День Победы

;
На день Победы у Сапожниковой были патриотические планы: во-первых, наконец-то начать убираться в нищенской, обросшей скарбом, как паутиной, квартире. Во-вторых, сходить к памятнику на поэтическое сборище в честь Победы, а в-третьих, навестить своего старого друга Вадима Ивановича, который, несмотря на свои семьдесят пять, до сих пор интересуется жизнью, в том числе и духовной, к которой относится поэтическое творчество.
Но первый пункт плана был выполнен на треть, да и то не ею, а Олегом-вторым, который, встав в пол-восьмого, убрал к девяти утра свою комнату и ушёл на парад, оставив мать сидящей перед компьютерным экраном.
Второй пункт плана чуть ли не сорвался полностью, если бы не звонок Гали К., школьного библиотекаря, ведущего к тому же курс литературного краеведения, а также члена творческой группы «Я» по духу и вообще хорошего человека. Галя интересовалась жизнью Сапожниковой, которая целиком и полностью, по словам магистра Людмилы Александровны из лирической линии переходила в духовную, о чём сожалели все окружающие, кроме Поздеевой и, конечно же, самой Сапожниковой. Разговор с Галей привёл к поэзии, в том числе и фронтовой, день-то был именно таковой, связанный навсегда со второй Великой Отечественной войной. И Сапожникова сказала о выступлении в пойме реки Лососинки, то есть о втором пункте в своих планах. Галя посоветовала ей сходить туда, и Сапожникова туда и отправилась.
Встретившись с писателями Олегом Пожарским, Армасом М., Еленой С., Владимиром С., а также с Димой Г., который по молодости своих студенческих лет красной членской книжечкой пока не обладал, Сапожникова мило провела время за чашкой чая в этой очаровательной компании. Когда вслед за Армасом Иосифовичем чайную церемонию покинул молчаливый Дима, компания мирно беседовала о своём поэтическом до той самой минуты, как Сапожникова услышала тихий голос. Голос принадлежал молчаливому Диме, и все ринулись на улицу, подумав, что уже началось. Но Дима шёл им навстречу, и, как оказалось, не после чтения стихов, а в раздумье, следует ли вообще это делать.
— Люди сюда пришли развлекаться, зачем им серьёзное сейчас? Им это не нужно. — Заявил он с высоты своих девятнадцати лет.
Сапожникова, как всегда, восприняв всё буквально, стала рассуждать о том, зачем нужно читать стихи.
— Слово должно звучать всегда, даже если его никто не будет слушать, — проговорила она, — это, как в церкви, в которой неизменно проходят утренние и вечерние службы, даже если в храме нет ни одного прихожанина. Отец Константин так однажды служил в храме Александра Невского.
— Да у меня и нет стихов о войне. А вот у Мандельштама есть стихотворение, которое он написал за три года до войны, пророческое, — задумчиво произнёс Дима.
— Ну и прочти его.
— Оно длинное, кто его слушать будет? Да и вообще, кто мне позволит держать народ в напряжении?
— А насчёт того, что слушать здесь некому, — продолжила Сапожникова, — то думать так, значит, унижать людей, пришедших на праздник. Откуда ты знаешь, что кому нужно? Это обыденный взгляд на жизнь. — Тут она вспомнила о маятнике Фуко и нарисовала концом туфельки схемочку на земле: вертикальная линия, заканчивающаяся внизу шариком. — Это человек. — Дальше она провела от шарика дугу назад: — это неприятие чего-либо, попадание в тёмную зону. — Конец туфельки прочертил дугу вперёд: — это положительная оценка. И то и другое и есть жизнь в пределах амплитуды колебания маятника, обыденное восприятие мира, маета то есть. А поэт описывает. — Тут Сапожниковой пришлось присесть, подобрать валявшуюся неподалёку спичку, чтобы нарисовать спираль, конусообразно восходящую к центру маятника. — Он не оценивает, а описывает происходящее, стремясь к недостижимой верхней точке, по образу и подобию которой и создан его ноль, и в процессе такого пути получается объективный, творческий взгляд на мир: и плюс и минус, и не плюс и не минус, одновременно.
Димины глаза сияли от восторга.
Сапожникова стала извиняться за столь математический разговор и за духовное наполнение, вызванное монастырским взглядом на окружающий мир, но Дима с упоением выговорил, что вот только-только прочёл «Исповедь» Августина. При упоминании столь любимого ею произведения Блаженного Августина глаза Сапожниковой увлажнились, и она проникновенно поделилась с Димой своим греховным писательством псалмов, благодаря которым и смогла постичь «Исповедь».
— Это же продолжение псалмов Давида, но уже в эпоху христианства. — Вдохновенно выдохнула Сапожникова. — Но до меня это дошло только после того, как я уже около сотни своих псалмодических отрывочков написала. То есть только тогда я впервые столкнулась с текстом «Исповеди». А до этого и в институте и в университете на втором курсе только знала, что есть такой философ, написавший такое произведение, и всё.
В этот момент к ним подошёл Володя, мающийся после вчерашнего банкета в честь получения красной книжечки его другом Сашей. Услышав последние слова Сапожниковой о сплочении духа нации во время войны и о такой же миссии общей молитвы в церкви в мирное время, Володя вспомнил о своём крещении восемь лет назад. Сапожникова подхватила тут же, что тогда ещё он увидел разлом на плато в Сортавальском парке, в котором он играл с детства, но тогда, в детстве, этого разлома крестообразной формы не было видно, хотя он очень древнего происхождения. Наверное, дождями и ветрами вымыло мох, вот он во время крещения Володи и обнажился. Володя стоял напротив Сапожниковой, вытаращив глаза от изумления.
— Я что-то путаю? — Встревожено спросила у него Сапожникова.
Володя ловил раскрытым ртом воздух, но не мог произнести ни звука. Подошедший к началу рассказа о каменном кресте Пожарский стал помогать Володе:
— Плато... Крест... Ну, вспомнил? — участливо заглядывал он в глаза Володи, как врач, обследующий больного.
Володя помнил, но он помнил просто, что такое с ним было, и не помнил, чтобы он Сапожниковой об этом рассказывал. А Сапожниковой удалось нарисовать картинку, которая освежила его память каким-то странным образом, сродни обнажённому кресту. Вот ведь знал об этом, как на плато в детстве бегал, а так всё это себе не представлял.
Со сцены донёсся голос Армаса М., и поэты пошли в народ слушать стихи о матери. После хлебнувшего лиха в военную пору Армаса Иосифовича к микрофону подошла Лена С. Стихи есть стихи, даже если их написала женщина. Володя опять куда-то испарился, и троица продолжила поэтическое общение, которое Сапожникова всё время сворачивала на монастырскую дорогу. Похлопав Пожарского по плечу, она сказала:
— Я ведь, когда уйду в монастырь, детей-то наших поэтических на тебя оставлю, — и хитро заглянула в Олеговы серые глаза.
— Куда ж я денусь от этого, — добродушно улыбаясь, ответил как-то помягчевший Олежка, — значит, такая судьба.
— Ну а уж если совсем плохо станет, милости прошу ко мне в монастырь, — и увидев окаменевшие лица поэтов, пояснила: — в гости.
Подошедший Володя опять свернул христианский путь в родной город Сортавалу, жалуясь, что как ни приедет туда, так никак ему в церковь сходить не удаётся, друзей слишком много и водки, соответственно, тоже, и на все Сапожниковские слова об исповедании и причастии еженедельном, речитативом произносил имя отца Александра.
Так Сапожникова поняла: несмотря на то, что Бог у всех один, у каждого свой духовный отец.
Тут подошла Димина очередь идти на сцену. Он отошёл к эстраде, и оказавшаяся опять рядом Сапожникова, посмотрев в его глаза, тихо, но внушительно произнесла:
— Читай, как будто ты это делаешь для меня, к примеру; я буду стоять напротив. Только тебе нужно будет говорить так, чтобы я услышала, потому что расстояние побольше, чем, когда мы рядом стоим. — Сказала и пошла вдоль аллеи, чтобы стать напротив сцены.
Когда объявили молодого и талантливого поэта Дмитрия Гальцина, Дима вышел и объявил, в свою очередь, что прочтёт стихотворение Осипа Мандельштама. Неимоверное напряжение охватило Сапожникову, и на её глазах проступили слёзы: она переживала за нашедшего в себе силы Диму принять такое смелое решение. Отказаться в юношеском возрасте от возможности прочитать свои стихи со сцены она бы не смогла.
После выступления Дима ушёл, записав телефон Сапожниковой. А Сапожникова, увидев Наташу Л., поэта из Михайловского, оставила Пожарского на неё и тоже пошла, куда глаза глядят. А глаза её глядели в небо. Как сказал Володя:
— Когда я был молодым и нахальным, комсомольцем и атеистом, то я написал в своём дневнике: для чего сочиняют стихи? Не для ближнего, не для печати, стихи пишут в небо, и может когда-нибудь, если это настоящая поэзия, слово вернётся оттуда к людям.
Хорошо сказал молодой Володя, комсомолец и атеист, теперь крещёный и беспартийный поэт. Метко, прямо в небо.
Возвратившись домой, Сапожникова обнаружила на кухонном столе письмо от Василия Субботина, поэта-фронтовика, друга Сергея Орлова. Василий Ефимович прислал очень трогательное послание незнакомой ей диссертантке Сапожниковой, обстоятельно ответив на все её глупые вопросы, и даже добыл адрес и телефон Виолетты Степановны Орловой, вдовы поэта. Сапожникова тут же позвонила в Москву Виолетте Степановне и за несколько минут успела полюбить эту милую, обаятельную женщину, которой по её словам, уже без двадцати восемь, то есть семьдесят восемь лет. Она узнала, что Сергей Орлов, во-первых, крещёный, во-вторых, «из дворянского рода Орловых, которые сажали Катьку на трон, а дед его бабушки был настоятелем Афонского монастыря». Последнее заинтересовало Сапожникову в личном плане, потому что если дед бабушки был настоятелем, то он не имел права жениться, а если у него были внуки (то есть если он был дедом, то значит, у него были внуки), то получается, что он имел жену. Тут влюблённая в настоятеля монастыря Сапожникова совсем запуталась и решила пока отложить в сторону сердечные дела до поры до времени. Тем более, что «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ, для сущих во гробе живот даровав».
И, кроме того, есть ещё третий пункт плана, по которому следовало идти в гости к атеисту, но не комсомольцу, как Судаков, а пенсионеру. Вадим Иванович не заставил себя долго ждать, он позвонил и подтвердил желание встретиться.

***
В лабораторию заглянул Дима Голубев, увидев Сапожникову, он сказал:
— Христос воскресе.
— Воистину воскресе, — ответила Сапожникова.
А Дима подошёл и вдруг сказал:
— Мы ведь с Вами ещё не христосовались.
Они христосовались, не прикасаясь друг к другу, наклоняясь то к одной, то к другой щеке друг друга.
Поэтам не нужны прикосновенья.
Слова пронзают души их сильней,
Чем терпкие объятия страстей,
Взамен высокой жажды воскресенья...
— Я что зашёл, — сказал Дима, — Вы не посмотрите у меня введение, помните, я показывал Вам свою курсовую по творчеству Игоря Северянина? Мотив любви.
— Помню, — вспомнила о встрече с ним месяц назад по этому поводу Сапожникова и углубилась в написанный Димой текст.
Когда введение было прочитано и исправлено, они вышли в пустой коридор. Сапожникова вспомнила свою беседу с отцом Иларионом и сказала Диме:
— А я о тебе отцу Илариону говорила.
— Что?
— Что ты мне приносил стихи иеромонаха Романа.
— А, да, было дело, — вспомнил в свою очередь Дима.
— Где он живёт?
— Иеромонах Роман? Где-то в скиту под Псковом. Что значит иеромонах? Это священник, то есть монах, который может проводить обряд богослужения. Можно дослужиться до чина епископа. У них, монахов-священников, такие чёрные уборы, клобуки на голове, как у отца Илариона. — У Сапожниковой внутри похолодело, слегка: знала ведь уже, только не была уверена до конца. Знала ведь, что нет никакой надежды на человеческое счастье. Но в этом ли счастье? Её личное счастье... Дима хотел продолжить разговор о стихах, но уже началась пара и ему нужно было бежать.
После лекции они опять встретились и пошли в парк напротив университета. По дороге Дима посетовал, что они стали реже видеться. В прошлом году практически каждый день, а теперь он как ни зайдёт, её нет.
— Помните, Вы нам круги как-то рисовали? Самый первый к центру: необходимый, в нём те, кому без этого центра никак, затем второй — необязательный, и третий — самодостаточный. Мы с Сашей, наверное, выпали из первого круга.
— Что ты. Просто так складываются жизненные обстоятельства, — утешила его Сапожникова, знающая, что раз Дима это говорит, значит так оно для него и есть.
В канавке плавали уточки, лилась маленьким водопадом вода из-под мостика, а Сапожникова сидела на лавочке рядом с Димой и слушала его искренние, по-юношески смелые стихи, которые он сам почему-то назвал плохими. Образ крынки, в которую звёзды льют своё молоко, образ деревенского быта, а вместе с тем образ матушки-Руси вставал перед ней, следящей за поэтической канвой Димы.
— Почему ты назвал их (она кивнула на листки бумаги со стихотворениями в Диминых руках) плохими? Прямо как отец Иларион в одиннадцатом веке в «Слове о Законе и Благодати»: ничтоже сумняшеся...
Дима заулыбался счастливо:
— Это, кстати, любимое выражение Марины Борисовны.
— Да, — тоже заулыбалась Сапожникова, — любимое выражение любимой Марины Борисовны.
— А я тут как-то неожиданно сам для себя понял вдруг, что я ведь всех люблю. Я даже не знал, что так можно.
— Можно, — вздохнула Сапожникова, — ещё как можно, даже тех, кого ещё ни разу не видел. Не видел, а уже любишь... — И вдруг она поняла, что ни в чём не виновата, что она любила всех, и его тоже, ещё до встречи, ещё до того, как увидела. И ничего не меняло: видела она или нет, потому что уже — любила — всегда навсегда.
— Почитайте своё, — попросил Дима, — одно дело, когда глазами, и совсем другое, когда слышишь голос.
— Хочешь, я тебе прочитаю стихотворение, которое читала отцу Илариону?
— Конечно, — с радостью согласился Дима. После того, как стихотворение прозвучало, Дима вздохнул: — Вы прямо картину нарисовали, я так и вижу те места. Там такая благодать... Я ещё хотел Вам сказать, что Вы со своим подходом к любви, ну что несчастной не бывает, не совсем правы, что ли. — И он рассказал историю несчастной любви, то есть любви одного молодого человека к несчастной из-за этого девушке, прихожанке Александро-Невского храма. Несчастная она, девушка то есть, потому что влюблённый в неё молодой человек забросал её своими стихами.
— Стихи, кстати, хорошие, — сказал Дима. — А поэт — прямо какой-то маньяк своего чувства.
Сапожникова вспомнила про маятник Фуко и заметила, что поэтам любовь даётся иначе. Или поэт поймёт что-либо из опыта своей влюблённости и поднимется на другой уровень, то есть будет любить не за и не ожидая ответного чувства (Христос ведь, когда на крест шёл, не ожидал ответной к Нему любви) или, впрочем, не будем о грустном.
А Дима по этому поводу вспомнил свою курсовую работу и привёл из неё высказывание Льва Толстого: «И умереть — значит мне, частице любви, вернуться к источнику общему и вечному».
Два часа пролетели незаметно. Диме нужно было идти на службу в Крестовоздвиженский собор. Сапожникова собиралась на вечернюю в свой храм. По дороге домой Дима заметил, что тот, кто не только придёт сам, но и приведёт за собой... Сапожникова расстроилась:
— Я-то приведу. Заведу опять куда-нибудь. Сама не знаю, куда иду, не поздно ли. Помнишь историю про «погребальную» предпасхальную службу? Вот-вот, ни дочку, ни матушку не разбудила. Обеих пожалела: совсем, бедненькие, не высыпаются. Да и матушка на меня всё больше ворчала: «Что ты ко мне всё пристаёшь? Иди с вопросами своими к батюшке». Вот я и не стала приставать. А надо было. Крест у меня, видно, такой.

*****
Пришла недовольная Сапунова и с порога стала выплескивать на Сапожникову свой поэтический бред:
Мне кто-то сказал: это шизофрения.
Но я точно знаю, что я говорила
Однажды во сне с нашим Господом Богом.
Он искренен был, Он поведал мне много.
И Он говорил, что ему надоели заблудшие дети,
их крики из тени, их слёзы, молитвы и их покаянье.
К чему? Здесь на каждого есть расписанье.
— А ты, — мне сказал Он, — отличного яда
Из рук моих выпьешь, напиток что надо.
Взмолилась я: — Господи!
Пусть же минует меня чаша сия.
Оставь меня, Господи!
Пусть всё идёт так, как было.
—Увы, ты уже пригубила.
...Да, в чаше той яд, но так сладко вино.
Похмелие, видимо, будет смертельным.
А впрочем, уже всё равно...
— Так лей же мне, Господи, лей через край,
Пои меня, Господи, кровью с отравой.
Бери меня, Господи, в ад или в рай,
А лучше оставь на земле.
— Что ж, прощай.
И я с этих пор восемь раз умирала,
И девять воскресла, а яд всё в крови.
— Так чем же меня опоил Ты, мой Боже?
- Святою водою... любви.
Пробормотав свою молитву, Сапунова покосилась на Сапожникову:
— Сапожникова, это ты на всех влияешь.
Сапожникова недоумённо посмотрела на неё, потом в который раз вспомнила о своих псалмах и вздохнула, потому что возразить было нечего.
— Ты перестала быть дурой. Сапожникова, мы теряем тебя. Не уходи от нас совсем. Ты так быстро стала взрослой, — продолжала возмущаться Сапунова.
А что может сказать ей в ответ Сапожникова? Что она давно, целых два года, тысячелетия срок проживает за дни? Что она осталась прежней, и не ума, а только спокойствия, умудрённости у неё прибавилось немного.
И что значит, уйти? Что значит, быть вместе? В сказках говорится: и жили они душа в душу. Это в Библии сказано: да прилепится жена к мужу. Но не сказано там, чтобы все плотью прилеплялись друг к другу. Сапожникова любит девочек и мальчиков своих сердечной и душевной любовью, но духом прилепилась она к тому, кто, являясь по определению мужчиной, настоящим во всех проявлениях, перестал им быть, сам отказался быть самцом. И она идёт за ним. Не самка за самцом, но женщина за своим мужчиной.
— Долго ли ещё, батюшка?
— Всю жизнь, Фотинья.
— Иду, родной.
И светит свет, и продолжается жизнь. Всю жизнь. На всю жизнь. На всех хватит.

;
В ночь с субботы на воскресенье после вечерней службы в храме, Сапожникову ожидало всенощное бдение. Засыпала в три часа ночи под голос молитвы монастырской всенощной и проснулась в шесть часов от голоса отца Илариона.
— Нет-нет, он сейчас, дай Бог ему здоровья, отдыхает, это мне на причастие идти, — улыбнулась легко Сапожникова и отправилась на раннюю утреннюю в Александро-Невский храм.
На исповеди, которую проводил отец Леонид, Сапожникова была обескуражена своей бестолковостью не меньше священника. Но и он, понимая, что от прихожанки никакого толку не будет, видел, что и греха никакого большого в том нет, и отпустил его вместе с другими Сапожниковскими прегрешениями.
Отец Константин, служивший в алтаре, чуть ли не бросился ей на помощь, когда у причастной чаши Сапожникова чуть ли не упала в обморок. Но всё обошлось без падений. И «чуть» не считается, хотя чутьё чуть-чуть всех не подвело. Сапожникова-то знала, что это всё искушения. Мелкие, пакостные. И придя домой, она обратилась к Господу:
Господи!
Не отвергни уста мои от причастной чаши!
Помоги устоять пред соблазнами плоти моей.
Утверди пути, выводящие из топи и чащи,
Упокой Своим Ликом, сияющим Светом во тьме.
Что сегодня за день? Но не Ты ли его родитель?
Что сегодня за праздник? Твоё воскресенье в нас.
Господи! Почему же я раньше Тебя не видела?
Почему же Именем Твоим не спаслась?