пусть он придёт

«…И вдруг, ни с того ни с сего - разве что так ярко светило солнце - ему захотелось погладить голубя, что купался в луже. В последний момент рука отдернулась, при мысли, что тот - тотчас же улетит. Виданное ли это дело – гладить птиц? Птиц обычно режут, а потом они, уже освежеванные и дезинфицированные, лежат на прилавках магазинов».  -

Пишу…  Пишу не как бы мне хотелось, а как выходит. Потому что я не знаю, как бы мне хотелось. Пишу по-своему. Да так, что  порою сам не свой от написанного . Одно предложение подхлёстывает следующее, и никто  не остаётся в обиде – вот он мой стиль письма, хотя я и не писатель. Писатели – публикуются, я же – насквозь пропитан воздухом пустой сцены. На ней сроду не проходило ни одного представления, и вообще, откуда известно, что эта сцена – самая настоящая, а не какой-нибудь скрипучий  помост в  полутемном актовом зале  закрытого навсегда районного дома  культуры?  И единственный актёр, несмотря на сие знание, всё же с опаской выходит на сцену, оглядываясь вокруг по сторонам – вот ужас, если кто-нибудь тут окажется из зрителей! Но убедившись в одиночестве, он начинает. Смелеет на глазах, точнее при их полном отсутствии. Да так смелеет, что представляет перед собой всех этих неявившихся  зрителей и даже умудряется при этом не упасть в обморок. Только лёгкое головокружение, которое он устраняет взглядом в неподвижную точку. Ему очень легко выбрать эту неподвижную точку, так как всё в зале является неподвижным. Мечется один его голос, с потоками воздуха ударяясь об облупленные стены зала. «Всё это очень дурно» - слышится ему отклик многочисленных зрителей, так если бы они пришли. И он почти верит ему. Верить не до конца помогает забытое прямо перед сценой  зеркало – его не вынесли только потому, как зияющая глубокой чернотой трещина пошла по его правдивому лицу. В этом зеркале игра актёра отражается  совершенно беспристрастно. Но стоит играющему повернуться к зеркалу спиной – как вновь в голове доносятся эти разные реплики: «до чего же это ужасно!», «не верю!», «браво!» и даже «бис!». И приходится ему всё это переживать: то сокрушаться, а то  кланяться в променаде славы, причём порою и то, и то -  одновременно. А позже, когда бурные аплодисменты пустого зала уже давно как смолкнут, и пропадёт в  безвестности даже их эхо – актёр вновь почувствует себя маленьким человечком. Одиноким-одиноким человечком, у которого между двумя коротенькими выходами на сцену – ничего-то и нет. Ни дома и ни гостиницы, ни любимой, и не той, которую бы он мог ненавидеть… Ни радости и не печали, а только тупое мучительное ожидание чего-то… То ли слова, то ли движения губ… А может просто – отворяющейся сквозняком двери... Или скрипа её… Чего-либо. Но ничего нет. И вот он, наконец, снова идёт на сцену…

«Как это красиво – когда с земли взлетают вдруг голуби! Все как один – в синее небо.  Самый распрекрасный салют – ничто по сравнению с этим. Крыльями шурша,  поднимаются над весёлым парадом деревьев – куда бы еще перелететь? Где то место, где есть вода и зерна? Где тот человек, что хочет быть другом? Не улетим, когда он войдёт в наш кружок. Впустим его в нашу стаю. Пусть он придёт."