О символизме в пушкинской прозе. Часть 2

               *   *   *


               Но прежде нам необходимо рассмотреть одно документальное свидетельство выявленного происхождения символической структуры “Повестей… Белкина”, оставленное самим их автором, как это имело место и в случае с богослужебным использованием молитвы св. Ефрема Сирина. Это свидетельство заключено в письме Пушкина П.А.Плетневу, написанном где-то накануне 16 февраля 1831 года – в пору между завершением в основном прозаического “болдинского” цикла и подготовкой его к печати. Речь в письме идет о намерении Пушкина выпустить книгу к Святой неделе, к Пасхе. Здесь, по-видимому, Пушкин имеет в виду западноевропейскую традицию устраивать пасхальные книжные ярмарки (в честь воскресшего Слова!) и к этому событию приурочивать выход новых книг. Срв. заметку о Лейпцигской книжной ярмарке из “Литературного листка” В.Менцеля, напечатанную в том же году в новорожденном “Телескопе” (Лейпцигская Пасхальная Книжная ярманка 1831 года // Телескоп, 1831, ч.3, № 9).

               Ровным счетом никакого развития этот замысел Пушкина не получил. Подготовка к выпуску “Повестей…” началась лишь полгода спустя. Позволительно поэтому усомниться в серьезности этого плана. Письмо Плетневу, наполненное финансовыми расчетами, в этом пункте имеет, скорее, не деловой, а комментирующий характер. Уже при самом поверхностном взгляде оно сообщает о связи замысла цикла с событиями Пасхи и Четыредесятницы.

               Но, далее, мы можем убедиться, что это письмо содержит указание и на богослужебную практику, ставшую основой структуры цикла. Пушкин уверяет своего петербургского корреспондента, что вышлет ему рукопись “на второй неделе” – и к этому туманному указанию не добавляет ни слова! Когда нет дополнительных пояснений о точке отсчета времени, это означает, что речь идет о чем-то само собой разумеющемся. Как правило, исходя из наших современных приблизительных представлений о тогдашнем календаре, предполагается, что здесь имеется в виду “вторая неделя” Великого Поста, который в этом году начнется 2 марта… Сразу возникает вопрос: почему Пушкин с такой определенностью назначает такой отдаленный срок, да еще собираясь высылать всего лишь перебеленную рукопись тоненькой книжечки? И сколько же времени, спрашивается, он отводит на ее издание?!

               В этом году Пушкин обвенчается с Н.Н.Гончаровой: в среду 18 февраля. Это был исход “мясоеда”, самая последняя неделя перед Великим Постом, когда можно было еще совершать бракосочетания, – на масленой уже было нельзя (этой неделе у Пушкина соответствует повесть о неправильной, незаконной женитьбе!) – и первый же день этой недели, когда можно было венчаться (в понедельник не советовало суеверие, во вторник, перед постным днем, не позволяла Церковь). Да еще и матушка невесты, Н.И.Гончарова почему-то вздумала было отложить венчание и в этот, чуть ли не последний из дней (Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина... Т.3. С.306). Подумать только: в какие-то два-три дня могла диаметрально противоположным образом решиться вся дальнейшая судьба нашего автора!

               И одновременно же это была… вторая приготовительная неделя (=седмица) перед Великим Постом. “Тайна второй недели” – так, уважаемый читатель, можно было бы назвать настоящую главку (срв. название автобиографической повести “кавалерист-девицы” Н.А.Дуровой: “Невыгоды второго посещения”).

               Слово “неделя”, как мы знаем, имеет двоякое значение: в церковном обиходе оно означает воскресные дни, а в светском “неделей” называется то, что в Церкви – “седмицей”. Вряд ли Пушкин в письме Плетневу указывал точный день высылки рукописи – второе воскресенье, когда совершается богослужение Постной Триоди, то есть 15 февраля. Скорее всего он, как и все мы в подобных случаях, указывал приблизительный срок, когда сможет это сделать – вторую “седмицу”, которая, само собой, шла за второй приготовительной “неделей”, неделей о блудном.

               И действительно: если бы Пушкин всерьез собирался выслать рукопись на второй неделе Поста, а потом издать ее к Пасхе – то это означало бы, что на прохождение книги через цензуру и печатание оставалось бы… всего 5 недель! Такой опытный литератор, как он, не мог считать этот срок реальным. “Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два”, – твердо заявлял он той же Надежде Дуровой (в письме перед 25 июня 1836 года), когда начинающая писательница требовала ускорить выдачу в свет своих “Записок”. Да тут и не требуется никаких теоретических выкладок, можно просто сравнить: Гоголь сообщал Пушкину, что вручил рукопись “Повестей…” Плетневу 21 августа; билет на выход книги в продажу был выдан 23 октября (А.С.Пушкин “Повести Белкина”. М., 1999. С.226, 228). Книга издавалась ровно 9 недель, то есть почти вдвое дольше того срока, который предполагался якобы Пушкиным! И наоборот, если речь идет, как мы думаем, о второй подготовительной неделе перед Постом – то к “производственному циклу” прибавляются еще 3 недели. 8 недель выглядят уже реальным сроком, который мог назвать Пушкин.

               Таким образом, письмо Плетневу убедительно доказывает, что Пушкин ориентировался на подготовительные седмицы перед Великим Постом, и более того, связывал с ними замысел своего сборника. Отметим еще, что письмо написано до 16 февраля, понедельника, то есть на первой “седмице”. Можно было бы сказать просто: “на следующей неделе”, и если Пушкин этого не сделал, то это лишний раз подтверждает литературно-комментирующий характер его мнимого “плана”. Такие комментирующие указания (о “белых местах”), среди сугубо деловых, можно встретить и в других, уже серьезных письмах Плетневу летом 1831 года по поводу издания “Повестей…”




               *   *   *


               Схема, которую мы предложили, наглядно показывает, в чем состоит различие между реальной последовательностью повестей в цикле и последовательностью символической – последовательностью соответствий евангельским чтениям. Повести Пушкина у нас на диаграмме расположены против часовой стрелки, “пОсолонь” – соответствующие им “недели” следуют в обратную сторону. Для того чтобы “прочитать” повести в порядке их символических соответствий, нужно начать с первой – перенестись сразу к последней и затем подниматься в обратной последовательности оставшихся повестей. Но можно начинать сравнивать и с другого “начала”: не формального, а содержательного – не с начала богослужебных чтений, а с начала всемирной истории. Нечто подобное происходило тогда, когда Пушкин заносил на бумагу текст своих повестей.

               Историк литературы сразу узнает в этой закономерной вариативности движения по лабиринту нашей диаграммы черты творческой истории цикла. Повести Пушкина написаны вовсе не в той последовательности, в какой были потом изданы автором. Он начинал не с “Выстрела”, а как бы “из середины” – с повести “Гробовщик”.

               Теперь нам нетрудно понять, почему это произошло. Ведь повесть “Гробовщик” соответствует чтению о Страшном суде – притче об абсолютном конце всемирной истории. И поскольку Пушкин создает свою цепочку повестей-соответствий евангельским чтениям в обратном порядке, то он начинает – с конца. Предложенная нами диаграмма доказывает, что весь состав будущих “Повестей… Белкина” уже находился перед мысленным взором писателя, когда он приступал к их созданию в сентябре 1830 года…

               Повесть “Гробовщик”, согласно помете под рукописью, в Болдино написана первой. На ее последней странице набросан список остальных повестей, в котором она стоит в начале – и зачеркнута, как уже готовая (VIII, 581, 639). Следующим будет перенесен на бумагу “Станционный смотритель”, за ним – “Барышня-крестьянка”. Как видим, хотя писанный порядок отличается от печатного, но Пушкин нисколько не отступает от того порядка, в котором его повести соответствуют евангельским чтениям.

               Тем не менее в упомянутом плане – первом, приблизительном, не конца осуществленном плане “Повестей… Белкина” (тогда даже и названия такого не существовало) – встречается одно противоречие нарисованной нами картине. После “Гробовщика” в этом плане идет сначала “Барышня-крестьянка”, а уже потом – “Станционный смотритель”. Две “очередные” повести поменялись местами. Почему? Вторая из них, “…Смотритель” тоже зачеркнута как написанная, а первая, “Барышня…” – нет: написав ее, третью по счету повесть, Пушкин набросал новый план, и возвращаться к старому плану, чтобы помечать написанное, уже не имело смысла (Петрунина Н.Н. Когда Пушкин написал предисловие к “Повестям Белкина” // Временник Пушкинской комиссии. 1981. Л., 1985. С.45-47).

               Чем же объясняется эта перестановка? Может быть, Пушкин планировал писать эти повести в другом порядке? Наша диаграмма кладет предел этим догадкам: коль скоро Пушкин держал в уме сразу две последовательности – прямую и обратную, то при записывании только одной из них легко можно было перепутать порядок. То, что две повести в плане поменялись местами, – служит ярким свидетельством существования скрытой, символической последовательности соответствий повестей евангельским чтениям, которая здесь прорвалась на поверхность. Ведь “Барышня-крестьянка” соответствует притче о мытаре и фарисее, а Станционный смотритель” – притче о блудном сыне. А они, как мы знаем, в порядке недельных богослужений идут одна за другой именно в этой последовательности.

               Так были написаны первые три повести цикла. А затем повторяется почти то же, что происходит, когда символический порядок “болдинских” повестей требует перейти от “первой” повести, “Выстрел”, сразу к “последней”, “Барышне-крестьянке”. Только здесь, в процессе записывания повестей, Пушкин переходит от “последней”, какой она стала в окончательной редакции, к “первой”.

               В линейной проекции цикла это точка, где разрывается круг, изображенный на диаграмме. Как раз в повести “Барышня-крестьянка” можно найти иносказательное отражение того, что структура “Повестей… Белкина” представлялась Пушкину не линейной, а круглой. Алексей Берестов обучает мнимую неграмотную крестьянку чтению и письму и радуется ее быстрым успехам. “В самом деле, НА ТРЕТЬЕМ УРОКЕ Акулина разбирала уже по складам «Наталью, боярскую дочь», прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и КРУГЛЫЙ ЛИСТ измарала афоризмами, выбранными из той же ПОВЕСТИ”. Исписать “круглый лист” – значит “с обеих сторон”, и внутренняя форма этого фразеологического выражения соответствует представлению повестей на круговой диаграмме, в противоположность линейному. Вот почему выражение это соединяется с упоминанием “повести” – повести Карамзина “Наталья, боярская дочь” (как бы прообразующей, в отличие от его же повести “Бедная Лиза”, благополучный исход любовных приключений персонажей “болдинских повестей), – а “третий урок” лже-Акулины напоминает, что сама эта повесть Пушкина пишется третьей по счету.

__________________________________

Э к с к у р с  V.  О ПРЕДШЕСТВЕННИКЕ БЕЛКИНА ВО ВСТУПЛЕНИИ К ПОЭМЕ “РУСЛАН И ЛЮДМИЛА”. Текст см.: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-02-25 .
________________________


               Замечательно, что именно в этом пункте замысла Пушкина, после написания “Барышни-крестьянки”, как показывает первый, из упомянутых нами, план цикла, происходят серьезные колебания. Пушкин не стал писать той повести, заглавие которой у него обозначено следующим в плане, а написал повести “Выстрел” и “Мятель”, которых там нет. Можно лишь догадываться, в развитие гипотезы, уже очень давно высказанной исследователями, что это связано с попыткой Пушкина открыто отразить в ненаписанной повести эпоху политических заговоров конца 1810-х – начала 1820-х годов (Оксман Ю.Г. Повесть о прапорщике Черниговского полка: Неизвестный замысел Пушкина // Звезда, 1929, № 7; он же. Комментарии // В кн.: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 6 тт. Т.4. М.-Л., 1936. С.768-769; Томашевский Б.В. Примечания // В кн.: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 тт. Т.6. Л., 1978. С.541).

               Частично этот замысел, обозначенный в плане заглавием “Самоубийца”, был реализован в повести “Выстрел”, в которой, по меткому замечанию другого исследователя-пушкиниста, в чрезвычайно сконцентрированном виде изображена “вся эпоха этих походов и заговоров” (Гроссман Л.П. Исторический фон “Выстрела”. (К истории политических обществ и тайной полиции 20-х годов) // Новый мир, 1929, № 5. С.222). Мы же, со своей стороны, хотели бы обратить внимание, что в плане соответствий программе евангельских чтений четвертая, ненаписанная “Повесть… Белкина” должна была отвечать библейскому сюжету о грехопадении Адама и Евы. Это всемирно-историческое событие может рассматриваться как своего рода самоубийство.

________________________________

Э к с к у р с  VI.  О НЕОСУЩЕСТВЛЕННОМ ЗАМЫСЛЕ ПОВЕСТИ ПУШКИНА “САМОУБИЙЦА”. Текст см.: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-02-26 .
______________________


               Соотнесенная в своем символическом плане также с тематикой евангельского чтения Прощеного воскресенья, эта повесть, несомненно, взывала бы и к прощению оставшихся в живых политических преступников 14 декабря. Но в 1830 году, как мы сказали, Пушкин еще частично отступился от художественного решения этой животрепещущей политической темы. Лишь в 1835 году она в полную силу прозвучит в романе “Капитанская дочка”, с его “русским бунтом, бессмысленным и беспощадным”.

               А тогда, болдинской осенью, замысел “Самоубийцы” раскололся на две повести. Неделя об Адаме и Еве, которой должна была соответствовать неосуществленная повесть, отошла, как мы знаем, к “Мятели” (ее родство с политическим замыслом 1829-1830 г. как раз и проявится в “Капитанской дочке”, где то же самое стихийное явление, буран, станет аккомпанементом к завязке конфликта). А для повести “Выстрел”, в которой отчасти реализовались историко-политические мотивы “Записок молодого человека” и “Самоубийцы”, Пушкин избрал иное евангельское соответствие – чтение о спасенном Закхее…

               Нам остается показать, что в повести «Выстрел» действительно присутствуют мотивы этого чтения. Приведем только один пример. В евангельском рассказе говорится о том, что мытарь Закхей был мал ростом, и ему пришлось взобраться на смоковницу, потому что он очень хотел рассмотреть Христа в толпе окружавшего его народа. У проповедников эта черта трактуется как символическая, изображающая стремление грешника возвыситься из своего унижения к Богу – “влезть на смоковницу” (см., например: Святит. Григорий Палама. Беседа… имеющая своей темой исправление и спасение начальника мытарей Закхея… // В его кн.: Беседы. Т.3. М., 1994. С.221-222). Оба эти мотива чтения о Закхее использованы в эпизоде первой дуэли Сильвио с графом Б***.

               Пушкин рассказывает, что с приездом графа Сильвио потерял первенство в городе, где стоял их полк, и из кожи вон лез для того, чтобы возвратить себе утраченное значение, подобно тому как Закхей (добавим мы) влез на дерево, чтобы увидеть Христа. Как-то А.Н.Муравьев (которого Пушкин в эпиграмме “Лук звенит, стрела трепещет…” прославил как Митрофана – достойного соперника самого Аполлона) заметил по поводу финала псалма “На реках Вавилонских…”, звучащего, кстати, во время трех приготовительных недель перед Великим Постом: “Мысль о сокрушении младенцев Вавилонских о камень, которая была бы слишком жестока в буквальном значении, есть напротив самая чистая в иносказании; это значит: блажен, кто имеет довольно твердости сокрушать, о камень веры, едва раждающиеся дурные мысли и желания, прежде нежели оне вырастут в злые дела и навыки” (Муравьев А.Н. Письма о богослужении... С.149).

_________________________________

Э к с к у р с  VII.  ОБ ИСПОЛЬЗОВАНИИ ПСАЛМА 136-го В СТИХОТВОРЕНИЯХ ПУШКИНА. Текст см.: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-02-27 .
_____________________


               В пушкинской повести происходит нечто как бы противоположное: возвышенная мысль евангельского рассказа возвращается к жестокой действительности, где стремление Закхея к Богу “есть напротив” (по выражению Муравьева) стремление инфернального Сильвио к самообожествлению. Кульминацией этого извращенного стремления “возвыситься”, так сказать прибавить себе роста, и стала дуэль.

               А что же дерево? Закономерно, что второй элемент рассказа реализуется Пушкиным в том же эпизоде дуэли: под дулом пистолета граф ест черешни и бросает на землю косточки, “которые” (жалуется Сильвио) “долетали до меня”. Как хочется тут вспомнить… барона Мюнхаузена! В этом жесте заключается та же метафора роста: он как бы сажает деревья, на которые, когда они вырастут, мог бы взобраться униженный Сильвио. Но для того чтобы достигнуть духовного уровня мытаря Закхея ему тоже нужно еще подрасти. А пока что он изображен Пушкиным как хнычущий от обиды ребенок.

______________________________

Э к с к у р с  VIII.  “ПОБЕДА НАД ВРАГОМ” В ПОВЕСТИ “БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА”. Текст см.: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-02-28 .
______________________


               О том, что дерево в пушкинской повести имеет не меньшее значение, чем в евангельском рассказе (напомним, что встреча Христа с Закхеем происходит накануне Страстной недели, и смоковница, на которую он взбирается, прообразует Крестное Древо, на которое вознесут Иисуса Христа), – говорит имя Сильвио. Оно происходит от латинского корня со значением “лес”, который омонимичен германскому корню со значением “серебро”. Сильвио – это, так сказать, “клад в лесу”, подобный погребенной под грузом грехов “сребролюбивой душе Закхеа мытаря”.

               Говоря о политических мотивах повести, соотнесенной с этим евангельским чтением, невозможно не упомянуть и о чудном стихотворном переложении сюжета о Закхее, сделанном получившим прощение бывшим политическим заговорщиком Ф.Н.Глинкой (Накануне святого причастия. Стихотворение Ф.Н.Глинки. Сообщено Вас.Серг.Арсеньевым // Русский архив, 1892, № 4).




               *   *   *


               Возможно, что с изменением замысла и привлечением в состав символической структуры цикла нового воскресного чтения (характерно, что Пушкин пустил “на замену” две повести, которые рассказывал еще лицеистом: Петрунина Н.Н. Проза Пушкина. С.12) связана и “перестановка” в окончательной редакции повестей, которые раньше, как мы видели, были скомпонованы очень эффектно: начинались со “Страшного суда” и должны были завершиться “возобновлением” всемирной истории. Эта идея – не редкость у Пушкина, возьмем, например, апокалиптические мотивы в пронизанном историческими реалиями послании того же 1830 года “К вельможе”: “Смотри: вокруг тебя / Все новое кипит, было истребя”, – обращается поэт к своему адресату, говоря о наступлении новой эпохи после наполеоновских войн. Срв. в “Откровении св. Иоанна Богослова”: “И увидел я новое небо и новую землю”. Война с Наполеоном как война с “антихристом” – устойчивая модель тогдашней политической пропаганды (Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. Спб., 1999. Ч.1: Апокалипсическая битва /Мессианистическая риторика 1810-х годов как питательная среда поэтического языка Пушкина/). Но на круговой диаграмме хорошо видно, что в действительности это не было перестановкой: просто цикл повестей мог быть начат с любой точки на круге.

               Но есть у Пушкина, помимо первоначального плана, помимо порядка написания, наконец, помимо окончательного порядка следования повестей, и еще один, совершенно иной фиксированный порядок их последовательности, о котором тоже не лишне будет упомянуть. На этот порядок расположения повестей обращает внимание Н.К.Гей (в его кн.: Проза Пушкина... С.71). С неменьшей чуткостью исследователь отмечает взаимную перестановку повестей “Барышня-крестьянка” и “Станционный смотритель” в первом плане на последней странице рукописи “Гробовщика” (там же. С.125, прим.3. Срв.: Дебрецени П. Блудная дочь: Анализ художественной прозы Пушкина. Спб., 1995. С.91, 319).

               Царскосельским летом 1831 года, когда Пушкин готовил “Повести покойного Ивана Петровича Белкина” к изданию и читал их своим соседям по даче Н.В.Гоголю и В.А.Жуковскому, он также написал, в творческом соревновании со своим знаменитым “побежденным учителем”, “Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди”. В этой сказке, у всех на виду, помещено таинственное изображение болдинского повествователя 1830 года:


                Царь ступил на двор широкой:
                Там под елкою высокой
                Белка песенку поет,
                Золотой орех грызет,
                Изумрудец вынимает
                И в мешочек опускает;
                И засеян двор большой
                Золотою скорлупой.


Еще во вступлении к поэме “Руслан и Людмила”, написанном для издания 1828 года, Пушкин делает повествователем своего произведения сказочное животное: “кот ученый / Свои мне сказки говорил”. Повествовательная структура поэмы была распространена для прозаических “сказок” 1830 года, и повествователь их получил фамилию, производную от названия другого сказочного животного – белки.

               Белка, кроме того, – персонаж северной мифологии; она снует вверх и вниз по мировому древу (вспомним белку, которая “растекается по древу” во вступлении к поэме “Слово о полку Игореве”), соединяя земное с небесным (см.: Мифы народов мира. Т.1. С.288, 478). Функцией этого мифологического персонажа определяется мировоззренческий масштаб “рассказанных” им “болдинских” повестей. Известно, какое значение для замысла Пушкина имеет барочная эмблематика (см.: Петрунина Н.Н. Проза Пушкина... С.88, прим.21; Сазонова Л.И. Эмблематика и изобразительные мотивы в “Повестях Белкина” // А.С.Пушкин “Повести Белкина”. М., 1999). Среди подобных изображений имеется и эмблема, на которой представлена “Белка, выгрызающая ядрышко из ореха”; она сопровождается девизом и объяснением: “Не без усилий. Ничего нельзя достичь без трудностей” (Эмблемата // В кн.: Кох Р. Книга символов; Эмблемата. М., 1995. С.344, 346. Табл.57, № 4. Срв.: Глассэ А. Ук. соч. С.101). Эта эмблема прекрасно характеризует наличие символического плана у “белкинских” повестей, так же как повадки кота у петербургского лукоморья, разгуливающего “по цепи кругом” и “налево”, и “направо” – в точности так, как происходит движение на нашей круговой диаграмме.

               Повести Белкина тоже подобны орешкам, которые можно разгрызть “не без усилий”:


                «…А орешки не простые,
                Всё скорлупки золотые,
                Ядра – чистый изумруд;
                Но, быть может, люди врут».


Любопытно, что белка в сказке изображается… пять раз (когда о ней рассказывает повариха; когда этот рассказ Гвидон передает царевне Лебеди; когда она впервые появляется у него во дворце; когда о ней рассказывают корабельщики; и наконец, в развязке, когда ее смотрит долгожданный царь Салтан) – по числу повестей.

               Пушкин обыгрывал внутреннюю форму фамилии своего вымышленного повествователя еще в предисловии “От издателя” к самому сборнику повестей, рассказывая, чем он питается: “крестьяне, пользуясь его слабостию […] более двух третей оброка платили орехами, брусникою и тому подобным; и тут были недоимки” (выражение “иметь слабость …” может означать: “очень любить что-то”). Таким образом, мудрые крестьяне знают, что автор “Истории села Горюхина” – не человек, а белка (и пользуются этим), точно так же как в “Истории одного города” у Н.Щедрина обыватели в конце концов догадались, что в голове их градоначальника спрятан органчик.

               В “Сказке о царе Салтане…” преломляется, наконец, и состав рассказчиков повестей, который приводится в предисловии к сборнику. К сообщению безымянного биографа Белкина о том, что повести эти “большею частию справедливы и слышаны им от разных особ”, издатель делает примечание: “В самом деле, в рукописи г. Белкина над каждой повестию рукою автора надписано: слышано мною от такой-то особы (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А.Г.Н., Выстрел подполковником И.Л.П., Гробовщик прикащиком Б.В., Метель и Барышня девицею К.И.Т.”

               Сказочные, из до-петровской Руси двойники этих рассказчиков окружают белку в “Сказке о царе Салтане…”: “дьяк приказный” соответствует сразу и “титулярному советнику А.Г.Н.” (оба они – царские чиновники) и (по сходству названий должностей) “приказчику Б.В.”; второй из них тоже, вероятно, рассчитывается монетой, которую льют из скорлупок – “Да пускают в ход по свету”; “войском”, которое отдает белке честь, командовал, по всей видимости, прадед “подполковника И.Л.П.”; а “девкам”, которые прячут “под спуд” изумрудные ядрышки, соответствует “девица К.И.Т.”, ухитрившаяся овладеть секретами сразу двух повестей (стилистические различия между аналогичной парой слов “дева” и “девчонки” обыгрываются в 23-м примечании к роману “Евгений Онегин”).

___________________________

Э к с к у р с  IX.  О “ДЕВИЦАХ” И “ДЕВКАХ”. Текст см.: http://www.proza.ru/diary/alekseiju/2009-03-01 .
___________________


               “Любопытные изыскатели”, которых пророчил себе Пушкин, давно догадались: Пушкин наделяет своего повествователя автобиографической чертой, так как он тоже, записывая слышанные им исторические анекдоты, помечал, кем они сообщены (Тюпа В.И. Притча о блудном сыне в контексте “Повестей Белкина” как художественного целого // Болдинские чтения. Горький, 1983. С.71); а в инициалах рассказчиков угадываются имена действительно существовавших людей, например, в инициалах И.Л.П. – инициалы кишиневского знакомого Пушкина Ивана Петровича Липранди (Гроссман Л.П. Ук. соч. С.215. Липранди был также подполковником, когда в Кишиневе с ним познакомился несостоявшийся титулярный советник Пушкин), а в инициалах А.Г.Н. – инициалы пушкинского тестя, Н.А.Гончарова. Достаточно расположить эти буквы по кругу, чтобы убедиться, что в одном направлении читаются инициалы Липранди (или Гончарова), а в другом – кажущиеся “переставленными” инициалы белкинских рассказчиков (об инициалах “девицы К.И.Т.” – “Катерины Федоровны Тизенгаузен”? – см.: Глассе А. Из чего сделалась “Метель” Пушкина // Новое литературное обозрение, № 14, 1995. С.99-100).

               Порядок перечисления повестей в этом примечании – особый, нигде больше не встречающийся. То, что он обладает каким-то значением, указывает опережение “титулярным советником” старшего по чину – “подполковника” (тем более значимое, что первому из них в “Станционном смотрителе” как раз и принадлежит знаменитое рассуждение о “чинах”). Если бы это не имело какой-либо особой цели, то эти имена были бы названы в приличном чину их обладателей порядке: что неукоснительно и соблюдено в отношении “прикащика” и особенно (прямо как в списке действующих лиц шекспировской пьесы!) – “девицы”. Если соединить линиями точки на круге в порядке перечисления повестей в примечании, то получится… стилизованная монограмма их реального автора: “А.П.” Разорванный, недоведенный до конца круг образует третий инициал Пушкина: “С”.

               Известно, что именно так и было озаглавлено их первое издание: “Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.” Но первоначально даже такого обозначения реального автора не предполагалось: “Написал я прозою 5 повестей […] которые напечатаем […] Anonyme”, – сообщал Пушкин Плетневу еще 9 декабря 1830 года, вскоре по возвращении из Болдина в Москву. Именно поэтому нужна была диаграмма, спрятанная в перечислении вымышленных рассказчиков. Их четверо – число, которое указывает на количество подготовительных “недель” перед Великим постом, положенных в основу символического замысла цикла. Тому, кто расшифровал бы эту диаграмму, открылись бы инициалы его реального автора.


ЗАВТРА, 2 МАРТА 2009 ГОДА - НАЧАЛО ВЕЛИКОГО ПОСТА.


Вернуться к части 1: http://www.proza.ru/2009/03/01/305 .