Мартиролог

     Она листала один за другим портреты. Это была тонкая графика, наброски пером, карандашные эскизы. Мужчины и женщины, пожилые, помоложе, но всех их объединяла какая-то безысходность, безнадёжность, потухшие глаза, низкие лбы, горькая складка у рта, морщинистые лица и особенно руки… Какое-то деградирующее племя перед лицом вечности. Ни на одном лице ни  улыбки, ни хотя бы искорки в глазах. Почему-то ей вспомнились работы художника Богомолова, которые она видела на одной из частных квартир, хозяин которой устраивал выставки авангардистов : портреты дебилов, недочеловеков, нечто среднее между обезьяной и первобытным человеком, ни единой мысли в глазах.  Нет, сходства, пожалуй. не было. Там – полная бездуховность, а эти портреты,  - что-то было в них неуловимое – страдание, душевная опустошённость, неизбывная русская тоска.  Казалось, что за плечами у каждого из этих людей большое горе, крушение надежды. Тут были и нищие, и портреты бомжей на фоне пивного ларька и набросок базара с толстой продавщицей у прилавка и стоящей перед ней женщиной средних лет, державшей в руках авоську с пустыми бутылками. Портретов было много, больше ста.  Бытовых сценок было мало, преобладали портреты. Она медленно рассматривала их, и с каждой минутой настроение у неё падало, даже сердце защемило.
     - Какая мрачная у вас муза, - сказала она художнику, который, стоя у мольберта угольком набрасывал эскиз  её портрета.- Трудно представить, что ваши сказочные зверюшки и эта портретная галерея нарисованы одной рукой.
      С Георгием, так звали художника, она познакомилась на выставке камней в Мухинском училище. На лестничной площадке перед входом стояли с картинами и этюдами художники и художницы разного возраста. Высокий худощавый мужчина лет сорока пяти -пятидесяти развешивал небольшие, аккуратно вставленные в рамки акварели или рисунки котят, щенков, невиданных птичек, бабочек, букашек. И были они настолько красочными, необыкновенно выразительными, каждый со своим характером, что она невольно остановилась, - посмотреть внимательнее. Разговорились. Георгий, как  оказалось, раньше работал художником в одном из издательств детской литературы. В начале девяностых  издательство прекратило своё существование, и он лишился  работы.  А сейчас перебивался временными заработками и заказами. Для Нины же эта встреча была большой удачей. Она заканчивала книжку  стихов и рассказов для самых маленьких детишек, и искала художника – оформителя. В издательстве ей дали несколько телефонов, она посмотрела работы, но как-то они ей показались малоинтересными. И тут вдруг такая удача! Ну, просто живые глазёнки смотрели на неё из каждой рамки, то весёлые и задорные, то грустные, то капризничающие…Георгий охотно взялся за работу, принося всё новые и новые эскизы. Когда же рисунки были готовы и отданы в издательство,  предложил написать её портрет. Она согласилась, и сегодня впервые пришла в его «мастерскую». Это была большая, метров двадцати пяти, комната в коммунальной квартире  в центре города. Стол, стул, кресло-кровать, стенка - всё старое, потрёпанное,  -  большое окно, выходящее  во внутренний  дворик с немытыми стёклами - и картины, картины, картины…
      - Время было такое, Нина Дмитриевна. Середина девяностых, страшное время.
      - Вы это мне говорите? – Усмехнулась она. – Вроде бы, мы современники, а по науке удар был нанесён одним из первых.
      - Может быть, может быть, но если бы вы знали…
Он замолчал, сразу погрустнев, и после долгой паузы продолжил.
       - Понимаете, я был весьма успешным по жизни. Академия художеств, сразу художник в  ленинградскойт редакции, заказы, заказы… Даже в союз художников приняли, Ветрогонский дал рекомендацию. Женился, двое детей – мальчик и девочка, погодки. Жена – экскурсовод, тёща… Ну, вроде бы всё, что мог желать приезжий из небольшого городка под Вологдой.  И вдруг – всё начало крушиться. Сначала жена ушла, -нашла себе где-то хозяина бензоколонки, забрала детей и уехала в Германию. Нет, по отношению ко мне она поступила даже благородно, разменяла квартиру, оставила мне вот эту комнату, хотя тёща протестовала – уж очень она меня не любила, ну, да бог с ней, давно её нет. Конечно, основания у неё были…Редакционная богема, пили всё время по поводу и без повода, я не отказывался. Да и жену я не осуждаю. Что было, то было…
     Он  снова замолчал…Она с изрядной долей  сарказма произнесла.
     - А эти портреты? Собутыльники?
     - В общем-то так, но, знаете, Нина Дмитриевна, - это же мартиролог.
     - Мартиролог? –Её брови в недоумении взлетели вверх. – Это что, жертвы блокады, войны?
     - Нет, нет. Это долгая история. -  Он отложил в сторону уголёк, посмотрев в окно.
Уже смеркалось, но электричество ещё не включили, и только фары и поворотные огни  машин, медленно тянувшиеся по обе стороны  Садовой улицы, яркими огоньками разрезали полумрак. Георгий встал и включил люстру. Штор в комнате не было. Она молчала, чтобы не отвлечь его от воспоминаний.
      - Да. После развода с женой покатился я вниз, подруги менялись чуть не каждый день, льстило им, что я художник, хотелось портрета или хотя бы рисунка… И погружался я в эту трясину всё глубже. Последняя подруга…Даже сейчас вспомнить страшно.  Жила она у меня уже недели три, какие-то деньги вначале у нас были. Потом говорит: « Поедем к моему бывшему сожителю, вещи заберу». Приехали на Обводный, звоним, никто не открывает, она дверь чем–то вроде отмычки открыла, вошли… Квартира то ли на расселении, то ли ограблена, ну, ничего нет ни в одной комнате, одна металлическая кровать без сетки и матраса, а в кухне, около плиты  на полу запёкшаяся кровь…Что там было? Быстренько выскочили, захлопнула она дверь - и ко мне. Приходим, соседка телеграмму протягивает – мама умерла! Подруга достаёт из сумки бутылку самогона, помянули мы маму, я, правда, немного выпил,  а она почти всю бутылку. Потом закрыл её в комнате, чтобы не выходила, - соседям не мешала, и на вокзал – за билетами. Возвращаюсь, открываю дверь…Она лежит на диване, пена на губах, и уже похолодела.
        Нина Дмитриевна вздрогнула, пристально посмотрела на него, но промолчала, подумав, что Георгию нужно поделиться, выплеснуть эти тяжёлые воспоминания, просто выговориться. А он продолжал.
    - Что делать? Пошёл к участковому, показываю телеграмму, рассказал про подругу. Он спокойно так спрашивает: «Что пили?». Ну, сказал. Там около Апраксина двора самогоном в открытую торговали. Приехала милиция, следователь, всё осмотрели, вызвали спецтранспорт, забрали  её тело в морг, а я поехал в Тотьму. Похоронили маму, - её весь город знал, она ведь была начальником гороно, а до этого - учитель литертуры, директор школы. Ученики её пришли, коллеги... Каждый день яходил на кладбище, возьму бутылку, сижу, поминаю...И до того одиноко,что слёзы  льютмся сами. Порой даже засну на её могилке.  А на седьмой или восьмой день на кладбище,  поминаю… А к могилке напротив женщина подошла, ну, постарше меня лет на восемь- десять, миловидная такая…Муж у неё там был похоронен, утонул по пьянке несколько лет назад. С кладбища я и поехал к ней, да там и остался  почти на десять лет. Звали её Верой.
     Он замолчал, что-то быстро рисуя на загрунтованном картоне. Нина Дмитриевна пристально рассматривала один из листов альбома – акварель. На полянке, окруженной густыми тёмными елями,  на пенёк присела женщина, задумчиво смотревшая в тёмную чащу леса. Рядом с ней стояла пустая корзинка, а женщина смотрела в тёмную, беспросветную чащу, как будто предвидя свою судьбу. И во взгляде была такая боль…
    - Это она? – спросила Нина Дмитриевна? И что же случилось?   
    - Да, она. Что случилось? Случай, нелепый случай. Хотя, почему нелепый? Может быть, всё предопределено. Как и встреча с Верой. Я в тот момент был не то, что никакой, а просто в отчаянии. Не знал, ни что делать, ни как жить дальше, я просто не представлял себе, как  буду жить без мамы. Полный вакуум в душе. Хотя я ведь с семнадцати лет с ней не жил, как уехал учиться в Ленинград, так и виделись только наездами. А вот  тут… Вот тут-то и появилась Вера, ну, просто как надежда она мне была послана, не знаю кем, богом  ли, дьяволом или просто  его величеством - случаем.  Мы прожили почти десять лет, пока она…Зимой было дело. Вера меня всегда понимала, никогда мне не противоречила, всё позволяла. Всегда соглашалась со мной, а в этот вечер. Кончилась у нас водка, а душа горит, нужно добавить. Я ей говорю, - сейчас схожу в магазин, - куплю. «Нет, я пойду с тобой». А я ждать не стал, ушёл. Выхожу из магазина, а она лежит на ступеньках. Гололёд был сильный, поскользнулась, упала и сломала себе шейку бедра. Вызвали скорую помощь, поехали в больницу… Ну, Вы представляете себе, что это такое. Сначала на вытяжке лежала недели три, потом операция, костыли…Вроде бы получше стало, ан нет   Не смогла она пережить эту травму, - инфаркт, скорая приехала, а её уже нет.
     Он отложил уголёк и встал.
   - Закончим на сегодня, что-то я устал. Хотите чаю? Только не отказывайтесь. Пожалуйста.
   - Да, нет,  с удовольствием выпью.
     Она отложила папку с портретами на стол, походила по комнате, в задумчивости посмотрела в окно. Уже включили освещение,  медленными крупными хлопьями падал снег, как бы пытаясь закрыть всю городскую грязь. Вошёл Георгий с чайником в руках, достал из стенки один бокал и одну фарфоровую чашку с блюдцем, поставил на стол коробку с эклерами.
    - Вам покрепче? Я-то пью настоящий чай, чтобы был темно-коричневый, но только иногда, когда перед этим ничего не выпил покрепче.
    - А что чифирь не заменяет то, что покрепче?
    - Нет, не заменяет. Нельзя совмещать эти напитки.
    - Неужели? А мы как-то были в Баку на конференции, пригласили нас в ресторан. Азербайджанцы заказывают коньяк и  горячий крепкий чай. Так и пьют – тост с коньяком - и тут же горячий крепкий чай. И не пьянеют.
   - А я если выпью одновременно, то могу и в обморок упасть.
      Она с удивлением посмотрела на Георгия. Конечно, крепышом его назвать было нельзя, он скорее был астенического строения, особенно выделялись руки с тонкими длинными пальцами, аккуратно подстриженными ногтями, перепачканные кое-где гуашью и угольком. Но чтобы упасть в обморок от крепкого чая!
   - Не удивляйтесь, Нина Дмитриевна. Вы здесь просто не представляете жизнь народа, а я окунулся туда с головой. Удивляюсь, что выплыл. Да, впрочем, и в городе…Только тут  была богема, а там…Беспробудное пьянство. Страшное время было, особенно середина девяностых, - снова повторил он.- Как-то на новогодние праздники как начали пить, так и не могли остановиться, пропили мы с Верой всё: ни копейки нет,  ни куска хлеба… И занять не у кого, ну, ни у кого денег нет. Мы три дня голодали, только воду пили. Правда, очистились, протрезвели. Есть хотелось, просто жуть. Одел ватник, вышел пройтись, думаю, вдруг кого-нибудь встречу, или бутылки попадутся - сдать. Но это не Питер. Бутылки нарасхват   Иду… Всего-то часов семь вечера. А на улице – ни души. Замерз, дрожу, живот от голода сводит.  Решил вернуться. И вдруг – вижу: на дороге лежит картофелина, одна, замёрзшая, да такая большая. Я схватил её, прижал к себе и бегом домой. Сварили мы её, а она мёрзлая, сладенькая… Разделили пополам и съели.
   - На что же Вы жили? Вера тоже не работала?
   - Нет, Вера работала на железной дороге, в контейнерной. Да ведь зарплату задерживали иногда месяцами, а мне шурин - брат жены - присылал деньги – я комнату свою сдал одному иногороднему студенту, а он их получал и мне присылал, правда, иногда не всю сумму. Тоже грешил порой. А картофелина нас спасла. Кто мне её послал, не знаю. Наверное. мамочка моя, - он усмехнулся, - но не манну небесную, а крахмал. А на следующий день почта заработала, и мне от жены пришёл перевод – у неё кто-то купил одну мою миниатюру. Так и выжили.
    - Ну, это прямо-таки святочный рассказ, - прервала его Нина.
    - Да, похоже. Но это же быль. Деньги пришли, а у нас новое горе – у Людмилы – Вериной дочки- муж скоропостижно скончался. Выпили они, легли спать, ночью вышел он на веранду- они в частном доме жили,- плохо ему что ли стало… Поближе к утру  Людмила видит, что его нет, открывает дверь, а он уже  не с нами. Вот тогда я и нарисовал первый портрет. А потом, как началось! Один за одним, одна за другой! Даже представить себе трудно. Каждый день что-то происходит. То девятый день, то сороковины, то годовщины, то новопреставленный раб божий… Ну, просто не просыхали. А ведь ещё и именины, дни рождения, праздники. Пьёшь, пьёшь… То за здравие, то за упокой.
      По мере того, как он говорил,  в душе у Нины боролись два чувства – жалость перемежалась с нарастающим раздражением, даже каким-то презрением к слабости этого безвольного мужчины: «Да он же просто алкоголик,-подумала она.- Хронический алкаш!».
   -  Зачем вы мне всё это рассказываете, Георгий?
      Он вопросительно с недоумением взглянул на неё.
   - Так вы же сами просили рассказать, про  мартиролог. 114 портретов! Все из нашего окружения. Как кто умрёт, -  портрет. А однажды я подсчитал, просто ужаснулся и говорю Вере: « Ты знаешь, а ведь уже 114 человек умерло. Это меньше, чем за десять лет!» Она даже руками всплеснула: «Неужели сто четырнадцать?». А потом так тихо-тихо и говорит: «Сто пятнадцатой я буду». И заплакала. Предчувствовала.
      Он вздохнул, отвернулся к окну, и Нине показалось, что его плечи вздрагивают.  Она встала, наигранно улыбнулась, сделав вид, что ничего не замечает:
   - Засиделась я у вас тут. Пора домой.
    Вышли в прихожую, он снял с вешалки шубу,  подал ей.
   - Я провожу Вас, прогуляюсь. Зайду в рюмочную, тут рядом. Что–то душу разбередили воспоминания.
   -  А как же чай, - спросила она, с плохо скрываемым раздражением и изрядным ехидством,- не боитесь упасть в обморок?
   - Нет, Нина Дмитриевна, ничего не боюсь, чего только не было в жизни. Если вспомнить…Вот только вспоминать не хочется. Когда в следующий раз придёте позировать?
   - Ещё не знаю, созвонимся.
     Она была очень занята по работе, неделю пробыла в командировке в Москве, так прошло дней десять. В ближайшую пятницу, поразмыслив над делами, позвонила художнику, чтобы договориться о встрече, решив, что в  субботу или воскресенье в первой половине дня может  пару часиков посвятить портрету. Его дома не было. Часов около десяти, наконец, он подошёл к телефону, но, как ей показалось, говорил медленно, как бы подбирая слова, хотя произнёс, что очень рад её звонку. Договорились о встрече в воскресенье в полдень. Он открыл ей дверь, приветливо улыбаясь. Войдя в комнату и усевшись в кресло, она снова попросила посмотреть альбом с портретами.
  - Вы действительно хотите? – спросил он несколько колеблясь.- Мне показалось, что он произвёл на Вас тягостное впечатление.
   - Не без этого, конечно. Да, пожалуй, не столько сами портреты, сколько Ваш рассказ. Эту святочную историю я вспоминала несколько раз, и знаете, как-то плохо верится, что человек с таким талантом…
    - Это всё чистая правда, Нина Дмитриевна, чистая правда. Потом жизнь как-то наладилась. Когда же Вера ушла на пенсию – в молодости работала с проф. вредностью, мы поменяли её двухкомнатную квартиру на однокомнатную с доплатой и зажили совсем хорошо. Дачка у неё была небольшая, любила она в грядках покопаться.
    - А Вы?
   - Я? Я-то нет. Я больше за грибами, в лес. Да, впрочем, и в городе грибы собираю -  в Парке Победы  - их море, да и на газонах много шампиньонов.
   - И Вы их едите?! – воскликнула она с легким ужасом. – Они же все загрязнены тяжёлыми металлами, не говоря уже о собаках.
   - Кто Вам это сказал? Я их столько съел! И до сих пор жив и здоров. Нет, Нина Дмитриевна, далеки Вы от народа, как декабристы, произнёс он,  -взяв кисть в руки  и смешивая  на  палитре краски. – Очень далеки.
     Он вспомнил похороны Веры,  свою полную растерянность, опустошённость.
   - Когда Вера умерла, я просто не знал, что делать.  В полной прострации, я сидел и плакал. Пошёл в магазин, купил бутылку, предлагаю всем выпить  - помянуть. Хорошо, что   Людмила дочь приехала быстро. Они вдвоём с соседкой  всё и организовали, и в церковь сходили, панихиду заказали. А я… как  будто душу она мою забрала.
    У него дрогнул голос, он замолчал, дрожащей рукой нанося мазки на холст. Минут через пять продолжил.
   - Смутно помню эти дни. Пока были деньги, куплю бутылку, угощаю всех, прошу помянуть… Ну, а у нас у русских, - как? Выпили - кто в раздумье, кто в веселье, а большинству же кулаками нужно помахать. Сколько раз меня били! Вера-то она приучила меня пить дома, а без неё – приду домой, и такая тоска…Снова к ларьку, к людям…А там, - и он безнадёжно махнул рукой.
     Чтобы прервать этот поток воспоминаний, от которых уже не жалость, а ком тошноты подступал к горлу, она встала.
   - Что-то я устала сидеть, похожу немного. А пейзажи у вас есть? Можно посмотреть?
   - Есть немного. Мало я их писал. Этюды.
     И он достал несколько работ, повернул их к свету. Пейзажи были мрачные, сумрачные, написанные в серо-коричневой гамме. И только на одной картине – голубые зимние  сумерки опустились на видневшиеся вдали берёзки, а на переднем плане, над горизонтом яркой точкой светилась единственная звездочка.
   - Вот эта работа мне нравится. И как Вы её назвали?
    Он опустил глаза.
   - "Вера", конечно. Знаете, я однажды проснулся от голоса. Кто-то позвал меня, так отчётливо. Встал – никого. Один. Вышел во двор, часов одиннадцать было, - никого. Небо голубое, матовое, снег серо-голубой, а на горизонте – единственная звезда. Вбежал домой, схватил мольберт и краски, и пишу… А утром как ни посмотрю  на картину, смотрит на меня звезда, как будто просит: «Уезжай, уезжай». Свернул я холст, сложил портреты в папку, нашёл мешок, сумки почему-то ни одной не было, заглянул в кошелёк, а там рубля три всего… На вокзале  подошёл к поезду,  проводнице показываю членский билет союза художников. Жалостливые у нас женщины, добрые. Пожалела, пустила, кормила меня всю дорогу. Я карандашом набросал её портрет - подарил. Пришли её товарки, обмыли…На метро денег дали. Вышел я на Сенной, посмотрел по сторонам, чувствую -дома, домой вернулся.
   - Ну, и что же Вы  делали дальше? –поинтересовалась она, не отрывая взгляда от вечернего пейзажа.
   - Дальше? Как говорится, дальше- больше. Пришёл дмой, говорю квартиранту, что нужно ему освободить комнату. Посмотрел на себя в зеркало…Под глазом фингал, на лбу ссадина, два зуба выбиты… Где? Когда? За что? Ничего не помню. Спрашиваю про деньги, квартирант говорит, что заплатил шурину за  два месяца вперёд, и мне он ничего не должен. Звоню шурину, а он – в запое. Говорит, что денег нет, не работает, перебивается кое как. Ждёт, что сестрица подкинет ему с оказий сотню- другую марок. А пока – собирает бутылки у Витебского вокзала.  Думал-думал, взял папку с портретами пошёл в союз художников, благо, что рядом. Так охранник меня туда даже пускать не хотел, долго рассматривал удостоверение. Председатель посмотрел на меня с изумлением: « Жив? А тут ходили слухи, что ты умер». Я ему протягиваю альбом, говорю, что хотел бы выставку устроить. А он мне в ответ: «Выставку? А спонсор есть? Слушай, Жора, давай о выставке  в другой раз. Сейчас ко мне из мэрии должны придти». Правда, сто рублей дал. Это было спасением. Представляете, Нина Дмитриевна, у меня даже паспорта не было в тот момент, вернее был, но просроченный. В своё время не обменял. Да опять женщина выручила, встретил в союзе Лору, в молодости натурщицей была в академии, теперь искусствовед, обрадовались друг другу, обнялись... Она вся вбриллиантах, шикарная женщина и я... Поняла всё сразу, протянула 500 рублей, сама, ни слова не говоря..
    Ей осточертело уже слушать его стенания  о «неправильно прожитых годах», и  она прервала его монолог.
   - Ну, и когда же мы сможем полюбоваться шедеврами графики Георгия Ветренного? Есть надежда?
   - Есть, есть. Скоро должна быть. Лора написала статью к каталогу. Самому даже не верится. Вот только…-Он замялся. – У меня сейчас некоторые финансовые затруднения. Нина Дмитриевна, не могли бы Вы мне выдать небольшой аванс, так сказать, подкормить музу.
   «Выпить захотелось алкашу», - с неприязнью подумала она, взяв со стола сумочку и, открыв кошелёк, молча протянула ему тысячерублёвую бумажку. Он жадно схватил её чуть дрожащей рукой, свернул и сунул в  карман тёмно-серой рубашки в клетку.  В эту минуту зазвучало «Адажио» Альбинони. «Как кстати», - подумала она, открывая мобильник.
   - Извините, Георгий, мне пора.
Ей показалось, что и он вздохнул с облегчением.
    Кстати, а сколько Вы просите за «Веру»?
   - Нет! – громко ответил он ей в ту же секунду. – Никогда «Веру» не продам, ни за какие деньги.
   - Жаль, я бы не отказалась,- сказала она.- Ну, прощайте, раз «сеанс окончен».
      И она вышла, зная, что здесь она больше не появится.
      Месяца четыре спустя,  утром, собираясь на работу, она услышала по радио объявление, что в сегодня в выставочном зале Союза художников на Мойке состоится открытие посмертной выставки  Портрета петербургского художника   графика Георгия Ветренного.
    «Посмертной, - подумала она, - допился Георгий. Или что-нибудь случилось? Надо будет зайти взглянуть».
      Экспозиция открывалась живописной работой голубые сумерки со странным названием «Вера». За ней следовали  графически портреты из альбома «Мартиролог». Последняя картина…- да это был её портрет!  На малахитово- зелёном с черными переливами муаровом фоне  была изображена женщина с золотисто-каштановыми волосами с золотым перстнем  с  крупным изумрудом на руке в переливающемся золотисто – зеленом сказочном наряде. Холодный взгляд зелёновато-серых глаз строго смотрел  на зрителя, казалось, проникая в душу.
« Просто хозяйка медной горы», -  подумала Нина Дмитриевна. Георгий назвал картину «НАДЕЖДА», все буквы были заглавными.     «Надежда? – подумала Нина. – Почему надежда? Уж лучше бы «Несбыточная надежда».