Туман и тени, часть 2

Стрика жил у травницы уже три года, и Колата не нарадовалась на парня – и дров для котла наколет, и чистой воды с озера принесет, и один в лес пойдет, не побоится, коли за зельевым разнотравьем пошлёшь. Есть ведь такие травы, что только ночью в полнолуние собрать можно, есть и цветы, хранимые бесами, - к каждому свой подход, для каждого своя премудрость. В деревне его уважали, и было за что: не раз отыскивал заблудившихся, однажды даже спас девчонку, к которой уж голодный волк подбирался. А в холодную зиму добывал кабанов и оленей, помогая самым слабым и истощённым.
Прозвали Стрику Медвежей: ходил слух, будто сам Медведь, лесной хозяин, поделился с ним своей силой и умением. Сам Стрика лишь посмеивался: каждый мог бы стать таким «побратимом хозяина», если бы не боялся леса, холодной воды и ночи под покровом одних лишь звёзд! Да только крестьяне боялись. Если солнечный свет еще мог заставить их забыть об ужасе ночи, то, стоило ему исчезнуть, прекращались и смех, и разговоры, и сколько-нибудь заметное движение. За вечерним криком петуха раздавались хлопки ставен, лязг крючков на дверях. Деревня на глазах превращалась в недвижное скопище деревянных скорлупок, внутри которых, настороженная, затаившаяся, теплилась жизнь.
Как ракушки, подумал Стрика, - холодные, твердые – камень и камень! А внутри улитка. Мягкая, чуткая. Жить хочет, как все…
Деревенские тоже на первый взгляд казались суровыми, огрубевшими людьми. Они как будто привыкли ко всему: к неурожаю, к холодам, к промозглым туманам и болотным лихорадкам, даже к налетчикам, похитителям людей. За прошедшие годы они являлись пять раз, видали их и в соседних сёлах. Что же селяне? Посчитают пропавших, зароют убитых – и жить, как жилось, будто ничего и не случилось. Так казалось на первый взгляд.
Но Стрика видел, как глубоко ранены эти люди, как невидимое копье словно вонзается в них все глубже с каждым ударом. Не так податлив человеческий дух, как плоть, однако и его калечат несчастья… Страх этот, перед темнотой, перед луной и лесом – разве родной он человеку? Нет, ведь Стрика не боялся. Страх – как шрам от былых потерь…
Он вспоминал погибшего отца, мать и младших, которых он больше никогда не видел. Да, всадники явились из леса, с туманом и тьмой, и той ночью на небо выкатилась, торжествуя, полная красноватая луна. Колдуны они – и тем им веселее, чем горше и страшнее человеку. И если горя Стрика заглушить не мог, то страх он должен был стереть из своей души, как стирают чистотравьем старые шрамы.

Грохот окованных сталью копыт оборвался, когда над травой мелькнуло лезвие топора, тускло блеснувшее в лучах заходящего солнца. Колдовские кони, быть может, неутомимы и свирепы, но их ноги столь же уязвимы, что и у обычных лошадей. Стрика увернулся от отчаянного замаха падающего всадника и ударил вторым, подхваченным у Кумака топором, прямо под брюхо брыкающейся лошади. Жизнь в лесу научила его бережно относиться к жизни всякого зверя, не убивать зазря – но эту тварь и зверем-то назвать было нельзя. Дергаясь, лошадь исходила белесой пеной из ран и рта, бешено кусала острыми зубами траву и землю, пока молот кузнеца не ударил ей в голову, сминая пластинчатый шлем с изогнутыми рогами. С нечеловеческим, каким-то отвратительно скользким проворством всадник выпутался из сбруи, украшенной железными шипами, и вскочил на ноги, - только для того, чтоб с трех сторон ударили в него вилы и топоры. Стрика глазам своим не верил: брызгая черной кровью, извиваясь на острых зубцах, нелюдь еще размахивал саблей и сыпал проклятьями! Лезвие задело одного из крестьян по лицу, и тот с воем отпрянул. Так же стремительно налетчик соскользнул с вил Кумака и бросился к своей жертве, занося саблю, но топор Стрики и палица Гретша повалили его на землю и заработали в такт, выбивая дух из твари.
 - Прочь, нечистый! – закричал Кумак. Еще один всадник зашипел, придерживая коня, едва не налетевшего грудью на вилы. Крестьяне плотно сгрудились, ощетинившись острыми оконечьями рогатин, кольев и самодельных копий, отступили, спинами прижавшись к добротному, сколоченному из дубовых досок амбару. Там, схоронившись среди припасов и сена, ждали их жены и дети, и страх за них был сильнее, чем страх перед тварями ночи.
Всадники молчали, глядя на своего сородича – изломанное тело в разодранных черных одеждах, лежащее у ног Стрики. На глазах у них оно словно просело, исходя зловонным паром. Темно-красная жидкость начала сочиться из-под кольчуги, плаща, из-под маски, словно проросшей сквозь лицо, потекла по земле, не впитываясь. Когда первые струйки добрались до копыт храпящих коней, те взвились, и крестьяне приготовились сражаться до смерти… Но всадники повернули скакунов и помчались прочь, скрываясь в неизвестно откуда налетевшем тумане.
 - Боги милосердные, - выдохнул наконец Кумак. Стрика опустил на траву топор, взял у соседа кол и вогнал его посреди багровой лужи. Раздался глухой стон, с каким, бывает, движутся камни в горах, и земля расселась, нехотя принимая в себя нечистую жижу. Вытекло ее куда больше, чем может вытечь крови из человека, - да и не кровь это была, ведь, подняв на кольях тряпье и доспехи, крестьяне не обнаружили ни костей, ни плоти. Решено было сжечь их тут же, на месте, а пепел выбросить в реку. К счастью, крестьяне вовремя заметили хрустальный флакон, тускло блеснувший при свете факела, - он был полон жидкости, как паучье брюхо – яда. Колата осторожно подняла его обмотанной в траву рукой и принялась разглядывать при свете весело занявшегося костра. Поодаль с тем же любопытством и опаской Стрика изучал клинок, который Гретшина дубина вышибла из руки всадника.

 - Это отличная сталь, - сказал Кумак, окидывая саблю наметанным взглядом кузнеца. – Не знал, что варвары способны отковать такое. Едва ли и в Абаре сыщется такой умелец.
Стрика согласно кивнул. Он, конечно, не разбирался в оружии, но и сам мог сказать, что ковач был мастер в своем деле. Рукоять венчало изображение ястреба, на котором можно было различить все перья, а у основания клинка в несколько колец обернулась змея – эфес. На самой рукояти можно было проследить гравировку: змеиный хвост вился до самого навершия, где в его кончик впивались ястребиные когти.
 - Да не смотри ты на украшения, - рассмеялся старый кузнец. – Ими врага не бить. Главная краса этого клинка – видишь? – вот этот узор.
 - Как на срезе дерева, - снова кивнул Стрика.
 - Узорная сталь – большая редкость. Ковать ее научились совсем недавно. Я бы решил, что проклятые просто похитили где-то эту саблю, но змея и ястреб… Видал я у них такие украшения. Это их знаки.
 - Так может, рукоять перековали? – спросил было Стрика и осекся: Кумак-то, и не отличит переделки! Кузнец взглянул на него и усмехнулся в усы, заворачивая саблю обратно в полотно.
 - Есть у меня мысль, парень, - сказал он. – Надо хорошо поговорить. Завтра уже не удастся – пировать будем, праздновать. Так что, чего уж тут, придется судить о темных делах на ночь глядя…