Ч. 2. Гл. 24. Кровавое Рождество

«Но кто-то должен стать дверью,
А кто-то замком, а кто-то ключом от замка».
(Виктор Цой)



Ранним вечером 24 декабря император, выйдя из Консистории, увидел, что в соседней зале его ждет Феофил. Юноша подошел и поклонился.

– Государь, позволь мне сказать тебе несколько слов.

Лев взглянул на крестника с тайным смущением. Отец Феофила был арестован утром этого дня. Накануне соглядатаи, среди которых был подосланный лично императором Иоанн Эксавулий, сообщили василевсу, что Михаил во время званого обеда у патрикия Прота, напившись, стал похваляться, будто занять трон ему ничего не стоит, что его поддержит двор, что «по львиному отродью плачет Принкипо», а насчет императрицы пошутил, что она «еще ничего», и он возьмет ее в любовницы, потому что собственная жена его «мало любит»... Лев пришел в ярость и немедленно велел арестовать доместика. Сильно был Михаил пьян или нет, соображал он, что говорил, или нет, но позволить, чтобы такие разговоры безнаказанно велись придворными, было нельзя. В сочельник с утра Лев, собравшись с избранными синклитиками в Асикритии, быстро расследовал обстоятельства дела, допросив свидетелей. Эксавулий высказал мысль, что Михаил, быть может, так осмелел, узнав об успехах мятежника Фомы.

– Уж не действуют ли эти двое заодно, государь? – сказал спафарокандидат многозначительным тоном.

Император приговорил прежнего друга и соратника к смертной казни, причем не простой, а нарочно придуманной для этого случая, чтобы произвести впечатление на возможных сообщников Михаила: преступника должны были живым бросить в печь царской бани. Часам к двум пополудни всё было готово для исполнения приговора, но тут случилось непредвиденное. Императрица, узнав о грядущей казни, прибежала в Асикритий, где Лев, уже готовый идти смотреть на погибель Михаила, отдавал последние приказания эпарху. В простой тунике, с растрепанными волосами, без всякого убранства, Феодосия вбежала в залу и закричала:

– Лев, остановись! Не делай этого!

Император и окружавшие его чиновники в удивлении воззрились на императрицу. Василевс нахмурился.

– В уме ли ты, жена? – гневно сказал он. – Твое ли дело вмешиваться в это? И что это ты в таком виде? Если уж за себя не стыдно, так не позорила бы меня!

– О, Боже! – вскричала Феодосия. – Не думала я, что мой муж – богопротивник! Как ты можешь совершать такое злодейство накануне великого праздника? Ты не стыдишься даже того, что готовишься вечером причаститься Тела Господня! Или ты совсем потерял страх Божий? Разве не заповедал Господь прощать врагов? Что ты хочешь сделать!

– Речь идет о врагах престола, – сурово возразил Лев.

– Речь идет об отце Феофила! Друга твоих сыновей, который любит тебя, как отца! Хороший подарок ты готовишь ему к Рождеству! Неужто ты действительно «зверь», как называют тебя? Как ты не боишься Божия гнева? Остановись, молю тебя!

Император, действительно, как-то позабыл о Феофиле. Теперь при мысли о крестнике он смутился, а напоминание жены о причащении за вечерней службой устрашило его.

– Хорошо, – сказал Лев после небольшого раздумья. – Я пощажу его...

«Сегодня, – добавил он мысленно, – а после Рождества видно будет». Вслух он сказал:

– Но его всё равно будут держать под стражей.

– О, пусть под стражей! – воскликнула императрица. – Только не предавай его смерти!

Император приказал пока держать Михаила в Священном дворце закованным в цепи, под охраной великого папии; ключ от кандалов Лев решил хранить при себе.

Но не успели еще папия с воинами, посланными исполнить приказ императора, покинуть Асикритий, как Лев повернулся к жене и мрачно сказал:

– Сегодня ты удержала меня от греха... Но как бы и тебе, и детям не увидеть вскоре воочию, что из этого выйдет!

Тяжелое предчувствие, охватившее его в тот миг, весь день томило его душу, камнем лежало в глубине... Он хотел поговорить с Сергие-Вакховым игуменом, но всё не мог найти свободного времени. Церемонии, приготовления к празднику, доклады, доносы!.. Нескончаемая суета...

Лев смотрел на крестника, и задавался вопросом, зачем Феофил пришел к нему. Просить за отца? Благодарить за то, что император пощадил Михаила?..

– Государь, – сказал Феофил тихо, глядя в пол. – Я благодарю тебя за милость, оказанную моему отцу... Но я пришел, прежде всего, не за этим. Я хочу сказать, – юноша поднял глаза, – что все безрассудные слова, которые мой отец говорил против тебя... и его мечты о престоле... всё это сущее безумие, и я... Я бы не хотел, чтобы ты думал, что я хоть как-то сочувствую отцовским замыслам! Мне было бы больно потерять твое доверие...

Император был растроган. Он знал, что крестник любит его, но теперь увидел, что эта любовь была гораздо глубже, чем он предполагал. Лев положил юноше руку на плечо.

– Мой мальчик, – почти нежно сказал он, – знай: что бы ни случилось с твоим отцом... что бы он ни делал... это никак не коснется тебя и никак не отразится на нашем отношении к тебе. Ты по-прежнему будешь желанным и любимым гостем во дворце. И пусть мрачные мысли не тревожат твою светлую голову!

– Благодарю, крестный! – тихо сказал Феофил.

Император обнял его и поцеловал в лоб. «Как странно, что у такого прекрасного мальчика такой мерзкий отец! – подумал он. – Впрочем, это бывает не так уж редко... как и противоположное...»

В этот день занятий не было, но после литургии Навечерия праздника императорские дети вместе с Феофилом собрались в «школьной» – слушать чтение Слова святителя Григория на Рождество Спасителя. Иоанн Грамматик, стоя у аналоя, читал творение великого богослова, всякий раз заново восхищавшее слушателей своим великолепием.

«Христос рождается – славьте! Христос с небес – встречайте! Христос на земле – возноситесь! Пойте Господу, вся земля! И скажу обоим в совокупности: “да веселятся небеса, и да радуется земля” ради Небесного, потом Земного! Христос во плоти – с трепетом и радостью возвеселитесь: с трепетом по причине греха, с радостью по причине надежды. Христос от Девы – девы, девствуйте, да станете матерями Христу! Кто не поклоняется Сущему от начала? Кто не прославляет Последнего? Вновь рассеивается тьма, вновь является Свет...»

Феофил слушал, и ему казалось непостижимым, что столь поразительное по красоте слово было сказано без всякой подготовки, как обычная проповедь: конечно, такое было возможно только по вдохновению от Духа!.. Когда чтение окончилось, все слушатели сидели притихшие, с восторженным выражением на лицах. Императорские дети и не подозревали, что больше никогда не услышат такого чтения под сводами дворца. И не знал Феофил, прощаясь с друзьями «до завтра», что видит их в последний раз.

Между тем, в покоях великого папии стояла мрачная тишина, нарушаемая только звуками бросаемых костей: опальный доместик, чьи ноги были закованы в кандалы, соединенные двумя тяжелыми цепями, играл со своим молодым асикритом Феоктистом, которого одного только император разрешил оставить при узнике. Сам папия сидел в кресле у стола и рассеянно просматривал какую-то тетрадь с записями, порой бросая взгляды на игроков. Михаил всё время проигрывал, и это его очень злило, хотя игра шла не на деньги. Наконец, когда в очередной раз у Феоктиста выпало три, четыре и шесть против одного, четырех и двух у Михаила, доместик в сердцах сгреб кости в кучу и выругался.

– Ничего, господин, – примирительно сказал асикрит. – Может, в игре не везет, так повезет в жизни.

– Уже повезло! – саркастически ответил Михаил, пошевелив ногами; цепи звякнули одна о другую. – Куда уж больше!

– Слушай, дорогой, – сказал папия, отложив тетрадь на стол, – а что ты думаешь делать? Я сомневаюсь, что государь сменит гнев на милость. Праздники пройдут, и...

– А что ты предлагаешь? – Михаил исподлобья взглянул на двоюродного брата.

– Я? Ничего, – тихо ответил тот. – Хотел просто узнать, что ты задумал.

– Ишь, проницателен, шельма! – рассмеялся доместик. – Да уж, что бы ни задумал, а только... – он вдруг подмигнул папии и повысил голос. – Спалит меня августейший в своей печке, вот и весь сказ! И кто обо мне пожалеет? Даже жена, поди, не заплачет...

– Да ты что? – удивился папия так же громко.

– А что? Так и есть. Знаю я, как она меня любит! – Михаил опять понизил голос и ядовито усмехнулся. – Они с сыночком любят, видишь, образованных!

Папия взглянул вопросительно, но доместик не стал развивать тему, еще больше помрачнел и умолк, глядя в огонь, лениво долизывавший последнее полено в камине.

– Может, государь еще смилуется... – нерешительно проговорил Феоктист и тихо добавил: – А давайте кости кинем!

– Ну, кидай, – с усмешкой сказал Михаил. – Чёт! Выпадет – освобожусь!

Асикрит поболтал в глиняном стаканчике три кости и кинул. Выпало четыре, четыре и два.

– Опа! – Михаил оживился. – Кинь-ка еще раз! Теперь нечёт!

Феоктист снова бросил: выпали три тройки. Михаил и папия переглянулись.

– Ну, что ж, – прошептал доместик, – видно, филомилийский монах не ошибся... Слушай, Феоктист! Иди сейчас же к Проту... Там сегодня почти вся компания собралась, он и меня звал, да я вот, попал... И скажи им, что если они меня не освободят до утра, я их всех выдам императору!

– То есть как? – уставился на него Феоктист. – Да разве заговор действительно есть?!

Михаил усмехнулся.

– Есть заговор, нет заговора – дело десятое. Слухи о заговоре были? Были. Думаешь, если я теперь назову его участников, Лев станет по тонку разбирать, участвовали они в нем или нет? Ему недосуг, видишь! Мое дело он разобрал за час, судия нелицеприемный!

– А ты бы больше пил да болтал, умник! – прошипел папия. – Поглядел бы я, какой государь допустит, чтоб его подданные вели такие речи, хоть бы и спьяну!

– Да, я бываю болтлив, это правда... Но ведь я говорю то, что все остальные только думают! – ухмыльнулся доместик. – За то меня и любят... Ну вот, если любят, пусть и вызволяют! А мне терять уже нечего... Давай, Феоктист, лети!

– Умно, однако! – проговорил папия, глядя на Михаила с некоторым удивлением; он не ожидал от доместика подобного хода.

Асикрит поднялся и уже шагнул к выходу, но остановился.

– Господин, – сказал он тихо, – а ну, как ничего не выйдет... Что же будет с Феофилом, если откроется дело о заговоре?

– С Феофилом? А что с ним будет? Ничего. Уж, верно, раз Лев его оставил при себе, даже решив меня сжечь... Феофил уж сколько лет тут ошивается... Ученые люди, не чета нам, невеждам! – в голосе Михаила против воли зазвучали нотки горечи. – Еленку вот только жаль, – пробормотал он. – Но что ж... моя женушка еще, в общем, ничего, вполне сможет себе нового мужа найти, если что! – он усмехнулся.

Дочь, родившаяся у них три года назад, стала для обоих супругов такой неожиданностью, что Фекла как-то до сих пор словно была поражена недоумением, что же делать с этим новым ребенком. После рождения сына прошло тринадцать лет, и Фекла никак не предполагала, что у нее еще будут дети, да и не хотела их. «Что же я буду с ней делать?..» – думала она, глядя на маленькую Елену, лежавшую в колыбели. Это недоумение так и осталось у нее в глубине души, и хотя она старательно возилась с дочерью, но всё же испытывала некоторое облегчение, когда могла оставить малышку на попечение нянек, а сама садилась за книгу или общалась с сыном. Феофил тоже проявлял к сестре мало интереса; правда, она вызывала у него любопытство как некое новое явление, и он изредка играл с ней, но всегда быстро соскучивался; Фекла думала, что, возможно, когда сестра подрастет, и с ней можно будет общаться, так сказать, «разумно», у Феофила появится к ней больше интереса, а пока этого трудно было ожидать... Зато Михаил очень любил дочь, в свободное время всегда возился с ней, играл, носил на руках и всячески баловал; Фекла иной раз удивлялась, глядя, как нежно и бережно он обращается с Еленой...

«А ведь, может, не так-то он равнодушен к сыну, как Фекла считает, – думал папия, глядя на брата. – А уж в дочке-то души не чает! Что же будет-то, о, Господи?!..»

– Ну, давай, Феоктист, иди! – нетерпеливо сказал доместик. – Охранникам там скажи, что я тебя послал пригласить мне духовника, чтоб принять от него завтра последнее напутствие, – он усмехнулся.

– Да-да, иду, господин! Жди вестей к утру!

– Мне бы только выбраться отсюда! – прошептал Михаил.

Морозным утром Рождества Феофил, закутанный в подбитый мехом плащ, верхом на вороном иноходце поехал к литургии в Святую Софию. Августеон еще накануне был украшен для торжественного выхода императора: портики вокруг площади были увиты плющем и лавром, а путь, по которому должна была пройти процессия, покрывали самшитовые и миртовые ветки. Оставив коня в стойле, юноша прошел в Великую церковь, куда уже стекался народ. Войдя в нартекс, Феофил увидел, что перед императорскими дверьми стоял всего один страж, и вид у него был какой-то напуганный. Юноша удивился, но еще не успел сообразить, что бы это могло значить, как кто-то положил руку ему на плечо. Он обернулся: перед ним стоял Сергие-Вакхов игумен, бледный, с таким выражением лица, какого Феофил еще никогда не видел у учителя.

– Иоанн! Что случилось?

– Феофил, ты... Сейчас расскажу... Пойдем! – Грамматик сделал ему знак следовать за собой.

Они поднялись на южные катехумении и прошли в переход, ведший к патриаршим покоям; Иоанн шел очень быстро. Встретившийся им протопсалт так странно взглянул на Феофила и так низко поклонился ему, что юноша вздрогнул от удивления, а в следующий миг у него сжалось сердце от предчувствия чего-то ужасного. Когда они очутились в примыкавшей к покоям патриарха комнате для посетителей, где в этот час никого не было, Грамматик остановился, обернулся, взял Феофила за локоть и отвел к окну. Несколько мгновений он молчал, собираясь с мыслями.

– Феофил, государь Лев убит во время утрени, и новым императором провозглашен твой отец. Коронация будет сегодня в Святой Софии.

Юноша содрогнулся и отступил на шаг.

– Как... его убили? – проговорил он глухо. – И кто?

– Заговорщики проникли во дворец рано утром. Они смешались с клириками, которые пришли на утреню. Государь защищался, но нападавших было много...

– А... Константин, Василий и остальные? Что стало с ними?

– Их всех вместе с августой уже отправили куда-то на острова.

Убит! Крестный, с которым он разговаривал еще вчера вечером!.. Убит в святом храме, во время службы! А друзья высланы, и он больше их не увидит! И убийцы провозгласили его отца... И он теперь – императорский сын!..

Феофил прислонился к стене; казалось, он сейчас потеряет сознание. Иоанн взял его за плечи, подвел к скамье из красного дерева, усадил и сам молча сел рядом. Наконец, Феофил вышел из оцепенения, глубоко вздохнул и вдруг кинулся на грудь к учителю и заплакал, как ребенок.

Между тем, слуги отмывали следы крови в алтаре Фарского храма Богоматери, где император встретил свою смерть. Феоктист справился с порученным ему делом: придворные, собравшиеся у патрикия Прота, узнав об угрозе доместика экскувитов, когда прошло первое потрясение, раздумывали недолго и в начале третьей стражи ночи, облаченные в священнические одеяния, под которыми они прятали оружие, уже стояли у ведших в Лавсиак Слоновых врат вместе с клириками, пришедшими служить утреню в Священном дворце. Отпиравший двери великий папия, если что и заметил, никакой тревоги не поднял. Беспрепятственно войдя во дворец, заговорщики затаились в одной из ниш недалеко от входа в храм. Феоктист, пришедший вместе с ними, побежал к Михаилу сообщить о том, что поручение выполнено. Он застал доместика бодрствующим.

– Ну, вовремя успели! – сказал Михаил.

Оказалось, что ночью, где-то за час до начала утрени, император приходил проведать узника. В покоях папии в это время все спали, причем папия уступил свою постель брату, а сам улегся на матрасе рядом на полу, сочтя, что если доместику предстоит казнь, то это будет ему чем-то вроде последнего утешения; если же узника удастся освободить, тем более не мешает ублажить будущего императора – в случае успеха предприятия папия собирался позаботиться о том, чтобы пророчество филомилийского отшельника стало явью. Не спал только юный слуга-евнух, которому папия велел поддерживать огонь в камине – ночь выдалась холодной. Огонь потрескивал, папия храпел, мальчик тоже клевал носом, как вдруг услышал, что кто-то вошел в соседнее помещение – чуть скрипнула дверь. С перепугу мальчик юркнул под кровать. В комнату вошел некто со светильником в руках и тихонько приблизился к ложу Михаила. В неверном отблеске каминного огня мальчик увидел из-под кровати ноги вошедшего и едва не вскрикнул: на них были красные сапоги.

– Дьявол! – прошептал Лев. – Хорошо же его тут стерегут!.. – он подошел к изголовью кровати. – Да он спит, как младенец! Ну, завтра я покажу им обоим!

С этими словами император удалился, а мальчик немедленно разбудил папию и доместика и пересказал то, что видел и слышал; было ясно, что теперь ни Михаилу, ни папии несдобровать. Но император опоздал. Когда на утрени пропели рождественский кондак, Лев, стоявший на клиросе вместе с певчими, – петь василевс очень любил, имел красивый голос и пел прекрасно – начал свой любимый ирмос седьмой песни канона: «Всецаря любовию уловленные отроки...» В этот самый миг заговорщики, ворвавшись в храм, набросились на певчих. Правда, в первый момент за императора приняли начальника хора – оба были одного роста и, в виду холода, в одинаковых войлочных колпаках и теплых плащах; Лев был не при параде. Получив первый удар в спину, начальник хора, сообразив, что происходит, тут же обнажил голову, и нападающие, увидев его лысину, поняли свою ошибку. Тем временем император бросился в алтарь, заговорщики кинулись за ним. Всё происходило настолько быстро, что собравшиеся в храме поначалу совсем растерялись. Один из царских телохранителей устремился было в алтарь, но получил удар кинжалом в горло и упал, захлебываясь собственной кровью. Остальные присутствовавшие оцепенели от ужаса, а затем одни бросились к выходу, но другие, как завороженные, наблюдали за тем, что происходило в алтаре. А там шла борьба: император не собирался сдаваться и, схватив с престола тяжелый крест, отбивался им от нападающих; одного из них он ударил по голове с такой силой, что тот взмахнул руками и растянулся на полу. Но заговорщиков было много, удары сыпались отовсюду; кто-то ранил императора в плечо, на полу появились пятна крови; Лев постепенно слабел. Наконец, когда к нему бросился огромного роста – на голову выше василевса – армянин с мечом, взятым у убитого телохранителя, император, протянув вперед руку с крестом, воскликнул:

– Пощадите! Заклинаю благодатью Божией, обитающей в храме!

Но гигант только злобно усмехнулся и ответил, поднимая меч:

– Сейчас время не заклинаний, а убийств!

Страшный удар отсек одновременно верхушку креста и руку императора, которая отлетела далеко в сторону; Лев вскрикнул: «Господи, помилуй!» – и рухнул у подножия престола; в следующий миг его отрубленная голова покатилась по полу. На мгновение в храме наступила тишина, а потом раздался голос патрикия Анфима:

– Охота на зверя окончена!

Когда синклитикам и прочим придворным, собравшимся в Лавсиаке, чтобы сопровождать императора в Святую Софию, была показана голова Льва, все застыли от ужаса. И в этой жуткой тишине раздался голос великого папии:

– Да живет Михаил, император ромеев!

Фекла в то утро проснулась с такой страшной головной болью, что осталась дома и не пошла в Великую церковь: одна мысль о том, что для сопровождения туда императрицы придется надевать на голову громоздкий венец-прополому, который носили патрикии-зосты во время торжественных выходов, внушала ей ужас. Она долго лежала с мокрой холодной тряпкой на лбу, а когда боль, наконец, немного отступила, с трудом поднялась и, поглядев в окно, увидела, что двор запорошен снегом; небо было затянуто облаками, похожими на туман, между ними кое-где проглядывала голубизна. Вспомнив происшедшее накануне, Фекла горько вздохнула, в который раз проклиная безумие мужа. Впрочем, Феофил, вернувшись вечером из дворца, утешил ее, пересказав свой разговор с императором... Но участь Михаила по-прежнему беспокоила ее.

Ближе к полудню голова совсем прошла, и Фекла решила почитать Псалтирь, но не успела прочесть и кафизмы, как явились два кувикулария из императорской свиты и сообщили, что «богоизбранную августу ожидают в Великой церкви». Фекла посмотрела на них как на сумасшедших и сказала, что если это шутка, то неумная, и их сейчас вышвырнут отсюда вон. Но когда она поняла, что никакой шутки нет, что император убит, и муж действительно зовет ее на собственную коронацию, с ней случился нервный припадок; сбежавшиеся служанки насилу успокоили ее, сами, между тем, уже предвкушая возможность перебраться на службу в Священный дворец... Через час Фекла, изящно причесанная, одетая в лучший наряд и намащенная розовым маслом, закутавшись в заячью мантию, садилась в повозку, запряженную двумя белыми мулами в пурпурной, украшенной золотом упряжи. Кувикуларии следовали впереди и сзади верхом на лошадях, разгоняя зевак. Фекла была смертельно бледна и время от времени вздрагивала, как в ознобе; в голове бился вопрос: «Где Феофил?» Ведь он пошел утром на литургию, а значит, уже всё знает... «Боже мой! Он не переживет этого!» Она даже не могла представить, как воспримет сын страшную новость, и внутри у нее холодело от ужаса.

Был второй час пополудни, и молва о случившемся уже распространилась; на улицах и площадях толпился народ, многие бежали на Ипподром, ожидая провозглашения нового императора. Восклицания слышались разные: кто-то ликовал, что «злой погиб злой смертью», а кто-то проклинал «убийц и мятежников»...

Когда повозка, в которой сидела Фекла, выехала на Августеон, Михаил и сопровождавшие его синклитики, чины и клирики уже вышли из Медных врат Священного дворца и торжественно следовали по площади к Святой Софии. Коронация могла бы состояться и раньше, но только после полудня удалось освободить ноги новопровозглашенного императора от кандалов; ключ от них сначала не могли найти и пытались разбить их молотком, но безуспешно, и потому первое поклонение придворных в Золотом триклине Михаил принимал, сидя на троне прямо с цепями на ногах. Но после поклонения Иоанн Эксавулий, уже три года занимавший должность логофета дрома, сообщил Михаилу, что знает, где ключ, и принесет его, если получит позволения зайти в императорские покои. Ключ действительно был найден на дне шкатулки, где Лев хранил особо важные письма и документы; на радостях Михаил тут же подписал указ о возведении Эксавулия в чин патрикия. Казалось, его нисколько не смущала мысль о том, что тот, чей трон он занял, всего несколько часов назад был убит прямо в церковном алтаре; многие из чиновников, хотя уже немало повидали за время службы при дворе, про себя дивились его спокойствию. Михаил торжественно вошел в Великую церковь через южные двери нарфика; Феклу чины кувуклия провели на галереи. Ее поддерживали под руки с обеих сторон, и это было очень кстати – она была близка к потере сознания. Наверху она без сил опустилась в кресло и не вставала в течение всей церемонии, как во сне, слушая возгласы войска и чинов:

 – Услыши, Боже, Тебя призываем, услыши, Боже! Михаилу – жизнь, услыши, Боже! Михаил будет царствовать! Боже Человеколюбче, государство просит в императоры Михаила. Михаила в императоры просит и войско. Михаила принимают законы. Михаила принимает дворец. Таковы мольбы двора; таковы решения войска; таковы желания Синклита; таковы мольбы народа. Михаила ожидает мир; Михаила принимает войско. Общественная краса, Михаил, да выйдет! Общественное благо, Михаил, будет царствовать!..

Патриарх Феодот в своей обычной медлительной манере читал молитвы на коронацию, и только бледность выдавала его волнение. Наконец, под торжествующие крики собравшихся, царский венец был возложен на главу того, кого еще вчера, если б убитый император исполнил свое намерение, проклинали бы как погибшего и отверженного злодея.

– Августейший Михаил, ты побеждаешь! – раздавалось под сводами Святой Софии. – Благочестив ты и священен! Бог нам тебя даровал, Господь сохранит тебя. Почитая Христа, всегда побеждаешь! Многая лета, Михаил, будешь царствовать! Христианское царство Бог да хранит!..

Вечером, после того как в Августее состоялась коронация Феклы; после того как в храме Святого Стефана император и императрица приняли поздравления чинов; после того как в Оноподе патрикии и синклитики пали ниц перед новой августой и, поднявшись, возгласили многолетие; после торжественного обеда в триклине Девятнадцати Лож; после того, как откланялись все приглашенные, великий папия запер двери Священного дворца, и император с императрицей остались вдвоем в покоях василевса, Фекла подошла вплотную к мужу и, гневно сверкая глазами, воскликнула:

– Не знала я, несчастная, что я замужем не за человеком, а за зверем! Что ты сделал! Как ты посмел?! Как у тебя руки не отсохли? Как не поразил тебя Бог за твои злодейства? Воистину, велико Его долготерпение! О, почему я не умерла раньше, как мои сестры?.. Еще вчера я была честной патрикией, а теперь я – жена убийцы, убившего императора, осквернившего Божий храм!.. Зверь! зверь!

Она упала в кресло и залилась слезами. Михаил с изумлением выслушал эту филиппику из уст супруги. В упоении удачей, с головой, кружившейся от славословий и многолетий, от всеобщего почтения и лицезрения чинов, падавших пред ним ниц, новоиспеченный василевс, хотя и заметил, что его жена не выказывала особой радости о происшедшем, всё же не ожидал от нее подобных упреков. Но удивление почти сразу сменилось злостью. Михаил стоял, скрестив руки, и холодно смотрел на жену, ожидая, когда она успокоится. Наконец, Фекла перестала плакать и затихла, опустив голову и стиснув руки.

– Я всегда знал, что ты глупа, но не настолько же! – сказал Михаил тихо, хотя голос его временами подрагивал от сдерживаемого гнева. – Другая бы на твоем месте благодарила Бога, а ты бьешь копытом, как необъезженная лошадь... Запомни раз и навсегда: я не хочу слышать никаких обсуждений моих нынешних действий. Так хотел Бог, таково было пророчество, так должно было случиться и случилось, а ты своим воем только гневишь Бога. Ты говоришь, я убил императора? Во-первых, его убил не я, а другие люди, если же Синклиту было угодно провозгласить императором меня, то я не могу противиться провидению. А во-вторых... скажи-ка, дорогая, если б в свое время удался мятеж Вардана, и Никифор был бы убит нашими руками – а это очень вероятно, что он был бы убит или, по крайней мере, ослеплен, – ты тоже так же вопила бы и называла бы меня злодеем? А?.. Да ты в первых рядах ввалилась бы в этот дворец!

Фекла вскинула голову, хотела было что-то сказать, но опустила глаза и промолчала.

– Ага, молчишь. Сказать тебе нечего, потому что я прав. Я знаю, ты никогда не любила меня и презирала, но я терпел это, потому что бабы вообще глупы и злонравны... Но терпеть твое нынешнее злословие я не намерен. Будь добра, или радуйся моей удаче, или, по крайней мере, прикуси язык!

– Михаил, – тихо сказала Фекла, – я и тот мятеж тоже не одобряла... Я очень боялась тогда... Это была ошибка, ужасная ошибка, за которую Вардан жестоко поплатился! И теперь... кто знает, что ждет нас с тобой в будущем?..

– У Вардана ничего не вышло потому, что на то не было воли Божией! Ведь я видел, какой оглушенный он уходил тогда от монаха, а это могло значить только одно – отшельник сделал ему плохое предсказание. Но он не послушался – ну, и получил свое. А обо мне пророчество было другим!

– Так что же, что другим? Тебе предсказали только восшествие на престол, но не обещали долгоденствия на нем! У нас императоров меняют, как стоптанные башмаки! Сегодня один, завтра другой... Сегодня он пасет свиней, а завтра носит царский венец... Сегодня ты на троне... Но где ты будешь завтра – Бог знает!

– Не трясись раньше времени! Сейчас почти все за меня! Вот только Фома чудит там, на востоке... Но уж с ним-то я управлюсь!

– Может быть, – вздохнула Фекла, уже готовая покориться судьбе. – Но только... сына ты потерял. Он никогда не простит тебе этого!

Михаил нахмурился, но ничего не ответил. В комнате повисло тяжелое молчание. Наконец, император сказал:

– Завтра надо будет перенести его в здешние покои.

Они уже знали от Грамматика, что Феофилу стало плохо, и что он уложил юношу в одной из комнат в Патриархии и вызвал к нему придворного лекаря, который нашел душевное потрясение, прописал какие-то настойки и полный покой.

– И ты думаешь, он сможет жить в комнатах своих бывших друзей, которых ты... – Фекла умолкла, не в силах продолжать.

– Глупости! – сурово сказал Михаил. – Он не девочка! И он – будущий император. А значит, должен смочь.

Фекла посмотрела на мужа с некоторым удивлением: в его голосе зазвучали нотки, доселе ей незнакомые. Она вздохнула, но промолчала; глядя на новоиспеченного василевса, она силилась понять, как он мог после всего бывшего сохранять почти олимпийское спокойствие, не чувствовать, казалось, ни малейшего смущения, никаких угрызений совести...

– Вот что я думаю насчет нашего сыночка, – сказал Михаил, – надо его как можно скорее женить.

– Женить?! – воскликнула Фекла. – Сейчас это невозможно! Слишком много волнений...

– Ну, я не говорю, что это надо сделать прямо завтра... Но к Пасхе желательно определиться с невестой и назначить день свадьбы. Я хочу поскорей женить его и короновать соправителем, и это нужно сделать на Пасху либо на Пятидесятницу. Но мне сейчас самому будет недосуг заниматься поисками невесты... Поэтому займись-ка этим ты... тем более, что ты лучше знаешь его вкусы и склонности. Довольно ему болтаться и прохлаждаться! Теперь началась новая жизнь!

– Да, – прошептала Фекла обреченно, – началась новая жизнь...

Феофил несколько дней пролежал в горячке, но молодость и здоровье взяли свое, и еще через неделю он оправился и вернулся к повседневной жизни, ставшей жизнью императорского сына и наследника престола великой Империи. На первый взгляд, происшедшее не оставило в нем следов, но, присмотревшись, можно было заметить, что это не так: что-то жесткое появилось в его взгляде, скулы заострились, линия рта стала тверже; и прежде довольно сдержанный, он стал еще непроницаемее для посторонних. Вопросив об участи детей убитого императора и узнав, что они сосланы в монастырь на остров Прот, где их оскопили – причем Феодосию это стоило жизни, и он был похоронен в одной могиле с отцом, а Василий в результате увечья онемел, – Феофил сильно побледнел, но ничего не сказал; люди недалекие могли бы даже подумать, что ужасная судьба бывших друзей его мало тронула. Он быстро вошел в новую роль, поскольку в прошлом, проводя много времени во дворце, прекрасно изучил здешние распорядки и обычаи; его не нужно было учить, как себя держать; своей внешностью, манерами, умом и речью он вызывал всеобщее восхищение; придворные перешептывались, что Феофил словно бы «родился в пурпуре», – говорили даже, что уже ради такого наследника престола Михаила стоило короновать...

С отцом Феофил обращался подчеркнуто вежливо, но холодно; впрочем, поскольку они и раньше мало общались между собой, Михаил как будто бы и не придавал этому значения, довольствуясь тем, что все наперебой выражали ему восхищение сыном. С матерью Феофил был по-прежнему нежен, но в откровенность больше не пускался, и она не могла понять, что происходит у сына в душе; ей казалось, что Феофил словно бы замерз изнутри. «Оттает ли?» – думала она и по вечерам молилась перед Распятием в своих новых покоях:

– Господи! пожалей его! Утешь его! Не попусти, чтобы это сломало его, дай ему сил! Дай сил нам всем...

Впрочем, был один человеком, с которым Феофил продолжал общаться по-дружески и говорить по душам, – Иоанн Грамматик. Они каждый день занимались философией и часто подолгу засиживались в «школьной». Но что за книги они читали и о чем разговаривали, Феофил матери больше не рассказывал.

Что до игумена Сергие-Вакхова монастыря, то он, хотя внешне сохранял спокойствие, внутренне пережил немалое потрясение. Конечно, он не забыл о пророчестве, о котором когда-то рассказал ему убитый император, но его осуществление таким ужасным образом поначалу настолько вывело Иоанна из равновесия, что всю ту неделю, пока Феофил лежал больной, игумен провел в смутных мыслях. Ему даже пришел помысел бросить всё и, забрав свои книги, переселиться на Босфор, чтобы до конца жизни предаваться в тиши собственного имения философским рассуждениям и изысканиям в области астрономии и химии, которая в последнее время захватила его почти с головой. Но Грамматик тут же отогнал эту мысль: малодушие! Нет, теперь уж что бы ни было, а останавливаться глупо. Тем более, что никаких пугающих пророчеств относительно воцарившейся династии не известно, и раз уж ему суждено было стать учителем будущего императора... Ставка слишком высока – юноша далеко пойдет! В этом Иоанн не сомневался: ум и способности своего ученика он оценил давно.



...Когда Феодор прочел письмо, пришедшее от брата Навкратия, он воздел руки к закопченному потолку темницы и воскликнул:

– «Познаётся Господь, творящий суд: в делах рук своих увяз грешник»! – и на вопросительный взгляд Николая произнес: – Император убит в день Рождества Спасителя.

– О Господи!.. – только и мог сказать Николай.

Через неделю они были освобождены из заточения: указом нового василевса, который тот издал на третий день после коронации, все содержавшиеся в темницах за почитание икон выпускались на свободу.

– Неужели новый государь восстановит православие, и нашим мучениям конец? – этот вопрос, заданный Николаем, звучал по всей Империи.

– Бог знает! – задумчиво сказал Феодор. – Начало хорошее, но что будет дальше? Увидим... В любом случае, надо благодарить Бога за нынешнее избавление!

В тот же вечер Феодор диктовал Николаю окружное послание всем исповедникам, которое надлежало разослать как можно шире, с просьбой переписывать и посылать дальше знакомым и друзьям.

«Святым исповедникам, отцам и братьям», – написал Николай на листе пергамента. Впервые за долгое время у него в руках было совершенно новое костяное перо и хорошие чернила, он сидел за столом у большого окна в одной из комнат в доме турмарха Диогена, который принял к себе освобожденных монахов; Феодор расположился тут же в удобном кресле. Оба исповедника чувствовали себя немного странно – на свободе, вымывшись в бане и переменив ветхую и грязную, месяцами не снимавшуюся одежду, сидя в светлом просторном помещении, накормленные и обласканные хозяевами дома, почитавшими их за живых святых... Казалось, что это сон, который вот-вот прервется, и они проснутся всё в той же вонючей темнице...

И словно чтобы удержать эту новую действительность, Николай старательно, сильнее обычного нажимая на перо, выводил на пергаменте слова игумена: «Ныне время воскликнуть с Давидом: “радуйтесь, праведные, о Господе, правым подобает похвала”; ибо услышал Господь со всеми прославленными вашу усердную молитву. Что же случилось? “Погиб нечестивый”, сокрушен терзавший нас. Вы победили сына нечестия, низложили свирепого зверя, коварный ум. О, возлюбленные, как сильна кровь ваша! Она истребила пагубного мучителя...» Феодор обращался к их погибшему гонителю: «Познай, христоненавистник, как силен голос тех, которых плоть терзал ты; посмотри, злоумышленник, сколько успел ты против Христа; ты усиливался “переть против рожна” и низвергся с шумом; излилась, если не внутренность, то нечистая кровь твоя из трех ран, как из нападавшего на Троицу чрез унижение святой иконы Христовой», – а затем вновь возвращался к исповедникам: «Вы – христоносные мужи, питомцы благочестия, помазанные ароматами бессмертия, победители врага. Вы – крепость Церкви, утверждение веры, слава вселенной. Ваша память достохвальна и передастся грядущим векам», – и выражал надежду, что «Бог, даровавший благоприятное начало, устроит за началом такой же и конец, и вознесется рог мирного православия».

После приписки ученика: «Брат ваш Николай по обычаю приветствует вас», – игумен, взяв у него перо, поставил подпись: «Смиренный Феодор, игумен Студийский».



ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725