Княжна

Закончили мы строительство моста через Вулы-Сю-Иоль. Нас перегнали в большой лагерь на берегу Печоры. За четыре года я пообвыкся, стал смелей, опытней и часто ссорился с комендантами. Каждая ссора заканчивалась изолятором. Вот и на новом месте я сразу же попал в изолятор. Сижу на земляном полу, поглядывая в маленькое окошечко, чуть приподнятое над травой. Через него были видны три брезентовые палатки, забор с колючей проволокой, а дальше серо-голубоватая даль тундры. В тех трех палатках жили женщины. Каждое утро, на рассвете, я видел как лениво они выходили из своих брезентовых жилищ, строились по парам и, когда приходил конвой, позвякивая лопатами, тихо брели на работу. Вечером, при желтом свете падающего солнца, они плелись обратно. Иногда, после работы, некоторые из них подходили к моему решетчатому окошечку, соблюдая почтительное расстояние, допускаемое охраной и начинали вести со мной переговоры. По большей части это были “блатные” женщины: убийцы, проститутки, воровки. Почти у всех их были не женские хриплые голоса:
-Борода, каково сидеть там? - спрашивали они смеясь.
Ничего девочки, хорошо, - в тон им отвечал я.
-Ты бы хоть бороду сбрил, а то небось лет тридцать, а выглядишь на сорок пять.
-А вот вам зимой безбородым мороз щеки так нащиплет, что мне будете завидовать.
-А мы знаешь что сделаем, зимой щеки одним местом прикроем.
После этого все весело засмеялись. Обычно разговор заканчивался.
-Хлебца хошь?
-Хочу.
-Попроси у начальника, - советовали они и уходили.
Однажды утром мимо моего окошечка проходила девушка, очень похожая на Олю Гогину. Стройная, в черной кофте и серой казенной юбке. Она красиво держала свою белокурую голову. Шла медленно, глядя под ноги, поэтому на фоне поднимающегося солнца четко вырисовывался профиль ее лица. По спине стлались две не очень длинные косы.
Неужели она? У нее вроде не было кос. Как она мола оказаться здесь? Мне очень захотелось окликнуть ее, что я и сделал. Девушка остановилась, посмотрела на мое окошечко и я увидел красивое лицо с маленьким носиком.
-Скажите, вы не знаете, привезли ли продукты?
По ее немного насмешливому взгляду и по улыбке я догадался, она поняла, что дело не в продуктах.
-Этого я вам не скажу, не знаю. Во всяком случае еды нам не хватает.
Интонация и голос ее выдавали, что она не из тех, что живут в палатках. Вдруг откуда-то невидимый мне голос крикнул:
-Эй ты красотка, шагай дальше! Нечего около изолятора торчать.
Девушка испуганно замигала ресницами и быстро пошла к полаткам. Оглянувшись, крикнула:
-До свидания!
Я махнул ей рукой.
-Какая славная. Очень похожа на Олю. И голос почти такой же, но не она. Где-то сейчас Оля? Наверно все еще в Париже. А может уже вышла замуж за иностранца. А я все ищу счастья. Когда найду настоящее – неизвестно, да и найду ли? Кочую из одной тюрьмы в лагеря. Как выйду на свободу, с разведками больше связываться не буду, устроюсь где-нибудь на работу и буду спокойно жить.
Вскоре меня из изолятора выпустили. Ослабевший я с трудом катал тачку. Придя с работы и жадно съев свою норму, я валился на свое место на нарах и не вставал. За стенкой бренчала гитара и грубый мужской голос напевал:

Во саду, при долине, громко пел соловей
А я мальчик на чужбине, позабыл тут людей...
Вот помру, я помру, похоронят меня
И родные не узнают, где могилка моя.

Это пел Комендант из бандитов с отчаянной кличкой “Чума”. Высокий, красивый парень, весь исколотый татуировками, наглый, до предела самоуверенный и часто пьяный. Когда не было водки, пил он одеколон. Будучи сам заключенный, он возглавлял всю лагерную братию. Кто не подчинялся ему, то братия с ними жестоко расправлялась. Была у него лагерная жена Тонька-птичка. Молоденькая женщина страшно ревновавшая “Чуму”. Бил он ее часто и жестоко, всем, что попадалось под руку: сапог, нож, тарелка – все летело в Тоньку. “Чума” придерживался воровского правила: “Если не бьешь, жена любить не будет”. Тонька все прощала ему. Жил “Чума” в лагере так, как никогда не жил на воле. У него было все: хлеб, масло, конфеты, печенье, икра, рыба разная вплоть до семги. Все это ему доставляла братия, отбиравшая посылки у заключенных. “Чума” часто организовывал попойки. Собирались у него жулье со своими женами и всю ночь ревела отвратительная оргия. Тонкая фанерная перегородка отделяла наш общий барак от комнаты “Чумы”. Я лежал около стенки и она не защищала меня от пьяных ругательств и выкриков. Не вытерпев, я забирал свой бушлат и шел спать на пол, в другой конец барака. Я не переносил “Чуму” и он меня не особенно лелеял. Мне казалось, что он не совсем нормальный.
С первого дня после выхода из изолятора я стал разыскивать евушку с косами и неожиданно встретил ее. Она стояла возле кухни, прислонившись к стене. От моего приветствия она вздрогнула:
-А-а... Вы уже вышли? - рассеянно улыбаясь, спросила она.
Видно было, что ни я, ни моя история с карцером не интересовали ее, а спросила это она по старой интеллигентной привычке из вежливости. В голубых глазах сквозила какая-то озабоченность.
-Уже два дня как вышел.
-Поздравляю, а у меня, знаете, горе.
-Что такое?
-Мама совсем разболелась.
-Как? Ваша мама здесь в лагере?
Она часто замигала ресницами и я увидел мгновенно появившиеся слезы. Видя это, я не решался задать вопрос, за что? Девушка, угадывая мои мысли, объяснила:
-Я княжна, да, да... княжна. Она назвала фамилию, которая очень много говорила русскому человеку.
-Папу я не помню, Его наверно расстреляли, а нас выслали из Москвы в Сибирь. В прошлом году арестовали маму и меня. Мама стала совсем плохая, все лежит...
  Слезы девушки крупными каплями побежали по щекам. С этого момента мы подружились. Девушку звали Верой. Я украдкой, чтобы не попасть в поле зрения коменданта, ходил в женский барак. Иногда навещал больную мать девушки. Княгиня Софья Николаевна лежала в самом конце барака на общих нарах, накрытая старым рваным одеялом. Ее лицо когда-то было красивым, а теперь выглядело худым, обтянутым желтой кожей. Говорила она медленно, часто прибегая в разговоре с дочерью, к помощи французского языка. Это она делала, чтобы не понимали их разговора другие. Изредка к ней приходил франтоватый фельдшер в хромовых сапогах и в брюках галифе. Он давал ей какие-то порошки и таблетки. На вопрос Веры:
-Нельзя ли положить мать в лазарет?
Он разводил руками.
-Лазарет забит дополна тяжело больными. У нас есть указание: лечить больных на местах.
Я чувствовал виноватым себя, что ничем не могу помочь Софье Николаевне. Но чем я могу помочь? Только куском хлеба, которого сам иногда не съедал. Приходя после тяжелой двенадцатичасовой работы, Вера садилась на нары около материи стерегла каждое ее движение, угадывая каждое ее желание. Мать брала ее руку и слабым голосом рассказывала, что-нибудь из далекой жизни. Иногда, выйдя из барака, вера садилась на траву и плакала.
-Что же делать? Что же делать? Если не улучшить питание, мать умрет.
Как-то сидим мы на бревнах с Верой. Подошел “Чума”.
-Ну, как делишки княжна? - спросил он, хлопнув ее по плечу.
Вера вздрогнула и стряхнула его руку.
-Какая грубость, как вам не стыдно!
“Чума” стал хохотать.
-Привыкай княжна, привыкай. Лагерь – не у свекра в гостях. А ты что с бабой сидишь? - вызверился он на меня. Ты знаешь, что за это изолятор можешь схватить.
-И так я пятый год сижу все почти в изоляторах, - поднимаясь ответил я.
-Иди отседова. Если еще раз замечу, опять посажу. Мало вас чертей политиков держат в тюрьмах, не надо выпускать вообще на волю. Иди, иди и не оглядывайся.
Вера тоже хотела идти, но он схватил ее за руку и остановил:
-Стой княжна! Я хочу с тобой поговорить. Как дела у твоей матери? Хочешь я ей помогу. Масла дам, хлеба... А то умрет ведь. Фельдшер был сегодня?
Вера неохотно стала рассказывать ему о матери. Я отошел и дальнейшего разговора не слышал. Вдруг Вера вся вспыхнула и побежала. “Чума” стоял широко расставив ноги и смеялся. Я обошел вокруг палатки и встретил ее у двери.
-Что случилось?
-Боже, какой он ужасный.
-Что он сказал Вера?
-Гадости. Что он может хорошего сказать. Вспомнить страшно.
“Чума” от Веры не отставал. Приходил в их барак и долго болтал с Верой. Она не гнала его, так как знала, что этим ухудшит свое положение. А так, он может забросить за них слово лагерному начальству. В семейной жизни “Чумы” начался разлад. Все чаще и чаще я слышал истеричный голос Тоньки:
-Сука, я ей глаза повыкалываю... А тебе рожу ошпарю.
-Замолчи! - орал “Чума”, - замолчи, я тебе говорю.
-Не замолчу! Не замолчу!...
-Ах стервоза!
Полетело в Тоньку, что попало. Потом загремел, опрокинутый стол, зазвенели миски и чашки.
-На, на... - приговаривал “Чума” нанося удары по Тонькиной спине.
Придерживая рукой избитое лицо, Тонька выбежала и начала кричать:
-Все равно, все равно, я тебе жить с ней не дам. Удавлю и тебя и ее. Около Тоньки собирались заключенные и хохотали.
-А ну, Тонька, возьми его, возьми... - подзадоривали они.
-Птичка, ты не поддавайся. Держи его крепко. Это твое бабье дело... Лопатой его по горбу, лопатой посильней, ха-ха-ха.
Выбежал “Чума”. Заключенные разбежались. Он схватил Тоньку за волосы и поволок в барак.
Через несколько дней я снова навестил Софью Николаевну. Вера ходила растерянная и задумчивая. Со мной она стала избегать разговоров. В это время у меня появилась маленькая радость. Я свалился вместе с тачкой с пятиметровой насыпи и вывихнул левую руку. Это дало мне возможность немного отдохнуть. Я целыми днями лежал на нарах и думал, выйду ли живым из этого ада? Потом пришел к выводу, что человек живуч, все может пережить. Этим я вдохновил себя на дальнейшее существование.
Днем в бараке, кроме меня и умирающего старика, никого не было. Тишина успокаивала и я блаженствовал. Утром услышал, что сегодня “Троицын день”. Вспомнил, как раньше торжественно отмечали этот праздник, а теперь... Я лежу и наслаждаюсь монотонным звуком капель дождя. К “Чуме” в дверь кто-то тихонько постучал. Я прислушался.
-Заходи! - негромко крикнул он.
Скрипнула дверь и кто-то вошел.
-А-а-а, это ты пришла, - обрадованно протянул он. Ну садись... Да не туда, а сюда, на койку. Значит согласна?
Что это- Вера? Да, вроде ее голос.
Я вскочил послышались движения, шуршание одежды.
-Не целуйте только, не целуйте ради Бога, - стала умолять она.
Еще секунда и мне стало ясно. Я, как сумасшедший, выбежал из барака и сел на камень. Что делать? Дождь лил все сильней и сильней. Промокший, я сам не зная зачем, побрел к Софье Николаевне. В бараке у нее было тихо. Летали мухи, колотясь о грязные стекла. Она лежала вытянувшись с закрытыми глазами. Я подошел и сел у нее в ногах.
-А-а, это вы? - приоткрыв глаза, проговорила она. Как ваша рука?
-Спасибо поправляется. Я ничего не соображал. Одна страшная мысль назойливо сверлила голову.
-А мне плохо совсем, - продолжала она.
Потом каким-то странным голосом спросила:
-А Вера где, вы не видели?
-Нет, Софья Николаевна.
-Ее сегодня освободили от работы. Добрые какие стали, скажите на милость, – пошутила она.
Разговор у нас не клеился. Я не знал, что говорить. Чтобы не быть свидетелем возвращения веры, я решил уйти. Только встал, вбежала она, нагруженная кульками и пакетиками. Лицо ее зарумянилось. Широко раскрытые глаза растерянно бегали по сторонам. Вся она была неестественно приподнята и в голосе, и в манерах сквозила наивная странность. Не замечая меня, или делая вид, что не замечает, она бросила все принесенное на нары и быстро заговорила:
-Мамочка милая, смотри, здесь рыба, масло,хлеб, конфеты... Все это наше. Ее пальцы дрожали, раскручивая газетную бумагу. Софья Николаевна испуганно смотрела на нее, стараясь понять, что случилось.
-Да, да, мамочка, хлеб белый наш...
Не выдержав пристального материнского взгляда, она заплакала. Я вышел, чтобы не видеть этой сцены. Дождь не переставал лить, превращая в грязь серую пахучую землю. Вдали хрипучий женский голос тянул песню:
Ах, начальничек, ах начальничек,
Отпусти да дому
  Заболею я цингою
Заражу ...