Вулы Сю Иоль

К 1936 году, политзаключенные, которых я знал, почти все освободились из польских тюрем. Многие приехали домой легально, получив визы в консульстве в Варшаве, а некоторые, как я, перешли границу нелегально. В этом же году Коминтерн объявил о роспуске КПЗБ (Коммунистической партии Западной Белоруссии), а членов – польскими шпионами. Всех, кто оказался в СССР – арестовали, а мы, поскольку тоже были в Польше, попали под эту же гребенку. Причесали здорово – десять лет лагерей.
И вот везут нас в товарном вагоне на Север. Спрашиваем друг друга:
-За что осужден?
Ответы разные: за шпионаж, за измену Родине, за вредительство, за незаконный переход границы. За диверсию, за убийство, за кражу, за антисоветскую агитацию и пропаганду. Все приговорены к срокам от десяти до двадцати пяти лет.  Кто к ВМН, то приговор приводился в исполнение на месте. Многие предполагали, что везут нас на Соловки, но в Архангельске погрузили на баржу и буксир поволок ее вверх по Северной Двине. В Котласе опять погрузили в вагоны и под усиленной охраной покатили до Печоры, а там колонной до Вулы-Сю-Иоль. Наверное мало кто слышал об этом месте. Вулы-Сю-Иоль – это речка в Печерском бассейне. Она не большая, холодная и быстрая. Если кому-нибудь из читателей придется там побывать, то прошу вспомнить нас десятерых, оборванных заключенных, которые строили мост через речку. Это было летом 1937 года. Погода жаркая. Над взрытым бурым суглинком Качались еле видимые волны зноя. Комары тучами плясали над нашими головами. Мы – сваебои. Наспех сколотили из сырых бревен копер. С утра до вечера, налегая грудью на рычаги ворота, мы ходили по кругу, поднимая вверх тяжелую чугунную бабу. Копер скрипел, стальной трос натягивался как струна и чугунная баба, поднявшись вверх, с силой ударялась о сваю. Мы утирали пот с лица и изо всех сил старались поднять опять вверх этого чугунного изверга, выматывающего из нас последние силы. Десятник – маленький рябой мужичок сидел в стороне на бревнышке, и показывая сосновым метром на солнышко, напоминал:
-Давайте ребятки, давайте, чтоб нам хоть пол нормы до обеда схватить.
-Даем, даем голубчик, - в тон ему отвечал мой сосед по рычагу старик Ермолай.
Он больной чахоткой, часто кашлял, на рычаг налегал плечом, так как грудь у него болела.
-Все, что можем даем, десятничек, - продолжал он, - может и житуху скоро тебе отдадим.
Десятник смотрел на него подозрительно узкими глазами и неторопливо продолжил:
-Ты, Ермолай, больно разговорчив стал. Мне твоя жись не надобна. Я брат, сам заключенный, такой как ты и как все вы.
-Так какого же лешего ты нас подгоняешь? - злобно сказал Витька-граф, старый вор – рецидивист, поворачивая к нему свое бледное, худое лицо. Совсем совести у тебя нет у черта рябого.
-Ты граф, за что сидишь? - спросил он и тут же ответил:
-За воровство, значит твоя вина на лицо. А я за что? Ограбил, убил кого? Против советской власти шел, как вон Георг или Костя. Нет я преступленьев не делал. Коли хочешь знать, так я в колхозе счетоводом работал. Ну, там и запутали меня. Кто-то из колхозного амбара пять возов ржи увез, а на меня свалили.
-Врешь все сука, - сплевывая возражал Витька–граф. Сам наверно спер и на кого-то сваливаешь. Знаю я таких, как ты супчиков, сами проворуются, а другие виноваты. Что ты вор Скворцов – это точно, я по роже вижу.
Скворцов – это фамилия нашего десятника. Витька-граф единственный из нас кто смело спорил с десятником, поэтому на него в основном и жаловался начальству десятник. Витька, зная, что его десятник иногда побаивается, иногда бросал работу и ложился спать на солнышке прямо около копра. Скворцов ходил вокруг него и кричал:
-Я загоню тебя на десять суток в изолятор!
Витька, закрыв глаза, блаженно улыбался и равнодушно обещал:
-Я тебе рябой черт, сейчас все ребра повыламываю. Отойди от меня, не мешай спать.
Больше всего я сдружился с Костей. Он по профессии пианист. Ему, как и мне, тридцать пять лет. Фигура его высокая, сутулая. Всегда носил большие круглые очки. Сквозь них виднелись умные, добрые глаза. Костя очень был молчаливым и покорным. Он готов пойти на любую тяжелую работу, хотя по состоянию здоровья, ему это делать нельзя. Срок у него был десять лет, восемь из них он уже отбыл. Сам он москвич. Там у него осталась старая мать. С ней он переписывался и жил одной мыслью – вернуться домой и работать пианистом. Но его мечта осложнялась тем, что на физической работе руки так огрубели, что размять их, по его собственному выражению, почти немыслимо. Это его страшно огорчало. Вечерами, когда мы после работы бессильно валились на нары, он показывал мне скрюченные шершавые пальцы и взволнованно спрашивал:
-Как ты думаешь Георг, отойдут они когда-нибудь?
Я всеми силами старался успокоить его, заверял, что обязательно будет играть, но сам в душе сильно сомневался, так как очень страшный вид имели его руки. Все восемь лет пребывания в лагере, он работал на тяжелых работах, то с лопатой в руках, то катал, нагруженную землей тяжелую тачку, то вытаскивал из воды десятиаршинные бревна.
Есть люди хитрые, изворотливые, они за весь лагерный срок палец о палец не ударят. По большей части это евреи. Они устраивались парикмахерами, поварами, завхозами. Но есть люди скромные, честные и покорные. Они по пять, по десять лет катают тачки с землей. Это обычно русские люди, попавшие в лагерь за “здорово живешь”. Вот к таким людям относился Костя.
Наш копер изо дня в день мерзко вздрагивал. Закоперщик – пятнадцатилетний мальчик Коля, дергал спусковую веревку и вслух отсчитывал количество ударов. Солнце по утрам поднималось все выше и выше, опаляя лучами наши стриженные головы. На правом и левом берегах речки, в пятидесяти метрах от нас, землекопы отсыпали конуса – будущие подходы к мосту. Я смотрел вверх и видел, как наверху насыпи, один за другим на фоне голубого неба, появлялись люди с тачками, опрокидывали их, взмахивая руками и снова шли с пустыми тачками за землей. Они напоминали больших птиц, которых я видел в Австралии. Эти птицы подлетали к краю бездны и шарахались назад. Несколько поодаль, в тени кустарника, сидел конвоир. Свесив голову на грудь и, не выпуская из рук винтовку, он мирно спал.
-Десятничек, - окликнул Скворцова Витька-граф.
-Ну чего тебе? - лениво отозвался тот.
-А что, ежели я подойду сейчас к часовому, вырву у него винтовку, тресну его прикладом по башке, потом тебе всажу пулю и айда в тундру.
-Все едино не уйдешь, - негромко ответил Скворцов.
-Почему?
-А потому, что кругом на сотни километров тундра, а потом тайга, болота комары. Деревни появятся только на Вычегде. Пока ты до них доползешь, сдохнешь с голоду или в трясине потопнешь.
-Я же с винтовкой. Птиц стрелять буду, - продолжал Витька – граф.
-Во-первых, у тебя будет всего пять патронов. У нашего охранника больше не бывает. Во-вторых, ты стрелять не умеешь, значит  в первый день всех их расстреляешь. Нет, не уйдешь Витька.
-Вот дьяволы, - возмущался Витька, - знали, где лагеря построить: болота да чащоба.
-А ты как думал? Знамо, там наверху люди не без голов.
Я посмотрел на Костю. Он, опустив голову, поблескивая стеклами очков, чему-то улыбался, сильно налегая грудью и руками на рычаг.
-Бух! - упала чугунная баба.
Снова наматывается трос на ворот. Снова Коля дернул веревку и снова бух. Так повторялось бесчисленное количество раз. Эти удары многоголосым эхом отзывались вдали. Свая уходила все дальше и дальше в землю.
-“Помощница смерти” идет! - радостно закричал Коля.
-Кончай ребята, - крикнул Витька – граф.
-Конча-а-а-й! - покатилось по всей трассе.
На берегу показалась маленькая процессия. Впереди шла полная женщина, за ней трое мужчин с фанерными ящиками на головах. Они несли обед. “Помощница смерти” получила это прозвище за то, что работала одно время санитаркой у лагерного фельдшера. Выпила все эфировалериановые капли в его аптеке. В наказание ее перевели сначала прачкой в баню, а потом смилостивились и поручили разносить обеды заключенным. Полная, с жирными толстыми губами, циничная и расхлябанная, она производила отталкивающее впечатление. Каждому из нас она давала по куску трески и по маленькому кусочку хлеба. Это – обед.
-Дай старая ведьма еще кусочек, - просил Витька – граф.
-Проси у начальника, - басом отвечала она и обычно говорила своим помощникам:
-Пошли дальше!
Мы садились на траву и с жадностью поглощали треску. Костя обычно в это время сжимал и разжимал пальцы.
-Слушай, - сказал я однажды ему, - Почему бы тебе не сходить к начальнику и не попросить его о переводе на какую-нибудь  другую работу?
Он грустно усмехнулся.
-Ничего не вышло.
-Знаешь что? Пойдем сегодня вместе.
Он пожал плечами.
-Бесполезно Георг.
 Все почему-то звали меня Георг, хотя настоящее у меня имя Егор. За границей меня звали Гарри.
-Ах какой ты! Надо добиваться. Само ничего не придет.
Витька–граф покосился на нас.
-Ты Костя взаправду сходи, - сказал он. Эта работа тебе не под силу. Это я вижу. Сдохнешь, как пить дать. Руки для музыканта – это все. У меня был кореш. Здорово на баяне играл. А потом на лесозаготовках не захотел работать и отрубил топором три пальца на левой руке. Потом как не прилаживался играть, ничего не выходило.
Мы с Костей грустно посмотрели друг на друга.
-Я вор, - продолжал Витька, - но никакого бесчинства терпеть не могу. Вот и Ермолая тоже бы надо освободить от тяжелой работы. Как Ермолай а?
-Господь всех нас освободит, - тихо сказал старик.
-Вы Витя, хоть вор, но хороший человек, - сказал Костя. Куда лучше других воров. Только зря с десятником ругаетесь. Это не нужно.
-Я ему еще башку срублю, - пообещал Витька – граф. Слышите десятничек?
-Слышу, - отозвался Скворцов, доедая треску. Только смотри как бы я тебя первый не упрятал куда следует.
Доев треску, Скворцов подал команду:
-Давайте, поднимайтесь ребятки и начинаем работать!
-Эх кровопийца! - воскликнул Витька–граф. Дух перевести не дает.
Он вскочил, разорванная до пояса рубаха обнажила исколотую татуировками грудь. Голубые глаза на бледном лице засверкали гневом и ненавистью. Минута и могло случиться то, что обещал Витька – граф. Но вдруг, резко повернувшись, он первым пошел к вороту и налег на рычаг плечом, желваки на его щеках не перестовали прыгать. Он запел лагерную песню:
          Перебиты, поломаны крылья
Переломлено даже ребро
Серебристой пушистою пылью
Все дорожки мои замело.

     Слишком рано отца я лишился
     Слишком рано покинул я мать
     Слишком рано в девчонку влюбился
     Слишком рано начал воровать.
   
     Вот везут меня снова на Север
     В голубую, глухую тайгу
     Караульные видимо знают
     Что от них все равно убегу

     А когда меня снова поймают
     Подсчитают все ребра опять
     И тогда я уже братцы наверно
     Никогда не смогу я летать.

Вечером мне удалось уговорить Костю пойти к начальнику лагерного пункта. Костя дал согласие. Пошли вместе. Комендант долго не соглашался выводить за “зону”, но потом, махнув рукой, приказал охраннику сопровождать нас. Начальник лагпункта жил в маленьком домике за забором. Минут пятнадцать мы ждали, когда он примет нас. Вошли в дом. Начальник пил чай, ворот гимнастерки расстегнут, ремень снят.
-Ну, что надо?
Мы нерешительно мялись.
-Ну, зачем пришли? - повторил он. Уж раз пришли, так говорите.
-Видите ли... Извините, - робко начал Костя.
-Ну, ну, смелей!
-Мы...Я, собственно, по личному делу пришел.
-Какое дело?
-Я пианист...
-Он известный пианист, - добавил я.
Начальник искоса посмотрел на меня.
-Вы потом будете говорить. Сначала он пусть расскажет.
-Понимаете гражданин начальник, я в течении восьми лет нахожусь на физических работах. Мои руки превратились вот... видите, - он протянул их вперед. Если я лишусь их, то не смогу играть на пианино после выхода из лагеря. А кроме этого я ничего не умею делать. Я бы очень просил предоставить мне какую-нибудь другую работу.
-Ну, а вы что хотите? - обратился ко мне начальник.
-Я пришел вместе с ним, показывая на Костю, хочу вас просить о том же, что он просит.
-Вы тоже хотите другую работу?
-Нет, я пришел просить за него. Ему очень тяжело на сваебойной работе.
-Вы что, оба хотите тачки катать? По какой статье вы осуждены?
-Он, по пятьдесят восьмой, пункт десять, а я за шпионаж.
-Ясно. Могу предложить только тачки. Другой работы, вы сами знаете, у меня нет. Это вас устраивает?
Мы молчали.
-Все? - спросил он.
-Все, - ответили мы и пошли к конвоиру.
Витька–граф, узнав, что мы потерпели неудачу сказал:
-Когда жизнь становится невыносимой, лучше всего удрать. Он предложил составить компанию в этом вопросе. Мы категорически отказались. Побег мог кончиться смертью или штрафным изолятором.
На другой день мы снова крутили ворот. Ермолай часто кашлял. Во время кашля он приседал на краешек копра.
-В гроб пора Ермолай, в гроб... - говорил Скворцов.
-Я и сам знаю, что пора, - согласился старик. Да вот Господь Бог чего-то все еще медлит.
-Ничего, ничего, время придет, все помрем, стругая палочку, говорил десятник. Я вот уже десятый год в лагере и всяких больных видел. Всех схоронили втихомолку.
-А сколько ты гад в землю загнал? - осведомился Витька–граф.
-Про это никто не знает, - усмехнувшись ответил Скворцов.
К обеду забили три сваи. После обеда все спустились к речке и стали подносить новые сваи к копру. Ночью прошел большой дождь. Земля раскисла. Все девять человек несли огромное бревно к копру. Подниматься с ним в гору по скользкой грязи было очень тяжело. Мы напрягали последние силы. Ползли на берег к копру сгорбившись под тяжестью. Командовал Витька–граф.
-Так, так братва. Еще немного... Так, Ермолай не сдавай, а пожалуй лучше отойди, все равно от тебя нет никакого толку. Костя перемени плечо, а то башку свернет, когда бросать будем. Семен не хитри, чего плечо опускаешь? Все стараются, тащат, так и ты неси. Посмотри на Ермолая, дохнет, а прет... Ну братва осторожно. Бросаем, раз, два, три-и. Бревно полетело. Костя в этот момент подскользнулся на раскисшей глине и упал, откинув правую руку. Она попала на лежащую сваю. Бревно грохнуло как раз на это место.
-О-о-о-ох! - вскрикнул он.
Наступила тишина. Все мы растерялись
-Чего смотрите? - закричал Витька-граф. Подымай!
Все схватились за бревно и подняли его. Я высвободил руку Кости. Четыре пальца расплющены. Из-под ногтей сочилась кровь. Рука быстро синела и пухла. Костя лежал на боку. Очки упали и непривычно было видеть его без очков.
-Георг, - тихо позвал он меня.
Я наклонился и спросил:
-Как рука?
-Наверно ее нет, - ответил Костя.
Подошел конвоир.
-Надо бы к фельдшеру его отправить, - сдвигая на затылок фуражку, сказал он.
С насыпи, побросав тачки, сбежались несколько заключенных. Костя поднялся и сел. Странно улыбаясь, он взял левой рукой правую и положил изуродованную кисть на колено.
-Теперь играть на пианино пожалуй не сможешь, - огорченно произнес Витька-граф.
Костя посмотрел на меня. Я никогда не забуду этого печального взгляда.
-Я мечтал... - еле слышно произнес он.
-Идти можешь? - спросил конвоир.
Покачнувшись Костя встал.
-А отчего нет? Смогу.
В сопровождении второго подошедшего конвоира Костя тихонько поплелся к медицинскому пункту. Я смотрел ему вслед и думал:
-Хорошо бы сейчас залезть на самый верх копра и броситься оттуда вниз головой, чтобы не видеть всех этих человеческих страданий.
Костя долго болел. Рука его зажила, но не действовала. Мне он дал адрес матери на всякий случай. Потом, не задолго до освобождения, он заболел воспалением легких. Лежал с высокой температурой. Когда я к нему приходил, он спрашивал:
-Георг, ну-ка повтори адрес моей матушки.
Я повторял.
-Вот и хорошо. Только пожалуйста не забудь. Я тебя очень прошу.
Однажды я пришел к нему, а меня не пустили. Сказали, что он умер. Схоронили мы его на берегу Вулы-Сю-Иоли. Думал ли он когда, что ему придется вечно лежать в этой красивой, ноне привлекательной стороне. На могиле поставили столбик, на котором я выжег дату смерти.
-Что столбик? - подумал я. Через лет пять сгниет и не останется никакой памяти. Вечной памятью останется лишь построенный нами мост.
Работали мы там до осени. Вместо Кости дали нам вор-рецидивиста Ивана Середу. Он быстро нашел общий язык с Витькой-графом. В один из туманных дней они зарубили в кустах топором десятника, обезоружили конвоира и скрылись в тундре. Ходили слухи, что их поймали, но я этому не верил. Скорей всего, что они где-нибудь сдохли от голода или может их даже съели волки.