ДОМ

               
Вадим, было задремал, но тут же проснулся. Автобус стоял на какой-то станции. Выходить не хотелось, но противная сухость во рту не давала покоя.
На улице было ветрено и сыро. В полупустом кафе Вадим выпил минералки. Уж не заболел ли, — невесело подумалось ему. Вообще-то, поведение его в последние дни было очень странным. С бухты-барахты сорваться в деревню, где из родни-то у него... Смешно сказать: дом.

Да, старый саманный дом под черепичной крышей, с глиняными завалинками. Старая груша в палисаднике. Огромная, корявая, а груши на ней твердые и мелкие...
В этом доме почти тридцать лет назад он родился. А дому лет чуть ли не втрое больше. Как узнал Вадим, что тетка Наталья продала дом на слом, что-то кольнуло, защемило в душе. Долго места не находил, а потом решился. Хороший все же мужик его начальник. Видать, почувствовал: надо человеку, отпустил на три дня за свой счет. Жена, выслушав невнятные объяснения, только вздохнула:
— Езжай...

Лишь когда окунулся Вадим в вокзальную суету, что-то внутри начало проясняться. Вспоминалась первая поездка в Город. Он — белобрысый шестилетний дикарь — на все таращил свои горящие глазенки. Восхищенный, и в то же время испуганный, Вадька ни на секунду не отпускал дедова пиджака.

Сколько помнил себя Вадим, у деда всегда была седая борода. И волосы на голове седые. С годами только увеличивалась блестящая лысина. А ведь когда дед построил дом, ему было много меньше, чем сейчас Вадиму. Дед был хороший плотник. Все деревянное в доме сделал сам. Ну, а стены — саманные. Саман всем «миром» обычно и месят, и кирпич из него делают, и стены кладут... В двадцатых - это было, еще до коллективизации. Жили в землянке. Кругом степь. Банды шалили. Жутко было бабке, двадцатилетней молодайке с грудным первенцем, Вадимовым отцом, одной в землянке ночами. Дед уезжал на станцию лес получать. Молодая неокрепшая республика заботилась о переселенцах на необжитых целинных землях.

Вадим глядел в окно на бесконечное чередование: поля, лесополосы, хутор; поля, лесополосы... Страшно подумать, какие поднимались бури, когда вокруг была голая степь да редкие хутора с жалкими деревцами вокруг домов. Деревца росли и крепли в садах и кое-где на межах. А потом межи исчезли, поля стали общими, колхозными, но деревья никто не тронул. Слишком трудно они здесь приживались.

Деревья росли. И росли в новом доме дети — братья и сестры Вадимова отца. Перед войной село стало центральной усадьбой колхоза. Утопающие в садах дома, линии электропередачи вдоль улицы, колхозные поля разграничены зелеными щитами лесополос. Не все деревья принялись, и дети не все выжили. Но кто выжил — росли крепкими, и вместе с радио и электричеством в дома вошли жизнь и интересы бескрайней Великой Родины. Пришел достаток и уверенность в завтрашнем дне.

Война пощадила дом. Да и во всем селе не было больших разрушений. Не было здесь ожесточенных боев. Но в «зале», в той большой комнате, где спал Вадим, когда приезжал в гости, «стояли» тогда пятеро немцев. Грязная вшивая солдатня днем и ночью бражничала и обжиралась. А когда овечки и птица были съедены, вывели из сарая корову Жданку, обрекая на голод бабушку и трех мал-мала меньше девчонок...

Дед с сыновьями был на фронте. Сполна отлились фрицам женские слезы. Днем и ночью гудела земля в сорок третьем, когда бежали фашистские полчища из Сталинграда. Люди выходили из домов и поражались, что за силища гонит по заснеженной степи эту вражью лязгающую армаду. И с гордостью видели, что сила эта — Красная Армия: их сыновья, мужья, братья, отцы.

Армия погнала захватчиков дальше, а женщины, старики и дети принялись врачевать искалеченную землю. Все трое мужчин возвратились в этот дом, будто строился он под счастливой звездой. Не все сразу, и не все невредимы, но живые.

И опять колосились поля и цвели деревья. Рождались и росли в домах дети. Дети их детей. А дед с бабкой старели, нянчили внуков. Таков закон жизни. И жизнь не прощает тех, кто не шагает в ногу. То ли кто-то в самом колхозе проглядел это движение, то ли наверху. Но село оказалось в стороне от твердой дороги. И в прямом и в переносном смысле.
Потянулись из дома в Город сыновья и дочери. Сыновья увезли внуков, рожденных здесь, а дочери уезжали, чтобы не рожать в придорожном кювете, по пути в роддом, который находился за пятьдесят разбитых непогодой километров.

Не часто, но все же обстоятельства сводили всю семью вместе. И какая это была радость для стариков. Но праздники быстро проходят, а потом, всю дорогу до райцентра, у Вадима (да, видимо не только у него) перед глазами вставали две старческие фигуры у покосившегося забора. Но в Город старики так и не поехали.

Вадим шел по мокрому шоссе, потеряв надежду на попутку. Уже окончательно стемнело, и редкие грузовики проскакивали мимо, обдавая грязными брызгами. Он прошел километров пять,
когда неожиданно тормознул крытый брезентом газик. Милиционер, совсем еще мальчишка, спросил:
— Куда шагаешь, батя?

«Ну и вид у меня», — подумал Вадим, усаживаясь на заднем сидении.
— Тебе повезло, — сказал водитель, — как раз в это село везу бабушкину внучку.
Пассажирка — девчонка лет семнадцати, зыркнула на Вадима подкрашенными глазами, поправила прическу и больше не оглядывалась. Молодежь продолжила прерванный разговор, а Вадим вспомнил, как после бабушкиных похорон добирались они до этой шоссейки на открытой тракторной телеге. Был второй час ночи, лил нудный февральский дождь, и в пяти километрах от шоссе у их «ДТ-75» сползла гусеница. Вадим с дядькой Сашей пошли за полтора километра в ближайшую деревню. Стучались во дворы, им сочувственно отказывали. Наконец в четвертом или пятом дворе тракторист, проклиная грязь и погоду (а про себя и тех, кому по ночам дома не сидится), завел колесный «тракторенок». И через час они уже ехали в райцентр по этой же самой шоссейке...

Когда газик, надрывно урча, погреб, как амфибия, через лужи и скрылся за тополями, Вадим еще стоял в проулке. Никак не мог привыкнуть к черноте ночи. Огни в домах было видно и кое-где фонари, а вот куда ногу поставить?! Как идти дальше? Ботинки явно не годились для передвижения по сельской улице.

Кое-как добравшись до разбитого тротуара, минут через пятнадцать Вадим остановился у знакомого забора. Достал из внутреннего кармана сигареты. Руки у него почему-то дрожали, наверное, устал. В летней кухне горел свет. Двор казался пустым и огромным. Вадим не мог понять, почему. Он чуть не упал, когда ему под ноги повизгивая, закатился черный лохматый клубок. Вадим чертыхнулся, щенок весело тявкнул. В дверях кухни показалась мужская фигура:   
— Кто там?
— Это я, дядь Коль, — Вадим узнал хрипловатый голос соседа.

Вадим, скинув куртку, сидел у стола, Николай Дугин курил возле печки.
— Однако спать пора, ты допивай чай и пошли. Рая, должно быть, уже постлала тебе.
— Дядь Коль, а что во дворе изменилось, не пойму.
— Грушу выкорчевал, — ответил Дугин. — Я на ее месте и саженцы уже посадил.   Вадим долго молчал, а потом спросил:
— Дом, когда ломать будешь?
— Дом? — Дугин бросил окурок в печку. — А на что его ломать? Крышу я сам перекрыл, кирпич завез. Витька вот-вот должен прийти из армии. Он ведь с женой приедет, вишь, какое дело. Вот я и купил дедову усадьбу. Постоит еще дом. Обложим, подмарафетим... Так-то сосед! — Дугин подмигнул, направляясь к двери. — Ну, айда спать, Вадик.
— Сейчас, дядь Коль, только покурю на воздухе.

Небо почти прояснилось. Сквозь редкие облака светила луна. Дом при ее свете уже не казался заброшенным. Без давящей громады груши он стал как-то выше, и даже бодро белел новенькой крышей, будто предчувствуя, что скоро в его стенах зародится новая семья, новая жизнь.

Лунный свет весело отражался в окнах, блестел на мокрых листьях молодых саженцев. А Вадим никак не мог понять, отчего ему все-таки грустно...