Революция и история Портреты вождей

               Смерть Ленина была предрешена, и делать политические прогнозы можно было заранее. Вот почему мотивы некрологических публикаций Булгакова предвосхищаются еще, по крайней мере, в ноябре, в произведениях, связанных с “ол-райтовским” циклом. Так было, в частности, со словесной парой “болт” – “болтать”. В ноябрьском 1923 года фельетоне “Тайны Мадридского Двора” появляется этот характерный булгаковский каламбур, которому суждено было большое будущее. Идет разговор двух прохиндеев: “Угрюмый вздохнул, ПОБОЛТАЛ ложечкой в мутном чае и продолжал…” Затем к прохиндеям приезжает проверочная комиссия и это дает повод к появлению нового значения слова: “ – …По-нашему – нарезать БОЛТЫ вручную продуктивно, а по-ихнему – нужно механически!” И разумеется, эта цепочка каламбуров, пронизывающая очерк, не может не разрешиться появлением глагола, обозначающего атмосферу самой этой вольной беседы между вполне понимающими друг друга людьми: “ – …а БОЛТАЮТ у нас (Угрюмый наклонился к растопыренному уху Петухова), будто получил он десять возов из материалов мостов Западной Двины…”

               Уже в этом произведении просматривается политический уклон булгаковских каламбуров со словом “болт”. Тот же мотив речи и “растопыренного уха” присутствует в подписи под фельетоном, в которой скрыто название печально известного ведомства: “Разговор подслушал Г.П.Ухов”. В ремарке к последней процитированной фразе становится особенно очевидным, что имя одного из стяжателей содержит в себе ту же фамилию: “…к УХУ Пет-УХОВА”. Антагонисты – отождествляются. Полный псевдоним автора фельетона – “Герасим Петрович Ухов” – сам содержит в себе оксиморон: ведь это глухонемой Герасим из тургеневского рассказа; и он получает фамилию… Ухов, да еще и наделяется способностью “подслушивать”!

               И вот слово “болт” в декабре того же 1923 года в фельетоне “Лестница в рай” становится основой впечатляющего образа. Посетители карабкаются по совершенно обледеневшей лестнице в библиотеку: “Ледяной горб под ногами коварно спихнул Балчугова куда-то, где его встретил ЖЕЛЕЗНЫЙ БОЛТ. Балчугов был неудачник, И БОЛТ ПРИШЕЛСЯ ЕМУ ПРЯМО В ЗУБЫ […]
               – Ты снегом… – посоветовали ожидающие, глядя, как Балчугов плюет красивой красной кровью”.

               Предмет с названием, созвучным глаголу “болтать”, – приходится “в зубы”, лишает человека возможности… говорить. Сцена выглядит какой-то мрачной пародией на известную сцену из пушкинского “Пророка”: “…И жало мудрыя змеи / В уста замершие мои / Вложил десницею кровавой…” Одновременно в этом образе фельетона содержится пронизывающая советский идеологический быт метафора “удара”, которыми “железные” чекисты и “стальные” приспешники Сталина обезоруживают обывателя, лишают его возможности членораздельно выражать свои мысли (см.: Турбин В.Н. По пути Кирибеевича // В его кн.: Незадолго до Водолея. М., 1994).

               Некрологическая тематика слышна уже в приведенном фрагменте: “ледяной горб” – анаграмма слова “гроб”. Именно она, эта тематика недалекого будущего, обусловила выбор фамилии персонажа: Балчуг – улица в Замоскворечье, по которой 23 января 1924 года понесут прибывший из Горок гроб с телом Ленина. Центральное место в очерке “Часы жизни и смерти” о паломничестве в Колонный зал, где был выставлен этот гроб, занимает заглавный образ декабрьского фельетона: “Лестница в рай”. Он тоже ведь был основан на нейтрализации противоположностей: “лестницей в рай” называлась лестница, с которой люди падали вниз, то есть туда, где традиционно располагается “ад”. Все равно: это лестница “на тот свет”!

               Образ лестницы, уже после похорон Ленина, вновь появится в “Просвещении с кровопролитием”: в первой же фразе с лестницы скатывается ученик, которого преследует громоподобный голос директора школы – низвергает его “с небес”.

_______________________________________________

П р и м е ч а н и е. Фамилия героя позднейшего фельетона – Фи-сух-ин – позволяет понять выбор подписи под соотнесенным с ним фельетоном (“Лестница в рай”), более ранним, – Ф.С-ов (одно традиционное окончание фамилии заменяется на другое).
__________________________


Потом этот мотив повторится, и в этот раз будет отчетливо выражена альтернативная семантика недавнего декабрьского фельетона: “ – Черта пухлого я пойду! – хрипнул Ванька и стрельнул через двор. Во мгновенье ока он вознесся по лестнице на сеновал и исчез в слуховом окне”. Ругательство, отправляющее в “ад”, сливается с “вознесением” на небеса. Срв. игру с теми же противоположностями в позднейшем фельетоне Булгакова “На чем сидят люди” (октябрь 1925 года). Сначала – повторяется удар в зубы: “Я как-то вхожу и слышу грохот и вижу… бежит сверху костыль с ручкой, обернутый тряпкой. Прыгнул влево, потом вправо и при этом стукнул в зубы какого-то профработника так, что тот залился слезами…” И после этого – воспроизводится то же самое отождествление и расподобление противоположностей, “ада” и “рая”: “Я кричу:
               – Какой дьявол швыряется костылями?
               И слышу голос с неба:
               – Я тебе не дьявол…”

               Оказывается: “несется со страшной скоростью инвалид, проливавший кровь, несется, на чем люди сидят, по перилам и на каждом повороте кричит, чтобы кого-нибудь не раздавить”.

               Словечко “стрельнул” в приведенном пассаже из “Просвещения с кровопролитием” – тоже принципиально важно для очерка “Часы жизни и смерти”: стрелки часов, трамвайная стрелка, “стрелка” Охотного ряда (то есть… перекресток!) – эти слова пронизывают текст очерка и выражают идею необратимости “стрелы времени”, возможности “воскресить” умершего человека, которая отсутствует у приверженцев покойника, большевиков. Очерк и кончается соответственно – граждане рвутся в Дом Союзов, норовя миновать многокилометровую очередь, зайти с другой стороны: “ – Батюшки? Откуда ж зайтить-то? – Нельзя здесь! – Порядочек, граждане! – Только выход. Только выход”. На острие этой религиозно-символической коллизии и находится мотив “лестницы” в январском очерке 1924 года. Это – лестница, по которой посетители поднимаются в Колонный зал: “Ближе, ближе, ближе. Хруст, хруст. Хруст… Хруст… Стоп… двери. Голубчики родные, река течет!
               – По три в ряд, товарищи.
               – Вверх! Вверх!”

               С одной стороны, как и в декабрьском очерке – за этим маячит образ действительно “лестницы в рай”, но диаметрально противоположный в повествовании Булгакова – идеологической семантике происходящего: ветхозаветная “лестница Иаковля”, для которой время, грань между жизнь и смертью, – не существует и по которой вверх и вниз снуют Ангелы. Но присутствует в этом мотиве и семантика – прямо противоположная, заставляющая вспомнить кровавый образ предыдущего произведения, фельетона “Лестница в рай”: “ – …Родилась на стрелке Охотного Ряда [река] и течет, попирая красный ковер.
               – Тише ты. Тш…
               – Шапки сняли, идут? Нет, не идут, не идут, не идут. Это не идут, братишки, а плывет река в миллион. На ковре ложится снег.
               И в море белого света протекает река”.

               Там – “красивая красная кровь” на белом снегу, здесь – снег на красном ковре. Энергичное отрицание повествователя – “не идут!” – заставляет увидеть в этой картине образ многомиллионного народа, который “не идет”, а против своей воли “плывет” по непреодолимому течению Истории. Куда? – На тот свет! И поэтому в последней из приведенной фраз анаграммируется символ грядущей национальной катастрофы: “в море белого света протекает река”; Беломор…




               *    *    *


               Излюбленный Булгаковым прием отождествления противоположного мотивирован, кроме всего прочего, еще и социологически: в его эпоху “палачи” на глазах превращались в “жертвы”. Поэтому, быть может, у Булгакова, при всей дальнозоркости его исторического зрения, нет ненависти при изображении на страницах “Дрезины” советских “вождей”, ввергнувших страну в кровавую бездну.

               Понятие “новый класс”, как ни странно, придумал вовсе не югославский социолог Милован Джилас, а… один из столпов этого предполагаемого “класса”, послеленинский председатель Совнаркома А.И.Рыков. Об этом нам сообщает Б.А.Пильняк в “Повести непогашенной луны”, которая, по общему признанию, как раз и посвящена самому началу формирования тоталитарного “сталинского” режима. Беседуют легендарный командарм и его старинный друг, высокопоставленный гражданский чиновник: “гроза семнадцатого года, Смольный, Октябрь, гром пушек над московским Кремлем, и – один начальник штаба Красной гвардии в Ростове-на-Дону, а другой – предводитель пролетарского дворянства, как сострил Рыков, в Туле, для одного тогда – войны, победы, командирство над пушками, людьми, смертями, – для другого – губкомы, исполкомы, ВСНХ, конференции, собрания, проекты и доклады…” “Острота” предсовнаркома была известна не только повествователю, и из его речи образ переходит в прямую речь персонажа, командарма, который жалуется собеседнику: “Вельможа, фельдмаршал, сенатор – тоже! – а гречневой каши есть не могу […] взрослый человек, старик уже, вельможа – а смотрю себе в брюхо”.

               Из всех этих вариаций исходного образа в повести 1926 года нас должно особенно привлечь слово “сенатор”. Разговор персонажей в первой главе пронизывается экскурсами в предысторию главного героя, и подробно рассказывается о том, что в юности он был орехово-зуевским ткачом. Эта биографическая интерлюдия, объединяющая героя повести с его прототипом, М.В.Фрунзе, важна еще и потому, что она обнаруживает литературную преемственность повести Пильняка… и ноябрьского “ол-райтовского” очерка журнала “Дрезина” 1923 года “Остерегайтесь подделок!” Та коллизия, которая в будущей повести смягчена ее перенесением в сферу острот и игры воображения, в сатирическом фельетоне Булгакова инсценируется на подмостках происходящего в нем балаганного представления. У Пильняка происходит ведь почти то же самое, что в фельетоне: орехово-зуевский ткач, коммунист-командарм рядится в одежды “вельможи” и “предводителя дворянства”. В очерке все происходило, как в зеркале: настоящие вельможи и дворяне… рядились в одежды крестьян и ткачей! И это не только сходство принципиальных очертаний структуры, а буквальное текстовое отражение. Один из персонажей фельетона – “ткачиха”, только иваново-вознесенская, и ведет она речь, как и герой Пильняка, о некоем “сенаторе”. Редактора коммунистической газеты удивляет уровень образования одного из членов “ рабочей делегации”: “ – …Вероятно, филолог?
               – Юрист, – с готовностью подхватила депутатка Анна Чебоксарова, иваново-вознесенская текстильщица. – На прямой дороге в сенаторы был, а теперь…”

               Генетическая зависимость двух произведений тем более принципиальна, что и сам фельетон, как мы знаем, в свою очередь, восходит к язвительному замечанию эмигрантской газеты о том, что глава всех советских чиновников, Калинин, при необходимости рядится в одежды “простого крестьянина”. Добавим: фамилия героини фельетона, “Чебоксарова”, происходит от названия города – Чебоксары. После смерти Фрунзе то же самое, как в зеркале, произойдет и с его фамилией: она станет названием столицы Киргизии, города Фрунзе! В своем последнем прижизненном романе “Созревание плодов”, который начнет создаваться через два года после “Повести непогашенной луны”, Пильняк вновь обратится к текстильной промышленности, но теперь уже не орехово-зуевской, а иваново-вознесенской, и расскажет о первом в России совете народных депутатов.

               У Булгакова этот мотив травестии социального статуса появился в “дрезининском” фельетоне, опубликованном под псевдонимом “Ол-Райт”. Поэтому отголоски его можно обнаружить в самых неожиданных закоулках “ол-райтовской” линии. Рубрика “Маленький фельетон” на первой полосе газеты “Гудок”, где 29 марта 1924 года был опубликован очередной “ол-райтовский” фельетон за подписью “АИР”, появлялась нерегулярно; за полтора месяца до этого, в № 1127 от 19 февраля был опубликован “маленький фельетон” “А я не признаю… не признаю… не признаю” – о хорошо знакомом нам Р.Пуанкаре, не желающем, как на сакраментальной карикатуре “Дрезины” с неприлично ведущим себя осликом, признать Советскую Россию; в № 1135 от 28 февраля – “Скандал в благородном семействе”. Оба они были подписаны тем же самым именем “Заров”, которое стоит под фельетоном “По Мейерхольду…”, знаменующем конец сатирического журнала в январе 1924 года.

               В первом случае в этой рубрике подпись “ЗАРОВ” появляется, как и “маленький фельетон” “АИР”, в близком соседстве с одним из фельетонов Булгакова. Название его не оставляет сомнений в том, что Булгаков ориентировался на материалы, снабженные этой подписью: он называется “Геркулесовы подвиги светлой памяти брандмейстера НАЗАРОВА”; подпись фельетониста включена в фамилию персонажа булгаковского фельетона. Кроме того, в фельетоне “Зарова” содержатся узнаваемые мотивы булгаковского фельетона “Угрызаемый хвост”, который в 1925 году будет напечатан в журнале “Бузотер” – том самом, в котором в два последующие года появятся два последних булгаковских фельетона за подписью “Ол-Райт”.

               В “гудковском” “А я не признаю…” рисуется фантастическая картина: у подъезда министерства иностранных дел выстраивается длинная очередь представителей государств, которые жаждут “признать” Советский Союз! То же самое происходит в фельетоне Булгакова “Угрызаемый хвост”: длиннющая очередь на этот раз выстраивается у здания МУРа, и мотив – не менее фантастичен: это нарушители закона, которых “загрызла” совесть и которые… тоже жаждут “признаться” властям в своих преступлениях! Воспроизведение лексического мотива (“признать” – и “признаться”) делает преемственность между этими двумя фельетонами несомненной. Тем более, что в первом из них содержится игра слов, благодаря которой глагол употребляется в том же самом значении, что и во втором фельетоне. Швейцар МИДа видит перед собой некоего изнуренного человека и спрашивает его: “ – Да вам что надо, гражданин? Тоже признаваться?” И этого мало: политический фельетон в этой сцене приобретает… ту же уголовную окраску, что и будущий “Угрызаемый хвост” (что и оправдывает игру слов). Оказывается, что человек этот – представитель Швейцарии (швейцарец перед... швейцаром!), где год назад был оправдан судом убийца Воровского (а, как мы знаем, именно этот сюжет и положен в основу третьего “маленького фельетона”, уже за подписью “АИР”).

               Здесь нужно отметить, что второй из двух булгаковских фельетонов в “Бузотере” 1925 года – “Шпрехен зи дейч?” содержит в себе мотив сумасшествия, до которого доводит простого рабочего острая необходимость за одну ночь выучить иностранный язык. Тот же мотив пронизывает и “гудковский” фельетон “А я не признаю… не признаю… не признаю”: эти слова на всем его протяжении твердит бедняга Пуанкарэ, и в конце концов навязчивая идея “непризнания” доводит его до сумасшедшего дома… Добавим наконец, что представитель Швейцарии у подъезда министерства иностранных дел, вынужденный давать отчет швейцару, чтобы попасть на прием к министру – Чичерину, низводится тем самым до рядового посетителя и напоминает нам о знакомом железнодорожнике Прозоровском из фельетона “«Дрезина» и Керзон”, тоже мечтавшем о том, что парящий в заоблачных дипломатических высях Чичерин снизойдет до его “ультиматума”… Одним словом, “заровский” политический фельетон “Гудка” интимно связан и с творчеством самого Булгакова, и со всей “ол-райтовской” линией фельетонов.




               *    *    *


               А во втором из политических “маленьких фельетонов” “Гудка”, “Скандал в благородном семействе”, в центре стоит тот же самый мотив, который объединял “иваново-вознесенскую текстильщицу” из “Остерегайтесь подделок!” с орехово-зуевским командармом из повести Пильняка: в фельетоне “Гудка” рассказывается о том, как президент Соединенных Штатов разыскивает… неподкупного сенатора. Этот фельетон ОБЪЯСНЯЕТ ВЫБОР БУЛГАКОВЫМ ТАИНСТВЕННОГО ПСЕВДОНИМА для двух своих публикаций в “Бузотере” 1925 года: “ТУСКАРОРА”. Тускарора – название племени североамериканских индейцев из группы ирокезов. Именно в президентство К.Кулиджа, главного персонажа фельетона “Скандал в благородном семействе”, в 1924 году был принят закон, по которому индейцы были признаны полноправными гражданами США. Выбирая псевдоним, Булгаков, таким образом, фактически удостоверял свое авторство двух “заровских” фельетонов “Гудка” прошлого года.

               Но вернемся к тому, с чего мы начали. С наибольшей полнотой “рыковский” мотив “пролетарского дворянства” был обыгран, однако, даже не у Пильняка, а в одной из газетных публикаций, посвященных смерти Ленина: в очерке “Ленинский марш” за подписью “А.Сергеев”, напечатанном в “Правде” 26 января 1924 года. Поводом к развертыванию этого мотива послужило совпадение цветов январского траура с цветами императорского ордена, на что обращают внимание… рабочие вагонно-паровозных мастерских Октябрьской железной дороги: “В вагоне-теплушке, представляющей кабинет «ячейки», все в сборе и ждут обычного докладчика от райкома. Все точно пожалованы владимирским орденом – в черно-красных лентах и бантах революционного траура. Шутят.
               – Этакая-то вот полосатая ленточка прежде в дворянское достоинство возводила. Как на кого возложили – так и дворянин.
               – А мы чем хуже? – с лукавой угрюмостью возражает кто-то. – Враз разжаловали всех жалованных и столбовых. И теперь – потомственный почетный трудовой бедняк с лентой и бантом под знаменем с плакатом”.

               Издевательский, по отношению к “социальной революции”, тон этого “правдинского” (!) пассажа нельзя не заметить. Но мы хотим обратить внимание на связь очерка А.Сергеева с более поздней, чем он, серией “маленьких фельетонов” “Гудка”, переплетающихся с фельетонами Булгакова. Завершается очерк “Ленинский марш” описанием маленького конфликта между массой и ее руководством: “ – …Споемте похоронный марш, – раздаются возгласы, – новый марш!
               У всех на руках листочки с текстом нового ленинского» [sic!] марша, только что написанного.
               – Товарищи, – надрывается председатель, – когда разучим новый – будем петь новый. А теперь давайте петь старый. Тов. Ефимов, запевай!
               – Вы жертвою пали в борьбе роковой… – не особенно дружно затягивает собрание, видимо желающее петь все-таки новый […]
               – А теперь давайте споем новый, – при последних аккордах подхватывает дирижер. И звонкий тенор заплакал […]
               Кончили. Молча накрыли головы. И густой лавиной вышли и покатились к Дому Союзов, надолго останавливая своей массой движение автомобилей и трамваев по дорогам”. Изображение этой упрямой лавинообразной массы составляет лейтмотив очерка из газеты “Правда” 1924 года, который может служить иллюстрацией как стихийного, так и осознанного сопротивления режиму, насаждаемому “новым классом”.

               В том номере “Гудка” от 29 марта, где напечатан фельетон Булгакова “Просвещение с кровопролитием”, на той же странице, в стык с этим фельетоном, помещена заметка “Памяти В.И.Ленина”, подписанная инициалами “Б.Р.” Заметка посвящена… тому самому похоронному маршу, который запрещает исполнять рабочим руководящий поклонник старого похоронного гимна: “…Композитором тов. Звеньевым (Ортом), работающим в рядах членов нашего союза, представлен в культотдел ЦК ж.-д. траурный марш «За гробом Ильича», с оригинальной музыкой и текстом, написанным самим композитором”. Вот в чем, оказывается, было дело: новый марш в январе еще не был одобрен “культотделом ЦК”! “Музыка этого марша проникнута глубокой скорбью и торжественностью, но вместо отчаянья или уныния в ней чувствуется, соответственно словам текста, твердая железная решимость продолжать великое дело умершего вождя. Вместе с тем мелодия марша проста и легко усваивается, что сулит произведению широкую популярность”.

               Последняя фраза резюмирует заключительную сцену “правдинского” очерка, рисующую рвение, с которым широкие массы отстаивают свое желание исполнять новый марш. Из “гудковской” заметки становится понятной и причина: марш этот написан “своим” – “композитором, работающим в рядах членов нашего союза”. И это не оставляет сомнений в том, что комплекс “заровско”-булгаковских фельетонов “Гудка”, где слышится отвук мотива “пролетарского дворянства”, ориентирован на январский очерк “Правды”, в котором этот мотив получает развернутое отражение.

               Тот же мотив в неузнаваемом, казалось бы, виде вновь обнаружится у Булгакова в повести “Собачье сердце”, где он окажется самым непосредственным предвосхищением появления этого мотива в повести Пильняка ровно через год. Остается только недоумевать, почему взаимосвязь двух этих произведений, каждое из которых по отдельности служит знаковым выражением “резистанса” советской интеллигенции и в центре которых стоит описание смертельно опасной хирургической операции, до сих пор не обращала на себя внимание. Булгаков в начале 1925 года в подробностях предвидит обстоятельства роковой октябрьской операции М.В.Фрунзе и даже… ее изображение в будущей повести Пильняка – Пильняк, в свою очередь, создавая “Повесть непогашенной луны”, широко использует литературный опыт булгаковской повести.

               Герои обеих повестей – Шариков и Гаврилов – находятся в одинаковой ситуации вынужденной и ненужной для них операции. Сцена операции командарма в повести Пильняка: “на блестящем мясе желудка, в том месте, где должна была быть язва, – белый, точно вылепленный из воска, похожий на личину навозного жука, – был РУБЕЦ, – УКАЗЫВАЮЩИЙ,  ЧТО ЯЗВА УЖЕ ЗАЖИЛА”. Но и пес Шарик тревожится перед вынужденной операцией, вспоминая, что профессор Преображенский уже вылечил его обваренный бок: “Зачем же я понадобился? – подумал он подозрительно. – БОК ЗАЖИЛ – ничего не понимаю”. Этот мотив подчеркивается записью в дневнике доктора Борменталя: “На правом боку СЛЕДЫ СОВЕРШЕННО ЗАХИВШЕГО ОЖОГА”. Если бы “Собачье сердце” было написано позже, то можно было бы подумать, что Булгаков... пародирует сцену операции командарма!

               Оба героя перед операцией вспоминают свою юность. “Командарм говорил об Орехово-Зуеве и орехово-зуевских временах, – и не замечал, должно быть, как становился он ткачом, – вот тем ткачом, который тогда там полюбил заречную учительницу, чистил для нее сапоги и ходил босиком до школы, чтобы не пылились сапоги, и только в лесочке у школы обувался…” Пес Шарик: “Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги”. Начищенные, незапыленные сапоги орехово-зуевского ткача сияют, должно быть, так же, как “осколки солнца в бутылках” в юности московского пса (срв. выражение “сапоги бутылками”, объединяющее оба пассажа).

               И именно в этом эпизоде у персонажа Булгакова появляется та же самая мысль, которая заставляет героя Пильняка иронически называть себя “фельдмаршалом” и “вельможей”: “Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, – тосковал пес, сопя носом, – привык. Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…” Вспомним предыдущую ступень “карьеры” Шарика в квартире профессора Преображенского: получение ошейника. “«Ошейник – все равно что портфель», – сострил мысленно пес [срв.: “как сострил Рыков”!] и, виляя задом, проследовал в бельэтаж, как барин”. Портфель же – это знаковая принадлежность “министра”, “сенатора”. Оба персонажа перед смертельно опасной и никому из них не нужной операцией вспоминают о своем положении, которое как бы лишает их воли, делает рабами. Недаром в реплике Гаврилова соединяются: “Вельможа, фельдмаршал, сенатор […] да, брат, Цека играет человеком, – из песни слова не выкинешь”.

               В повести “Собачье сердце” различимы следы газетных публикаций “Правды” и “Гудка”. Слова “Бред этих злосчастных демократов” в пассаже, который Булгаков произносит устами своего персонажа, напоминают о разоблачении доподлинных американских “сенаторов”-демократов в фельетоне “Скандал в благородном семействе”. Во второй части повести возрожденный к новой жизни П.П.Шариков учиняет в квартире Преображенского безобразную драку с котом: “высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной, и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового”. Это сравнение, кажется поначалу, понять невозможно. Конечно, оно имеет отношение к прежнему застольному разговору, где разошедшийся Филипп Филиппович требовал приставить к каждому человеку по городовому. Коты, очевидно, и выполняют роль таких “городовых” при новорожденном Полиграфе Полиграфовиче.

               Но мы теперь можем заметить, что Булгаков здесь просто продолжает ироническую игру с цветами январского траура, которую вел таинственный автор очерка “Ленинский марш”. Там черно-красные ленты (названные, кстати, “полосатыми”!) напоминали о лентах Владимирского ордена. Здесь кот имеет “тигровые кольца”, а тигр окрашен в черно-желтые цвета – цвета русского императорского дома, которому должны были служить городовые. Срв. также: рабочие “в черно-красных лентах и бантах” – а кот: “с голубым бантом на шее” (очевидно – по ассоциации с “голубой кровью”?). Вот почему кот напомнил повествователю городового, а нам – о причастности Булгакова к развитию метафоры “пролетарского дворянства”, которая в итоге войдет составной частью в художественную концепцию “Повести непогашенной луны”.




               *    *    *


               На страницах “Дрезины” в карикатурном виде представлена целая галлерея советских вождей. И среди них – не только Троцкий и Зиновьев, но и лицо, которое тогда, в 1923 году находилось в густой тени, и ничто, казалось, не предвещало его превращения в гигантских размеров аэростат, парящий над страной…

               Этот неподписанный материал называется “«Дрезина» и ее депутат. Протокол выбора депутата от «Дрезины»” и напечатан он в № 12 журнала на одном развороте с фельетоном “Остерегайтесь подделок!” Он может служить хорошей иллюстрацией самых невероятных, балаганных мистификаций, которые, как мы могли не раз убедиться, так характерны для “эйнштейновской”, “булгаковской” логики юмора этого странного журнала. Члены редколлегии обсуждают выдвижение одного из сотрудников журнала в депутаты городского совета. Обсуждение проходит оживленно:

               “ – Товарищи! Мы должны избрать депутата в Петросовет.
               – Депутата – это действительно. Надо выбрать депутата, – откликнулся заведывающий художественной частью. – Помню в Одессе в 1912 году…
               – В 12 году депутатов не было, – сказал один из сотрудников.
               – И Советов не было, – поддержал другой.
               – Может быть, вы скажете, что и Одессы не было? – возразил заведующий художественной частью и умолк, обидевшись.
               Поток одесских анекдотов был пресечен в самом начале. Можно было продолжать”.

               А читателю – можно было подумать, что это удивительное обсуждение происходит ни в каком не Петрограде, а в стенах редакции московского “Гудка”, где собрались все знаменитые “одесситы” тогдашней советской литературы! Рассказчик одесских анекдотов красной нитью проходит сквозь всю эту балаганную “передовицу”. Наконец переходят к голосованию… но оно тоже происходит как-то подозрительно странно:

               “ – Предлагаю кандидатом, – заявил [секретарь], – пролетарского поэта сотрудника «Дрезины» рабочего Никифора [нет! нет! не “Ляписа-Трубецкого”!] Семеновича Тихомирова.
               – Я знал в Одессе одного Тихомирова… – начал было заведывающий художественной частью.
               Но на этот раз ему заткнули рот решительно.
               – Во время баллотировки разговаривать воспрещается, – твердо сказал секретарь. – Кто за Тихомирова – поднемите [sic! от слова: “немой”] руки.
               Сотрудников «Дрезины» всего 12 человек. Но они честно подняли 24 руки – каждый по две. – Если бы у меня была третья рука, – сентиментально прошептал один из поэтов, – я бы поднял и ее. Уважаю Тихомирова…
               Так был единогласно выбран депутат от «Дрезины»”.

               Конечно, мы имеем здесь злостную пародию на “свободные” выборы в условиях “диктатуры пролетариата”, когда результаты предрешены заранее и все дело сводится к балаганной комедии поднятых – в неограниченном количестве – рук. Понятно, что ничем хорошим этот мрачноватый фарс закончится не мог. И на сцене, как из-под земли, появляется “заведывающий литературной частью”, который спохватывается:

               “ – Позвольте… А разве предприятие с таким ничтожным количеством людей, как наше, может избирать самостоятельного депутата?...
               – Предположим, что не может, – сказал секретарь. – Что отсюда следует?
               – То, что нашего депутата и на порог Петросовета не пустят.
               – На это, – сказал секретарь, – я вам отвечу вот что. Депутата «Дрезины» поэта Тихомирова не могут не пустить в Петросовет…
               – Почему? – воскликнули хором 12 человек.
               – Потому, – закончил секретарь, – что депутат «Дрезины» уже имеет доступ в Петросовет. – Он сделал эффектную паузу и закончил: – Как избранный также и 1-ой электростанцией.
               Оставалось только прокричать «ура». Его и прокричали”.

               Процедура выборов оказывается дважды бессмысленной: и потому, что она недействительна, и потому, что избираемое в депутаты лицо – уже избрано депутатом. Это откровенно издевательская имитация бессмысленной процедуры, которыми буквально был опутан быт соотечественников Булгакова и в эти, и тем более – в последующие годы. Но есть обстоятельство, которое придает этой желчной социальной сатире еще одно, подлинно художественное измерение: приведенный нами в выдержках фельетон представляет собой не что иное… как самый настоящий эскиз соответствующих сцен в романе Булгакова “Мастер и Маргарита”, где (вспомним, например, Бегемота, шлепающего штамп с надписью “Уплочено” на справку, выданную Николаю Ивановичу) происходит подобная бессмысленная, абсурдная, поистине “демоническая” имитация государственных ритуалов не сдерживаемыми никакими запретами участниками компании Воланда.

               И, естественно, “метафизическое” измерение будущего булгаковского романа в анонимном фельетоне 1923 года находит себе выражение в том, что заседающих призрачных “журналистов” “Дрезины” в нем – 12-ть (вернее… 13-ть, вместе с загадочным “секретарем”), по числу евангельских Апостолов. Есть в этом журнале и саморазоблачительная, как и многие другие его материалы, пародия на евангельский сюжет, где тоже участвуют Апостолы, – “Правдивое сказание о Боге, карасе и вознесении” знакомого нам уже Р.Волженина в № 1.

               А вместе с отголосками романа из 1930-х годов на журнальную страницу с фельетоном (заметим: бок о бок с “ол-райтовским” фельетоном самого Булгакова!) падает и грозная тень политической фигуры, которая в эту эпоху будет занимать центральное место. Помимо текста фельетона, на этой странице находится карикатура, изображающая странного “депутата”. Поэт Н.С.Тихомиров (а такой в действительности существовал) изображен в кругу семьи; он сочиняет за деревянным столом, вокруг резвятся многочисленные детишки, тут же супруга сооружает обед и одновременно стирает белье… И все бы хорошо, только этому Тихомирову приданы явственно различимые для нас, видевших множество позднейших портретов, но, конечно, совершенно неузнаваемые для читателя 1923 года черты будущего вождя, Сталина. Рядом помещена фотография поэта с теми же членами семьи, которая демонстрирует, до какой степени преображены реальные черты человека на рисунке, чтобы добиться нужного сходства. Персонаж карикатуры изображен в гимнастерке, френче, какую носил Сталин; правой рукой, зажатой в кулак, он в раздумье поднес к зубам карандаш – точь-в-точь знаменитая в будущем сталинская трубка, зажатая в кулаке.

               Фотография Тихомирова с семьей имеет и еще одну функцию, помимо обличения несходства: она, как обычно в этом журнале, служит аналогом уже знакомой нам фотографии – фотографии “семьи нэпмана”, помещенной в № 7, рядом с фельетоном “Теория относительности”. Этот изобразительный дублет, по всей очевидности, был необходим из-за заглавия более ранней фотографии, которое, благодаря параллели, проецируется на “нелегальное” изображение Сталина: “Ужасы Совдепии”. Актуальная подпись имела иронический смысл, была призвана разоблачить домыслы заграничной печати об ущемлении свободы торговли в Советской России. Перенесенная на более поздний рисунок, она приобретает трагическое звучание: это те “ужасы”, которые плодятся в голове мало кому известного человека, задумчиво сидящего над листом бумаги в кругу своей шумной, жизнерадостной семьи…

               Карикатура имеет еще одну графическую пару, не оставляющую сомнений в том, что ее целью было запечатлеть мрачную физиономию грядущего правителя страны. Это тоже уже известная нам карикатура “Семья коммуниста”, на изречение Троцкого о “неизвестных” детях. Она помещена в том же № 12, что и фельетон о “депутате”, и ее герою, в свою очередь изображенному в кругу семьи, приданы черты автора эпиграфа, нынешнего вождя, который будет сметен с лица земли ударом ледоруба по приказу своего преемника…

               Карикатура и фотография входят во вторую часть публикации “«Дрезина» и ее депутат”, под названием “Биография и характеристика”, – она образует своего рода пародийное “личное дело” избираемого. В подписи под карикатурой прямо обыгрывается имя вождя: “Член Петросовета, пролетарский поэт Н.С.Тихомиров в своем рабочем кабинете. Вы удивляетесь, что в такой деревянно-холщево-картофельной обстановке у него выходят из-под пера СТАЛЬНЫЕ песни? И мы тоже удивляемся. Однако – факт”.

               Неявное изображение сталинского антагониста – Троцкого присутствует еще и в фотофельетоне “Поучительная история…” в № 11, где мы уже обнаружили предвосхищающие мотивы булгаковского рассказа “Воспоминание…”, посвященного памяти главного вождя коммунистов – Ленина. Из всех фотографий в этом отношении показательна одна, где экстренно вызванный механик Федосеев предстает перед начальником дороги: в отличие от всех предыдущих фотографий, начальник здесь изображен не по пояс и в простой тужурке – а в полный рост, в шинели до земли, в фуражке, в пенсне и с бородкой… вылитый Троцкий с карикатуры-пародии на анненковский портрет “Лев Давыдович на отдыхе”. Как и Сталин в образе поэта Тихомирова, кровавый вождь на той карикатуре, как мы помним, был изображен в умилительно умиротворяющем виде: кормящим голубей, которые садятся на его протянутую руку, правда, в виде голубей там были изображены военные аэропланы, бомбардировщики.

               При ближайшем рассмотрении, эта “Поучительная история…” оказывается прямо-таки населена политическими фигурами, потому что, помимо Ленина и Троцкого, в ней неявно, как бы еще за кулисами, вновь маячит нетерпеливо ожидающая своего выхода на сцену тень Сталина. Это анекдотическое повествование об экстренном вызове из Воронежа в Царицын по пустячному поводу удивительным образом предвосхищает черты будущих устных рассказов Булгакова о Сталине, записанных Е.С.Булгаковой (Булгакова Е.С. Дневник. М., 1990. С.306-311). В частности – знаменитый рассказ о сапогах: Сталин узнает, что “его писатель” живет без сапог, вызывает его в Кремль и заставляет членов Политбюро подбирать ему сапоги.

               Аллюзия на этот сюжет присутствует на изображениях фельетона: помимо того, что его герой, Федосеев на всех фотографиях обут именно в сапоги, – на тех рисунках, которые изображают его мечты и опасения во время поездки, эти сапоги изображены преувеличенно большими, как бы выдвинуты на первый план, как это и происходит в сюжете позднейшего анекдота Булгакова. И наоборот, в звукоподражательном междометии, которым рассказчик – Булгаков изображает шум мотоциклетки, везущей его в Кремль: “Дззз!” – мы слышим отзвук названия... журнала “Дрезина”!

               Само же требование начальника дороги незамедлительно доставить понадобившегося ему механика за 1500 верст – служит параллелью следующего рассказа Булгакова, о походе Сталина в оперный театр, результатом которого будто бы явилась печально известная статья “Сумбур вместо музыки”: точно так же, как герой фельетона, Сталин по дороге в театр вдруг спохватывается и приказывает немедленно доставить на аэроплане из Ленинграда забытого им Жданова, ведь это именно он, Жданов, своими похвалами советскому оперному искусству побудил его убедиться в том собственными глазами. Царицын же, где находится управление дороги в фельетоне, – место военных “подвигов” Сталина в гражданскую войну, будущий Сталинград…

               Песни поэта Н.С.Тихомирова названы “стальным” неслучайно: этот эпитет то и дело повторяется в его стихотворных опусах, напечатанных на страницах “Дрезины”. В № 2 – помещена его “Песня водника”: “Баржа тянется, колышется / И плывет в седую даль… / Удалая песня слышится / И гремит, звенит, как сталь” (стр.4). Стихотворение о другом транспортном средстве, поезде, в № 11 так и называется: “Стальная птица”. Но поэт выбран как модель для изображения Сталина, видимо, еще и потому, что в одном из его стихотворений отзывается мотив будущей смены вождей, прихода Сталина к власти. Стихотворение в № 10 называется “Пахом”, написано оно на размер… “Камаринского” и рассказывает о впечатлениях крестьянина, приехавшего на московскую выставку 1923 года: “…Где ж Пахому осознать великий сдвиг – / Он неграмотный, нечесанный мужик! / Но нутром он больше чувствует, нутром, / Что недаром грохотал Октябрьский гром, / Не напрасно продразверстку, продналог / Знать, платил в лихие годы мужичок: / Все Пахому – все богатства, вся земля… / Только б Ленин встал скорее у руля!” (стр.3). Через полгода Ленина не станет.




               *    *    *


               Коллизия из недалекого уже будущего отражается и в других материалах журнала. В частности, бальзамирование Ленина, которым займется патологоанатом Абрикосов, давший фамилию булгаковскому профессору Персикову, находит себе параллель в одной из “раешных” карикатур на иностранных политиков в № 3: “Весьма занятный предмет! Что за птица – видать по полету: бывший султан Магомет, черт его знает, какой по счету! Политический выкидыш! Его останки (то ли в Мекке, то ли в Медине) консервированы в спирту и в банке. В самой что-ни-на-есть середине!” Почему – “середине”? Не только из-за рифмы к названию центра паломничества мусульман. “Останки” Ленина будут положены на Красной площади – именно “в самой что ни на есть середине” Москвы! Кстати, “Мекка мирового пролетариата” – станет обычным оборотом для названия Москвы и мавзолея в будущих некрологических материалах.

               О существовании прямой связи “раешных” карикатур с материалами о выборах депутата Тихомирова говорит другой рисунок. Некий поэт, как мы помним, во время голосования был недоволен, что не может перещеголять всех остальных, поднявших по две руки, так как у него отсутствует третья. Это происходит потому, что он вспоминает карикатуру на Керзона, который обладал этим преимуществом: “А это – новинка сезона! Узнали, небось, Керзона? Человечек с тремя руками. Ему некогда заниматься пустяками: одна рука защищает Цепляка, другая – строчит дурацкую нотку, третья – давит индуса за глотку!”

               Плакатный рисунок А.Е.Карева на последней странице обложки № 3 напоминает о многотысячном паломничестве во время предстоящих менее чем через год похорон Ленина. Называется он “Красным по темному”: это указывает на черно-красные цвета январского траура 1924 года. На рисунке изображена какая-то манифестация трудящихся, видимо по поводу Керзона или Воровского; он снабжен витиеватой, не сразу понятной подписью: “Вашим живым «вождям» не собрать возле себя стольких «покойников», сколько наши, убитые вами, собирают живых!” Ясно, что речь идет о похоронах “наших” вождей; синтаксически и по смыслу эта длинная подпись очень похожа на черновик лаконичного (но еще более абсурдного!) лозунга, который родится в первые же дни январского траура и будет обыгран в булгаковских очерке “Часы жизни и смерти” и “Колыбель начальника станции”: “Могила Ленина – колыбель нового человечества”.

               Но есть на страницах “Дрезины” и карикатура, которая служит поразительным отражением самого будущего ленинского мавзолея с его знаменитыми очередями, движущимися через всю Красную площадь. Эта карикатура находится в том же “выставочном” № 10, что и стихотворение Н.С.Тихомирова “Пахом” с пожеланием Ленину скорейшего выздоровления. Рисунок А.Радакова прямо так и называется… “Злосчастный экспонат”! На московской сельскохозяйственной выставке стоит юрта; поодаль изображена семья приехавших вместе с ней в Москву из Средней Азии обладателей этой юрты, негодующих на то, что им нельзя спокойно жить в своем “доме”: “ – Утро очередь, день – очередь, вечер – очередь… А жить где?” Очередь в юрту – явная пародия на будущие очереди в мавзолей; владельцу юрты не дают спокойно жить, обитателю мавзолея – наоборот, не дают спокойно умереть; впрочем, о нем говорят: “вечно живой”… А жить – где?

               Пародия на ленинскую мумию в этом случае наиболее откровенна из всех в журнале “Дрезина”. Еще раз вспомним карикатуру “Семья коммуниста”. Если черты Троцкого в изображении “живого” коммуниста достаточно условны, то на стене его комнаты мы видим портрет, не оставляющий никаких сомнений в том, что на нем изображен Ленин, в своей знаменитой кепке. Так вот, этот “портрет в портрете” – карикатура. Ленину на нем приданы какие-то удивительно злобные и язвительные, явно выраженные азиатские черты лица, которые… точь-в-точь похожи на черты лица выходца из Средней Азии на карикатуре “Злосчастный экспонат”!

               Если читателю покажется, что приведенные нами слова подписи под этой карикатурой подозрительно похожи на знаменитую реплику “монтера Мечникова” из романа “Двенадцать стульев” (“Утром деньги – вечером стулья…”), – то он не ошибется. Мумия “султана Магомета”, как мы только что узнали, “консервирована в спирту и банке”. Об этой судьбе заспиртованного “выкидыша”, и не только “политического”, и напоминает фигура вечно пьяного монтера Мечникова, текст реплики которого служит отголоском реплики обладателя юрты с “дрезининской” карикатуры 1923 года.

________________________________________________

П р и м е ч а н и е. В повести “Собачье сердце” Шарик, наряду с разорванным чучелом совы, разбил портрет однофамильца персонажа будущего романа – профессора Мечникова. И нам теперь понятно, откуда возникла эта пара: романный “Мечников” выступает субститутом заспиртованной “мумии”, бальзамированного ленинского трупа в мавзолее. Другим субститутом – выступает чучело совы.
________________________________


               Политические мотивы будущего романа появляются несколько позже, в начале 1924 года, и на страницах “Гудка”. Вообще же, с этой точки зрения – предвосхищения гениальных творений авторов “Гудка”, Ильфа и Петрова, Олеши, Булгакова, – было бы чрезвычайно интересно проанализировать сплошь материалы первых лет их работы в газете. Даже самый поверхностный, беглый взгляд сразу встречает знакомые сюжеты и коллизии. Возьмем упоминавшийся в начале нашего приложения фельетон Булгакова “На чем сидят люди”: стремительно несущийся вниз по лестнице костыль инвалида напоминает о лестничном водопаде, окатывающем Остапа, в главе “Случай с голым инженером” в романе “Двенадцать стульев”; а о том, что это не случайное совпадение – говорит заглавие фельетона, образующее самую тесную параллель названию будущего романа!

               А например, в номерах за 16 и 17 января 1924 года мы встречаем два материала, подписанные инициалами “И. О.”, о предмете, составившем реальную основу романа Олеши “Зависть”: “«Нарпит», его задачи и работа” и “Восьмимесячный опыт (1-я Всероссийская конференция Нарпита 11-12 января с.г.)”. Можно с уверенность утверждать: замысел знаменитого романа зарождался (срв., кстати невольный образ незавершенного срока беременности в названии: “Восьмимесячный…”!) под звук типографского станка, печатавшего номера со статьями непосредственного начальника Олеши, редактора “четвертой полосы” Ивана Овчинникова… В том же номере от 17 января – статья В.Волынского, в названии которой звучит один из незабываемых афоризмов “великого комбинатора”: “Франк тронулся. За ним последует и Пуанкарэ”. Кто тут кому подсказывал: затейливый гудковский политобозреватель будущим романистам или неунывающие шутники Ильф и Петров мрачному создателю неудобоваримых передовиц?..

               Тем более, что слова эти прозвучали на фоне других политических событий, о которых из номера в номер оповещал железнодорожников “Гудок”. Уже в номере от 2 февраля появляется неподписанная передовица: “Румынская боярщина преследует защитников пролетариата”. И – одна за другой посыпались статьи, питающие у читателя несбыточную надежду на то, что в экзотической Румынии вот-вот вспыхнет пролетарская революция! Не отсюда ли немотивированная вражда между Остапом Бендером (кстати: Бендеры – название города в Бессарабии, вокруг которого в XVIII веке велись сражения между Россией и… Турцией, подданным которой, как известно, был покойный Остапов батюшка) – и румынскими пограничниками, которой заканчивается романная дилогия?..

               Исследователь обратил внимание на сходство кличек собаки-ищейки, с помощью которой злосчастным летом 1917 года клевреты Временного правительства искали Ленина, прятавшегося в финских болотах: Треф, – и розыскного пса, с которым в романе Булгакова гепеушники охотились за Воландом и его компанией: Тузбубен (Соколов Б.В. “Немецкий шпион” в творчестве М.Булгакова // Шпион, 1994, № 3. С.75-76). Автор статьи указывает на хранящуюся в архиве Булгакова вырезку из “Правды” от 6-7 ноября 1921 года с воспоминаниями А.Шотмана “Ленин в подполье”, в которых содержится информация об этих событиях. В том же номере от 2 февраля 1924 года, что и вести о “румынской боярщине”, вспоминается первая из двух этих смелых собак: фельетон, подписанный загадочными инициалами “В.М.” (в газете печатал статьи на хозяйственные темы, но всегда за полной своей подписью, некий Вен. Новиков-Максимов), назывался “Треф, НКПС!”, и полицейскую собаку-ищейку там в шутку предлагалось использовать для расследования хозяйственных неурядиц. Таким образом, для того чтобы встретить прототип одного из звериных персонажей своего последнего романа, Булгакову даже не надо было отрываться от страниц родной газеты.

               Вообще же, номер от 2 февраля был богат на литературные предвестия. На той же самой четвертой странице, где появился прообраз булгаковского Тузабубен, за подписью “Зоркий” напечатан фельетон с неуловимо знакомыми кавказскими интонациями в заглавии: “Кто их бил? Они сами себя высекли”. Напомним читателю: это та же самая интонация, с которой чистокровный кавказец, исполняемый Михаилом Глузским, в фильме Л.Гайдая “Кавказская пленница”, указывая на гигантскую бутыль вина, произносит фразу, вошедшую в пословицу: “Что тут пить?” (тождество интонации подчеркивается созвучием слов – “пить” и “бить”). Фельетон имел иллюстрацию: на табурете, животом вниз, распростерт человек, а над ним замахивается ремнем массивная фигура с ярко выраженными чертами… кавказской национальности на лице. Таким образом, знаменитый эпизод романа “Золотой теленок” об истязании русского “интеллигента” Васисуалия Лоханкина гражданином Гигиенишвили был впервые проиллюстрирован… в 1924 году!

               Исследователи уже давно обратили внимание на то, что знаменитая “Воронья слободка”, где происходит истязание бедного Васисуалия, имеет подозрительное сходство… с тогдашним Политбюро. Где “ничья бабушка”, живущая на антресолях – это обиженная после смерти супруга новыми вождями Н.К.Крупская, а сам гражданин Гигиенишвили – не кто иной, как Сталин, который очень любил “гигиену” – занимался “чистками” (Каганская М., Бар-Селла З. Мастер Гамбс и Маргарита. Тель-Авив, 1984). В дни, когда выходил номер газеты с фельетоном “Кто их бил?...”, гражданин Джугашвили уже начинал борьбу не на жизнь, а на смерть за власть, и вышедшая из рук феноменальных гудковских провидцев газетная карикатура с венчающим ее заголовком имела зловещий политический смысл…

               Мы видим, что в этом удивительном номере от 2 февраля 1924 года будущие мотивы романов Ильфа и Петрова и Булгакова – переплетаются. Мотив телесных наказаний, кроме того, получит отзвук в номере от 29 марта в фельетоне, подписанном булгаковским псевдонимом “М.Ол-Райт”, “Просвещение с кровопролитием”. И эта перекличка неслучайна, так как в том же номере на первой странице находится известный нам фельетон “Цена крови”, в подписи под которым тот же псевдоним в сокращении читается как название бразильского города Рио – “голубой мечты детства” героя еще не написанного романа.

               Мы знаем, что мотив ленинской “мумии”, пророческий в 1923 году на страницах “Дрезины”, отзовется также в сентябре 1924 года, когда он уже станет злободневной реальностью, в одном из фельетонов Булгакова, напечатанных в журнале “Смехач”. Он так и будет называться: “Египетская мумия”. Мы упоминали уже, что одновременно Булгаков публикует в “Гудке” фельетон “Колыбель начальника станции”, в котором обыгрывается один из похоронных лозунгов. Другим, аналогичным – “Карл Маркс живет в сердцах пролетариата” – завершается фельетон о “мумии”, что придает ему черты политической сатиры, продолжающей графические эскапады “Дрезины”. Лозунг этот служит… прямым ответом на вопрос обитателя “Злосчастного экспоната”: “А жить где?” Мотивы повести “Роковые яйца” отражаются и в рисунке, опубликованном одновременно с фельетоном “Египетская мумия” на страницах “Смехача”, “Под дамокловым мечом”, и в декабрьском фельетоне “Гудка” “«Ревизор» с вышибанием”. В свою очередь, и в повести отразится мотив ленинской “мумии”: Булгаков называет своего героя профессором Персиковым, явно обыгрывая фамилию создателя “мумии” Ленина – профессора Абрикосова.




               *    *    *


               В реорганизации журнала “Дрезина” в январе 1924 года явно просматривается желание властей дисциплинировать распоясавшихся журналистов. Вместо безымянной (и призрачной!) “Коллегии”, ранее издававшей журнал, ответственным редактором “Смехача” становится тот же самый секретарь союза железнодорожников А.С.Андрейчик, который являлся и номинальным редактором “Гудка”, а ответственным секретарем – фельетонист И.Свэн. В нашу задачу не входила всесторонняя характеристика этого замечательного издания: это должно стать предметом специального исследования, которое, быть может, когда-нибудь появится. Но уже сейчас несомненно, что в этом кругу, как бы узок или, наоборот, широк он ни был, автор “Роковых яиц” и “Собачьего сердца” занимал лидирующее положение.

               Можно попытаться выделить основную стилистическую черту, разделяющую два хронологически последовательных гудковских издания. В “Смехаче” исчезает теснейшая связь текста и графического изображения, которая была характерна для общего стиля “Дрезины”. Еще на заре современной книжной графики, в 30 – 40-е годы XIX века было определено основное достоинство, заставившее тогда издателей-экспериментаторов обратиться к архаичной, казалось бы, уже для того времени технике ксилографии – деревянной гравюры (к которой принадлежит и народный лубок и мастером которой, уже в ХХ веке, являлся В.А.Фаворский – иллюстратор “Мнимостей в геометрии” П.А.Флоренского). Это – возможность вплетать иллюстрации в словесный текст, что позволяло достигать особой наглядности повествования, свойства, особенно ценного для учебных и просветительских изданий (Гамель И. О гравировании на дереве // Московские ведомости, 1834, № 24).

               С технической стороны, разумеется, в “Смехаче” с этим не могло быть никаких затруднений. Но именно при сравнении с предшествующим ему изданием нельзя не заметить доминирования, прямо-таки стилистического диктата незримой грани, строго отделяющей текст от изображения. В “Дрезине” дело ведь было не просто в полиграфической технике. Словесный текст в “Дрезине” – допустим, в подписях под “рассказами в картинках” – как бы уравновешивался с фотографиями и рисунками, тем самым обнаруживая свою потенциальную возможность в конце концов “превратиться” в визуальное изображение самому. И наоборот: иллюстрации обнаруживали тенденцию (особенно хорошо заметна она в технике имитации детского рисунка) к иероглифике, к превращению в письмо.

               И именно это, думается нам, вызывало особое недовольство этим изданием, а затем – полное искоренение этих особенностей в “Смехаче”. Ведь таким образом оказывалось, что обе составляющие – визуальная и словесная – имеют в себе некое “второе дно”, нечто такое, что не видно в них на первый взгляд, какое-то тайное, глубинное (“четвертое”, эйнштейновское!) измерение, которое – мало того! – может в любой момент выйти наружу. Все это придавало восприятию издания в целом какую-то особую эстетическую напряженность, нелегковесность, что было отнюдь не типичным для “юмористических журнальчиков” (вспомним “булгаковский” манифест в журнале “Корабль”: “Журнал согласно проекта не будет иметь ничего общего с желто-бульварными «юмористическими изданиями»”!); отсюда, в глазах надзирающих и контролирующих органов, – ненадежность, возмутительный привкус какой-то самодовлеющей тайны.

               И это, надо полагать, приводило в бешенство всех тех, кто был жизненно убежден в необходимости тотального контроля за поведением своих ближних. И эта-то соблазнительная “стилистика”, в первую очередь, была беспощадно искоренена в “Смехаче”. Но… как мы могли не раз убедиться, неуничтожимые никогда до конца ростки ее нет-нет, да продолжали пробиваться и на этой выжженной почве.



Вернуться в начало: http://www.proza.ru/2009/01/10/258 .