Инвалид

...Господи, да что ж ты привязался?!
Инвалид, попавшийся в подземном переходе, никак не шел из головы. Мало ли их, таких, грязных, убогих, выставляющих напоказ свои культи и язвы, трясущих лохмотьями и ненужными костылями, на улицах, у метро, на привокзальных площадях? Ничего кроме брезгливой жалости и желания поскорее пройти мимо, стараясь не заглядывать в нарочито скорбные глаза, они не вызывали. Она была уверена, что половина из них - мошенники, выбравшие такую жизнь, когда можно не работать, ни о ком не заботиться, когда можно просто скинуть с себя все человеческие обязанности и жить, ничего не отдавая взамен. Даром. На халяву. Ведь есть же какие-то приюты, дома престарелых, инвалидов? Можно и там жить, коробочки какие - нибудь клеить или, скажем, рукавицы шить? Не-ет, не хотят - там какой-никакой распорядок, какие-никакие правила. А тут - посидел, погнусил жалобно, людишки тебе в шапку мелочи накидали - чтобы совесть их не мучила, вот и есть на на склянку со спиртовой какой гадостью. Свобода! Хочу - пью, хочу - сплю, где придется... Раньше, в детстве, их не было. А потом как-то - раз! И - дети оборвыши, и - калеки, и - бабушки, просящие на хлебушек. Присутствие нищих в мало-мальски людных местах стало делом обычным и привычным. Не-ет, она никогда им не подавала - разве какой-нибудь опрятной, совсем старенькой бабушке. Но такие попадались редко. Чаще встречались наглые, с требовательными глазами, пропитыми мордами, в грязных обносках, с ногтями длинными и грязными.

А этот? Да такой же. Засаленая камуфляжная куртка, лицо с длинным ото лба до подбородка шрамом, спутанные, год, наверное, не мытые  серые волосы; потрепанный, на толстой рубчатой подошве, ботинок, лоснящаяся черной грязью штанина. Второй ноги у него не было. Лежали рядом обшарпанные костыли, перед ним, на затоптанном полу подземного перехода, козырьком в луже, затасканная до невозможности кепка-афганка. В темной глубине ее поблескивала денежная мелочь. Он сидел на каком-то ящике, на колене держал маленький перламутровый аккордеон с пожелтевшими зубьями клавиш. Типичный уголовник. Откуда у нормального человека  возьмется такой вот шрамище? Брови широкие, темные, густые, одна разрублена – изломлена «домиком», будто приподнял он ее грозно-насмешливо. Подбородок  тяжелый, бородой густой недлинной порос весь, как и щеки – до глаз почти. Грязные пальцы давили на клавиши. Это все она уже потом рассмотрела, когда шаг невольно замедлила, мимо проходя. А издали, еще по лестнице спускаясь, услышала  не песню даже, лишь намек какой-то, будто ветерком подуло, будто в груди прохладно стало. Сумрачно в переходе, не рассмотреть его глаз, да и скрыты они под темными, от солнца очками в дешевой пластмассовой оправе. Глянула мельком, шагу прибавила и долго еще слышала за спиной негромкую песню с хрипотцой.

…А дальше закружило, понесло
Меня в Афган, тебя в валютный бар…

Один раз всего и видела.

А недавно была встреча с одноклассниками. Раскидала жизнь их «10-а» по всей стране, да что там, по стране: Пашка в Германии «Форды» собирает, Андрей в Тель-Авиве хирургом работает, Юрка в Сан-Франциско – тоже видно не горюет – на фотографии около аккуратного домика и весьма породистой машины.
Да и ей грех жаловаться, прожила полжизни, сама не заметила как. Далеко не загадывала, назад не оборачивалась. Да и некому жаловаться. Лепила жизнь как хотела. Принца на белом коне не ждала, но и слесаря-инженеры были без надобности. Судьбе спасибо – красотой не обделила: до сих пор и ножки, и талия, и глазки, и губки – ну, молодняк, понятное дело, уже не клюет, а зачем ей молодняк? И раньше нравились мужчины солидные, с положением, а значит – с деньгами. Деньги – что? А – все!
Вот и однокласснички, столько лет не виделись, подумать страшно, а все разговоры куда свелись? Все пыжились друг перед другом: а у меня вот какая машина! А у меня во-от какой дом! А я у-ух сколько зарабатываю! А я…!
Она сидела среди бывших друзей и подруг: вроде все родные – а, вроде как, и незнакомые люди. Сидела и помалкивала, о себе особо не рассказывала. Зачем? Всего что у нее теперь есть, она добилась без труда, легко. Конкурентов не душила, соперников не подсиживала, прокуратуры не боялась. Посмотреть на них – лысины, морщины, мешки под глазами. А много ли денег заработали? И стоило ли так-то вот?

Она сравнивала их с собой – зачем так, такими усилиями, такой ценой? Можно же проще! Глазками повела, разговор умный застольный поддержала, улыбнулась вовремя кому надо – и все! Так вот, по шажочку, по ступеньке, от экспедитора продуктовой базы до… Жаль возраст ушел, лет бы двадцать сбросить…
 
Потом, когда напились уже изрядно, начали друг перед другом душу выворачивать. У кого что болит – в прямом и переносном. И оказалось, что у всех кто пришел есть все: деньги, машины, дома… а вот счастье – с этим как-то…  напряженно. 
Следом пошли разговоры надрывные, философские. О детях, и их неблагодарности, о том, за что боролись, и что из этой борьбы получилось, и зачем все это нужно…  о смысле жизни одним словом. Вечная тема. Как водится, решили выпить за тех, кого уже нет. И все почему-то на нее посмотрели. Пашка глянул, глаза опустил и кулаком по столу, несильно, но твердо так, будто печать припечатал. Андрей в глаза заглянул, задержал взгляд чуть дольше, чем надо бы, кивнул, рюмку поднял. Юрка скользнул глазами - и мимо, в дальний угол уставился, задумался. Наташка, лучшая подружка школьная, на скатерти ресторанской узор вилкой чертит, глаз не подымает.

На эстраду вышел музыкант, тронул микрофон, заиграл что-то знакомое. 

– Ребята, помните Сережку Иванова?
Это Наташка. Пашка крякнул, кулаком еще раз пристукнул. Андрюха кивнул, рюмку в рот опрокинул. Юрка посмотрел удивленно.
– Я, почему-то, о нем сразу подумала.
Странно, и она о Сережке подумала. И Пашка, и остальные. По глазам видно. Почему он, почему не Валерка, например, широкоплечий красавец под два метра ростом, спортсмен, музыкант, любимец девочек с шестого по десятый включительно? Почему не Вовка, отпетый хулиган и двоечник, угодивший в тюрьму сразу после окончания школы?
Валерка погиб громко, на всю страну в рухнувшем вертолете с большим начальством; Вовка – тихо на заточке сокамерника. Или Леночка – тихая, светлая Лена, умершая во время родов?

…А помнишь школу, первый поцелуй…
Я имя твое в парке  вырезал,
Стихи тебе писал и на углу встречал,
Что будет дальше, я тогда не знал…

Тысячу раз слышанная песня звучала как-то по иному. В груди опять стало зябко, пусто, как тогда – в переходе. Кстати, и песня та же.

– А, может, он живой? – это опять Наташка, – его же раненного привезли, может, поправился? Я была у него в госпитале два раза, а потом замуж вышла, да и вообще уехала…
– Да какое там, – это Паша, – на нем живого места не было, сплошные бинты… я тоже заходил раза три. И врачи говорили, что не вытянуть его…

Холод и неуют нарастали, ей вдруг захотелось домой, в уютную свою квартиру, на диван, под мягкий плед, к телевизору, чтобы рядом стояли теплые тапочки, чтобы кот улегся в ногах,  чтобы по телевизору легкое и со счастливым концом.
Серега… ну кто виноват, что он так влюбился? Многие влюблялись, но все, слава Богу, живы. По крайней мере, никто руки на себя не накладывал. Впрочем, и Серега  не пытался.

Серега просто ушел в армию. И все сразу решили, что из-за нее. Ходил вокруг, ходил, все пытался ледяную стену,  что она перед ним наморозила, растопить. А когда узнал, добрых людей всегда хватает, что она с тем экспедитором жить стала, как увидел ее в лайке да джинсе – страшном дефиците по тем временам, понял, видимо, наконец, хотя и не раз она ему говорила, что никогда и ничего между ними быть не может. Ну что он мог ей дать?! Нищий студент, а и закончил бы свой политех – и был бы инженером, ну, может быть, главным инженером, к пенсии. Зарплата, аванс, зарплата, аванс… И так всю жизнь? Спасибо, это мы проходили. Пальтишко зимнее в клеточку, шапчонка из белого кролика, папа и мама  инженеры: «…ты же понимаешь, доченька, мы с мамой ничего для тебя не жалеем…» – а у Наташки папа в торговле, пожалуйста – дубленочка, сапожки финские. Любовь? Обожание-трепетание и цветочки раз в месяц? Очередное пальтишко в клеточку?

А потом он вернулся. Загорелый, возмужавший. А она уже поменяла экспедитора на директора базы, ездила на новенькой «жучке», носила норку и благоухала «шанелью». И они сходили в ресторан. В любви он уже не объяснялся, замуж не звал, сидел грустный, выпил бутылку водки, нисколько не опьянел, проводил ее до двери квартиры, пожелал счастливо прожить жизнь и ушел. А, потом, спустя время, она узнала, что он вернулся в армию, что воюет в Афганистане, и вроде бы заслужил орден. Или медаль. А спустя еще какое-то время, от кого-то она опять услышала, что Серегу, всего израненного привезли в госпиталь, что он вряд ли выживет, и что он совершил какой-то подвиг, и стал, чуть ли не героем Союза. Было тогда мимолетное желание забежать к нему, апельсинов-яблок занести, да что-то время так и не выбрала, ах да, как раз в это время она обрабатывала того хмыря из горкома,  Болгария, море, ну и все такое...
А время летело, и Серега забылся, и старые друзья понемногу переставали быть друзьями, кто-то уехал, а кто-то просто увяз, растворился  в жизненной рутине. 

Жизнь менялась, и вот уже у руля те, к которым ее всегда тянуло – сильные, жесткие, точно знающие, чего они хотят в жизни. А такие как Сергей – нет, не нашлось места романтикам. Цветочки, стишочки… Деньги! Деньги определяют человека. Любовь? Ну, что любовь? Недавно где-то прочитала, что «…с точки зрения биохимии, секс и счастье абсолютно равнозначны». Или что-то в этом роде. Химия, все химия… эндорфины, опиаты… Приятно, конечно, посмотреть на старичков, что бредут в хорошую погоду по аллеям в парке, и как он помогает идти своей бывшей красавице, а может и не красавице, но красавице для него; и как она заботливо поправляет на нем старенький шарф… немного завидно и кажется, будто что-то прошелестело мимо, только холодок в груди. Что-то важное, но непонятое, то, что есть у многих, а вот у нее – почему-то нет. И пустовато как-то…
 
Впрочем, ощущение невнятного дискомфорта появлялось не часто, и она умела с ним справляться. Рюмка, другая, ну – третья, хорошего коньяку и на душе теплело.  Что они видели в жизни?! Чего добились?! Стоптанные башмаки, старенькие плащи, отгородившиеся своими семьями и заботами давно выросшие дети, оскорбительного размера пенсия и неумолимо распухающая медицинская книжка в районной поликлинике?

Были и другие способы. Можно было устроить набег на модный магазин. Тоже отвлекало. Правда, ненадолго. Если уж совсем становилось худо – бросала все и уезжала за границу. А что, собственно, было бросать – благотворительный фонд, где она числилась директором, и который был нужен исключительно для статуса? Но случалось, и в последнее время все чаще, что даже на краю света, где ни будь на коралловом острове, где никого, кроме нее и «ее мужчины», как она называла их всех за глаза, вдруг вспоминался Серега, таким, каким она видела его в последний раз, тогда, в ресторане. Да мало сказать вспоминался. Она представляла его рядом с собой и на пляже, и в комфортабельном бунгало, и на яхте, и…

А тот, кто действительно был рядом, – и на пляже, и в бунгало, – становился противен. У нее портилось настроение, но показывать этого было нельзя, и опять выручал старый друг коньячок… вот последний – Гриша, крупный, очень крупный бизнесмен, олигарх или что-то около этого. Сделал состояние на поставках продуктов для армии. Тушенка, сгущенка…  Пожилой уже, шестьдесят стукнуло, не пристает почти, так, поцеловать-погладить, а противно, и вспоминаются крупные грубоватые руки Сергея, лежащие на скатерти... но... Гриша нужен ей с его деньжищами и связями, и она нужна ему, нужна как лэйбл, как иллюзия, как доказательство, что он еще ого-го. Не столько окружающим, сколько себе самому. И множились количеством серьги-брошки-перстни-браслеты, и счет в банке давно перевалил за черту, необходимую на целую безбедную жизнь не только ей, но и паре поколений потомков, которых не было и не могло уже быть… и плоская фляжка со старым другом - французским коньяком, навсегда прописалась в ее сумочке, и почему-то стали нравиться другие песни…

А время шло, и приходили мысли, что может быть, черт с ним, пусть бы были те пальто в клетку, и пеленки-распашонки, и Серега, поддатый с получки, и, наверное, раздражение на его маленькую зарплату, и на него, но… 

…наверное, он выжил. Он же был спортсмен, крепкий, выносливый. Нужно просто съездить в родной город, кстати, давно не была на могиле у мамы, и все узнать. Вдруг он инвалид, как тот, из перехода? И тоже мыкается где - нибудь, гремит костылями, собирает мелочь на пропитание и на лекарства, а лекарства нынче недешевы. Или, может быть, нет денег на операцию, а раз нет денег, значит, человек обречен, и все равно кто ты - инвалид войны, труда, пенсионер или ребенок. Она не понаслышке знала, что благотворительные фонды существуют для отмывки денег, для пиара, для… для чего угодно и лишь в последнюю очередь для тех, ради которых они, якобы, созданы. И, может быть, она уже видела его, но не узнала, пробежала мимо, соблюдая безопасную дистанцию, и, может быть, он ее даже узнал и долго–долго глядел вслед, и ему было горько, но понятно, и он не держал на нее обиды. Все чаще всплывал в памяти тот инвалид из перехода, и она уже считала, что он как-то странно смотрел на нее, и находились знакомые Серегины черточки в его обезображенном шрамом лице, и руки, руки были очень похожи. Она попыталась найти его, и, проезжая мимо на своем джипе, нарочно останавливалась и спускалась в тот переход, но там сидели другие, заглядывали в глаза, тянули грязные руки, но безногого музыканта не было. И однажды вечером, преодолевая брезгливость, спросила у тамошнего уборщика, существа неопределенного возраста и пола, с раздутыми губами, щелочками глаз на опухшем фиолетовом лице – где, куда подевался тот одноногий инвалид с аккордеоном? Существо долго напрягалось, выпросило денег на бутылку, но ничего внятного так и не сказало.

Наступила весна, грязные сугробы на обочинах съежились и пропали, деревья окутались бледно-зелеными молодыми листочками, дэпээсники сменили шапки на фуражки, солнышко уже ощутимо пригревало, и зазеленели травой редкие кусочки живой земли среди сплошной асфальтовой корки. Но в душе продолжалась зима, и некуда было порой деться от сжимавшего сердце ледяного сквозняка, дующего из прошлого.   

И она села в самолет, и прилетела в город, где прошло детство, и где она не была с тех самых пор, как похоронила маму. Времени было мало, Григорий собирался на очередной экономический форум, и она должна была лететь с ним в качестве переводчика и в качестве свидетельства его состоятельности во всех смыслах. Три дня. Три дня чтобы успеть выбрать и заказать приличный памятник, оградку, договориться об их установке и найти, наконец, Сергея. Вполне достаточно. 

Кладбище, располагавшееся в ее памяти на окраине, оказалось стиснутым со всех сторон новостройками, шагавших  вширь городских кварталов. Оно уже не принимало вечных своих постояльцев, и было открыто новое – где-то на отшибе, на огромном пустыре.
 
Она посидела на могилке у матери, убрала прошлогодний мусор, поставила в мутную воду, набранную тут же, неподалеку, в луже, букетик весенних тюльпанов, промокнула глаза, вздохнула, и отправилась в кладбищенскую контору, договариваться о памятнике и оградке.

Избушка конторы кособочилась у самых ворот, куда, видимо, давно уже никого не ввозили на кургузых автобусиках, с квадратным люком сзади и черной полосой вдоль всего борта. От ворот шла центральная аллея, рассекая всю немалую площадь погоста на две части. Ближе к аллее располагались памятники побогаче, помассивнее, из мрамора или гранита, будто бывшие люди, лежавшие под ними, и после смерти хотели предъявить еще живущим, свою былую значительность.

Неторопливым шагом, обходя попадавшиеся там и сям рябые от ветра синие лужи, размышляя о бренности и ненужности многого, что составляет, собственно, жизнь, она машинально скользила взглядом по надгробиям, не читая фамилий, лишь отмечая даты рождения и смерти у тех, кто выглядел неестественно молодо для своего нынешнего статуса.

А потом, резко и вдруг, будто кто-то большой и главный, от ограды и до ограды, поперек всего кладбища провел черту, и перед ней открылось поле, иначе и не назвать, поле, усеянное неровными рядами одинаковых, невысоких и нешироких, лишь место обозначить, камней, размером чуть больше обувной коробки. Воинское кладбище. Гражданские могилки начали лепиться к нему потом, позже, а с самого начала, с первой могилы, кладбище было воинским. И вспомнилась бабушка, ее алюминиевая палка с пластмассовым набалдашником, синее, слишком просторное, длинное до щиколоток платье в мелкий горошек, коричневые сморщенные руки, воркующий с пришепетыванием говорок, под который так сладко было засыпать на высокой и очень мягкой кровати с блестящими металлическими шарами среди причудливо изогнутых прутьев спинки. И вспомнились бабушкины рассказы о тех далеких временах, когда сюда, в глубокий тыл везли и везли эшелонами раненых.

Бабушка тоже лежит на этом кладбище, не здесь, конечно, где-то там, в дальнем углу, там, где березки. Там, где в беспорядке, вкривь и вкось, на сглаженных временем холмиках, натыканы пирамидки из железных прутьев, с проступающей сквозь слои масляной краски коричневой ржавчиной, со звездочками, крестами, давно вылинявшими фотографиями и облезлыми проволочными венками. Сейчас и не найти, наверное.

Она шла мимо серых рядов бетонных памятников, читала фамилии, имена, даты рождения и смерти. 1942, 43, 44…  Фотографий не было. А потом, обходя большую лужу, почти во всю ширину дорожки, бросила взгляд на другую сторону аллеи, где тоже рядами стояли одинаковые памятники, такие же серые, разве что, выглядели посвежее. Эти были уже с фотографиями. С одинаковых овалов на нее глядели пацаны, умершие в 1980, 81, 83… Кузнецов, Петров, Семенов… юные безусые лица, чистые глаза, планы на долгую-долгую жизнь, дембельский альбом, мама с пирогами, невеста в белом… а кто-то хотел учиться, а кто-то успел жениться, и молодая жена почти дождалась…

Что было потом? Ничего не было. Или, наоборот – было все. Серегину могилу она так и не нашла. В госпитале ничего не могли сказать о Сергее Иванове – в прошлом году архив госпиталя сгорел дотла, хорошо хоть сам госпиталь сумели отстоять. Прокуратура возбудила дело о поджоге – поскольку кроме историй болезней сгорела и вся финансовая отчетность. Виновных, понятное дело, не нашли. Жизнь продолжалась. Светило солнце, зеленела, желтела и опадала листва, падали хлопья снега, таяли, и все начиналась сначала. Множились количеством серьги–брошки–браслеты, рос счет в банке, как всегда не хватало времени – везде нужно было успеть – солярий, парикмахерская, бассейн, банкет… да мало ли! И почти перестал вспоминаться  тот инвалид со своей гармошкой. А если и вспоминался, то ничего, кроме досады, она не чувствовала, и гнала воспоминания прочь.