Дорога к сыну, 2-3

Часть вторая
Глава третья


Когда утихла звенящая боль, когда улеглись на дне сознания тени прошлого, когда рассудок и чувство ощущения побитого  тела вернулись старику, Юсуф с трудом открыл воспалённые глаза. Он чувствовал, как в висках стучат мелкие железные молоточки, в веках туго пульсируют набухшие жилки, а перед глазами стоит густой красный туман, будто кто-то перед взором пожилого человека опустил плотный занавес, облитый кровью. Вдруг этот занавес внезапно упал, будто его сорвали решительной нетерпеливой рукой, и Юсуф, по прозвищу Дилкушод, неожиданно увидел над собой - там, в светлой лазурной высоте - внимательное мудрое старческое лицо. Юсуф было подумал, что видит своё отражение в удивительном зеркале, но вскоре понял, что ошибся. Тот старик возвышался в пространстве. Он был белый, совершенно седой, и светился, будто в глубине его тела была сокрыта волшебная лампа.
- Ты кто? - сплёвывая сгустки запёкшейся крови, разнимая, будто разрезая по живому, казалось бы, сросшиеся губы, прошептал Дилкушод.
- Я, Хазрати Хызр, хранитель и заступник всех путешественников и странников. - ответил удивительный старик в вышине.
- Бывает, ветер дунет в открытую дверь, задует очаг, и умрёт человек... - чуть слышно промолвил бобо Юсуф.
- Нет, в доме останется человек, имеющий доброе сердце во имя Аллаха. - ответил вверху старик, протягивая руку обессиленному путнику в ледяной трещине, и добавил: - Он-то и согреет дом, если не одинок в своей доброте.
И Юсуф почувствовал, что чья-то рука крепко взялась за него и повлекла за собой - навстречу чистой лазурной высоте...
Рэкс, преданный Рекс вытащил своего хозяина из его ледяной могилы. И бобо Юсуф два дня отлёживался в тихой уютной нише, куда собака приволокла обездвиженного старика, который оказался слабее и беспомощнее новорождённого ребёнка.
Буря давно улеглась. Прошло время. Вернулись силы. Вернулось желание жизни. А вместе с ним вернулось желание обрести своего некогда утраченного сына, обнять его и телом своим защиттить от ударов жестокой судьбы.
Это родная земля, с её полями и садами, горами и реками, небом и солнцем помогала ему, а он, как дерево, мощными корнями уходил в глубину и питался соками земли. Это память стародавних отцов помогала ему, а он поднимался на ноги и наливался силой и волей, как спелый крепкий колос. Это господин земного и космического мира помогал ему, а он распахивал своё большое любящее сердце и помышлял продолжить свой путь.
Они снова отправились в дорогу. И путники, наступая на пятки старику Времени, с каждым разом снова становились всё ближе и ближе к цели и уже спускались с гор.
В который раз на землю неслышным шёлком упала лёгкая чадра осенней ночи, и занавесь стыдливо прикрыла обнажённое лицо земли. Звёзды, снова увидев обнажённые члены земных мужей и дщерей, которые своим живым естеством освещали подлунный мрак, стыдливо опуская золотые глаза, тихо спрятались за тучи. Старик же, не зная устали и голода, стал человеческим воплощением безустанного движения вперёд. Он продолжал длить свои шаги, как река продолжала нести свои воды, и сам ангел смерти помогал ему, сломленный и покорённый силой духа пожилого отца, который стремился отыскать старшего сына.
- Истед! Даст болокун! (Стойте! Руки вверх!) - вдруг по-таджикски приказал грубый голос. Это был голос человека, пропитанного тревогой и страхом, отчаянием и сомнением, в котором ещё оставались осколки света и совести. Это был голос человека, который собственную жизнь вывернул наизнанку и надел мехом вовнутрь, отчего  ему неймётся, а душа его - томится.
Одновременно с голосом что-то страшное лязгнуло железом.  Так устало опустился Азраил, ангел смерти, вестник вечного мрака и холода - потустороннее жестокое сердце его не вынесло всех тягот пути, выпавиших на долю бобо Юсуфа. Ангел смерти сдался, а старик сдвинул брови и сделал шаг, заставив врасплох собственную судьбу. И ангел, сложив свои железные крылья, упал на землю и безысходно заплакал жёлтым ядом своих слёз, оплакивая души отчаянных путешественников.
Снова ветер рока из глубин ледяной трещины, откуда недавно выбрался чудесным образом Юсуф, дохнул в лицо страрика своей мёрзлой пустотой, в которой замирает даже время. И эдемский сад стариковой души тревожно зашелестел широкими листьями разума и тяжёлыми плодами поступков.
Старик послушался внезапно охватившей его тревоги и остановился в наступившей, разорвавшей мозги тишине. Только Рекс не выдержал обрушевшегося напряжения - собака грозно зарычала, оскалилась, ощетинилась, во всеоружие встречая врага и предупреждая его об ответственности. Рекс нетерпеливо зацарапал землю когтями и громким лаем - его эхо покатилось от звезды к звезде - бросился на голос ночного обидчика, желая от носа до хвоста постоять за своего хозяина и друга - отвратить его от неминучей беды. Или же принять удар на себя...
- Назад! Назад! Держите собаку! - испуганно закричали из темноты, и в то же время что-то снова лязгнуло железом, защёлкало и затрещало, захлопало и загрохотало, и земной мир, как старая фотография, разорвался на части, и чья-то рука швырнула их в костёр страха и равнодушия. Где-то вдали плотоядно замигал одинокий глаз Иблиса, отца злобы, коварства и хитрости.
Тут же стало невыносимо тихо и нестерпимо темно. Казалось, Аллах, старый скульптор, закончил свою тяжёлую работу -  сделал очередную глиняную лепёшку луны - перестал петь, остановил гончарный круг, поднялся и задул свечу. Это в темноте взял он в руки молоток и склонился над деревянным кругом станка, где покоилось свежевылепленное ночное светило. Пришёл срок или нет? Совершенно оно или низко? Разбить его или оставить, чтобы не видеть человеческого безумия? И он размахнулся молотком...
В эту безлунную ночь старик понял: случилось что-то страшное. Сердце подсказывало ему, что Рекса больше нет. Ум шептал ему, что Рекса больше нет. Звёзды кричали ему, что Рекса больше нет. А старик стоял и не верил.
Он только печалился собственной старческой слепоте, по причине которой не может увидеть живым любимого пса и тем самым отвратить все эти глупые росказни.
- Рекс! - крикнул Юсуф в темноту и повторил: - Рекс!
Но верный пёс сейчас не ответил ему радостным лаем: я здесь, хозяин! - не пришёл на зов и не коснулся ладони своим холодным носом.
Юсуф подавил в себе было нахлынувшую боль, но сухие слёзы уже запрудили слепые глаза старика, и он неуверенно повторил: - Рекс!
И снова тишина, снова нет никого вокруг.
Лишь единственная мысль, как слабая волна, разбилась о скалы отчаяния: за что?
Вдруг из темноты, словно вылепленное из тумана, выступило дорогое лицо старшего сына, и в его глазах скорби и печали, изъеденных червем невыносимой боли, Юсуф со страхом прочитал тот же вопрос: за что?
Старик вздрогнул, смахнул одинокую слезу и закричал: "Рекс! Рекс! Азиииз!"
- Что случилось? Что случилось? Кто стрелял? Почему стрелял? - как китайскую вазу, разбила гнетущую тишину людская разноголосица.
Зашуршали, как змеи, чьи-то шаги по сухой, свалившейся траве, перемешанной с опавшими листьями. Редкий тощий и хилый кустарник уже сменился здесь, на низине, высокими раскидистыми деревьями, которые ныне стояли голыми, сбросив наземь листву.
Из темноты с фонариками и факелами, с лампами, свечами и зажжёнными спичаками стали выходить невразчные тени людей. До этого они прятались в широких складках чадры этой ночи, как злые дети прячутся порой в тёмной комнате за шторами, желая напугать кого-нибудь из домашних из-за спины. Как ударить в спину?..
Со всех сторон ори посыпались мышами и крысами, боящимися солнечного света, загалдели наперебой в двадцать пропитых и прокуренных глоток, простуженных и охрипших, испуганных и голодных, холодных и потерянных людей. И какя-то отцовская жалость, как к нашкодившим детям по неведению своему,  тёплым комком котёнка шевельнулось в сердце старика.
Внезапно, будто вырвали лист из всей серой массы этих живых человеческих призраков, чья-то угодливая рука расторопно осветила колеблющимся ярким пламенем факела суровое лицо безусого восемнадцатилетнего паренька, совсем ещё мальчишки, но почему-то с автоматом в руках.
- Закир-осёл, не подноси так близко факел к лицу, а то наш мальчик никогда не станет мужчиной - так и отправится к Аллаху без бороды, ха-ха! - засмеялся чей-то голос, в котором яда было больше, чем у всех змей, живущих на земле.
Ему послушно вторили двадцать бессмысленных глоток.
- Бас! (Ша!)) - закричал ядовитый голос, будто слёзы ангела смерти соединились в нём, и человек недовольно спросил: - Мустафа-оборванец, это ты стрелял?
- Да, это я стрелял. - ответил юноша бецветным безрадостным бесстрастным голосом.
- Что случилось? - прозвучал не вопрос, а удар бича по голому связанному телу, перехлёстывая попалам человеческую душу.
- Я приказал им остановиться, но собаки не любят, когда их просят поднять руки. У них всего четыре лапы и они не знают, какие надо поднять: передние или задние? Это их бесит, и собаки готовы разорвать любого, кто осмелится обратиться к ним с подобным предложением! - ответил юноша и заметил: - Случись что, мои ночные братья остались бы без завтрака и без того, что делает их мужчинами...
Он совсем оправился, и не было в нём страха - голос звенел, как сай, горный ручей, который долго блуждал меж камней жестокости и зарослей насилия и всё-таки выбрался на солнечную сторону - в долину отдохновения и покоя.
с каждым словом всё оживало в этом человеке и радовалось каждому мгновению жизни. Так оживает слепой нищий, когда ему в оловянную кружку рука Всевышнего бросает налитый звонкий солнечный луч.
Паренёк ожил, и каждый недовольно почувствовал: как некстати! - что Мустафа-оборванец, этот
шпана и босяк, готов отвечать за свои мысли, слова и поступки, как говорилось ещё, если помнится, в "Авесте". Только когда это было и было ли на самом деле? Этим пыльным огнепоклонникам от скуки было нечего делать, и нам нечего повторять их безумие. Каждый герой своего времени играет по собственным правилам, написанным им самим, и нет над ним судьи!
- Опять смеёшься, говоришь загадками, вонючий оборванец: хочешь сгнить в караулах? - вспылил ядовитый голос. - Ты опять издеваешься над нами, сын ваты и глины?
В словах прозвучала плохо скрытая угроза, и обладатель голоса, полагая, что ему дозволены все безобразия и мерзости, решил в глазах скучающей толпы унизить зарвавшегося мальчишку:
- А я и не знал, что наш Мустафа-вольнодумец боится собак.
Сказал это насмешливо голос и снова разразился каким-то животным противным смехом. Послушно ему засмеялись и другие призраки ночи - люди, вырванные с корнем из сердца родной земли, мирной светлой жизни и брошенные в топку, как "гузапаи", сухие стебли хлопчатника, чтобы кто-то один царствовал на их прахе. Их бросили на пожарище гражданской войны, запретив думать, соучаствовать и сострадать. Это были живые безвольные механизмы, способные по чужому наущению приносить только горе и страдание.
Смех и слёзы всегда сопутствуют человеку - и в радости, и в горе. Только чему и кому сопутствует сам человек? Чему отдаёт свои силы и лучшие годы? Ради чего отдаёт самое дорогое, что у него есть - жизнь? И всё это вместо того, чтобы совершить дело, которое исцелит страждущего и удолетворит небесного Владыку.
- Я не боюсь "комнатных собачек", но боюсь "двухногих волкодавов", - ответил Мустафа, когда опали листья смеха, и снова зашептала ночь.
Юсуф стоял в стороне, забытый и заброшенный на перекрёстке изломанных и издёрганных судеб. Сердце его полнилось грустью и печалью, а невидящие глаза - скорбью и слезами. И его чуткое ухо старого охотника в словах "комнатных собачек" и "двухногих волкодавов" улавливало две нотки: уважения и презрения. Первое относилось, видимо, к молчащему, Рексу, как понял старик, а другое - к ядовитому человеку.
К счастью для независимого юноши, никто не обратил внимания на двойственный смысл иронической метаморфозы. По сути, это было иронией человека, стоящего с верёвкой на краю висилицы. Когда ему  вдруг всемилостиво предлогают - последнее желание висельника является законом для палача - открыть консервную банку и найти там собственное счастливое сердце, чтобы вложить его в свою разверзанную грудь. Но, увы, там оказывается куриный помёт, не более того. И палач выбивает стул из-под ног несчастной жертвы - повешенный дёргается в предсмертных конвульсиях, а банка под всеобщий хохот катится по помосту...
Впрочем, этим жалким ночным людям было не до тонкостей слуха. Не говоря уже о словесных превращениях. Сейчас они говорливо и возбуждённо толпились над поверженным Рексом. Тот навечно застыл в своём последнем броске и лежал на земле, как крылатый лев, сражённый предательской стрелой. Толпа - двадцатиголовый чертополох, что вырос на растоптанном чужим обманом и чужой подлостью полисаднике жизни - восхищённо и почтительно цйокала и щёлкала языками. Она покачивала своими задурманенными вином и наркотиками головами, медленно приходила в себя и поражалась ужасному виду убитой собаки, которая, казалось, пришла из преисподней по их многогрешные души.
Никто из толпившихся не завидовал Мустафе-оборванцу, Мустафе-воробышку. Вцепись убитая псина в своевольное горло безбородого мальчишки,  от этой невиликой птицы не осталось бы не пёрышка. Словом, здесь больше помогли бы табут, погребальные носилки, чем табиб, врач. Пришлось бы тогда, случись это в другое время, до войны или после..., взяться за носилки печали и скорби и под поминальную молитву муллы ещё до захода солнца в новых халатах и тюбетейках спешным ходом, меняясь поочерёдно под бренной ношей, препроводить в иной мир бездыханное тело почившего правоверного.
Но сегодня никто не мог уверенно сказать, что лучше было бы сейча с для бедного Мустафы -
 какое меньшее несчастье выбраить из двух зол? Ему следовало бы быть загрызанным насмерть
этим телёнком в образе собачьего дева - сыном страха и внуком кошмара? Или "воробышку" стать поперечной костью в зычной, лужённой и  грубой глотке полевого командира?
Эх, воробышек воробышек, поторопился ты расплести верёвку нашего боевого братства.
Тольк о здесь запуганные и издёрганные люди забыли. что гнв и ярость нгарушают веру А это признак скудоумия, когда жестокость называют достоинством, а подлость - мужеством..