Шоколадка

  Быстро наступил вечер. Мутное, подсвеченное снизу разноцветными огнями небо казалось, плотно зацепилось за все городские возвышенности и монотонно сеяло мелкий холодный дождь на крыши домов, на мостовые, на деревья и газоны, на трамвайные рельсы и тротуары. Огни машин, размытые как на ночной фотографии, глаза светофоров, экраны витрин стелились по мокрому асфальту. Это кафе и столик у прикрытого шторой окна казались единственным в этом сыром и промозглом мире оазисом тепла и сухости. Поверить, что где-то есть залитые солнцем южные города, где люди изнывают от жары даже после захода дневного светила, было невозможно, глядя в блестящую прибалтийскую темень.
  На скатерти уютно стоял кофейник и чашки, и, главное, графин с очень крепким и пахучим ликёром. Мы что-то обмывали с моим бывшим наставником и ментором. Может мой нежданный визит из дальних краёв, а может встречу с давно прошедшими и канувшими в Лету временами.
  – Нет, Саша, не звучит. – Сказал мой визави, когда, вспомнив стародавние времена ежедневных свежих анекдотов про всё на свете, начиная от «самого святого» и кончая обыкновенной вульгарщиной, я попытался рассказать «свеженький» одесский анекдот.
  – Нет, не звучит. – Повторил он. – Я бы называл Вас Шурой, если бы Вы походили на Балаганова, но Вы больше смахиваете на Шурика из комедий Гайдая, в той степени, в какой он похож на Дон Кихота. Но, во всяком случае, ни тот, ни другой тип не подходит на роль рассказчика «настоящего одесского юмора».
Кажется, он мне мстил за то, что мы за глаза звали его Паниковским, из-за явственной, но неуловимой схожести с актёром Зиновием Гердтом.
  – Как говорят: все великие люди из Одессы. – Продолжил он. Я хмыкнул:
  – Ну, уж…
  – Вы, Саша можете стать в один ряд с Распутиным, Астафьевым и, даже…, Бушковым. Но никогда не сравнитесь с великими одесситами такими, как: Чуковский и Ахматова, Бабель и Катаев, Ильф и Петров, Бунин и Паустовский…
  – Как! И Паустовский с Буниным?
  – Да! Они жили и дышали воздухом Одессы, а это, поверьте мне, достаточно много. Скажу больше, и Пушкин был бы неполон без Одессы! Э-э! Да что там говорить, ваше поколение млеет от одессита Жванецкого, а во времена оны каждый приличный писака должен был побывать в Одессе.
  – Ну, не я млею от Жванецкого. А Вы-то, какое отношение имеете к Одессе? – Я знал, что вся его жизнь прошла в треугольнике – город Петра- Прибалтика-Москва.
  – К моему величайшему стыду, никакого! – Сказал он, разливая тягучую жидкость по рюмкам. Мы выпили крепчайший жгучий ликёр, который так контрастировал с сырым холодом за полузадёрнутой шторой.
  – Но я был там. Был всего три дня, и они оставили невероятное впечатление на всю мою оставшуюся жизнь. Собственно, один случай. Хотите, расскажу? – В своё время мы слышали много историй из его уст, и никогда ни одной неинтересной. Не успев проглотить ликёр, я закивал головой.
  – Было это в стародавние времена побед социалистического строительства. Когда полки магазинов пустели, а дефицитные холодильники в домах граждан были забиты под завязку. Когда все делали вид. Одни, что работают, другие, что платят и все дружно отдыхали от непосильного труда на почти бесплатных курортах. Вот, во времена этого бесплатного дефицита я и оказался на берегах Чёрного моря в доме творчества в Коктебеле. По карте – Одесса совсем рядом, но добраться из Крыма в этот город довольно сложно. Утомлённого созерцанием Карадага и посещениями волошинских мест, меня тянуло припасть к источникам вдохновения классиков нашей литературы. Мой покойный папа не простил бы мне, если б я не посетил эти святые места. «Per aspera ad astro» – это, Саша, значит: «Через тернии к звёздам». И я был в Одессе!
  Частный сектор, в виде ядрёной, щирой хохлушки, атаковал меня прямо на вокзале. За свои деньги я получил комнату, даже, с умывальником. Я бросил вещи и ринулся в город моих грёз.
  – Разве это – мой собеседник кивнул за окно – может сравниться с тем, прокалённым южным солнцем городом? Два дня  под палящими лучами я носился по всем местам, какие подбрасывала мне память. Я поздоровался с великим Дюком, стоял на знаменитой лестнице, с её высоты искал дымы «Потёмкина», растаявшие в «тумане моря голубом». Я посетил все места катаевского Пети, был на Большом фонтане и Молдаванке. «Привоз» он и есть «Привоз», описать такое, не нам с вами, это под силу только великим мастерам. Я топтал мостовые Дерибассовской, Мясоедовской и Ришельевской, любовался оперным театром, и вспоминал оперетту «Вольный ветер». Смотрел на памятники прошедшей войны, и в моих ушах звучало: «Ты одессит, Мишка…», – и тем же голосом – «С одесского кичмана…» и, уже другим, «Шаланды…». Я искал дух присутствия на этих улицах людей Бабеля, Катаева, Ильфа и Петрова, Багрицкого, Паустовского и Грина, Шолом-Алейхема и вашего Жванецкого. Я искал «пикейных жилетов» и в своём воображении видел город Черноморск из «Золотого телёнка». Я искал, казалось, давно забытое прошлое.
  – Саша, Вам знакомо чувство, когда Вы что-то ищете, находите, но уверенны, что это не всё, что чего-то всё равно не хватает, что-то ещё должно быть? Вот с таким странным чувством и начался мой последний день в этом благословенном городе, который, судя по газетам, я больше не увижу. Шаркая сандалиями по горячей пыли частного сектора, потеряв надежду вспомнить то, чего и не было, побрёл я в город моей мечты. Ночью поезд унесёт меня отсюда, а главного-то и не случилось. Я брёл тенистыми сторонами раскалённых улиц, так напоминавших город Черноморск, созданный в моём воображении классиками. Всё было узнаваемо, но чего-то, хоть убей, не хватало.
  – Шурик, простите, Саша, я люблю читать вывески и плакаты. Это даёт пищу для воображения, если оно у вас есть. Мой взгляд скользил по всем надписям, украшавшим и не украшавшим улицу. Внезапно, всё в этом мире случается внезапно, в моём мозгу заиграл корабельный сигнал «алярм», что в переводе значит «тревога». Взгляд забегал по надписям, выискивая причину возникшего неудобства. И, вот оно!!! Вот эта вывеска, вот этот дом! На невзрачном домишке с тополем у входа красовалась вывеска: «ЗАГОТВТОРСЫРЬЁ»! Никаких других ассоциаций в этом городе, кроме, как: «Рога и копыта» – вызвать в моей израненной душе эта надпись не могла. Фанфары протрубили «К бою!», старый конь начал рыть копытом, и у этой лошади мелькнула горделивая мысль: «Я вам, таки, покажу одесского юмору!»
  Я толкнул дверь под вывеской. В конце короткого полутемного коридорчика висела табличка «Приёмная». Напустив на лицо, сколько возможно при моей, как вы видите, внешности, простодушия, я скромно просочился в помещение.
  За столом с пишущей машинкой сидело юное создание. Беззащитная шея, растущая из растянутого ворота свитера, поддерживала аккуратную головку с тонким пробором гладко зачёсанных тёмных волос. Создание углублённо изучало какой-то учебник и появление посетителя не вызвало ажиотажа среди читающей публики. С мерзким чувством, что обижаю маленких, действительно смущаясь, я произнёс заготовленную фразу: «А Фунта видеть можно?»
Фея рогов и копыт дочитала незаконченную фразу, пальчиком поправила очки на переносице и подняла голову. В глазах её была неподдельная грусть.
  – Вы знаете, Фунт всегда  сидел. Он сидел при Александре Втором  "Освободителе",  при  Александре  Третьем "Миротворце", при Николае Втором "Кровавом". – Почти точно по тексту цитировала фея. – И при Керенском, и при нэпе. Конечно же, и при развитом социализме он тоже сидит.
  Не знаю, чего я ожидал, но стоял я с открытым ртом. Неизмеримая печаль по близкому, страдающему за други своя, была в её глазах. Обескураженный я оказался на улице. Восторг требовал выхода. Напротив был гастроном и там был один сорт шоколада. Молоденькая продавщица, почти копия моей феи, может и подружка, отпустила мне шоколадку, но этого казалось мало. Я засунул пятёрку под бумажную обёртку.
  – Что Вы ухмыляетесь, Саша! В те времена, Вы должны это помнить, бутылка вот этого самого ликёра, вот в этом самом кафе стоила столько со всеми их накрутками. – Указующий жест его завершился тем, что наши рюмки снова наполнились. Он поглядел в окно и на лице его мелькнула тень недоумения.
  – Когда я вернулся, предмет моих восторгов был снова погружён в чтение. Я молча положил шоколад на стол у её руки. Рука шевельнулась, протащила плитку по столу и скинула в ящик, где уже лежали плиток пять-шесть такого же шоколада. Фея тихо сказала: «Спасибо.» – и мы навсегда расстались.
  Весь день я бродил по городу. Мне было хорошо и я ничего не искал, и ничего не читал. Я впитывал в себя этот дух, этот стиль, этот город. Нежданно, как всегда на юге, стемнело и надо было идти собираться. Зажглись фонари, а в тёмных скверах засветились в кустах светлячки и где-то играл духовой оркестр.  Я пошёл назад по той же улице. Она была темна, только гастроном ещё работал. Я зашёл и у очаровательной продавщицы, вероятной подружки моей феи, купил шоколадку для приютившей меня хозяйки.
  Поезд уносил меня в южную ночь. Что-то мешало мне в кармане и я вытащил из него мягкую шоколадку – хозяйка моя осталась без моей признательности. Выпросив у проводницы стакан чая, я разорвал обёртку и что-то спланировало на пол. В тусклом свете плацкартного вагона я разглядел на полу свою пятёрку.