Трудности перевода

Островок мелкий, если по диаметру. Но гористый, прямо горбатый весь. Если утюгом разгладить, лепешка бы получилась с Новую Каледонию. Вру, конечно, но все равно – ого-го. Ну и все как положено к западу от Соломоновых: мангры, горные джунгли, вулкан потухший, пара диких папуасских деревенек и вахтовая научная база. Вот с базы-то нам тамошние англичане, этнографы, и стуканули, что видели зверюгу, по описанию вроде беличий кускус. Прикинь. Его тут все схоронили и отпели, а он на островах отдыхает. А мы как раз на конгрессе на Фиджи. Ну и договорились по-быстрому махнуть к ним, посмотреть, что там за кускус, да и вообще зверья обновить.
Времени в обрез, так что решили заранее почву подготовить. Скинули англичанам видовые ориентировки с фото, чтобы они там папуасов своих снарядили на отлов. Чтобы по прибытию, значит, уже сортировать. Само собой, всех брать целыми и невредимыми, но если вдруг кто повредится или сдохнет, тоже не выкидывать – всех оплатим. Ну а за беличьего, понятно,  полцарства впридачу.
И тут у нас затык с транспортом вышел. Прилетели почти на неделю позже. Этнографы уже весь спутник разбили: зверье дохнет, папуасы обижаются, некрасиво. В общем, прямо с самолета в предгорье, в деревню. Четверо нас было: я, двое научных из алматинского зоопарка и врач. Не ветеринар, правда, но сочувствующий. Мы с ним на Фиджи познакомились, ну и напросился с нами. Мальчишка совсем, студент вчерашний. А тут экспедиция, романтика, понятно. Ну что, взяли. Врач, хотя б и человеческий, в таких делах полюбому не лишний. 
Короче, подводят папуасы нас к хижине не хижине, а типа тростниковый тент. А мушья вокруг столько, что халупа эта чуть не взлетает. И вонища такая... Меня, сам понимаешь, этим делом  прошибить трудно, всякого перенюхал, но тут, в натуре, глаза слиплись и нос провалился. Заходим внутрь. На полу плетеный настил. А под ним – дыра вроде неглубокого такого широкого погреба. И в ней – здоровенные пластиковые баки из-под бензина. А в них - ад. Реальный ад.
Оказалось, пока мы там на Фиджи неделю чартер мутили, они как подорванные всей деревней ловили животных и засовывали их в эти бочки. Не, не всех в одну кучу, что ты. Птичек – к птичкам, ящерок – к ящеркам, змеек - к змейкам, летучих мышек – к летучим мышкам, сумчатых – к сумчатым... Папуас, он во всем порядок любит. Ну, в некоторых бочках вроде ничего, а в некоторых такое... Кровь, фекалии, опарыши, куски шкуры, кишки наружу, глаза навыкат... Кто-то уже сгнил, кто-то еще шевелится, все вперемешку. Я говорю, ад. И пока мы стоим в полном ступоре, не зная, с какого края в него лезть, главный их охотник гордо так сует мне в рожу распечатку фото беличьего кускуса. И тычет в сторону баков.  Тут я ему, честное слово, чуть в бубен не залепил. Того кускуса всего-то – с мелкого хомяка. Где он там в этой мясорубке...
Короче, глаза боятся, а хули делать. Бочки вытаскиваем из ямы наружу, опрокидываем, разбираем. Дохлятину в сторону, живое по мягким контейнерам. Казахи-то нормально, бывалые, банданы на морду натянули и только матюкаются под ними. А вот доктору тяжко. Это тебе не в прозекторской прохлаждаться. Бледный аж в голубое, весь в испарине, руки трясутся, говорить не может вообще. Но работает. Трупы налево, живых в мешок.  Но когда очередную бочку доставали, свалило-таки доктора. Обмяк, глаза закатились, да как навернется прямо в погреб. Только башка об пол стукнула. Да что ты будешь делать, а. Ну, вытащили осторожно, вроде цел. Но в себя не приходит. Ладно, положили в тенек, от мух сеткой накрыли. Отдыхай, хватит с тебя на сегодня, .
Через пару часов наконец управились. А доктор все в отключке. Уже водой поливали, по щекам хлопали – ноль эмоций. Порозовел, дышит, все вроде нормал, только в ауте.  С другой стороны, столько впечатлений, плюс дуля в затылок - чисто по-человечески можно понять. Но нам ехать надо, а аптечка с нашатырем и прочим, как назло, на базе осталась. Ловлю папуаса, который по-английски хоть что-то связать может. Что, бабка, медицина-то в деревне ес? Тот – ес, ес, догда, догда. Ну, пошли к догде.
Приводит в хибару. Внутри, как положено, сидит такой сушеный старикан. Бурый весь и кривой как коряга. Догда, ну. Хорошо хоть черепов и крокодилов не развешено. Так, травки пучками, бутылки из-под колы с какой-то херней. Наверное, пахнет как-нибудь эдак, но я, понятно, не чувствую. Переведи, говорю, что человек отключился, надо в сознание привести. Тот деду хурум-бурум. Дед на меня зыркнул, хурум-бурум в ответ. Этот переводит: человек болен? Если он болен, его надо лечить. Нет, говорю, не надо его лечить! Вы мне тут налечите, дети природы сукины. Здоров он, просто без сознания.   Надо в сознание привести, дальше он сам решит, что делать. Он сам доктор. Не хрен копченый. Короче, давай что-нибудь, чтоб в сознание. Быстро.
Хрен копченый обратно за свое: если болеет – надо лечить.  Я опять: да не лечить, а что-нибудь, чтоб в себя пришел. Уже шит через фак орать начинаю. Мало мне эти уроды зверья угробили на пол-лимона, так еще и пацана им лечить. Все с ним нормально, пень ты вонючий, только без сознания! Пантомимой уже пошел: глаза закрыл, пальцы понюхал – опа, ожил.  Эти опять забурумили. Дед поцокал, головой покивал. Мой переводит: не лечить так не лечить, в сознание так в сознание. Взял какой-то пузырь, пошли.
В чистилище всё как было: казахи курят и в мешках ковыряются, доктор под деревом в беспамятстве, чисто спящая царевна. Копченый рядом присел. Пошептал, головой поклюкал, руками помахал, все как полагается. Стал растирать из флакона. Руки – ноги – живот - лоб. Потом под нос доктору пузырь сунул. Я рядом, слежу, чтоб дед его своей бурдой поить не начал. А то ж потом оторвет у парня днище, он нам спасибо не скажет. Не, все нормально, чисто понюхать. Поморщился вроде царевна наш. Тут копченый что-то опять прохурумбурумил, развернулся и поковылял обратно в деревню. Я было орать, эй, куда, чурка трухлявая, назад! Но переводчик сказал, что хурумбурум был про то, что все хорошо, все идет как надо и скоро белый господин придет в сознание. В общем, загрузились в пикап и двинули на базу. Потому что пацан и правда начал шевелиться, вроде оживает.
А дальше давай уже коротко. До вечера лежит он у нас на койке с открытыми глазами. В потолок смотрит. Молча. Мы уже решили, крышей двинулся, бедолага. К вечеру встает и пошел наружу.  Тихо так, крадучись. В одном сандалии. Эй, говорю, ниндзя, лапоть надень, в сортире ковров нету. Обернулся в дверях, посмотрел на меня странно как-то. Будто то ли больно ему, то ли смешно. И вышел.
Сандалий его мы утром в лесу за базой нашли, в полукилометре. А чуть подальше всю одежду, одно за другим. Три дня сами искали, потом спасатели с материка прилетели. А мы - обратно, зверье повезли. Кускус-то? Ну о чем ты, не нашли, само собой.  А недавно англичане вот звонили, говорят, видели его несколько раз. Да не, доктора. Издали. То в манграх, то в горах, то еще где. Звали – не идет. А как сами доберутся – всё, нет его.
Я так думаю, и не вернется уже. Слишком далеко забрался. Знаешь, когда он в дверях-то обернулся, у меня вдруг чувство такое возникло… Будто я среди гнилья какого-то в отключке лежу. А он на меня смотрит и взвешивает, сунуть нашатыря под нос, или рано. И потом себе решает – да, рано еще.
 
Эти слова бородатого человека на кухне одной московской квартиры, подчеркнутые коротким взмахом руки, удивленный возглас, вырвавшийся у пятнадцатилетней японки при виде родительского подарка, и траектория полета бумажного стаканчика с балкона мадридского кафе на мгновение образуют созвучие столь ангельского изящества, что тонкие губы сидящего под огромным старым эвкалиптом трогает едва заметная улыбка. И в дупле над его головой чуть вздрагивает во сне серый большеглазый зверек: возникшая в ответ на этот краткий контакт трех неочевидно взаимосвязанных событий волна, прежде чем несколько раз обогнуть земной шар и погаснуть в недрах одного из тектонических разломов, сначала маленькой блаженной дрожью пробегает по его тельцу, от бархатной выпуклости между ушами до кончика длинного хвоста.