Да, я - гей, а еще...

Когда я учился в первом классе, соседке Клавдии аист принес жирафа-альбиноса, которого я очень сильно любил. У него были очень большие ресницы и, когда я его любил, он ими хлопал так громко, что в соседних домах вылетали не только стекла, но и маленькие мраморные бусинки бога Шивы, позабытые им в эдемском туалете. Клава тоже любила жирафа, но как-то поверхностно, неестественно, с натяжкой. Бывало, сядет на него и как начнет нюхать - пока всего не обнюхает, не остановится. А жираф большой, высокий, стройный, элегантный - пока обнюхиваешь, Маркс может "Капитал" написать. Да что там Маркс; сам Лев Николаевич напишет за это время войну с миром, чтобы разъяснить всему мировому сообществу, в чем же принципиальная разница между ними, а о Пушкине уже и говорить нечего, ибо Пушкин - он один такой Пушкин и другого такого Пушкина можно найти разве что в воде, ибо в воде Пушкин совсем другой, хоть и Пушкин.
И вот нюхает Клава жирафа, наслаждается триумфом. А жирафы не любят, когда их нюхают, да еще и столь бесцеремонно. Вообще это свойство характерно для всех альбиносов, но для жирафов это убийственно. Скажем, мамонты вымерли из-за того, что кто-то всего лишь один разик понюхал мамонта-альбиноса.
Однажды Клавдия, изрядно нанюхавшись жирафом, решила покрасить его в красный цвет. Шел 1988-й год, и потому решение это было вполне нормальным, здоровым. И действительно, что за фигня - есть Красная площадь, есть Красный октябрь, а красного жирафа нет. Накупила Клава краски красной и задумалась, с чего ей начинать красить - с хвостика или с ресниц. А тут я пришел жирафа любить.

...Крюк был вбит. На крюке висел красный жираф-альбинос, которого еще бесцеремоннее нюхала Клава.
- Клава, давай! - крикнул я. Клава махнула левой ногой. Альбинос вздрогнул. Я пошатнулся в сторону.
- День удался. - подумал я. Что в это время подумал жираф, так и осталось загадкой.
- Cейчас дам. - и Клава дала. Она дала жирафа, чтобы я возлюбил его. Другие дают дуба, а она - жирафа. Ну что сказать - Клава есть Клава. И тут я взглянул на жирафа, а он красный. Не могу же я возлюбить красного жирафа! Хотя бы до той поры, пока не выясню, почему тот покраснел. А вдруг он от стеснения? Или от стресса? Или зараза какая? Выяснить надобно. Как же мы теперь узнаем, покраснел ли он в действительности или же просто красный оттого, что окрашен?
И сказал я Клаве:
- Жираф... Он... Он красный.
Наступила тишина. За окном падал снег, белый и пушистый, кружился, порхал. Был бел, как альбинос. Я подумал, а что, если полюбить снег, ведь он всегда белый. Его нельзя покрасить, падающий с неба снег. Он никогда не покраснеет и его никто не будет нюхать. Но тут тарантуловидная кисть Клавы прервала мои размышления:
- Ты - гей? - спросила она ласково, женственно, изящно, набухая, как капля росы в предрассветный час.
- А что это та...
Не дождавшись окончания моего вопроса, Клава поспешила лопнуть, как обыкновенно лопаются мыльные пузыри, без остатка. И тут красный альбинос произнес человечьим голосом - "Дурень, ты что сделал-то?!" - вырвал из стены крюк и ударил меня по голове. Я умер. А снег шел...