Любочка

Зима 1937 года выдалась суровая.   От мороза перехватывает дыхание, метель сбивает с ног.  Любочка  прикрывает лицо рукавичкой. Другой рукой держит холщовую сумку с тетрадками и придерживает полу своего ветхого пальтишка, которая так и норовит распахнуться и открыть ветру тоненькую фигурку девочки.  Платок и варежка густо покрыты  инеем. Ресницы обледенели и слипаются меж собой.  Школа  на другом конце деревни,  всего-то  пройти вдоль  колхозного  поля, а там уж рукой подать. Младшие сегодня остались дома. На всех валенок нет. И платок теплый один на трех  сестер.  Он хоть и в латках весь, зато не продувает голову. У матери платок и того хуже. Он тонкий и, сложив его пополам, она в середину   подкладывает тряпицу. Надев  его целой стороной наружу, а  внутрь спрятав  штопаную-перештопанную, она обвязывает его концы вокруг  шеи. Чтобы побыстрей миновать  дорогу, Любочка старалась думать о хорошем. Часто она вспоминала то время, когда отец еще был с ними. И сейчас грустные воспоминания нахлынули сами собой. …
Отец свято верил в дело революции. Возил за собой в повозке  по Дальнему Востоку, Сибири и Уралу, из одной деревни в другую, голодных ребятишек, книги Маркса, Энгельса, и еще много разных  брошюр. Был он то председателем Совета народных комиссаров, то  начальником элеватора,  организовывал колхозы или  руководил какими-то предприятиями.  Комиссарил отец в полной уверенности, что жертвует своей жизнью и семьей ради светлого будущего. Верил, что его дети в это будущее попадут и будут счастливы. А пока надо просто потерпеть.
Теперь семья осталась без отца. Жить стало еще трудней.
…

Перешитое из  материного,  пальтишко плохо защищало от ветра. Поддувало со всех сторон. Непонятно, что больше замерзло: спина, бока  или голяшки.
Вот уже и школа. Из трубы  дым столбом.  Любочка отряхивает валенки голичком,  который специально  для этих целей привязан возле крыльца веревкой, чтобы не унесло ветром.
В сенях она испытывает облегчение.  Мороз  больше не щиплет нос и щеки. Она складывает руки лодочкой, подносит к лицу и дышит на пальцы. Они  плохо двигаются. Но  это не страшно. Скоро они согреются.
В школе кажется тепло,  это с мороза.  Немного погодя снова станет зябко.  Зима долгая, дрова приходится экономить.  Ученикам разрешается сидеть в верхней одежде. В парты укладываются платки, шапки и варежки.
Любочка старается незаметно  прошмыгнуть в класс, но не тут-то было.
— Любкин отец враг народа! — проорал Митька, как всегда внезапно возникший  откуда-то сбоку,— Любкин отец враг народа!
При этом он больно хлещет Любочку по рукам, плечам  и спине тонкой металлической цепочкой. Старается,  чтобы было побольней.  Девочка уворачивается от ударов, старается не заплакать. Никто не вступится за нее.  Ребята в школе  разные. В деревне произошел  раскол между беднотой и крестьянами, у которых  хозяйство покрепче, так называемыми «кулаками». Неприязнь взрослых распространялась и на детей. Парни, что понаглей, бросали на пол зеркальце, оно скользило по полу и отражало то, что девочки тщательно прятали. Стыдливые деревенские девчонки жались в перемену вдоль стен, и прижимали руками, к себе поплотней, юбки и платья. На многих не было белья. Именно таких и выискивали, чтобы вдоволь поиздеваться и осмеять перед всеми.  Любочка жила в постоянном страхе.
…

Осенью тридцать седьмого отца посадили по пятьдесят восьмой статье.  Был он тогда начальником  элеватора. Зерно  нуждалось в сушке, сушить надо  вручную, не теряя времени. Сгниет зерно – посадят. Но самовольно выписать наряды на оплату труда рабочим, чтобы переворошить и высушить хлеб, нет полномочий.  А значит - тоже посадят.  Отец  решает спасти хлеб.
Люба помнит, как разгоняли народ от сельсовета, где проходил показательный выездной суд. Она видела отца на скамье подсудимых. Рядом солдат с винтовками. Взяв последнее слово, отец устроил целый митинг.  Голос его звучал громко, призывно и властно:
— Товарищи! — обратился он к людям. Левой рукой опираясь на перила, а правую выбросив вперед, он,  как будто хотел, чтобы как можно больше людей услышало его:
— Не верьте тому, что здесь говорят! Настоящие враги народа на свободе! Они хотели сгноить  урожай! Оставить нас голодными. Не верьте им! Правда восторжествует!
Люба помнила, как столпились люди у сельсовета, плакали женщины, плакала мать с маленьким Бориской  на руках.  Лийка и Галинка держались за подол материной юбки, а Люба  с братом Юрой стояли рядом, беспомощные и растерянные. Всю речь отца они не слышали. Их отогнали, как и всю толпу. Отца вывели под конвоем, посадили в машину и увезли.
…

Без отца стало совсем лихо. Многие опасливо сторонились. С матерью избегали здороваться. Дети в школе подвергались насмешкам и издевательствам.
Мать учительствовала везде, где приходилось им жить. К сельской работе не была приспособлена. Зато неплохо шила в люди незатейливую одежонку, за это давали молока или картошки.  Но прокормиться было по-прежнему тяжело. Семья голодала.
…

— Откройте для проверки тетради, положите на край парты, — донеслось до Любочки, —  я пройду и проверю ваши классные работы.
Серафима Степановна медленно пошла вдоль рядов, бегло просматривая упражнения, по ходу  комментируя:
— Семенова Катя неплохо. Молодец, старайся. Можешь лучше.
— Павлик Ваулин… ошибок нет, но хотелось бы аккуратнее.
— Ваня Ощепков. Повтори вчерашнее задание. Видишь? — она поправила что-то в его работе, — будь внимательней.
— Люба Любимова. Хорошо. У Любочки очень аккуратная тетрадь и почерк хороший. Ошибок нет. Молодец Люба.
Голос у Серафимы Степановны мягкий и добрый, как весенний шелест листвы. У Любочки от ее ласки, словно оттаяло что-то внутри  и на глазах выступили слезы. После урока, когда все вышли из класса, учительница придержала Любу за локоть, усадила перед собой и сказала, мягко, но уверенно, глядя в глаза:
— Ты не плачь, Любочка. Твой отец не враг народа. Все разъяснится со временем, поверь мне, — она провела рукой  по волосам девочки, и убедительно кивнула, — надо подождать. Не плачь.
Дорога из школы показалась Любочке не такой длинной. Она бежала легко и весело. На душе словно потеплело от слов учительницы. От ее мягкого доброго голоса, от ласковых глаз.
Одно то, что Серафима Степановна не побоялась утешить затравленного ребенка, говорит о ее отчаянной смелости. Но позже, когда Люба узнает, что соратники отца апелляцию не послали почтой, а отправили с нарочным к Калинину, после чего дело его было пересмотрено, она сразу вспомнит этот  внимательный и уверенный взгляд Серафимы Степановны, ее дружеское участие и поддержку.
Пока длился пересмотр дела, прошел год. Маленькая сестренка Любы,  родившаяся после ареста отца, умерла от голода. Каким чудом теплилась жизнь в оставшихся пятерых детях, их буквально  шатало  ветром.  Голод выкосил почти половину деревни.  Люба старшая в семье. За ней идет брат Юра. Потом сестры Галинка и Лия,  и совсем маленький Бориска. Он не может ходить от слабости. Ноги и руки у него обтянуты кожей. Ребра торчат, как стиральная доска и огромный, живот болезненным раздутым пузырем  лежит на ногах.
Уроки не идут в голову. Буквы пляшут перед глазами. Мысли постоянно возвращаются к одному и тому же:  картошки бы сейчас или хлеба, есть хочется.  Сколько еще потерпеть, чтобы уже поесть.
…

Голод гнал людей из деревни в город на заработки. Подростки уезжали в ремесленные училища.  Молва о том, что там дают валенки, черные суконные гимнастерки и хлебные карточки, быстро разнеслась по деревне.
— Мама, пойду и я в ФЗУ? — несмело заговорила Люба с матерью.
— Отец был бы недоволен. Он мечтал, что вы выучитесь. В люди выйдете.
— Я уеду, меньше ртов. Тебе же легче будет, — не унималась Люба.
— Как я с ними одна справлюсь. Мал мала меньше.
— Я буду вас навещать, мама.
На том и порешили.
…

В ФЗУ конечно кормили. Но и тут стеснительной деревенской девчонке было выжить непросто. В обед все садились за длинный стол. В группе станочников все парни. Случались и драки и поножовщина. Люба боялась даже глаза поднять. Сидела тихо с краю. По столу двигался поднос с хлебом. Каждый брал себе свою пайку, и двигал его дальше. Когда поднос доходил до Любы – хлеба не было. Доходила только похлебка, остальное где-то растворялось по дороге.
Как описать постоянное чувство голода. Оно терзает тело и душу. Не дает думать ни о чем другом. В выходной Любочка бежит к матери в деревню двадцать километров пешком, чтобы посидеть в родной избе у печки, обнять братьев и сестер и поесть горячей пустой  похлебки.
В один из таких невеселых вечеров, когда семья сумерничала при свете стеариновой свечи, дверь отворилась и на пороге появился седой старец с длинной бородой. Он был худой, изможденный, опирался на посох, руки его беспрерывно дрожали. Только по усталым глазам и можно было узнать в нем отца.
— Георгий, —  только и смогла вымолвить мать,  шагнув  ему навстречу.
В лагере отец от цинги потерял зубы, и весь как-то состарился, съежился. Он больше не походил на лихого кавалериста, каким был когда-то. Зато научился валить лес, стал наниматься на работы по лесозаготовкам  и заработал на корову.  В доме появилось молоко.
Вскоре  пришло письмо на имя отца о том, что он не должен таить обиды, что судили его настоящие враги народа и он, как коммунист,  должен понять обстановку,  восстановиться в партии и продолжить борьбу.
Но мать взмолилась:
— Георгий, нет больше моих сил!  Ты уж решай: или семья или партия.
И отец уступил.
Никогда он не рассказывал, что было им пережито за время его арестантства. Может быть открылись глаза на то, чего раньше не мог знать и видеть.  Пошатнулась ли его вера в партию или он закалился и остался непреклонен в  своих коммунистических убеждениях, трудно сказать.  Дети никогда не слышали от родителей ни жалоб, ни сожалений.
…

Отец огорчился Любиным бегством в город, считал, что будущее за образованными людьми.  Но что сделано, то сделано.
В училище пришла бойкая девчонка Санька. Она никого не боялась, была то ли из беспризорников, то ли из детдомовских, но боевая. Ее парни сразу признали. Санька села за обедом напротив Любы. Когда подошел поднос: хлеб для Саньки лежал, а для Любы не было. Санька молча пододвинула поднос с хлебом  Любе, встала и с бойцовским видом подошла к какому-то парню. Тот поднялся перед ней от неожиданности. Санька врезала ему такую звонкую оплеуху, и резко развернувшись, вышла из столовой. Хлеб стал доходить и до Любы.
Из ФЗУ на выходной надо было бежать лесом двадцать километров. Любочка рвалась домой. Она любила и жалела братьев и сестер, родителей почему-то стеснялась. Мать Любы была суровой и порой жесткой. Может, эту жесткость порождало время, а может, она не справлялась с той нагрузкой, которую тащила на себе, и не могла дождаться, когда же дети встанут на ноги, и будут кормить себя сами. Люба очень быстро почувствовала себя лишней.
В училище на выходной давали круглую булку ржаного хлеба, а по праздникам - тоненькую, свернутую калачиком колбасу. Выбегая из общежития, она клялась, что даже не заглянет за пазуху, и все это донесет до дому. Но голод предательски подговаривал:
— Ты не ешь, ты только понюхай!
— Как вкусно пахнет, ну откуси один разок!
Прибежав домой, без колбасы и хлеба, Любашка забиралась на печку, чтобы согреться и появиться в доме не сразу. Как будто боялась, что ее заметят. Мать не разговаривала с ней, раз пришла домой без своей еды. Отец только перешагнул порог, мать раздраженно  сообщила:
— Опять ничего не принесла.
Отец неодобрительно промолчал. Люба боялась даже слезть с печи, когда мать разливала похлебку. Но не накормить тринадцатилетнего ребенка, который вообще не знает, что такое досыта поесть, не могла. И похлебка ей всегда перепадала.
Сестры и братья очень любили, жалели Любу и скучали по ней. Она была доброй девочкой и каждого старалась приласкать. От матери дети ласки не видели. Не принято было даже по голове погладить ребенка. Суровые времена. Суровые люди.
…

Однажды младшая сестра Галя, уговорила Любочку на преступление. Ночью, когда  они  лежали на полатях,  Галя горячо зашептала ей в ухо:
— Люба, ты с утра не уходи, дождись, когда мама уйдет на работу, папа еще
раньше уходит. Он теперь паек в колхозе получает, мы хорошо живем. Я тебе с собой кое-что соберу.
Так и сделали. В чулане стоял небольшой сундучок, в котором хранили всякие ценности: мешочек с мукой, мешочек с крупой и еще с чем-то. Галя, свернув кулечки, насыпала немного из каждого мешочка. Составила все это в мамину сумку и еще, Бог знает, откуда, выудила маленький кусочек мыла.
— Иди, Любочка милая, пока мама не пришла!
Галинке было одиннадцать лет. Хитрость ее не удалась. Мать зашла в тот момент, когда Люба с сумкой в руках подошла к двери. Их глаза встретились. Изголодавшаяся испуганная девочка и безжалостная, зачерствевшая сердцем, мать.  Она обдала Любу холодным осуждающим взглядом:
— Это еще что такое? — строго спросила она и, забрав сумку из рук дочери, все добросовестно пересыпала назад.
— Чтоб этого больше не было, —  холодно отрезала мать  и ушла в дом.
…

Стыд, униженность  и горечь одиночества сдавили Любино сердечко. Она бросилась из дому. Слезы застилали ей глаза. Она бежала лесом свои двадцать километров, понимая, что никогда больше не вернется в этот дом.
— «Теперь мне остается только работа. Не буду ни о чем думать, только работать, — настойчиво стучало в голове —  Работать! Работать! Иначе – пропаду».
…

Мастер давно приглядывался к скромной деревенской девчонке. Был он взрослый, повидавший жизнь, семейный мужчина. Девочка не поднимала головы от станка, Работала без остановок и очень старательно. Пронормировав работу, удивился не только он – две нормы.
Любу перевели на Стахановский стол. Это бесплатные обеды. Это роскошь, о которой, она и мечтать, не смела. Стахановцы приходили к уже накрытым столам. В тарелках стоял и дымился ароматом горячий суп, на второе котлетка с пюре или кашей. И даже компот. Стало легче жить. Мастер похвалил Любу, и она готова была умереть у станка, чтобы оправдать доброе к ней отношение. В заводской многотиражке напечатали материал о стахановцах. Донеслось до деревни. Приехал отец, похвалил, подарил свою шапку ушанку  и валенки. Люба была счастлива.
…

Сорок первый обрушился новыми страшными бедами. Изголодавшиеся и измученные непосильным трудом пролетарии, не раздумывая, бросились на спасение отечества. С родного Дзержинского  завода сразу ушли почти все мужчины.  У станков, на сколоченных наспех подставках, появились мальчики -  подростки. Снаряды, проворно уложенные в ящики, по транспортерам бесперебойно  подаются к погрузочным площадкам, их сразу грузят в вагоны. Вдоль цехов тянется железнодорожная ветка. Отсюда, минуя городской вокзал, вагоны  с боеприпасами идут на станцию Пермь-сортировочная, где формируются составы для отправки на фронт.
С первыми же добровольческими подразделениями отец Любочки уезжал на фронт. Проводить отца девочка прибежала на Пермь вторую. Весь вокзал забит эшелонами. С фронта уже везут раненых. На перронах толпятся санитары. Раненых и убитых снимают с санитарных поездов. Перроны переполнены людьми,  военными и гражданскими, санитарами, носилками  и тележками. Кто–то спешит в вокзал набрать воды, кто – то отбить телеграмму или куда-то дозвониться. Привокзальная площадь забита автомобилями. Голоса, скрежет колес, пыхтение локомотивов, хриплые  переговоры служащих железной дороги, льющиеся из динамиков, рев моторов  – все сливается в один общий гул. Это голос общей народной беды. Над вокзалом и привокзальной площадью царит суета. Чтобы найти эшелоны с добровольцами, Любочке приходится проталкиваться сквозь толпы спешащих людей. Спросить не у кого.  За помощью девочка бежит к дежурному по вокзалу.
Наконец, она пробирается на противоположную сторону вокзала, где готовят  эщелоны к отправке на фронт. По номеру войсковой части  она находит эшелон и бежит вдоль состава:
— Скажите, у вас Любимова нет? Георгия Алексеевича?
— Э! Мужики! Есть Любимов?
А она уже бежит дальше:
— У вас нет Любимова? Георгия Алексеевича?
Любин голос вливается в общий гомон. Вдоль состава толпятся солдаты. Кого-то провожают близкие, плачут и обнимают женщины, на руках мужчин ребятишки глазеют по сторонам. Недалеко отчаянно наяривает гармошка, хрипловатый баритон усердно выговаривает под одобрительный смешок окружающих:
—  Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
   Улица советская.
   По тебе ходить не будет
   Гадина немецкая.
Состав длинный, до оправления еще целых два часа, но Любочка спешит. Неожиданно отец окликает ее сзади:
— Люба! Дочка!
Девочка остановилась и резко развернулась. Несколько солдат с огромным чайником и кружками шли от вокзала.
— Люба! — один из солдат взмахнул рукой и приветливо улыбнулся.
Девочка  с трудом узнала отца в этом худом, слегка обросшем человеке, в длинной шинели и шапке ушанке. Отец нес в руке алюминиевую кружку с кипятком:
— Вот, решили подкрепиться с ребятами, — как-то непривычно виновато произнес он, — будешь? — и он достал из кармана завернутый в тряпицу сухарь.
У Любы комок подступил к горлу. Ей вдруг стало так жалко отца, что она не могла промолвить ни слова, только отрицательно мотнула головой.
Мужчины деликатно отошли. Следом за ними отправились к эшелону и Люба с отцом. Дойдя до своей теплушки, отец,  привалившись к вагону,  стал размачивать в кипятке сухарь и с аппетитом  разминать его во рту.  Руки его так же дрожали, как в тот вечер, когда он вернулся из лагеря. Люба давно заметила, что руки выдают волнение отца.
— Мне на завод надо. Я только попрощаться, — сказала Любочка, стараясь не заплакать, — мне  во вторую смену сегодня.
— Тогда давай прощаться, дочь, — проговорил отец неестественно бодрым голосом, и вдруг как-то сразу посерьёзнел, — ты за старшую в семье остаешься. Помогай матери воспитывать младших. Время трудное, ей одной не справиться. Надеюсь на тебя.
Он обнял Любу, прижал к себе. Никогда раньше не было между ними такого тепла, какое вдруг вспыхнуло в минуты расставания. Хотелось  стоять так, прижавшись к отцу, долго-долго и не отпускать его ни на какую войну, выплакать все свои недетские невзгоды, и вернуться  вместе в родную деревню к  матери и малышам, чтобы уже никогда не расставаться. Но надо  спешить и Любочка, сморгнув набежавшую слезу, отпрянула:
— Ты пиши почаще, папа, ладно? — и круто развернувшись, она побежала прочь.
С войны отец не вернется. В сорок втором мать получит похоронку и в доме поселится безнадега. Дети не увидят  слез матери, только глубже станет морщинка поперек лба и появятся скорбные складки возле рта.
Любочка выполнит поручение отца. Она всю свою жизнь будет заботиться о матери, которая до конца дней проживет возле старшей дочери. К Любе в дом будут съезжаться братья и сестры со своими семьями. В тяжелое время своего детства они помогали, как могли,  друг другу выживать и верить, что когда вырастут, жизнь будет совсем другая, счастливая и безмятежная. Верили, что сбудется то, о чем не раз говорил им отец.
Будучи взрослыми людьми, они будут ценить каждый день и  миг жизни. Радоваться, что нет голода и войны. Отдавая себя полностью работе и заботам, не зная и не желая другой жизни, они  сумеют стать  счастливыми.