дабы убедиться, что запаха не осталось.
На этом почти все дела были закончены. Оставалось дождаться когда полотенце очистится.
Я ходил от одного угла к другому, то и дело поглядывая в окно, сам не зная, зачем.
Анель, позвони мне…
Скажи, что я все сделал правильно…
Почему она не звонит?
Да рано еще, рано… вечером позвонит, если не сегодня, то завтра…
Ага, я уже допускаю мысль о завтра… Что, если я все сделал не так, как надо? Что она тогда сказала? Какую-то чушь о том, что они сблизились… что, если это была не чушь вовсе…
Заткнись.. Заткнись! Хватит думать, хватит…
Наконец, я достал из ведра полотенце и внимательно осмотрел его – ни следа крови. Правда, оно приобрело неестественно выцветший, белый оттенок. Нет, такое полотенце нельзя было оставлять дома, мама заметит. Его можно со смелой душой выбрасывать, крови все равно нет.
Я хорошенько отжал полотенце, вышел на лестничную площадку и выкинул его в мусоропровод. Воду из ведра слил в ванную, и тщательно все промыл. Ванная заблестела, ведро тоже, будто им никто и не пользовался. Чертов запах хлорки никак не хотел сходить с рук… я мыл их около десяти минут и все было бесполезно. Отчаявшись, я ушел в свою комнату и лег на диван. В конце концов ничего страшного – никто не будет нюхать мои руки.
Все было кончено, оставалось ждать… Но почему она не звонит?
Я попытался сосредоточиться на чем угодно, лишь бы не думать… и через несколько минут, сам того не ожидая, уснул опять. Это была та роскошь, которую можно было себе позволить.
Стаканы бьются, потому что их можно разбить…
Я разрушаю бокал, дабы навсегда стереть его невыносимое уродство
Вскрываю плоть зла, орошая землю кровью добра, освобождая ее из вечного рабства
Раздираю на части личинку, давая бабочке распахнуть крылья
Срезаю изуродованный кусок кожи, с лица планеты
Ибо только когда не останется никаких преград, я смогу со спокойной душой обнять всех своих близких
Проснувшись, я услышал, как на кухне кто-то хозяйничает. Был уже вечер… черт, вдруг она звонила?
Я побежал на кухню и увидел там отца::
- Привет… э-э-э.. мне никто не звонил?
- Нет. Есть будешь?
- Нет, спасибо… может быть, потом. А где мама?
- Ее на работе задерживают, она поздно приедет.
- Понятно. Ладно, слушай… я буду у себя.
- Ага.
Я закрылся в своей комнате, и тело вдруг начало дрожать… каждый мускул, каждая клеточка…
Никто не звонил… в восемь часов я не выдержал и сам набрал ее номер.
Никто не взял трубку.
Да ну и плевать… к черту информацию… главное, что я сделал, и точка. Разве не этого она от меня ждала? Разве любая девушка не ждет от своего спутника защиты? Мы ведь говорили с ней об этом однажды, и я сделал все, как обещал, как должен был сделать любой человек.
Допустим, она на меня злится (хотя с чего бы это?), допустим… это обязательно пройдет. У нее шок, она может переживать вместе с матерью, но не беда.
А если она ему все простила?
Да как можно такое простить? Он сделал, он получил по заслугам, все. Мы все квиты… нужно, черт возьми, нужно локтями пробиваться вперед. Нужно стирать любую помарку, мешающую тебе двигаться дальше.
Как иначе жить? Почему я раньше этого не понимал?
Я убийца… да. Но по-другому-то нельзя.
Что лучше – быть убийцей или быть этим дрожащим уродом, которому тошно от самого себя? Что лучше – действовать или думать?
Я постоянно думал о всякой чуши, никому не нужном бреде, который никому ничего не давал. Какой в нем был смысл? Осознание чего-то, но чего? Да… ты подумал несколько минут, тебя захлестнуло какое-то странное чувство, но что оно дало? Оправдание тому, что ты никому не можешь в рожу треснуть?
«Зато я думаю»… жалкая, лицемерная ахинея. Думами проблем не решишь.
Нужен просто случай, чтобы это понять.
Произойди со мной этот случай раньше – я бы этого Кипеша там в парке убил. Я бы его поломанные зубы видел, его кровью измазался. А вместо этого я вел себя как полный лох. Слабость, черт возьми… слабость – она как зараза, она ищет себе любое оправдание, прикрывает себя любой теорией… слабость, которую нужно просто искоренять. Больше я отнюдь не слаб, о нет… любой, самый сильный физически человек может оказаться слабее меня сейчас. Потому что далеко не каждый решится сделать такой поступок. Только сильный человек может решиться убить другого.
Я боялся? О да, еще бы. Но бояться можно. Можно дрожать, можно хныкать… но дело нужно довести до конца, и если ты в итоге сумел… Вот тогда ты можешь называть себя человеком, черт возьми. Да я любого теперь урою. Урыл одного, урою следующего, я ничего теперь не боюсь.
К черту, что там сейчас думает Анель… то, что произошло, вообще касается только меня и его. Это мужское дело… да, именно мужское, вот что это значит. Ведь я раньше смеялся над этим, не понимал, а теперь понимаю. Вот что такое поговорить по-мужски, вот что значит вырасти. Вот она, настоящая жизнь, какая есть. Так выглядит кровь… Просто кто-то понимает это раньше, а кто-то позже. Я понял это сейчас. Я изуродовал человека, который на все сто процентов это заслужил…. Я видел его страдания и добил его. Пускай он умрет. Надо было двинуть еще несколько раз для уверенности.
Да, да… уж лучше он будет мертвым, тогда это значит, что я зашел туда, куда не заходил ни один ублюдок, считающий себя умнее меня. Он наверняка умер, а даже если нет – жизнь его теперь будет не сладкой.
Вдруг я начал проворачивать тот момент вновь и вновь, и с каждым разом он все больше мне нравился. Я вновь слышал этот приглушенный хруст, словно кто-то раздавил бокал в толстой материи, хруст ломающихся зубов… я видел вновь и вновь брызги крови. И чем больше я об этом думал, тем больше мне хотелось вернуться туда и повторить все с самого начала. Эта сука заслужила каждую сломанную кость, каждую рану. Каждую каплю крови я заслуженно отобрал. Теперь они мои.
Черт возьми… но почему же она не звонит?..
Ближе к двенадцати пришла мама. Я вышел в коридор, сухо сказал «привет» и вернулся к себе. Через двадцать минут она сама постучалась в комнату:
- Заходи, открыто, – сказал я.
Она немного приоткрыла дверь:
- Привет… все играешься?
- Да, нет, просто лежу..
- У тебя ведь завтра выходной ведь, суббота?
- Да.
- У меня к тебе поручение одно будет, – она прошла в комнату и поставила к стене белый пакет… На секунду мое сердце остановилось, это же тот самый пакет, который я сжег… она… да что за глупости? Он просто чуть-чуть похож… успокойся…
- Можешь это завтра отвезти к бабушке?
- Конечно… а что это?
- Это пряжа, я ей еще сегодня обещала завезти, но заработалась.
- Ладно, я завтра отвезу.
- Только с раннего утра. Поставь будильник на девять. Я и так ее подвела, смотри, теперь ты не подведи. Не забудь!
- Да ладно, ладно.
Мысль уйти из дома с самого утра и спрятаться у бабушки успокаивала. Мама вышла из комнаты, и я сразу же разделся, выключил свет и лег спать, чтобы следующий день наступил скорее.
Почему-то мне по-прежнему было боязно сидеть дома.
Ночью приснился сон…. Глупый, с одной стороны, но очень страшный – с другой. Я смотрел криминальную программу по телевидению и видел в ней самого себя… среди насильников, убийц… Прямо во сне играла могильная музыка, а осуждающий голос говорил: «На этих страшных кадрах изображен обезображенный труп… имя нападавшего уже известно, им оказался пятнадцатилетний...». Все были против меня, я словно чувствовал осуждение всей страны… и сам настрой передачи, словно все, кто ее делали ненавидели меня… все вокруг ненавидели меня за то, что я сделал, презирали и, что самое страшное, считали слабым…. Слабым, до невыносимости слабым человеком, который поддался обстоятельствам… но почему?
Будильник уже звенел…
Почему эти слабые овцы ненавидят меня? Я разделал человека, разорвал всю его сущность как тряпку, с резким разрушительным звуком… им не понять! Да, они все только подталкивают к этому, а стоит увидеть последствия, так они сами слабее мыши… чертовы крысы… «ты должен быть сильным, ты должен быть сильным», вот она во мне, сила! Вот ее истинное лицо, я стал тем, кем должен был стать… И теперь вы ужаснулись. Теперь вам стало страшно.
Теперь им приятнее считать меня слабым, потому что они не могут справиться со слабостью внутри себя, которая шепчет им о моем превосходстве. Которая говорит, что они никогда не будут способны на подобное, которая открывает глаза на ту ложь, которую они постоянно несут. На все эти идиотские «Я настоящий мужик, я настоящий пацан… мужик должен уметь драться, я умею драться…»
Какая польза от того, что ты умеешь драться, если ты даже не можешь убить?
Вот что такое эволюция, когда человек по мере развития переступает с одной ступени на другую. Я всегда был в конфликте со всеми, но теперь я в этом конфликте нахожусь выше всех.
Я открыл глаза… внутри осталось какое-то досадное чувство, но я никак не мог вспомнить, что же мне такого приснилось, раз в голову полезли именно такие мысли.
Может, приснилась реальность?
Может, я опять пережил то, что сделал?
Какие бы чувства ни были внутри, я знаю, что все сделал правильно.
Одевшись, я поскорее покинул квартиру, захватив пакет с пряжей.
Глава 11
Исход
Бабушка
Дверь в квартиру бабушки я открыл своим ключом, чтобы в случае чего не разбудить ее. В квартире было тихо, словно она и вправду спала. Я снял обувь и собирался пройти в спальню, как вдруг на стене коридора заметил еще один «новый» предмет. На самом деле, он висел там уже лет восемь, но я слишком сильно привык к нему, чтобы обратить внимание… как с той картиной на кухне.
Это была моя детская фотография – на ней я в синем костюмчике с кружевами, с нарисованными фломастером усиками и румянцем на щеках стоял у елочки и, видимо, пел какую-то детскую песенку. Это было во втором, может быть, в третьем классе. Наверняка я пел что-нибудь вроде: «Трусишка – зайка серенький – под елочкой скакал…». Странно, что я один попал на фотографию, никаких других детей видно не было. Слабый урод, маленький, наивный и глупый. Стоял там, ни черта не понимая в жизни.
Господи да хватит, обычная фотография… Но она напоминает мне того себя, которым я был… Но ведь я это до сих пор я, черт возьми, я не стал другим человеком… Что за глупые мысли о какой-то эволюции?
Хотя… я переступил черту. Что это, если не эволюция? Надо просто давить каждого ублюдка, что мешает тебе жить… научиться делать это раз, а потом это станет тобой… потом пропадет страх, и ты поверишь в свои силы. Просто один раз пересилить в себя, искоренить эту чертову доброту, которая есть не что иное, как оправдание слабости.
Вдруг из спальни вышла бабушка и сразу же начала меня обнимать:
- Никиточка, внучок мой, здравствуй! Здравствуй, дорогой!
- Привет, ба…
Она несколько раз крепко обняла меня, поцеловала в щеки и похлопала по спине. От ее домашнего халата исходил все тот же приятный запах домашней выпечки, которым вообще пахло все в квартире. Старая, добрая бабушка…
Что же теперь, мне ее тоже ненавидеть? Она ведь добрая… ну что за бред… она женщина, а женщина может себе позволить быть доброй. Мужчине этого не дано, это роскошь, которую он не должен себе позволять. Вот и все, хватит проецировать на бабушку то, что касается только тебя.
Мать твою… как хорошо, что она не знает того, что я сделал… то же самое нужно сделать и с кондукторшей, которая тогда, давным-давно, на нее кричала. И с тем жалким, недоделанным ублюдком, который, как чертова крыса, украл из ее руки конфету и скрылся. Потому что он слабак, который не может встать лицом к лицу к ответственности.
Вот оно что… вот как устроен этот мир, вот как должны жить люди. Сильные защищают слабых… женщины слабы, и только мужчинам… только сильным мужчинам дано бороться с гнилью. Давить подавителей, слабаков, прикидывающихся черными песчинками, вставать на защиту женщин.
Хватит! Скажи бабушке что-нибудь, хватит думать!
- Ба, я бы не прочь покушать… Ах да, у меня в пакете пряжа от мамы.
- Ой как хорошо! Поставь, поставь на пол…. Пойдем на кухню… У меня пирожки есть, твои любимые, с мясом. Я как будто чувствовала, что ты придешь, представляешь? Я их еще вчера испекла…. Почему-то думала, что ты вчера придешь, но ничего, всего на день ошиблась. Пойдем, я сейчас быстро разогрею.
- Здорово.
- Утром сегодня проснулась и думаю: «Раз вчера не пришел, значит, придет сегодня…. Надо держать пирожки наготове….». Да… ты же знаешь, мне всегда хорошо, когда ты приходишь. Когда дома все вместе – тогда и душа на месте!
- Да, ба, я знаю.
Мы прошли на кухню. Бабушка достала пирожки из большой кастрюли, накрытой шалью. Она включила плиту и спешно покидала несколько штук на сковородку. Сразу же очень вкусно запахло, прямо как в детстве… Она еще делала тогда пельмени и суп такой вкусный, а потом мы играли, смотрели мультики…
Теперь я вырос.
Через пять минут еда была готова. Я ел, а бабушка рассказывала всякие истории, в основном из сериалов. Я сидел молча.
Она зачем-то вышла в свою комнату и вдруг позвала меня. Я как раз все доел и пошел за ней.
- Ой, Никиточка, смотри, иди скорее сюда, смотри… – крикнула она, когда я уже зашел в комнату. Оказалось, что все это время там тихо работал телевизор. Бабушка сидела на диване, а я присел рядом на кушетку:
- Я тут, ба.
- Смотри, Никиточка, это же твой любимый мультик, смотри!
На экране шел мультик «Крошка-енот». Мне всегда он казался грустным… я вроде даже плакал, когда смотрел его маленьким, потому что песня была очень грустной – «От улыбки…»
- Помнишь, как мы с тобой его смотрели, когда ты у меня жил?
- Да, бабушка, конечно помню.
- Мы смотрели его с тобой, а потом я тебе сказала… ты помнишь, что я тебе сказала?
- Да, помню. Странно, что ты сама это помнишь, я думал, что ты забыла.
- О, зря ты так о своей старой бабке. Она ничего никогда не забывает. Нужно помнить, я ведь тебе уже говорила…
- Никогда не нужно забывать чего-то хорошего.
- Да… иной раз вспомнишь что-нибудь, и сразу так хорошо становится…
Крошка-Енот тем временем говорил что-то своим детским голосом. Потом взял палку и стукнул по своему отражению в воде.
- А ты помнишь, как я тебе сказала, что нужно быть очень добрым человеком?
- Помню, бабушка, – я все помнил, – ты сказала, что важнее всего остального – доброта.
Доброта… которая подавляется всей массой вокруг нее, доброта, позади которой всегда найдется Кастор, который подавит ее, не сможет понять… Доброта, которую элементарно нельзя сохранить внутри, которая выветривается из тебя по мере того как ты взрослеешь, по мере того как ты общаешься с другими людьми и все больше осознаешь окружающую действительность… Она должна из тебя выветриться, чтобы ты позволил ей жить дальше, в других людях, в бабушке… чтобы найти в себе силы, загрызть волка и спасти тем самым овец.
Вся доброта – это удел слабых. Это слабость.
Кто слаб, бабушка? Ты ее считаешь теперь слабой?
Не есть ли это предательство самого себя?
Да нет, конечно… ей можно быть слабой. В этом вся ее прелесть... но ты – нет. Ты должен быть тем, кто позволит ей спокойно жить в этом мире, кто будет охранять и ценить ее… кто не позволит тупому Кастору стукнуть ее сзади по голове, пока она будет читать тебе детскую сказку.
Бабушка улыбалась… просто от того что я был рядом с ней, и мы как раньше смотрели мультик.
- Мультики на самом деле всегда очень хорошие, – сказала она, – ну кроме этих, западных. Они мне почему-то не нравятся… хотя знаешь, почему?
- Почему?
- Там ничего доброго нет. Вечно они что-то дерутся, бегают-прыгают, а морали никакой… А вот такие мультики, старые, наши – они очень хорошие. В них всегда мораль найдется. Видишь, тут сказано, что надо улыбнуться просто – и тебе тогда всегда улыбнутся в ответ.
Ну, конечно, улыбнутся тебе… Тебя только за чмо посчитают.
Ты видишь, какая бабушка добрая, какая наивная? Это хорошо… и ничто не должно врываться в эту наивность, нужно давить любую мразь, которая не сможет ее понять… нужно охранять своих любимых.
- А вот твой Дед, – продолжила она, – он никогда этого не понимал. Вечно куда-то лез, вечно ему нужно было кулаками что-то кому-то объяснять… Даже когда он с кровати встать не мог, все что-то кричал, ругался. «Всех порву» говорил… а зачем?
- Да… а ты говорила, что всегда нужно улыбнуться человеку вместо того чтобы ударить его палкой. Как Крошка-Енот.
- Я помню, я тебе все то же самое еще давным-давно говорила…. говорила-говорила, а ты такой маленький был. Ты меня внимательно слушал, а потом убежал в другую комнату и почему-то заплакал.
Я помнил это, но не мог понять, почему… то ли грустная песня меня просто расстроила, то ли еще что, но я действительно тогда заплакал. И уж тем более не мог понять, почему в том возрасте… но внутри сидело такое чувство, я помню его… Чувство, что нет места всему тому, что она сказала, в мире, чувство беспомощности, невозможности ничего изменить. Да, именно поэтому я тогда заплакал маленьким… я видел бабушку и где-то внутри понимал, как ей тяжело… ведь всегда тяжело добрым людям идти по жизни. А тогда я никак не мог ей помочь.
Ее добрый, старый голос, ее взгляд, врожденный альтруизм, ее чистая, прелестная доброта… и то, что я сделал, ей бы наверняка не понравилось… но так надо. Вот какова на самом деле жизнь, и нужно скрывать это от нее, нужно позволить ей жить так, как она хочет, охранять ее, ведь она того заслуживает…
- Мне кажется, что тебе помогло то, что я тогда тебе все это сказала. Ты никогда никуда не влипал, ничего с тобой не случалось – значит, старая бабка дала тебе хороший совет. Значит, я хоть на что-то способна, хоть для чего-то пригодилась.
- Бабушка, не говори о себе так. Ты дала очень хороший совет, очень добрый.
Но последовать ему невозможно…
- Ну вот видишь, значит я эту жизнь прожила не зря.
Тем временем заиграла песня. Мне стало грустно, а бабушка… я посмотрел на нее и увидел, что она вытирает глаза платочком.
Черт побери, почему? Она что, плачет?
- Ты что, плачешь?…
Она ничего не ответила, только чуть всхлипнула и продолжила тереть глаза…
Чего она плачет? Какого черта, кто ее обидел? Жизнь?! Эти суки, которые ее вечно доводят, не дают быть такой, какая она есть?.. почему?!
Я сел рядом и обнял ее. Несколько раз она чуть вздрогнула… потом убрала платочек и по-доброму сказала:
- Ой, внучок… что-то накатило. Вспомнила Деда твоего старого… ой, еще всякого навспоминала…
- Не переживай так, ты чего?
- Ничего-ничего, не обращай на меня внимания.
Она вспомнила что-то плохое…
А если бы она знала, что я сделал, от этого она бы не заплакала? Мало ли кем бы я стал в ее глазах?
Не думай, не думай…
Мы сидели молча… Мультик про Крошку-Енота давно закончился.
- Ладно, внучок, беги домой, ты и так уже задержался… – сказала она.
- Хорошо… но ты не переживай, я еще заскочу.
- В любое время.
Я вышел в коридор, надел кроссовки и еще раз посмотрел на фотографию. Вот таким бабушка меня знает, таким я навсегда останусь в ее памяти.
Но это не то, какой я есть…
А правда ли?..
Ученик
Я закрыл за собой дверь, начал спускаться вниз по лестнице, как вдруг увидел в окно подъезда идущего по улице ученика. Того самого, который уходил от нее в прошлый раз – та же самая клетчатая рубашка, заправленная в обтягивающие черные джинсы. На носу огромные очки в роговой оправе черного цвета. На ногах – потрепанные кеды с азербайджанского рынка, где все мы в детстве покупали петарды.
Сомнений в том, что он идет к бабушке, не было… подонок, да, он единственный, кто к ней ходит! Сука, украл ее книжку, она там плачет, а он… меня захлестнула та же самая волна насилия, руки сжались в кулаки, ногти силой впились в кожу, мои зубы свело, когда я представил картину… как линзы очков разбиваются, протыкают глазное яблоко и льется кровь…. Вдруг я увидел в голове образ, как этот кудрявый прыщ ждет, пока бабушка отвернется, потом хватает с полки книгу и прячет ее под рубашкой. Потом он вежливо ей улыбается, а она по простоте душевной говорит ему что-то доброе (учись хорошо, у тебя все еще получится), а эта лицемерная сука улыбается ей в ответ еще шире, шипя про себя как змея (уж буду и без тебя, старая дура), и уходит. Это точно он сделал, сомнений быть не могло… он еще и заплатить ей небось не собирался… воспользоваться добротой решил, потому что сам слабак, который ничего не может, кроме как использовать по настоящему добрых людей, сука…
Я стал ждать.
Подъездная дверь хлопнула, шагов почти не было слышно, но я знал, что он поднимался. Спрятаться было негде, да я и не собирался нападать из укрытия, я больше не крыса, я не боюсь… Мне не нужна монтировка, я разорву его голыми руками… Мне не нужно ничего спрашивать у него… а то получится повторение той же истории, как я, будучи слабым внушил себе, что Микроб не брал мое «Лего»… Я вспомнил его глаза, как они говорили «Ты, что спятил? Я тебе клянусь, что ничего не брал!», а я знал, что это неправда, но боялся… главное, он тоже знал, что это неправда… а я внушил себе… но теперь все будет по-другому.
Этот прикидывающийся ботаником подонок понятия не имеет, чего я уже добился в его возрасте… И вот он появляется, медленной походкой он идет по лестнице вверх, смотря себе под ноги. Он заметил меня, да-да, хоть и смотрит под ноги… забоялся…
- Эй, ты куда идешь? – спросил я, и понял, что только что нарушил этим свой же план «ничего у него не спрашивать». Но вдруг, вдруг все-таки это не он, я же не знаю точно…
Ты опять себе внушаешь это?! Чего у него спрашивать, будто бы он признается… но по крайней мере, я посмотрю в эти лживые глаза, чтобы они поняли, что их ждет… поняли, за что все это.
Его страх можно было буквально учуять… Он поднял голову, посмотрел на меня, и осторожно ответил:
- В восемнадцатую… я к репетитору по математике.
Да к черту лживые глаза, просто бей по морде, как он того заслуживает! Чего ты ждешь?! А вдруг это все-таки не он? Он испугался меня, черт возьми, я не припомню, чтобы меня в жизни вообще кто-либо боялся. И что я сделаю? Ни с того ни с сего двину ему по морде? А потом он скажет бабушке, что его избили в подъезде… а я буду врать, что я здесь не причем. Я ненавижу врать тем, кого люблю.
И вот ты вновь думаешь, переживаешь… Но все-таки нужно продолжить беседу… вдруг если я сейчас начну, это будет неправильно?
Парень тем временем медленно поднимался, не собираясь останавливаться. Да и почему он должен останавливаться, я же не сказал «стой!»
- Подожди, послушай меня.
- В чем дело-то?
Теперь он остановился.
- Послушай меня, просто ответь на вопрос, ладно?
- Ну… ладно, – он старался держаться от меня на расстоянии. Интересно, неужели я стал выглядеть иначе, взаправду? Я совсем забыл об этом… вдруг ты как-то изменяешься внешне, после того как первый раз убиваешь кого-то? Меняется что-то во взгляде?
- Слушай, я вообще не из этого района, я просто хожу сюда к репетитору…
- Да перестань, – сказал я. – Мне все равно, кто в каком районе живет, это ты на такие темы с Залихватскими будешь разговаривать, – Я знал о Залихватских, местных братках, с детства, но ни разу в жизни не видел ни одного из них и не общался с теми, кто их знает. Залихватские были раньше символом подросткового страха, эдакого кащея бессмертного, бабой ягой для мальчиков постарше. Все во дворе боялись их и говорили вещи вроде «вот, попадешь по-крупному, будут тебя Залихватские бить…», или «Залихватские всех убивают, кто перейдет им дорогу». Эти злые люди существовали на самом деле, и я упомянул о них только для того чтобы припугнуть паренька.
Господи, как это низко! Что ты несешь?! Ты не подавитель, ты против их всех!
Почему это есть внутри меня изначально, по умолчанию? Почему я не могу удалить этот компонент из системы? Я чувствую людей, чувствую психологию общения, чувствую, что если в разговоре упомянуть о ком-нибудь страшном, это напугает человека, с которым ты общаешься. Я сказал о них, и паренек подумал, что я связан с какими-то крутыми людьми, и это еще больше припугнуло его. Я, как арфист, играю на струнах человеческой психики, манипулирую, в точности зная, какую струнку дернуть следующей. Откуда все это во мне?
И ты что, боишься? Тебе мало просто наехать, ты еще и говоришь глупости?
Кто здесь боится больше, он или ты?
Убей его!
Но вместо этого я продолжал говорить:
- Я у тебя вот что хочу спросить. Ты мне скажи, ты давно ходишь к репетитору?
Звук моего голоса напомнил мне мой разговор с подавителями в парке (Если на меня наедет бугай, мне все равно, что он изобьет меня до смерти, я успею двинуть ему по роже хоть один раз, как настоящий пацан), это был лживый голос и вдруг… вдруг я почувствовал себя снова собой, тем слабым, жалким…
- Ну, недели три… может быть, больше. Я раньше реже ходил, сейчас чаще, – ответил он наигранным, отзывчивым голосом, словно ища моего расположения.
- Скажи, ты ведь видел, что у нее много разных книжек там, да?
- У репетиторши…? А, ну, да… а что? Вы как-то знакомы?
- Это не важно. Ты хоть одну книгу у нее брал?
- Нет, с чего мне…
- Я повторяю, ты хоть одну книжку брал без ее разрешения?
Господи, это не я говорю. Это роль, которую я играю, маска на моем лице, вокодер в горле. Это не я.
- Ничего не брал ни разу! – сказал он, вцепившись со страху в поручень.
- Говори, сука! – рявкнул я, увидев что он совсем испугался, – говори, а не то я тебя тут на месте убью! Слышишь, сука?! Убью тебя!
- Господи, да ничего я не брал, правда же...
Его глаза… глаза Микроба… что ты сейчас сделаешь? Снова будешь тем боящимся всего, жалким, убогим трусом, который не может отстоять свои интересы? Надо избить эту тупую лицемерную скотину, которая врет тебе прямо в глаза. Он врет… или я опять буду убеждать самого себя в том, что он говорит правду? Избей его, размозжи его уродливую морду, пусти ему кровь, переломай ноги…
Мысли сметали одна другую в моей голове, пока я стоял и смотрел на него.
Бабушка… господи боже, бабушка, я же ее так люблю… чтобы ты сказала, увидев меня таким? Что? Прямо за твоей дверью, совсем другой… кто здесь лицемерная сука? Даже если у тебя украли книгу, неужели ты была бы рада, если бы я решил эту проблему таким образом? Было бы это решением проблемы вообще? Тебе бы стало лучше?
Мысли, мысли… опять мысли, не несущие в себе ничего, кроме оправдания слабости. Надо избить его. Надо разбить его сраные очки об его морду, сломать нос, надо… надо...
Женщина в больнице – сказочница, Рафис, Анель… Образы прошлого в безумном водовороте начали плыть перед глазами. Посмотри на этого парня… да он же просто добрый, он действительно ничего не брал, наверняка к ней приходят еще кучи людей… это не оправдание, мать твою. Он такой же хороший, как Рафис, добрый, как ты был… Не этих ли людей ты собирался спасать? От кого, от самого себя? От таких же людей?...
Они все люди, мать твою… все… Еще пару дней назад ты ни о чем подобном не думал, а теперь… кого ты из себя возомнил? Судьбы решаешь?! За правое дело борешься?... Что за жалкая чушь?!.. Сердце заколотилось. Откуда-то из нутра поднялся крик, вырвавшись из горла слабым, щенячьим воем… из глаз брызнули слезы. Я повернулся к стене и начал яростно стучать по ней ногами и руками, издавая нечленораздельные выкрики. Это был самый настоящий нервный срыв… А удивленный ученик бабушки смотрел на меня все это время, не в силах вымолвить и слова.
Ужасная боль от бездумных ударов об стену отзывалась уколами в голове… На секунду показалось, что это самоистязание даже приносит больное чувство удовольствия… ведь это правильно… накажи себя, чертова, слабая сука, заблудившаяся в своих собственных думах овца… избей себя, чтобы больше никто не видел этого уродства… изуродуй его до такой степени, чтобы никто не мог разглядеть, чтобы люди отворачивались от твоей внешности и не могли ужаснуться тому, что у тебя внутри… Словно это как-то искупит вину (вину за что? За что, мать твою?). Изо рта то и дело доносилось безумное «Твою мать, за что, за что... что я… за что… за что… умри, умри… умри, сука…». Я колотил и колотил стену, пока что-то разумное в голове не сказало: «Хватит, скоро кости сломаются»… «Ну и что?!», – громким голосом ответил я самому себе… я орал на себя и бил эту чертову стену, это чертово тело, чертову душу… Я видел отражение своего уродства краткими вспышками… как я бил его монтировкой… я видел себя на фотографии в бабушкином коридоре… Я стоял там такой добрый… Это простое слово характеризует столько положительных качеств, сколько нельзя описать тысячей других слов. Разве я добрый человек?!
Я уже не слышал ничего, кроме хлестких ударов и собственного крика… крика этого животного внутри, ничем не напоминающего человека.
И надеялся всегда таким остаться, добрым… еще недавно… Ну что плохого в том, что я не хотел ни на кого наезжать, не хотел искать в себе эту больную, агрессивную «крутость», этот чертов стержень, который я наконец нашел…
Умри…
Почему, если человек так искренне добр в своей душе, так положителен, его сразу же надо считать тряпкой, мягким, лохом, трусом?! Почему мне самому противно, что я такой?! Откуда берется вся эта гниль?! Я ведь не хочу ничего, кроме доброты, так всегда говорила бабушка, с детства... Почему нужно ненавидеть доброту?! Почему?! Почему нельзя ей…
…гордиться?!
С окровавленными руками и ноющими пальцами ног я свалился на грязный, пыльный и оплеванный пол... кулаки были одним сплошным, кровавым месивом… Кровь… слишком много крови за последнее время… Все лицо было мокрым от слез, я прикрыл его рукой, чтобы не позориться перед нагнувшимся ближе ко мне мальчиком, которого я только что чуть не избил… позориться… мне стыдно за то, что я плакал? Но почему, почему, почему мне стыдно за это?
Может быть, лучше стыдиться за тех людей, которых ты искалечил, нежели за слезы, которые пролил?
- С тобой все в порядке? Что-то случилось? – спросил ученик.
- Нет, нет… ничего...я…я, все норм-мально… – мой голос дрожал и срывался. Руки тоже дрожали.
Мальчик придвинулся еще ближе и похлопал меня по плечу, совсем легонечко:
- Ничего, не переживай. Уверен, что бы там ни было, все еще наладится.
И тогда я все понял, понял, что за человек был передо мной. Я никогда его раньше не видел, не знал, но я сразу увидел – он был одним из пациентов шестой палаты… добрый, как мне и показалось… шестой палаты, в период меня, Рейнора, Капусты, Сани и Рафиса… он мог бы быть одним из нас, потому что он точно такой же, хороший и положительный. Только очень добрый человек может протянуть руку помощи тому, кто только что на него наехал.
Так жалко и гнусно наехал.
- Послушай меня, – сказал я, вдруг схватив его обеими руками за рубашку, как последний психопат. Он хотел отдернуться назад, видимо резкое движение напугало его, но я не позволил, запачкав рубашку кровью... Это был бешеный, больной позыв, но я чувствовал что нужно обязательно сказать ему как можно скорее то, что вертится на кончике языка… Я уткнулся ему носом прямо в лицо, посмотрел в испуганные глаза… и наконец произнес:
– Ты должен сохранить в себе это. Что бы ни случилось, ни в коем случае не меняйся, что бы они тебе ни говорили.
- Э-э-э, ну ладно-ладно, только…
- Ты понял меня, сука?! – заорал я, – не меняйся. Тебе будут говорить, что ты лох, что ты слишком мягок… не слушай их, понял?! Не слушай эту гниль, эту мразь… Обещай мне, мать твою… Обещай, что никогда не изменишься! – я отпустил его, понимая, что выглядел при этом сумасшедшим… понимал и то, что, возможно, он очень далек от моих проблем и просто элементарно мог не понять меня. Но он должен вспомнить то, что я сказал… когда придет время…
Он сделал несколько неуверенных шагов назад:
- Ладно, я, пожалуй, пойду… надеюсь, все будет в порядке.
Спускаясь вниз, он все смотрел на меня… как я распластался по полу, весь в крови… а потом он развернулся и побежал по ступенькам. Правильно сделал, ведь если бы его поджидала здесь настоящая угроза – было бы нецелесообразно спрятаться у репетитора, умнее сразу убежать домой.
Так и остается доброму человеку бегать и прятаться.
Я лежал на полу и тихо ревел себе в кулак, чтобы никто этого не увидел… хотя пускай бы увидели, пускай, что в этом такого?! Какого хрена, зачем этого стесняться, зачем бояться?..
Мне казалось, что я уже просто схожу с ума, что мое сознание медленно умирает… что я медленно держусь за собственный лоб, ведь неведомая мне сила уносит меня оттуда в бездну… Так много событий за последнее время… да это не со мной все было, казалось бы…
Только через несколько минут мне удалось собраться и вытереть слезы.
Я отряхнул пыльную одежду, растер на руках кровь и медленно, шатаясь, пошел домой…
Бабушка заплакала…
Анель… господи… что я наделал?.. Неужели я не…
Скажи, что я все сделал правильно.
Дом
По дороге домой я о многом думал… я вспомнил, я теперь уже никогда не забуду тот день, когда Микроб и Кипеш смеялись над моей бабушкой. Она вышла к нам, принесла на подносе еду – это были жареные яички, хлеб и молоко. Она принесла это, а потом что-то спросила у меня, сказала «а мы с Никиткой играть любим!»… потом еще что-то о нас, еще что-то… она вела себя так же, как если бы не было никаких маленьких подавителей рядом… а потом спела добрую песенку… начала, вернее, но я не продолжил, как обычно, ведь стеснялся этих двоих… Это была песенка, которую мы любили петь с ней вместе, в одиночестве, но в тот момент она вынесла это за пределы нашего с ней мирка... Потом она сказала что-то еще, такое по-детски наивное, погладила меня по голове «кушай-кушай, солнышко…»… а я ждал, когда же она уйдет, когда он перестанет… я думал, что позорюсь в их глазах… двух этих тупых ублюдков, и мне стало стыдно. Я понимал, что они вдвоем еле сдерживают смех, а бабушка еще что-то такое сказала… на «нашем» с ней языке, по-детски… а я все ждал, когда же она наконец уйдет.
Я возненавидел себя после этого за то, что стало стыдно за любимого человека, но все, что мне хотелось в тот момент, – это крикнуть «бабушка, хватит… они не поймут, они совсем другие, не позорь меня перед ними…», хотя надо было плюнуть на них… и зачем я вообще позвал их к ней? Я тогда еще со всеми общался… но она все продолжала, такая добрая, хорошая и наивная. Я совсем не помню, почему она это сделала, то ли я ей что-то сказал, то ли у нее просто было хорошее настроение от того, что я пришел, ей не хотелось от меня отходить… может быть, ей это напомнило о старых днях, когда она нянчилась со мной, вот ей и захотелось спеть мою любимую песенку, а потом поговорить со мной по душам... и она была права, не нужно было обращать на них никакого внимания, это не их ума дело… когда она, наконец, ушла, Микроб и Кипеш заржали. И я посмеялся с ними за компанию.
Над ней. Я предал ее. Ради них я предал любимого человека.
И в ту же минуту возненавидел себя.
Может быть, именно после этого случая я превратился в этого «школьного призрака», которого, казалось, нету, даже когда он есть. Я не хотел ни с кем из них общаться и на всю свою жизнь вынес это ощущение. Ощущение краха этой наивной доброты о суровый каркас реальности, смешанное с презрением к самому себе, с жутким предательством всего самого ценного… а во имя чего? Уродов, которые только делали первые шаги в «понятийных» начинаниях в стиле Кастора? Я – жалкая тварь, которая боится выглядеть плохо в глазах других людей. Которая из-за этого страха готова предать все самое ценное… я не мог больше смотреть этим людям в глаза… а в школе одна и та же бредятина, как будто ты не человек вовсе… не учишься – значит двоечник, хотя у тебя столько проблем, которые просто не понятны другим, даже если осмелишься объяснить… что, неужели я начал прогуливать из-за того, что не хотел учиться? Это пришло позже, а начиналось-то все вот с чего… я не мог их видеть, я ненавидел себя. Я смеялся с ними над ней…
И сейчас ненавижу, потому что то, что я сделал… оно разве правильно?
Я только предал ее… во имя чего? Той же абстрактности? Я предал Анель, я предал всех, кого любил, а ради кого? Мнения других людей? Их мнения внутри себя?
Что же я наделал? Я его изуродовал… убил? Почему я поддался, зачем? Неужели это поможет Анель, будет решением ее проблем? Ведь как ее отец на людях хотел казаться строгим «настоящим мужиком», так и я в ее глазах хотел казаться «крутым парнем»… А «крутой парень» должен все доказать на деле.
Я жалок и слаб… Мои руки ныли, ноги с трудом двигались… люди старались не обращать внимания на мои окровавленные рукава, пока я шел домой…
А в школе до твоих проблем никому нет дела… какие у тебя могут быть в твоем возрасте проблемы? Никаких… они там не люди, а роботы, которые все делают по инструкции… сволочи, да я не могу туда ходить! Я не могу видеть эти глаза, в которых отражается мое собственные уродство, которое сейчас засверкает еще сильней… я не пойду туда ни завтра, ни послезавтра, я не буду ничего сдавать, просто закроюсь в своей комнате, забью все двери и сгнию, как того заслуживаю.
Вдруг вспомнилась песенка, которую мне тоже пела бабушка, тоже очень добрая:
«…Малышей не обижать
Учат в школе, учат в школе, учат в школе…»
И до какой же степени все это идеализировано. «Малышей не обижать», я бы хотел в этой жизни вообще никого не обижать, и если я сам, глубоко внутри, могу дойти до такой установки, что мешает всем остальным дойти до нее также? Зачем, зачем жить постоянной угрозой, страхом, агрессией и насилием? Я думаю, думаю… и за эти мысли отец опять бы назвал меня «слабаком»… в школе тебя вообще ничему не учат, только делают этот трудный период еще труднее, еще невыносимее… хотя не каждый вляпывается в такое дерьмо, как я. Так что же тогда лучше? Думать и переживать или не думать и жить спокойно? Что лучше? Кто счастливее, я или они?
Я решил измениться, я думал, что стану выше, лучше, сильнее… А зачем это нужно? Я ведь сам писал в сочинении, что нужно абстрагироваться от мнения других людей, но на деле, выходит, это невозможно сделать. Я прогнулся, прозяб… А это ужасное чувство внутри «это правильно, это правильно…», как это может быть правильным, если оно не несет за собой ничего, кроме человеческих страданий?
Я же человека убил… убил… чем здесь можно гордиться? Я жизнь отнял… мало ли что он сделал сейчас, может быть, он будет делать что-то хорошее в будущем… или делал в прошлом. Я ведь не просто его наказывал, я себе помогал, себя проверял…
Анель… позвони мне.
Школа жизни… почему жизнь обязательно должна быть школой? Почему всегда чему-то надо учиться, почему каждая отдельная ситуация – урок?
Вся жизнь – чертова школа, которую лучше прогуливать, чем учиться.
А бабушка плакала… И ведь когда-нибудь она умрет, и мне придется пережить весь этот кошмар, и на всю жизнь во мне останется жуткое воспоминание, как мне стало стыдно за любимого человека, как я смеялся над ним…
До дома я дошел пешком, время близилось к вечеру, но внутри до сих пор никого не было – все как обычно, все мне на руку. Казалось, что последние несколько дней я прожил в шкуре разных людей, и все они по очереди приходили домой. Первым делом я пошел в ванную, промыл руки и внимательно рассмотрел их. Левая была в порядке, а вот из рассеченной кожи на костяшке правой что-то высовывалось…Это что, хрящ? Или кость?
Я потрогал это место и взвыл от боли… а кровь хлынула с новой силой.
Минут через десять пришла мама.
Я показал ей свои руки, а еще сказал, что сильно болят пальцы ног.
Она задала много вопросов, но я не ответил ни на один из них.
Через десять минут она уже везла меня на своей машине в травмпункт.
Информация
На самом деле, с рукой ничего страшного не оказалось. Да и в травмпункт особой нужды ехать не было – дернули руку как следует, да забинтовали обе. Помазали еще чем-то, сказав, чтобы больше не дрался.
Эта физическая боль была ничем по сравнению с болью душевной. Ведь вечером того дня зазвонил телефон. Я дрожал, ужасно боялся, что это меня… поэтому когда мама принесла мне трубку, я зажал ее между ухом и плечом, долгое время не в силах ничего сказать… Я слушал, как стучит сердце… стук отдавался в ушах… я почти сам не услышал своего же:
- Алло…
- Здравствуй, – это была Анель. Но говорила она отрешенным голосом, принадлежащим явно не ей.
- Анель!.. Ты куда пропала?
- Здравствуй, Никита.
- Привет-привет…- долгая, очень долгая пауза… я не люблю неловких молчаний, я продолжаю разговор, каким бы трудным для меня это ни было, – ты почему такая странная?
- Спасибо тебе, – чертов сухой голос.
- О чем ты говоришь?
- Ты знаешь о чем, Никита.
Скажи мне, скажи, что я все сделал правильно…
Почему она такая сухая, такая убитая, почему?
- О чем ты?
- Не ври мне.
- Я не…
- Помнишь, ты сказал что не можешь врать любимым людям?
- Да.
- Вот и не ври. Скажи, почему?
- Почему что?
- Ты знаешь что. Скажи почему, зачем?
- Он с-сделал… сделал т-тебе больно.
- Мы все делаем друг другу больно, правда?
- О-он… ж-жив?
Все это дерьмо… оно же не реально, правда? Мне снится это, скажи, что мне снится… не может быть, чтобы она говорила со мной так отрешенно, да никогда такого не было…
- Он парализован. Не может двигаться, не может разговаривать.
Мои руки опустились, я словно умер, обмяк… продолжая нервно сопеть в трубку. Мои глаза смотрели в одну точку, на тетрадь на столе, которая в один момент потеряла четкость и раздвоилась…
- Ну что ты сейчас молчишь? Ты, главное, не бойся. Никто, кроме меня, не знает… и не узнает никогда. Я даже маме ничего не сказала…
Вся комната потеряла четкость, все цвета слились в больную картину из хаотичных линий и красок. Стоило присмотреться четче – и в них можно было разглядеть отвратительную, ухмыляющуюся маску свиньи… она была так похожа на ту маску, на потолке в больнице, только была другой, издевающейся… она летала по комнате, которая была не комнатой вовсе, а сборищем темных красок, переливающихся друг в друга.
Анель сказала что-то еще и лишь через несколько минут я понял, что сижу, слушая равномерные гудки в трубке.
Я упал на кровать… образы вновь стали менять друг друга, не было комнаты, и некуда от них было спрятаться. Я ворочался в слабой дреме, весь в поту, краски из темных стали совсем черными, видимо, наступила ночь… Я не понимал, вижу ли я сон или все происходит на самом деле? Также я ворочался семь лет назад, когда у меня подскочила температура до 41… мне казалось, что мой лоб как горячий чайник, но я не мог отдать себе полного отчета в том, что рукой я вообще прикасался ко лбу. Меня в этом хаосе вообще не было, были одни только глаза, которыми я пытался видеть. Медленными шажками я двигался вперед, мне казалось, что я иду по потолку, только потолка не было, и я не был уверен в том, что я вообще вставал... И мама и папа ходили по потолку тоже, а в каждой люстре жила та же самая камерная маска, которую я видел, незаметно меняя свое обличие с грустного на веселое. Это маска между проводом и пятнышком на известке, что издевательски насмехалась надо мной. Она пришла еще раз, вот прошло несколько минут, и линии начали сливаться друг с другом в единый узор – опять маска свиньи, с бесформенными, пустыми глазами. Но она быстро пропала во всеобъемлющей, коричневатой темноте… как здесь душно… а потом такое чувство, будто тебя облили водой. Это пот? Я вообще здесь есть?.. Я не мог понять, где я.
Я видел себя в больнице, выходящим из нашей шестой палаты. В коридоре сидела сказочница, только в этот раз она не читала «Волка и семерых козлят», а пела песенку Крошки-Енота… мелодия звенела в ушах так громко, что казалось – из них вот-вот польется кровь… Она покачивала головой в разные стороны: «От улыбки станет день светлей… Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется…» Дети слушали ее внимательно, а я готов был кричать... но детям нравилось! Никто не надувал щеки, не дразнил ее, не крутил пальцем у виска, все зачарованно слушали и смотрели на нее глазами, полными любви. Любви, на которую способны только лишь самые маленькие дети, бескорыстной любви. Любви, которой, возможно, ей так не хватало в ее жизни, и она пела и пела... И тогда, неизвестно откуда, сзади нее появился черный силуэт подавителя. Он вырос над ней, такой здоровый, темный и страшный. Она казалась такой беспомощной, наивно поющей свою песенку, не замечающей опасности. Это был не Кастор, это же он… отчим Анель. Я сразу же понял, что он собирается делать, и увидел, что в моей руке зажата монтировка, та самая монтировка… да вот же она, вот ее обмотанный изолентой наконечник. Вот я стою сзади него и слышу свой же крик, обращенный к самому себе:
- Нет! Не делай этого!
Но не делать этого нельзя. Нельзя постоянно стоять в сторонке. Нельзя проживать так всю свою жизнь, ведь нужно быть сильным, нужно отстаивать свои интересы. Нужно показать всем что ты не слаб, показать Анель, показать сказочнице, показать детям, как ты давишь всю серь вокруг себя, давишь и давишь, движимый одной лишь мыслью – «…ведь это правильно», это позволит вам жить дальше, я могу…
Я вырос сзади него со своим оружием, так же, как и он вырос сзади нее. Я еще большая машина разрушения, испепеляющая все на своем пути, превращающая в прах все, к чему прикоснется. Я снес его с этой радужной картинки и начал бить и бить… и брызги крови орошали мое лицо, и часть его щеки разорвалась пополам от одного из ударов, так же, как и в реальной жизни, хрустели кости, зубы бились как стекло… Добрая женщина вздрогнула, повернулась назад и… это была моя бабушка. Потому-то меня и тронула она в больнице, и та практикантка в школе тоже, они все были моей бабушкой, напоминали мне ее. Господи, лучше бы я никогда не рождался.
Она смотрит на меня и не понимает, а он лежит подо мной, дергается… и вот он уже на кушетке в больнице, смотрит бездумным взглядом по сторонам. Я вижу, как он не может пошевелить ничем, и я виновен в этом. Пока я стою рядом с ним, я высасываю способность двигаться, забираю ее себе… задрожали руки… или наоборот прекратили дрожать. А бабушка все смотрела на меня, бабушка, которая десять раз бы подставила свою макушку под удары, лишь бы я с ним ничего не делал. А я вновь бил и бил его, не зная устали, вот мы опять там, в больнице. Подо мной уже больше не было человека, одни ошметки мяса, раздробленные в лужи крови, одна труха вместо костей… На меня смотрел Рафис, смотрел Рейнор, смотрела Анель, а я все бил и бил, и был весь мокрый, что это… кровь? Или пот? Я весь растворился в эйфории, чувстве сладостной победы, сопровождаемой ужасным «это правильно, это правильно»... и продолжал бить, пока не понял, что колочу монтировкой о мокрый пол, крича:
- Дружить с тобой надо, сука? Дружить?!
А песня Крошки-Енота все играла и играла в этом чертовом мозгу, который все не может заткнуться.
Я хочу обнять всех тех, кто любит меня, своими руками, покрывшимися язвами человеческих страданий. Я втираю брызжущую кровь в сухую кожу своего лица и жду, когда она застынет, когда все лицо превратится в кроваво-красную маску насилия, которая скроет от всех остальных мою истинную сущность. Человек не более чем кучка мяса, которую я разделываю острым, как бритва, тесаком, прямыми, точными ударами, срезая все лишнее.
Это что, уже утро? Сколько прошло дней? Я иду в туалет или мне кажется? Или сон… снится… я играю в компьютер? Там кровь, но она совсем другая, она не похожа на настоящую… а я палач, вечно казнящий себя мученик, раз за разом срубающий с самого себя все куски человеческого. Медленно казня других, я убиваю себя. И ни в одной новой смерти нет начала новой жизни, нет обещания цветка, смерть лишь несет за собой новую смерть, продолжая свое шествие вперед, словно чума, обступая со всех сторон мой секретный сад, пробивая завесы, наполняя его недра всепроникающим, разлагающим черным соком, который разъедает внутри все корни положительного, все корни живого, туманя вечные истины о том, что такое «хорошо» и что есть «правильно»…. Кровь в компьютерной игре совсем не похожа на настоящую… она липкая, она теплая, более темного цвета… но не вся… я вижу небо… его дугой рассекает черная радуга, предвещающая последний закат перед воцарением бесконечного царствия темноты. Радуга, переливающаяся всеми оттенками черного, за которой приходит затмевающая солнце луна, отбрасывая гигантскую тень на поверхность планеты. Тень затмевает каждый уголок, проникает в каждую расщелину, каждую трещинку моего сознания. Я живу, существую, передвигаюсь, но я – это всего лишь сшитые вместе куски мяса с пропущенными между ними трубками, по которым течет алая кровь, сокрытые под оболочкой отмирающей кожи. Я продолжаю жить, но на самом деле я давным-давно умер; порви трубку, по которой течет кровь, и ты увидишь, как на землю посыплется пепел. Ударь меня, и я рассыплюсь миллиардом песчинок и земля покроется десятиметровым слоем снега. Наступит зима на этой земле, зима длиной в тысячелетия. Температура упадет до минус 273 градусов по Цельсию… да-да, я видел себя на уроке, как нам объясняли это... но то был вообще я? Как болит голова… а вот Гибрид, вот Микроб, как всегда, смеются… и урок-урок, я должен успеть все записать, пока не поздно: -273 градуса – минимально возможная температура во всей вселенной, при которой любая материя как таковая исчезает, предаваясь вечному забвению в вечности мерзлоты. Но я буду спать под снегом, мерзнуть под белым бархатным одеялом вечно, пока не вмерзну в лед и не оттаю рано или поздно с навеки замороженным, холодным сердцем. Взгляни на мир моими глазами – ничто не блестит, ничто не светится. Я вишу на мясницком крюке человеческих мнений, даже не отдавая себе в этом отчета. Я лишь раздробленные осколки своей собственной натуры, некогда позволявшей мне называть себя человеком. Тяжелым кованым ботинком я сам измельчаю свою сущность, наслаждаясь сладостным хрустом… Я решаю спасти жизнь, срезав язву, но брызжущая оттуда сукровица заражает еще больше жизней в округе, обрекая их всех на медленную и мучительную смерть в адской агонии.
Сколько дней прошло? Я больше не сплю, но я же вижу… никакой школы, один компьютер и музыка, мысли, разве это мысли? А еда? Я пытаюсь накормить себя жизнью, пытаюсь раскусить этот твердый камень у себя во рту, но вместо этого лишь стачиваю об него зубы, ибо то, что я пытаюсь сделать, не под силу никому. Я пытаюсь раскусить ее и добраться до самого нутра, понять, посмотреть, что скрыто под оболочкой, узреть ядро, но в итоге причиняю себе все больше и больше страданий. Хочу ли я страданий? Хочу ли я наказания? Люди должны его хотеть, ведь наказание это не что иное как искупление… казни меня, отруби все части моего тела, измельчи их и развей по ветру… Неужели, пострадав, я искуплю свою вину? Искупится ли она у меня перед самим собой? Самое страшное наказание – это постоянное переживание внутри, от которого никуда не деться. Что я наделал? Что я доказал и кому? Тот, кто ищет наказания – ищет прощения, ищет оправдания перед самим собой… я сам буду казнить себя.
Думаешь, это просто, на всю жизнь остаться слабым? Думаешь, это вообще возможно? Ты не думаешь, что это подвиг – не измениться? Я хочу расколоть свой череп, вскрыть мозг, распахать эту целину внутри и заглянуть вглубь, под нее… Я хочу посмотреть в свои глаза и раз и навсегда узнать, увижу ли я в них себя? Кто там предстанет предо мною? Это я там?
Это то, что хотят видеть другие?
Нечем дышать… душно… воды, пить…
Я разбиваю бокалы, потому что они разбиваются. Этот хруст, проклятый хруст, словно кто-то растолчил бокал завернутый в толстую материю, и осколки впились в мой мозг, боль… Ладони моих рук покрыты рассекающими расщелинами, полосками, откуда утекла вся моя жизнь, и туда проникло… что туда проникло? Как сильно болят руки… они давно слились с моим оружием, образовав бессмысленную и беспощадную машину насилия, испепеляющую все живое вокруг. Я измеряю вес существования и продолжаю уничтожать. Все, к чему я прикасаюсь, умирает, все, кого я люблю, обрекаются на вечные страдания. Я чувствую все это… Где свет, где он?
«Один должен противостоять массе, и тогда не будет никакой массы…», я, кажется, так сказал тогда Кастору, во время нашей последней беседы. Я ведь понимаю это, но это только теория… а ни одна теория не может выдержать проверки реальным миром. Как бы я ни хотел, как бы сильно ни понимал – я не могу противостоять миру, я зависим от него… от всех этих ублюдков, которые проплывают перед глазами…
Сколько прошло дней… сколько?
Звонит телефон… я беру трубку? Я взял ее? Это не может быть сон, слишком много времени прошло… я помню, как я смотрел в окно и думал, там было небо, была радуга… На руках больше нет повязок, но руки болят… Трубка… я же сам набрал номер Анель, сам звоню ей… но там нет никакого «Але», ведь я убил этого человека… нет, даже хуже, чем убил. Лучше бы я его убил, а я…
- Алло.
Этот голос?! Я говорю с ним, или говорю с собой? А может, он говорит со мной? Сколько дней прошло?.
- Алло, кто там?
- Кто это? – спросил я.
- А, это ты, Никита. Решил позвонить…
Я в комнате, на стуле. С рук сняты повязки. В комнате прибрано. Я говорю с Анель.
Ты любишь ее, твою мать… скажи ей… скажи…
- Анель, я…
- Тшшш… Ты знаешь, что я сейчас делала? Мамы дома нет, и вся работа на моих плечах.
Я молча слушал.
- Я убирала за отчимом… ты когда-нибудь ухаживал за парализованным человеком?
Я продолжал молчать.
- Ты можешь не отвечать мне. Моя мама забрала его из больницы под нашу опеку. Знаешь, что она сказала? «Мы должны заботиться о том, кто дал нам все, что у нас есть». Скажи, Никита, ты закончил школу?
- Какая школа, что?...
- У тебя крыша едет, да? Ну ничего, у меня она едет еще больше порой… так ты закончил школу?
- Не знаю… Анеличка моя, перестань, пожалуйста… скажи мне…
- Хочешь, я скажу, что у меня со школой?
- Анель, скажи мне… я уже больше не могу так…
- Как ты не можешь, Никита? Не можешь меня слушать, не хочешь?
- Нет… я не понимаю, что…
- Моя мама сказала такую фразу… я ее очень хорошо запомнила. Я просто произнесу ее тебе… «Анель, поскольку мы сейчас больше чем когда-либо обязаны отцу, нам придется отложить твое поступление. Ты нужна нам здесь, ты не должна уезжать. К тому же, учитывая то, что у нас еще есть невыплаченные долги и твой отец сейчас не работает, ты должна понять, что твое поступление в университет не просто нужно, а необходимо отложить… Ты нужна мне здесь. Я, как мать, понимаю то, что ты можешь на меня обозлиться… Но в жизни бывают такие моменты, когда обстоятельства складываются таким образом, что нам приходится откладывать наши мечты. Ни одна мать не была бы против того, чтобы ее дочь устроилась в жизни. И поверь мне, дорогая моя, я тоже не против этого. Просто пока, только пока, ты нужна мне здесь. Я не смогу ухаживать за отцом и при этом работать. Я прошу тебя понять меня, мое солнышко, понять и только. Потому что больше всего в этой жизни я боюсь того, что ты начнешь меня ненавидеть».
- Анель…
- Может, все-таки мне сказать тебе, что я думаю по этому поводу?
- Скажи…
- А я ничего не думаю. Очень трудно думать, когда весь день работаешь нянькой. Ты когда-нибудь работал нянькой?
- Нет…
- О да, конечно, ты вообще не работал. Парализованный человек, он как ребенок. За ним нужно убирать, его нужно обмывать. Только глаза у него не такие, как у ребенка. Глаза его грустные, они все понимают. Они осознают, но ничего не могут поделать, потому что не могут двигаться. Поначалу тебе кажется, что ты не сможешь выдержать… но постепенно привыкаешь. Мне уже даже больше не кажется, что наша квартира плохо пахнет, я привыкла.
- Послушай меня, Анель… Что бы там ни случилось …
- «Что бы там ни случилось?». Я могу подробнее рассказать, «что там» случилось.
- Анель, прошу тебя… Я сейчас просто орать начну.
- Начни. Кричи в трубку сколько влезет, я теперь никого не стесняюсь. Я даже общаюсь с ним иногда, а он смотрит. Идеальный собеседник, который всегда выслушает. Я даже рассказала ему про нас с тобой, про тебя. Он все слышит сейчас, но знаешь что?.. Он никому об этом не скажет.
- Анеличка…
- Скажи мне, Никита, ты и дальше будешь оправдываться? Может быть, ты по крайней мере честно все произнесешь. Что ты сделал? Зачем? Кто толкнул тебя на это?
- Я…
- Скажи мне, по крайней мере, я буду знать тебя как честного человека, открытого. Скажи, что именно тебя на это толкнуло?
- Я… – все вокруг закрутилось, на пол одна за другой капали слезы, мои руки дрожали, каждый раз, когда я хотел открыть рот, оттуда доносились одни неразборчивые звуки, – Я… Я… – и тут вновь реальность начала размываться… а была ли она вообще реальностью? Это прошло время, или я до сих пор говорю с Анель? Это два отдельных разговора, или один и тот же? Но руки… руки же уже зажили.. Да нет же, определенно уже прошло несколько дней… а что, если этого вообще не происходит…
- А я все поняла уже тогда, в тот вечер, когда ты спросил, во сколько он вернется с работы… Я поняла, что ты задумал, я полностью отдавала себе в этом отчет, но ничего не сделала, не предупредила его... Почему? Потому что я хотела, чтобы ты сделал это, Никита. Хоть наши с ним отношения на мгновение наладились, но ценой чего? Эта мразь, посмотри, как его любит мама! Да ей ничего, кроме него, не нужно! Посмотри, как она пренебрегла мной ради него! Я ненавижу его! Слышишь, сволочь?! Ненавижу тебя! – последняя реплика была обращена к нему, послышался глухой удар, видимо, она что-то бросила в стену.
- Анель, я не хотел этого, я не знал…
- Никита, Никита… Мы с тобой оба были неправы. Но каждый раз, когда я мою его утку, каждый раз, когда кормлю с ложечки и вытираю еду с губ, я вижу перед глазами твое лицо. Разве что черные швы на щеке быстро возвращают меня к реальности.
- Анель, я не понимаю, что происходит… давай встретимся, а?
- Встретимся? О, нет. Когда мы встретимся? Я целыми днями дома. Мне хватит в жизни одного мужчины, я и так уделяю ему все свое время. Знаешь, иной раз, мне кажется, что мою маму устраивает все, что случилось… По крайней мере, она теперь уверена, что ее любимый никуда не уйдет. Знает, что без нее он вообще не протянет и дня. Он полностью принадлежит ей… А я в их рабстве. Я здесь просто рабыня, чтоб они были счастливы… – ее голос нервно подернулся, – прощай, Никита. Я не хочу слышать твой голос. Мне больно от него…
- Подожди-подожди! Скажи мне… черт? Я ничего не понимаю… когда мы с тобой увидимся?
- Я вообще теперь ни с кем никогда не увижусь.
- Что происходит вокруг, черт… что со мной?
- Реши это сам.
Гудки… чертовы гудки в трубке…
Это все правда? Анель… я больше никогда не увижу Анель…
Резиновым ластиком я стираю себя с картины существования, выплескиваю щелочь на изобразительный шедевр и размытыми красками медленно стекаю на пол, оставляя на холсте лишь бесформенное изображение. Я отвратителен самому себе, ведь я давно перестал быть собой, и я внутри понимаю это, пускай меня внутри как такового уже не может быть, ведь я внутри – это и есть я снаружи. Я разрываю тонкую фактуру существования, податливую, как бумага, со сладостным, рваным звуком «ри-ип!», уничтожаю вокруг себя жизнь.
Что за … Где я… Я подбрасываю очередной кусок плоти в общий костер, греющий одних за счет уничтожения других. Кто из людей заслуживает быть в костре или у костра – решать мне. Я отдираю очередной кусок живой плоти от человека и смотрю, смотрю и смотрю… мне нравится смотреть, я пожираю реальность своими глазами, подкармливая себя осязанием. Словно младенец, я высасываю кровь из груди моей матери. Я продолжение грязной ржавчины, медленно распространяющейся по всему механизму, серо-зеленая плесень, расползающаяся по хлебу людей. Предатель своей собственной, личной страны, своего мира внутри головы, куда все двери для меня уже давно захлопнуты. Пожизненный узник своего ада, на века заключенный в зал между 6-й и 12-й, вечный свидетель одного и того же повторяющегося события, снова и снова переживающий кошмар человеческого существования. Я опухоль… гнию, мокрый… Да плюнь ты на все… скажи – мне на все плевать…
Мне на все плевать – это оправдание того, что я ничего не умею.
Я – всего лишь отражение отражений, отраженное в миллионе зеркал. Я уже сам не знаю, какое из этих отражений мое, а какое – отражения. Человек изменяет свой цвет как хамелеон. И где гарантия того, что ты сам не меняешься со своим цветом, со своим состоянием? Становишься другим человеком, в то время как самого тебя внутри давно уже нет. Кто я сейчас? Я – это по-прежнему я, или я – это то, что хотят видеть другие?
И кто мне сможет ответить? Кто? Ведь мы все одинаковы, с теми же переживаниями. Кто может с точностью сказать мне, кто я, если он даже сам не знает, кто он? Если он даже не задумывается об этом?
А что, если все мое мировоззрение, все страдания связаны только с языком, на котором я говорю? Если бы в этом языке не было слова «добро», тогда я просто бы не знал, что это такое. Я не страдал бы, творил зло, как само собой разумеющееся и ни минутой не задумывался о том, что это плохо. Ведь надо же было кому-то когда-то дать определение абстрактному понятию, которое нельзя потрогать или рассмотреть, можно только почувствовать. «Доброта». Что такое в таком случае зло? Ты тоже чувствуешь его своим нутром, или нет? Ты можешь сотворить его и даже не задуматься об этом? Будет ли оно в таком случае «злом», ведь ты сам не ведаешь, что творишь… Это разве зло? А зло, совершенное во благо, разве не перестает быть злом? Каждый мир построен на обломках войны, а разве война – это хорошо? Следовательно, можно ли назвать добром этот выросший мир? Разве добро, выросшее из зла, не является злом? Разве это не часть одной единой цепочки, в которой я – очередное звено? Экстраполятор экстраполяции экстраполирующего существа, логическое продолжение одной хлещущей планету цепи, приписывающей людям те качества, которые оно хочет им приписать. Зараженный чумой кусок мяса в колодце вымышленного врага, пустой, горячий воздух, бьющийся в окна своего собственного сознания, навеки заключенный там внутри, заполонивший собой все вокруг... Тот, кто накрывает светлый облик морали мрачной шалью темноты и неведения. Я отрубаю каждую веточку дерева, пустившую листья, втаптываю в грязь каждый благоухающий цветок. Я в зародыше искореняю все прекрасное, пока оно не успело вырасти и прогнить. Разрываю на маленькие кусочки созидание и превращаю их в прах, выдираю из земли каждый корень существования. Щурюсь от света, прячу от него свои виновные глаза. Моим домом будет моя собственная виселица, под истекающим кровью деревом, виселица, сотворенная своими же собственными руками в моем секретном саду, внутри моего тела.
Мое зло было совершено во благо?
Какое благо и кому я принес?
Я уничтожил жизнь одного человека – и уничтожилась жизнь другого… Никто не заслуживает этого.
Залечь на дно, спрятаться… Будет ли это выходом? Медведь, залегший в спячку знает о том, что такое зима? Или он имеет о ней лишь посредственное представление, как о плохом времени, когда нужно лечь и уснуть. Так непогода минует его. Если залягу, я смогу пережить зиму? Эту чертову зиму, которую невозможно пережить, ведь она не окружает, а морозит внутри. Каждое новое утро с камнем на душе, с холодком на сердце. Я не могу впасть в паралич, уподобиться мертвому, как делают насекомые при виде опасности. Деваться некуда, опасность уже давно миновала, но она вечно будет жить во мне… Я шел туда с уверенностью – «мужчина должен быть сильным», но я даже не подумал о том, господи, должен кому? Моя мысль – стрела. Огромная, смертельная стрела, выпущенная точно в одну конкретную цель, расщепившаяся по дороге на множество маленьких стрелочек, которые, в свою очередь, расщепляются на целый рой микроскопических объектов. И каждая из маленьких стрелочек имела свою цель, но ни одна не смогла нанести никакого ущерба. Потому что выбирать нужно сразу одну конкретную цель, не обращая внимания на остальные, созданные лишь для отвлечения внимания. Не может одна стрела поразить сразу все цели, не может один человек победить все то, что ему чуждо. А разрушив что-то одно, ты разрушаешь все. И нет ничего хуже, чем разрушение самого себя.
Можно ли упрекать человека за то, какой он есть?
Или можно лишь упрекать его за то, каким он стал?
Если ты с рождения такой, как можно упрекать тебя в этом? Но вот если ты с рождения был другим и изменился, будет ли это предательством? Можно ли предать самого себя? А взросление, изменение с возрастом, оно в таком случае не предательство?
Чем больше в тебе ума, тем больше оправданий ты найдешь своим поступкам.
Моя стихия – вода, противостоит ей – огонь. Нефть – чернь окружающего мира, такая полезная для человечества, такая отравляющая для человека. Я – река с кристально чистой, прозрачной водой, спокойная, тихая, плывущая вперед к морю. Нефть попадает в меня галлонами, ее так много, что я начинаю гореть. Ничего прозрачного не остается, только полыхающий огонь, я пронизываюсь серостью до самой глубины. И я горю, и горю, и горю… так, как чернь шепчет мне делать. Нефть – это чернь, а чернь – это злость. Это символ всего того, отчего я некогда был свободен.
Ты так думаешь? А как же эти мысли: «Это будет правильно, так нужно», которые были в тебе всегда, с самого начала? Они, по-твоему, появились только недавно? Да они всегда в тебе были, всегда…
Откуда все это во мне?..
Жизнь – пустая тетрадь, которую я заполнил стремительным, агрессивным почерком, не оставив там ни одной человеческой строчки, чернилами, разъедающими все, с чем соприкоснутся. Проблема в том, что срезать изуродованный кусок с лица не будет решением проблемы, вместо этого лицо изуродуется еще больше. Вскрывая чужую плоть, раздирая на части личинку, я делал все толще и толще стенки кокона, намертво закупорившего внутри меня мое сердце. Я уже не могу разглядеть его внутри.
Я не хочу попасть в армию и продолжать культивировать внутри свое уродство. Я не хочу оказаться в тюрьме, где должен буду ответить за свой поступок, а на деле все наказание будет подстраиванием под других, как в тот день на лавочке. И я не хочу в институт, забить себе голову идеей материальной обеспеченности и жить постоянным «переплевыванием» других... Что мне делать? Ни в одном из трех мест нету мне места. Я не знаю, что меня ждет в будущем. И куда бы я ни попал, там нигде нет места песенке про «крошку-енота», это уж точно. Это даже в какой-то степени смешно – и невыносимо грустно.
Я не такой, как все, я отличаюсь от других, одинаковых. Но проблема в том, что даже одинаковые отличаются друг от друга.
Я боюсь бояться, и только поэтому делаю все как все. Я даже боюсь бояться так же, как и все. «Я» и «Все» неотделимы, как бы мне ни хотелось этого не признавать.
Мы вначале смеемся, а потом нам становится смешно.
Мы начинаем бежать и только потом задумываемся «куда?».
Плачем, а потом нам становится горько.
Нет никакой единой правды как таковой. А следовательно, правы все и не прав никто. У каждого человека своя правда, и когда она сталкивается с правдой другого человека, возникает конфликт. Но после него истинная правда останется за тем, кто сумел убедить в ней большее количество людей. Правда – в убеждении. Кого сумел убедить я?
Проще обрушиться, чем простить.
Проще разрушить, чем создать, возненавидеть чем возрадоваться. Но полюбить, открыв свою душу, искренне восхититься – это не легко. Это очень трудная задача.
Кто же во всем этом я?
Все эти мои теории… да ни одна теория не может выстоять от удара о жесткий каркас реальности. Теории могут существовать только в человеческих душах и лишь иногда формируются в голове, осознаются мозгом… Моя же душа – кенотаф, пустая могила.
Эти дни… один за другим, один за другим… Я не общался ни с кем. Мне казалось, что я схожу с ума, а потом я понимал, что скорее внушаю себе это… Потому что лучше потерять рассудок, вырезать его на совсем, чем переживать все снова и снова.
Экзамены
Для большинства людей сдача выпускных экзаменов в школе – всегда невероятно нервное и сложное испытание. Кто-то испытывает романтизм приближающегося взросления, смены привычного с детства ритма жизни, периода независимости. Люди потом с ностальгической слезой вспоминают свою школу, свой класс, смеются над теми милыми событиями. Все нервничали в моем классе, даже самые подкованные и стойкие. Не нервничать в эти минуты мог только сумасшедший или человек, которому совершенно нечего терять. Я шел на первый экзамен по математике с пустой головой, но больше всего меня волновало пустое сердце. Я не мог думать ни о чем другом, этого мира не было, этих земных проблем моих одноклассников просто не существовало. Они были маленькими, ничтожными… Больше всего мне хотелось бросить все, сесть на поезд и ехать туда, где некому будет увидеть боли и вины моих ягнячьих глаз. Туда, где можно будет обрести вечное молчание. Если бы не отец, я бы никуда не пошел, просто лежал бы дома и смотрел в потолок, сходил с ума, косил глаза… Врезался бы ногтями в кожу на груди, каждый раз, когда в голове вновь звенел ее голос... Сколько дней прошло между нашими двумя разговорами? Сколько дней прошло с последнего разговора? Сколько их вообще еще будет, этих чертовых дней?
Отец запихнул меня в машину… откуда он узнал, что в этот день будет экзамен? Он пожал мне на прощание руку и высадил прямо у школьного крыльца, где запрещено ездить машинам. Мне ничего не оставалось, как пройти в класс, нюхом учуять эти витающие в атмосфере нервы, флюиды страха, исходящие от каждого за партой. Даже те, кто улыбались, нервничали, и это было видно в их глазах… и поэтому никто из них не заметил того, что творилось в моих. Я сел на свое привычное место сзади. Все десять лет нас пугали какими-то жуткими комиссиями, специальными людьми, которые придут на выпускные экзамены, будут внимательно следить за их ходом, и любого, кто будет пойман за списыванием, немедленно отчислят без права пересдачи. Говорили о том, что к каждому подсадят по одному члену комиссии, который будет внимательно следить за каждым его движением и взглядом в сторону. Говорили, что тот, кто придет не готовым хотя бы на один из этих экзаменов, тот навсегда поставит крест на своей жизни. И все это на деле, как я и предполагал, оказалось полнейшей чушью, враньем, политикой запугивания, о которой я писал в своем сочинении, которое так не понравилось учительнице. Частью тех дерьмовых жизненных уставов и убеждений, которые я так ненавидел, и вот оно – разоблачение, вот она – правда, вот истина того, как в этом мире все на самом деле устроено. Сложись моя жизнь по-другому, я бы заликовал.
Но вместо этого я тупо смотрел по сторонам, полностью плюя на происходящее. Мысль «я ведь ничего не знаю, я ничего не напишу!» не витала ни на одном из уровней подсознания, она утонула в болоте переживаний случившегося, скрылась в зыбучих песках окутавшей все мое нутро пустыни под названием чертова совесть. В кабинете сидела математичка и завуч, за дверью был установлен стол, за которым сидела англичанка, одному черту известно, с какой целью. Всем раздали заверенные школьной печатью листочки и грязные ксерокопии каких-то заданий.
А что с моими экзаменами в ГуК? Я же все завалил… а знают ли родители? Их как будто не было все это время… Да к черту все.
Потом вошла директор, и все встали с мест. Она, к счастью, не заметила того, что я единственный, кто остался сидеть:
- Дети, вы слышали, что я вам сказала этим утром, вы помните мои слова. Это один их самых важных дней всей вашей жизни. Я знаю одно поверие, которое уместно будет рассказать: «В жизни человека есть всего три главных дня. Это рождение, свадьба и выпускные экзамены в школе». Отнеситесь ко всему с вниманием, сосредоточьтесь. Вы ровно десять лет проучились в школе, и сейчас…
Кто десять, а кто лет семь-восемь…
- …Это проверка ваших знаний. Это кульминация всего того, что было до этого. Я верю в вас, вы можете. Не нервничайте, сосредоточьтесь, и все получится. Так что говорю вам всем – ни пуха…
- ни пера!… – хором ответили оловянные солдатики. Видимо, утром директор уже начала читать свою пламенную речь в коридоре, и это было ее логическим завершением. Она ушла, и математичка нервным голосом нагнала на всех еще больше ужаса:
- Я раздала вам задания, в каждом из которых требуется подробно расписать решение. Задания 4 имеет разные величины, в зависимости от вашего варианта. Первый ряд – вариант А, второй – вариант В, третий – С, – она открыла доску, и по партам прошел легкий ропот. Все было исписано разными цифрами и вопросами, – обратите внимание, в задании 4, в зависимости от вашего варианта, разные вопросы. Варианту А требуется выяснить, какая величина была затрачена на производство, Варианту В выяснить время, Варианту С – объем. Всем ясно, кто к какому варианту принадлежит? Алексей, Никита?
- Да, мне все ясно, – сказал Гибрид, – давайте уже начинать.
- Кому не понятно? – спросила она, выдержав паузу, – Если всем все понятно, можете начинать. От себя скажу – не торопитесь, в вашем распоряжении шесть часов. Не спешите, перепроверяйте решение по нескольку раз, и только потом пишите его в чистовик.
- Можно вопрос? – спросила Лена.
- Конечно.
- А какой из этих листочков чистовик? Они все одинаковые.
- Чистовик, как и черновик, вы выберите сами. И чистовик и черновик вы должны будете сдать. Листочки идентичны, сами решите, какой из них использовать в качестве черновика, а какой в качестве чистовика. Если листочков будет недостаточно, поднимите руку и попросите у меня еще. Любой, кто будет пойман со шпаргалкой, будет удален с экзамена. Еще вопросы?
Все промолчали.
- Можете приступать.
Все погрузились в свои мысли, и начали решать. Они что-то активно записывали и переписывали, а я даже не знал, что делать. Чего уж там, я даже не знал, какими формулами решаются эти жуткие примеры. Дабы не привлекать внимания, я начал писать в черновик бессмысленные подобия решения, просто цифры, приходящие на ум: 426=(4+2)+6; 4+2=6; 6+6=12, следовательно, 426=12, 426=6. Ответ: 6,12 и прочей бессмысленной околесицей. Мне было плевать на последствия, мне вообще казалось, что меня там не было. Именно в такие минуты больше всего хочется, чтобы реальность обернулась каким-нибудь сюрреалистическим кошмаром, порожденным другой реальностью, который в свою очередь порожден другой реальностью и ни одна из них не является истинной. Чтобы реальности как таковой вообще никогда не существовало, как и мира внутри тебя, чтоб он сгорел...
Прошел час, весь мой черновик был исписан околесицей. В чистовик я переписал данные заданий, и сделал какие-то мнимые, бессмысленные арифметические попытки решить их.
И тут меня вдруг осенило… а что, если все это вовсе не околесица? Числа 6 и 12, как те палаты в больнице… да ведь все другие числа вокруг – это производные от 6 и 12! Школа N 126 – это 12 и 6, а кабинет, где я сижу – 48 (4+8=12). А дом, где я живу? 12а! А квартира!? Не может быть… квартира 24! Это же 12 +12 или 6+6+6+6! Но почему? Почему в этом чертовом мире все цифры связаны с 6 и 12?
Да не может быть, просто совпало…
Нет же! Квартира бабушки – 18, то есть 12+6! А другие школы? Черт, я ведь помню, Рейнор говорил, что он учится в северо-восточном районе… кажется в 141 школе!
Не может быть, ты просто придумал. Как ты можешь это помнить?
А Рафис? Рафис учится в районе Сталеваров… кажется… кажется в 57-ой! 5+7=12. А у Рейнора 1+4+1=6.
У тебя паранойя уже… они наверняка учатся в других школах…
А число моего рождения? 06.09.84! 8+4=12, получается что я родился между 6 и 12!
Нет, это неправильно - 9 июня 84 года пишется как 9.06.84. Это ты все время путаешь, потому что наигрался в американские игрушки, где все даты пишутся на американский манер, и число с месяцем меняются местами.
Да ну и что? Подумаешь, у нас не так пишут…
А это число 273 градуса по Цельсию – это минимально возможная температура вселенной. 2+7+3 = 12!
А мой рост и вес? Я отчетливо помню, будто вчера измерялся… тогда, в больнице мой вес был 57, а рост 171.
Ну и что? «171» - Не 6 и не 12. Вот и конец этой теории сумасшедшего…
Нет, не конец! 1+7+1=9 и 5+7=12. Девять – это число между 6 и 12, оно находится ровно посередине. Три после шести и три до двенадцати. Девять, и родился я девятого числа и лежал в карцере – девятой палате… А что, если та формула с квадратами – это…
Резко открылась дверь, и в кабинет вошли какие-то женщины (вроде бы мамы нескольких девочек из класса). Их приход «вырвал» меня из своих дум. Они начали раздавать всем гамбургеры с минералкой и кусочком шоколадки. Это была передышка. Я поел, и, когда женщины ушли, начал глупо сидеть, уставившись на листочки – озарение пропало. Меня покинули все мои мысли, словно эти женщины каким-то образом отобрали их у меня и унесли с собой.
Прошло еще двадцать минут, и первые ударники начали сдавать листки. Еще через двадцать минут все отличники скрылись, и в классе остались самые безнадежные… Тут-то и случилось нечто немыслимое. То, чего не ожидал ни один из сидящих в классе учеников, то, что на сто процентов было правдой этой чертовой жизни. Завуч и математичка начали аккуратно обходить всех и проверять написанные в тетрадях решения. Безнадежным вроде Микроба и меня даже тихонько продиктовали правильные ответы… математичка вообще через несколько минут просто села рядом со мной и начала диктовать, что писать. Таким образом, в моем чистовике появилось четыре решенных примера, ровно столько хватало на тройку. Никто из шести учеников не показал удивления. Все только обескураженно, со спавшим напряжением сдавали листки и удалялись за дверь.
А что еще было ожидать, какому учителю будет приятно, если в его классе вообще будут те, кто не в состоянии сдать экзамен? Какому директору будет приятно, что общественности станет известно, что в его школе выпускают двоечников? Никаких двоечников в школе вообще не должно быть. Кому нужна ненужная волокита? Видимо, листочки все-таки проверял кто-то извне, поэтому все решения должны были быть написаны именно нашим почерком. Мы выходили за дверь, и никто не обсуждал друг с другом случившееся.
Несмотря на мою отстраненность, вся эта история сумела немножко поднять настроение.
Прошло несколько дней, на каждый новый экзамен меня возил отец. Мы ни о чем не разговаривали… я не помнил, где он был все это время, пока я практически не выходил из своей комнаты.
На истории случилось почти тоже самое, что и на математике. Мне попался вопрос, половину которого я просто списал из кодекса РФ, которым можно было пользоваться при подготовке ответа. На тройку этого хватило, но даже если бы я не ответил ничего, из меня бы элементарно вытянули слова на эту троечку. А на английском никого вообще практически не слушали, будто все оценки давно уже были проставлены. Я получил три.
Потом был мой день рождения – 9 июня. Просто день моей жизни, ни праздника, ни подарков, ни гостей. Вместо этого я полдня просидел перед черной бездной выключенного монитора, и только под конец включил компьютер и написал в текстовом редакторе одну странную фразу, которую сам до конца не смог понять… «Поздравь меня, сегодня я еще на один год приблизился к своей смерти… Сегодня я, как всегда, посередине, сегодня я еще здесь: 06.09.84 – …», а потом понял, что снова перепутал число с месяцем, но все равно не стал менять их местами. Потому что так правильно, потому что я по жизни нахожусь между двумя этими числами… весь мир – это эти чертовы числа 6 и 12. 84 значит 8+4, то есть 12… А я это девять… я в девятой, точно посередине…
Через неделю отец отвез меня в школу проверить стенд с появившимися оценками. Как я сказал ему – у меня были одни тройки. Таким образом, мой выпускной аттестат с ног до головы был покрыт тройками. А я вообще обрадовался, что сумел закончить школу и не задержаться там на лишний год-два.
Отец сказал, что все это получилось не без его помощи.
Глава 12
Осознание
Кислицино
Я знать не знал о том, что полкласса собрались ехать отмечать конец школы к Фактору на дачу. Не знал и того, что дача располагалась в том самом Кислицино, где я раньше проводил с Виталькой каждое лето. Обо всем этом поведал по телефону Королла, но я, не объясняя никаких причин, сразу сказал, что никуда не поеду.
Днем я сидел в своей комнате, как вдруг что-то зазвенело в мозгу… какой-то звоночек, словно я что-то должен записать на бумагу, и от этого все может измениться. Я взял черный фломастер, вытащил из стопки один листочек… и не мог понять что же делать дальше. Может, это та самая дурацкая формула? Какой-то прямоугольник, черт знает о чем. 6-ая, 12-ая, 9-ая палата… как все это связано?
Может быть, если бы я посидел чуть-чуть подольше, оно бы ко мне пришло. Но тут раздался звонок в дверь… домофонный звонок. Я не слышал этого уже несколько недель, и надеюсь, что не услышу больше никогда. Ужасающий, режущий, невыносимый звук, так ясно напоминающий о…
Сунув фломастер в карман джинсов, я скорее побежал открывать дверь. Если там был мой палач – я бы принял его с распростертыми объятиями, я бы пошел туда, куда он сказал бы… Но там был Королла:
- Эй, это ты прыщ? Давай, открывай, поговорим.
Я открыл дверь и скорее повесил трубку. Как жаль, что нигде не было выключателя, который позволил бы отрубить ее навсегда. Королла поднялся в мятой одежде, с портфелем на плечах. Он не стал проходить в квартиру, а сразу же, с порога сказал:
- Поехали со мной к Фактору. Решай прямо сейчас, да или нет?
А собственно, почему было бы не согласиться? Напиться, забыться?
Да не выход это, только хуже станет… а плевать, как бы там ни было, я заслужил…
- Что с собой брать?
- Да ничего не бери. Денег только на дорогу возьми, ботинки напяль да выходи прямо так в джинсах. Можешь сверху даже ничего не напяливать, там не холодно.
Я попросил подождать, взял сто рублей из запасов, оставил родителям записку и вышел.
Сперва все встречались у школы, а потом на автобусе ехали к Фактору. Мы с Короллой шли молча. В киоске он на свои деньги купил нам два пива.
Наконец, уже перед самой школой, осушив свою бутылку, он спросил:
- Ты чего угрюмый-то такой?
- Не знаю.
- У тебя это уже давненько… недели три, наверное.
- Не обращай внимания.
- По телефону был вообще шизнутым.
Я разве с ним вообще разговаривал?
Наконец мы дошли, и Королла восполнил недостаток общения со мной общением с другими ребятами. Там были все – и Микроб, и Кипеш, и Сонный… Со мной они до сих пор не общались, но, по крайней мере, никто не кричал ничего плохого. Потом подоспели девочки, Лены среди них не было. Кто знает, может я ее больше вообще никогда не увижу? Или мы пересечемся на улице, обменяемся парой фраз и забудем об этой встрече. Она не пришла… наверное, ей хватило Нового Года с Короллой. Зря он с ней тогда так грубо – она этого не заслуживала.
Когда вся компания была в сборе, мы сели на автобус.
За билет я отдал сто рублей и получил девяносто сдачи. Дорога заняла около часа, все это время все непрерывно пили, а я все никак не мог прикончить свою бутылку. Доехав до места, мы еще полчаса шли по садам до дачи Фактора. Я смотрел на все эти знакомые с детства места, деревья, улицы и радовался. Мы играли тут с Виталькой… мы были хорошие… и где он сейчас?
Вся компания тем временем уже была готова, невесть откуда появились полторашки с пивом, общий гул стал гораздо громче, да и смеху прибавилось. Участок Фактора был совсем не примечателен – четыре сотки, все заросло травой, сам домик маленький, двухэтажный. Мы прошли внутрь и разбрелись по комнатам. Все уже были пьянее пьяного, а я совсем чуть-чуть. Девочки с Фактором ушли на кухню и начали готовить обед. Кипеш был где-то на втором, а я, Королла, Микроб и Сонный пошли в спальню смотреть телевизор. Не то чтобы всем было нечего делать, просто, увидев этот допотопный «Рубин», всем сразу же захотелось проверить, работает ли он. Микроб включил его в розетку и на экране появилось изображение с искаженными цветами – все было в каком-то неестественном фиолетовом цвете. Я прилег на диван и думал о своем, наблюдая за тем, как Микроб переключает каналы и извращается над услышанным репликами. Господи… ну зачем Королла позвал меня сюда?
Вдруг на одном из телеканалов проскочил советский мультик. Это точно был не «Крошка-Енот», но что-то другое, что мы тоже когда-то смотрели вдвоем с бабушкой. Я услышал лишь малую часть реплики, которая моментально воспроизвелась в голове: «Мы улетаем, но следующей весной обязательно вернемся!» – это фраза, сказанная Серой Шейкой ее другу зайчишке. Фактор собрался уже было выключить изображение, но я попросил его прогнать все еще раз, под предлогом того, что «там вроде бы было что-то прикольное». Он прокрутил каналы назад, и я остановил на мультфильме. Он тупо посмотрел на меня и оставил телевизор включенным, начав что-то активно обсуждать с Сонным и громко ржать, так что по телевизору почти ничего не было слышно – но я слышал все реплики в голове и без этого. Это был мультфильм «Серая Шейка», где все говорили добрыми голосами. Я даже вспомнил, как мой отец однажды сказал по этому поводу: «Ненавижу советские мультики. Ненавижу, когда взрослые люди говорят идиотским детским голосом, озвучивая всяких дурацких зверюшек». Но все было не так, эти голоса были прекрасными, добрыми, в них не чувствовалось никакой взрослой фальши. Вот хитрая Лиса гонится за Серой Шейкой, а Серая Шейка летит в сторону озера. Вот лиса прыгает за Серой Шейкой, но в итоге попадает в ловушку и проваливается под воду, не допрыгнув до льдины. И тогда большая птичка, мама, говорит: «Когда все вместе – душа на месте»… это та самая фраза, которую мне несколько раз говорила бабушка! Она говорила ее мне, когда я поздно возвращался домой, она звонила и спрашивала, все ли у меня в порядке. Она говорила ее, когда я маленьким подолгу гулял и пропускал обед. Тогда, в далеком сорок восьмом году, когда вышел этот мультик, она была еще маленькой девочкой и, видимо, посмотрев мультфильм, вынесла для себя из него одну единственную фразу и причем вынесла на всю жизнь.
Мне вновь захотелось рыдать. Мне больно в этот день, когда всем должно быть хорошо… Я не сразу заметил, что Микроб уже давно не разговаривает с Сонным, а вновь пародирует своим дебильным голосом телевизор:
- Дома все вместе – душа на месте… у-тю-тю, мля…
Ярость проникла в мой рассудок подобно капле чернил, попавшей в стакан с кристально чистой водой. Меня дернуло действовать еще до того, как я успел что-либо осознать. Вспышка. Позыв. Движение. Я схватил Микроба обеими руками за рубашку и бросил его на пол. Никто не успел сказать ни единого слова, когда я начал орать:
- Да заткнись ты, сука, понял?! Заткнись!
- Ты че, попутал че-то? – сказал Микроб, подымаясь на ноги. – Ты че, охренел?!
Со всего маху я ударил ногой по прикроватному столику, который полетел в него, ударился и не позволил встать на ноги. Трое на диване даже не пытались ничего со мной сделать. Микроб снова оказался на земле, а я схватил телевизор, выдрав шнур из розетки, и занес над головой…
Тебе мало? Оно еще внутри, да? Еще хочешь очищать от них землю, а?
Может быть, что-то разумное на самом деле все же присутствовало во мне в тот момент, а может быть, я просто переборщил, но телевизор, к счастью, вылетел из зала, перелетел через Микроба и разбился в парадной комнате. Этот Микроб, эта сука, смеялся над моей бабушкой шесть лет назад, и сейчас он… он… продолжает…
Тупая обида, слепая ненависть к себе… все опять вернулось, как в подъезде у бабушки… Я несколько раз ударил ногами стену, а потом переключился на кровать. Что ты мебель бьешь? Людей бей… Кипеша найди, Микроба накажи! Что, теперь уже не собираешься? Что, не стоит этого делать?! Это уже не слабость? Ты подавляешь в себе это желание, а почему?! Неужели это будет неправильно, а?
Бабушка плакала… она заплакала в тот день… а помнишь, как ты с Микробом и Кипешем над ней смеялся, помнишь? А потом из-за ненависти к самому себе начал меняться, замкнулся… а потом начал прогуливать, еще и еще… а потом… Я разбил кроватный столик, перевернул стулья. Когда в комнате уже нечего было разрушить – продолжил колотить стену. Я даже не заметил, что все давно наблюдают за мной из зала, как за зверем в клетке. Но вот прошло некоторое время, и контрастно черная капля ярости в стакане с моими нервами начала растворяться, придав моему состоянию легкий коричневатый оттенок, который окончательно сошел на нет лишь через несколько минут. Я упал на пол и закрыл голову руками.
- Че с тобой случилось, псих? – выкрикнул кто-то из толпы.
- Бабушка… бабушка… – сказал я.
- Что бабушка?
- Бабушка заплакала… – голос мой дрожал, взгляд я не отрывал от пола.
Сзади кто-то заржал, но большинство просто молча уставилось на меня, не зная как реагировать.
Я лег на кровать и закрыл глаза… наступал уже вечер, все нажрались… люди старались не смотреть на меня и не заходить ко мне. Не самое лучшее последнее впечатление я о себе оставил… но все, все выветрилось… больше я ничего бить не буду, это было последним всплеском. А ведь еще намечался официальный выпускной, но на него я не собирался идти. И Королле меня было не уговорить.
Кстати, куда он запропастился?
Я встал с кровати, и направился на его поиски. На первом этаже его не оказалось, на улице тоже (одни пьянчуги вокруг). Тогда я поднялся на второй этаж, обошел все комнаты, и увидел его сидящим за шкафом, в самом углу, где его практически не было видно. Его колени были подогнуты к лицу, голова опущена вниз. Я постучал его по плечу и он медленно поднял голову.
Впервые в жизни я увидел слезы на его глазах:
- Ты чего?
- Не знаю…
Я сел рядом в такую же позу:
- Что с тобой такое?
- Не знаю. Расстроился что-то, – он вытер глаза руками и шмыгнул носом.
- Надеюсь, не из-за меня?
- Ну…
- Слушай, я сам не знаю, что на меня нашло, я же говорил, что какой-то тупой сегодня.
- Ты сказал, что у тебя бабушка плачет.
- Да… а надо мной поржали.
- Да. И мне что-то… что-то просто…
- Стало плохо?
- Да. Я просто как-то подумал… бабушка… Даже не знаю, что сказать. У меня ведь тоже была бабушка.
- Ничего не говори, я примерно тебя понимаю.
- Плохо, что у тебя бабушка плачет. А моя бабушка умерла уже, она больше не плачет...
- Не бери в голову…
Тут он посмотрел на меня и сказал одну из тех фраз, которые намертво впечатываются в человеческую память и не покидают ее никогда. Фразу, которая годами будет преследовать тебя, вылезая то тут, то там, постоянно указывая на свою чертову истинность. Для бабушки такой фразой было утверждение из мультфильма «Серая Шейка». В моем случае это был вопрос:
- Никита… почему они умирают?
- Я не знаю. Я этого не знаю.
Королла отвернулся и начал сильно тереть глаза:
- Никому не говори, что я тут плакал, ладно?
- Колька, послушай меня… Я тебе кое-что скажу… ты только послушай внимательно и запомни, ладно?... – я начал говорить и понял, что примерно то же самое уже говорил Рафису в больнице, только тогда эти слова казались обычным утешением, а сейчас… – Нет ничего плохого в том, что мужчина заплакал. Ничего страшного и постыдного. Возможно, если ты плачешь, это даже хорошо. Если бы все могли плакать, а не стремились как можно глубже спрятать все это внутри… тогда, может быть, может быть, все было гораздо лучше, и со дна внутри на поверхность всплыли бы наши лучшие чувства… Может быть, тогда все сложилось бы по-другому…
- О чем это ты?
- Ни о чем, друг. Ни о чем.
Секретный сад
Чуть позже, ночью, под действием алкоголя, а может быть, просто от нервов у меня началась самая настоящая белая горячка. Я ходил из комнаты в комнату, кто-то уже спал, кто-то болтал, кто-то пил за столом, а мне было не по себе, душно…
Я понимал, что больше физически не могу пребывать на этой жуткой даче, в толпе веселящихся, беззаботных людей. Королла уснул где-то наверху, и мне не хотелось идти туда, будить его, отчитываться, куда я собрался. Вместо этого я надел свою куртку, взглянул на часы (было 4 утра) и молча вышел из дома. Никто даже не обратил на это внимания.
Я шел вперед, то и дело поглядывая на остальные сады. Те самые сады, те самые улочки, где мы играли с Виталькой. Сзади меня было озеро, где те двое отобрали у нас наш мячик. Виталькин мячик, если быть точнее. А потом мы с отцом… но об этом думать не хотелось. Я шел вперед к остановке, в надежде доехать на свои 90 рублей до площади. Ночь постепенно растворялась, и все вокруг окрашивалось из черного в сероватый цвет начала нового дня.
Поймать попутку оказалось проще простого, мужчина на желтой машине с двумя дверьми даже спорить не стал, когда я назвал ему сумму «90». Хотя мы оба понимали, что поездка до площади должна стоить 150, не меньше. По дороге он ни сказал ни слова, а я молча смотрел в окно, как леса сменяются бетонными джунглями и все пейзажи с каждой минутой раскрашиваются в яркие цвета восходящего солнца. А главное – людей на улицах не было, прямо как в моем сне, в моей мечте. Они все спали, да, но стоило лишь чуть-чуть пофантазировать, немножко помечтать, и вот ты уже уверен в том, что они просто исчезли. Мы ехали по проспекту Свободы и не видели ни одного встречного автомобиля. Площадь была также призрачно пуста и прекрасна.
Отдав деньги, я подождал, пока эта, похожая на жука машинка не скрылась из виду, и возрадовался тому, что оказался совершенно один, в самом центре города, на носу V-образного перекрестка. Две дороги уходили в разные стороны, а городская часовня сурово смотрела на меня, каждым движением стрелочек напоминая о скором приближении людей. Я стоял, слушая прекрасную музыку тишины, ни о чем не думая и не волнуясь. Когда вокруг никого нет, ты на минуту-другую можешь себе это позволить.
Была уже половина шестого. Пока никто не вылез из своей обители и не увидел меня, я пересек дорогу и направился в свой секретный сад. Домой идти все равно не хотелось, ведь пришлось бы разбудить родителей и разговаривать с ними. Я прошел по змееобразному переулку, перелез через забор и… поразился, потому что таким красивым секретный сад еще не представал передо мной ни разу в жизни. Солнце в этом месте, казалось, светило в три раза ярче, чем во всем остальном мире, и именно сейчас это ощущалось в полной мере. На траве блестели кристально чистые капельки росы, а где-то в округе пели птички. Я не видел ни одну из них, даже самого маленького воробушка, но слышал их чудесные песенки…
Я так боялся, что сад предстанет передо мной другим, темным, мрачным местом, но он был все тем же, даже лучше… Боже мой, как тут красиво… Я сел на влажную, казавшуюся отполированной скамейку, и закрыл глаза, не в силах больше смотреть на прелесть окружающего меня со всех сторон чуда. Ведь секретный сад всегда был мной, всегда был моей девятой палатой, расположенной между окружающих ее 6-ой и 12-ой… моим местом, где не нужно было ничего никому доказывать и где все было таким, каким должно быть, где я всегда мог быть самим собой… Единственным местом, где я мог быть самим собой.
Весь хмель давно выветрился из головы. Внезапно я почувствовал, как что-то сильно уткнулось мне в ногу, какой-то предмет, лежащий в кармане. Я достал его, и оказалось, что это был тот самый маркер, который я бездумно сунул в карман, когда за мной заехал Королла… Маркер. А почему бы не пометить им это место? Указать раз и навсегда, что это мой секретный сад. А может быть, поведать кому-нибудь о…
Внезапно в голове сложилось какое-то глупое четверостишье, которое тем не менее имело свой смысл:
В девятой палате, верь не верь
Подавитель стукнул в дверь
Я хотел бы выйти, но не смею
Я боюсь себя там, за закрытой дверью.
Сперва, оно пришло ко мне в другой, менее поэтичной форме, поэтому мне пришлось немножко повертеть его в голове, чтобы оно стало звучать лучше. Правда, получилось все равно не очень, меня не устраивала часть «Подавитель стукнул в дверь» и в какую-ту минуту захотелось поменять ее на «Кто-то, кто-то стукнул в дверь». Ведь далеко не каждый смог бы понять, кто такой «подавитель», хотя, с другой стороны, кто должен это понимать, если это место мое? Кто еще зайдет сюда кроме меня? А стих был про меня… Я ведь уже не людей боюсь там, а себя. Я выйду из секретного сада, господи, кем я буду там? Кем я уже стал там, что я наделал, что доказал, и кому? Кому помог? Кому сделал лучше?
Чтобы не портить общий вид сада, я решил написать свой глупый стишок сзади скамейки. Испортить ее немножко, да, но она моя. Возможно, я больше никогда ее не увижу, не попаду в это место, возможно, его снесут, или меня не будет, черт его знает, в какую палату, к кому меня рассудит жизнь… но по крайней мере, скамейка сохранит частичку меня.
Секретный сад – это мой дом, потому что домом можно называть только то место, где человек чувствует себя спокойно. Я не могу быть самим собой в других палатах, потому что боюсь показать свою слабость. Человек не может быть самим собой в обществе других людей. Человеком можно быть только в девятой палате. Человеком можно остаться только там, где никто тебя не видит… Человечность можно сохранить только там, где нет других людей….
Только в девятой палате можно жить, не испытывая мучительной боли бытия человеком.
Вот и все, вот она – кульминация. Все на месте, как и нужно было Рафису... Я не знаю, какое впечатление я бы произвел на человека, если бы он следил со стороны за всеми моими поступками и анализировал их. Отвращение за то, что я сделал? Страх, когда я попытался решить все свои проблемы… но в итоге запутался еще больше. Презрение за то, что я столько раз дал слабины в жизненных ситуациях. Но смог бы сторонний наблюдатель понять меня? Смог бы понять, что доброта – она гораздо шире узких определений и рамок? Ведь где-то там, глубоко внутри, есть неописуемое количество доброты, и, возможно, если бы мы только могли посмотреть глубже, раскрыть глаза… откинуть наши страхи, боязнь друг друга… возможно только тогда, если бы мы только так не боялись, где-то там внутри нашлись бы наши лучшие чувства.
Я хотел было написать свой стишок, но вдруг меня осенило. Я оббежал скамейку и сзади, прямо посередине, нарисовал ту самую схему в форме прямоугольника, которая вот-вот готова была появиться и на уроках, и в девятой палате… Я нарисовал один прямоугольник, по центру которого находился квадрат. Слева квадрата поставил надпись «6, Мир, люди», а справа «12, Мир, люди», закрасив все вокруг квадрата фломастером. Это символизировало весь мир, и людей в нем… мир, каждое число которого, каждое событие, время… все связано с 6 и 12. В квадрате нарисовал еще один квадрат поменьше, а в нем еще один, а в нем еще один, самый маленький. Первый, большой квадрат был 9-ой палатой, внутри которой находился квадрат поменьше – человек. А в человеке – душа, а в душе… нет, там был не дух и не стержень. Меня осенило, когда я подписывал самый маленький, самый важный квадрат, на котором держались все остальные. Это был «секретный сад»…
Ведь секретный сад – это не только место внутри V-образного перекрестка… это еще и место внутри тебя. Это душа души, первооснова всей жизни, то, что есть в каждом с самого рождения. Мы чувствуем это будучи малыми, годовалыми детьми, пока на нас не начинает давить туманящее чувство осознания себя как личности. Пока нам не приходится стараться, чтобы пробиться через эту завесу, обрести себя там, найти внутри.
«Секретный сад» – это еще глубже, чем состояние «я – это я»… Это та искренность, та доброта, которая обязательно найдется внутри у каждого, основа, которая есть там с рождения… И ты только посмотри, как здесь красиво… Как все блестит, как светится! Просто открой зажмуренные глаза, восхитись… Неужели это место стоит прятать от других? Неужели оно не достойно того, чтобы им гордиться? Зачем доказывать что-то кому-то, если ты уже есть, вот он, вот каков твой секретный сад… И никто не сможет взглянуть сюда так же честно, как ты сам. Если ты видишь эту красоту, неужели это не есть доказательство того, что оно прекрасно вообще? Неужели одного твоего взгляда мало?
Но почему же я сам понял это так поздно? Ведь существование как таковое, без всякого смысла, без всяких доказательств всегда казалось мне прекрасным… почему я сумел додуматься до этого, но не сумел посмотреть глубже? Ведь я был прекрасен внутри, ничего не нужно было делать с этой красотой, она была во мне с самого рождения, как и во всех других… из нее не нужно было вырезать лишние сорняки, не нужно было насильно сажать что-то новое. Никогда нельзя стыдиться за свой секретный сад.
Я ведь так сильно полюбил Анель, пустил ее в свою душу, но не осмелился пойти дальше, вглубь, показать ей самое главное, то, какой я внутри, раскрыться… Пойти с ней туда, где хватило бы места нам обоим, где ей бы так сильно понравилось…
Но теперь уже слишком поздно.
Я так и не привел Анель в свой секретный сад.
Андрей Загидуллин
Челябинск,
Январь 2006 – Май 2006
Между 6-ой и 12-ой
© Copyright: Андрей Загидуллин, 2009
Свидетельство о публикации №209022501005
Свидетельство о публикации №209022501005
Рецензии