Посестры. Повесть. Глава третья

Глава третья.  Павел Павлович подумал, что это была его мысль.   

Но был, между тем, один человек, который совсем не замечал времени. В то же время и в тот же вечер он сидел на скамейке в Таврическом саду. Большой черный зонт надежно укрывал его от надоедливого дождя. Впрочем, дождя для него как бы и не было совсем, ибо этот человек не замечал не только время, но и дождь. Звали этого господина Шаблеев Павел Павлович, хотя звать по имени-отчеству его стали совсем недавно: ровно неделю назад ему исполнилось сорок лет, и на служебном банкете один его очень хороший коллега поднял за него тост и воскликнул: «Павлика Шаблеева больше нет! Шаблеев Павлик умер! Но родился Пал Палыч! Господа, вы как хотите, а я пью за Пал Палыча!». Разумеется, все поддержали и теперь он уже как неделю Павел Павлович. Но это только штрих. Черта заключается в том, что Шаблеев уже больше трех часов сидит на этой скамейке, смотрит сквозь косые нити дождя на пузырящуюся гладь небольшого прудика, курит, и пытается найти решение.
Сложное ему досталось уравнение. У него есть жена, есть крошка-сын, он ненасытно любит их. Ради любви к ним, ради их благополучия и счастья Павел Павлович был готов на все, даже на подлость. Но, однако же, он любит еще одну женщину. Он встретил ее и полюбил всем своим пылким сердцем, как когда-то встретил и полюбил свою молодую супругу. Кто-то, может быть, возразит, скажет, что быть этого не может, что нельзя полюбить двух женщин одновременно. Я спорить не буду. Я сам себе с трудом представляю такую возможность. Но я не могу исключать и следующую возможность: бывают исключения. А случай Павла Павловича – это как раз такое исключение, и утверждаю я это твердо, и твердо потому, что имел счастье знать лично и Павла Павловича и его женщин. Он любил их. Он любил двух этих женщин так, как бывают влюблены в одну. Именно то самое мощное и безрассудное чувство влюбленности каждодневно жило в его горячем сердце. До того, как Шаблеев обрел свою вторую любовь, он сам не знал, что такое может быть. Шаблеев железно был уверен, что свою избранницу, «судьбинушку и половинку», «мамочку его сыночка» он будет любить всегда, вечно и, главное, только ее и никого более. Но он ошибался, как и все мы когда-нибудь и в чем-нибудь ошибаемся.
Любовь Павла Павловича к его жене ничуть не изменилась. Может быть, напротив, он стал воспринимать ее и относиться к ней по-другому: с большей ответственностью, с большим внимание, с большей заботой. Он так же чувствовал, что он перед ней виноват, непростительно виноват, и потому Павел Павлович каждый день смотрел на свою жену точно глазами возлюбленного, который не видел свою возлюбленную очень и очень долго. Но как бы то ни было, теперь все стало иначе. Теперь его сердце как бы разделилось пунктирной чертой, ибо теперь в этом сердце стали жить сразу два обитателя. Отнюдь, его одна большая любовь не разделилась теперь на две маленькие, просто она стала еще больше, она выросла и ее стало хватать на двоих.
Все, что, сидя на скамейке, испытывал теперь Павел Павлович, было очень сложно. Сложно не потому, что все его мысли имели туманные очертания, а потому, что он изначально находился в тупике: даже будь у него ясные мысли, он бы не смог выбрать «из двух зол меньшее». Павел Павлович знал одно: ни одну свою женщину он не может бросить. Что за вздор! Да и не хотел он их бросать, они были нужны обе. Он не представлял свою жизнь без них. Но в то же время Шаблеев находился в плену у своей нравственности; как он сам мысленно выразился – «в плену у общественного мнения». На самом деле общественное мнение его мало беспокоило. Он не боялся ни пересудов, ни каких-либо других толков. Его любовь была выше всего этого. Шаблеева угнетала именно «нечестность» к двум его любимым женщинам. Он изнемогал оттого, что оказался в таком свинском по отношению к ним положении. Жена ему верит, доверяет, а он ее предает, изменяет ей. «Я - твой единственный, и всегда буду единственным. А ты - моя единственная, и навсегда ей останешься» - это же его слова, это же он ей говорил, а она ему кивала, просто сказать не могла – эмоции захлестнули, слов не было, да и не нужно было слов. А сейчас ему были нужны слова – как воздух, как хлеб – но он не находил. Он был ввергнут в осознание своего ничтожества, в переживание своей вины перед женой. Но были б страдания, если б не было любви?.. Не менее тяжкие чувства бродили в Павле Павловиче и из-за другой его любимой женщины. К слову сказать, он вообще не видел между ними разницы: он не распределял места, он не выделял кого-то особенно – он любил и ту и другую одинаково сильно. «В них нет чего-то разного, - говорил Павел Павлович, - чего-то такого, что есть в одной, но нет в другой, как, например, кому-то может что-то нравится в одной, что-то другое – в другой, а что-то еще – в третьей. Нет, это не про меня и не про них. Если бы в них для меня было бы что-то разное – разное-прекрасное, раное-привлекательное, разное-замечательное, – я бы и любил их по-разному, я бы не любил их, как сейчас люблю, - одинаково сильно, одной большой любовью».
Вообще-то, как я уже упомянул, все мысли Павла Павловича имели рассеянное свойство. Он начинал с одного, хватался за другое и тут же перескакивал на третье. А то и просто напрочь забывал только что надуманное и пристально брался вглядываться вниз, себе под ноги, разглядывая камушки и мелкий промокший гравий. «… Их так много здесь – миллионы, миллионы миллионов, миллиарды – а они вместе, один к одному, камушек к камушку, и все как один. Хрустят, понимаешь, под ногами, ломаются, трутся… и не сетуют ведь, а что им сетовать? Они - не мы, они - камни. Вот бы и нам так. Вот ведь… Куда нам! Мы же втроем – как огонь, вода и порох – три несовместимые субстанции. Втроем ведь ужиться не можем, куда уж миллионам! Это, видишь ли, анти-морально, это обществу вредит и общество это отрицает. А я, да, я ячейка общества, я должен слушать и исполнять, а коль не нравится, плыви на необитаемый остров и сочиняй себе на здоровье свою мораль. Да я же ведь не мораль нарушаю, поймите же вы меня, люди-граждане! Я же ведь просто люблю! Люблю их вместе, как одно целое! Должны же понять! Тоже, наверное, любили или любите!.. Да и что я?.. И что вы? Какое, вообще, кому дело, кого и как я люблю? Одну ли женщину или две! Я люблю, понимаете, я! И не лезьте ко мне, не надо меня оглоушивать своей моралью. Я уж сам как-нибудь… Я же к кому-то из вас не заглядываю, пока вы спите, под одеяло, не бужу среди ночи, и не спрашиваю, и не возмущаюсь: «А почему это вы без трусов спите или без пижамы? Ведь они для того и придуманы обществом, чтобы эти вещи одевать на тело и в них спать! Вы же в совершенном неглиже!» - «Мне так удобно, у меня так тело отдыхает, и вообще – какое вам дело, как и в чем я сплю?! Я у себя дома! Я в своей постели, под своим одеялом… Я сейчас милицию кликну, если ты сейчас же не уберешься из моей спальни!» - обязательно возразите вы. Вот! Вот же! Поставили себя на мое место! Вот и я то же спешу возразить: Убирайтесь вон из моей спальни!»   
Рядом с Шаблеевым на скамейку присела низенькая и худенькая старушка. Поверх ее старенького пальто был одет  макинтош. От сырости она пошмыгивала носом.
- Можно ли под ваш зонт? – заговорила она, покосившись на Павла Павловича.
Шаблеев мельком посмотрел на старушку. Он взял зонт другой рукой, так что теперь зонт защищал их обоих.
- Спасибо, - шмыгнула старушка. Она потерлась об лавку. Ее тоненькие короткие ножки свисали и не доставали до земли; старушка ими поболтала и опять покосилась на Павла Павловича.
Шаблеев отчего-то нервничал. Он хотя и не смотрел на нее, но зато чувствовал ее взгляд, отчего и испытывал определенные неудобства. Старушка в очередной раз шмыгнула носом. Она приоткрыла рот, наверное намереваясь о чем-то полюбопытствовать, но Павел Павлович ее предупредил, он резко повернул к ней голову.
- Послушайте. Ничего не надо. Пожалуйста. И за «спасибо» пожалуйста. И больше ни слова, ни звука, я вас прошу.
Он продолжал пристально смотреть на нее; потом моргнул и добавил:
- Мне надо подумать.   
Старушка моргнула в ответ, послушно кивнула. Павел Павлович отвернулся.
«Навязалась на мою голову… Дома не сидится… Скамеек, что ли, мало?.. Даже тут нельзя уединиться… Все нормальные бабки уже ноги в тазике погрели, уже, поди, в сериалы пялятся, а эта здесь… мокнет… Фу, какие скверные мысли! Нельзя же так, она же бабушка, у нее возраст, и с виду приличная. Где же мое почтение и уважение? Павел Павлович, постыдитесь! Взрослый, образованный, по отчеству называют, а как подросток-максималист. Тьфу! А между тем, может, у нее что-то стряслось? Может, беда какая? Ведь время-то уже позднее. Нет, действительно, это мне по-барабану, запутался тут в своем треугольнике, сижу и сижу, а ее-то какая нелегкая в такой поздний час занесла? Возраст-то почтенный уже. Да и в такую погодку. Мнда…»
Теперь Павел Павлович покосился на старушку. Она смотрела перед собой, молчала, шмыгала, мяла свои тонкие, сухие пальцы.
- Бабушка, вы меня, конечно, извините. Ну за то, что такой несдержанный. Честно сказать, вы меня отвлекли. Но все же, может быть, я могу вам чем-то помочь? – пролепетал Павел Павлович. 
- Мне? – встрепенулась старушка. – Зачем же? Да я… я… Мне не надо помогать. Я, знаете ли…
- Позвольте, я вас до дома провожу, - более настойчиво предложил Павел Павлович. – Дождь, видимо, на долго зарядил, а вы без зонта. Где вы живете?
- Я? – удивилась старушка.
- Ну да, вы. Не я же.
Старушка задумалась. А пальцы стала теребить еще более ожесточенно. Павел Павлович это заметил.
- Да мне не далеко, - наконец выговорила она. – Мне… мне туда, - махнула она в сторону улицы Потемкинской. – Но, право, не надо, я сама. Дойду, не далеко ведь.
Павел Павлович помолчал.
- Знаете, я могу вам отдать зонт. Не одолжить, а отдать. Он старый, а дома у меня еще есть, так что не жалко.
- Нет, зачем же, я не возьму, - испугалась старушка. – А ты как же? Чай, тоже мокнуть, тоже, небось… Однако спасибо.
- Ну, как знаете. Просто хотел сделать доброе дело. – Он отвернулся. «Какая упрямая старушка. Гордая, скорее всего, а не упрямая, - подумал Павел Павлович. – Сейчас они все такие гордые. И старики тоже. Хоть и жизнь у них теперь – середка на половинке, а все равно гордые, достоинство берегут. Ну и правильно. Не мне их анализировать. Пример надо брать. Ну и ладно».
Старушка поправила капюшон макинтоша, который, в общем-то, был на месте и не съехал, просто она испытывала неудобства. Павел Павлович смотрел в противоположную от старушки сторону. Старушка крякнула. Павел Павлович хлопнул себя по коленям и приподнялся.
- Ну, бывайте. Я, пожалуй, пойду, - не глядя на нее, сказал он.
Старушечьи быстрые глазки блеснули на него. Она слезла со скамейки.
- Если, конечно, по пути… - неуверенно шамкнула она. – Я бы была благодарна. Дождь вон как разошелся, что и макинтош не спасает. Да здесь не далеко.
- Так все-таки проводить?
Старушка кивнула глазками.
Она взяла Павла Павловича под руку, прежде спросив разрешения, и они пошли по направлению к Потемкинской. Шаблеев шел медленно, так как старушечьи шажочки были совсем мелкие, и если бы он двигался своим обычным шагом, она бы не поспевала. Пока шли, Шаблеев продолжал мучиться своей думой, но мысли его, после встречи со старушкой, еще более запутались, и он не знал, как быть.
Только миновали Таврические ворота, старушка вдруг набралась храбрости и заговорила. Но прежде она отняла от Павла Павловича свою руку и остановилась.
- Может быть, сынок, ты прав.
- Вы о чем? – остановился и Павел Павлович.
- Я его после занесу. Зонт то есть. Отвлекаю я тебя. Я тут дойду, а ты ступай, ступай, не надо тебе меня провожать, чай, не маленькая.
Павел Павлович, молча, и, было заметно, недовольно смотрел на нее.
- Ты бы, это, черканул старухе адресок, а? А я, как выберусь, занесла бы.
«Ради бога» - подумал Павел Павлович. Он достал из портмоне визитную карточку и протянул ее старухе.
- Это не офис, это домашний адрес. Я большей частью дома работаю. Впрочем, вот мой адрес, все равно не поймете.
- Ага-ага, спасибо. Принесу, как же.
Она  принялась прятать визитную карточку за пазухой. Когда же обратилась к Павлу Павловичу, он уже уходил.
- А как же? А зонт? – растерялась она, видя, что зонт вместе с Павлом Павловичем уходит. Павел Павлович услышал этот оклик и чертыхнулся. Он вернулся и отдал ей зонт. Старушка опять его поблагодарила.
Павел Павлович ничего ей не ответил. Он уже удалялся от старушки, и холодные дождевые капли атаковали его непокрытую голову.
- Спасибо! – сказала старушка ему в спину.
Он махнул рукой.
- Правда, хоть и неприятна, но она – правда; она как смерть: ее люди не любят, но и деваться от нее им некуда,  – сквозь шум дождя произнесла старушка.
Павел Павлович подумал, что это была его мысль.

Глава четвертая: http://www.proza.ru/2009/02/27/248