Цена смерти

   «Калогор пал!»
Новость пролетела по городу и вышибла из него дух.
   «Калогор пал!»
Легкий дождик постукивал в окна редкими каплями, с тихим шорохом осыпались на мостовые листья, звенело небо, очистившееся, прозрачно-синее, пахнущее чуть горько, осенью.
   «Калогор пал!»
Тишина вздыбилась и рухнула.
   А-а-а!
Выхлестнула, покатилась по улицам жаркая людская волна. Бежали, шли, тянули, несли детей. Крики, рев, ругань. Ой, лишенько!.. Куда ты, куда ты прешь!.. Задави-или!.. Солли!.. В Хобенхайм или дальше… Юбки подбери, клуша!.. Марта, ты где? Где ты, Марта?
   К Южным воротам! К Южным воротам!
Коротко и жалко брякнул на Сизой башне колокол. Брякнул и испугался, замолк…
   Свирс выщелкнул из пальцев медную монетку.
-Еще кружку.
-Ты уж сам, хорошо? - хозяин постоялого дома привычно поймал медяк, потом, вздохнув, вернул его Свирсу. – Чего там…
-Бежишь? – спросил Свирс.
   Они встретились глазами.
Владелец гостиницы взгляд выдержал.
-Бегу, - ответил он мрачно. – Бегу. Все бегут.
-Вижу… - сказал Свирс.   
   Дом стоял у самых Южных ворот. Пестрый людской поток тек мимо, уплотняясь у створа. Тек в одну сторону. Тюки, узлы, корзины. Лица.   
   Свирс встал, перешел за стойку.
-Где тут у тебя что?
-Брага в кувшинах справа, медвянка – слева, - хозяин вынырнул из занавешенного тряпкой проема. В одной руке он держал ковригу хлеба, в другой – квадрат ткани, из которого выглядывали облущенные желтые картофелины. – Вино – в погребе.
   Остановившись напротив Свирса, он выложил на стойку ключи.
Грубая ковка, пятнышки ржавчины, на маленьком ключе - три бородки, на большом - две.
-Второй-то зачем? – спросил Свирс.
   Владелец гостиницы пожал плечами.
-Дарю. Пользуйся. Дом. Погреб. Мне-то теперь…
   Он замолчал, отвернулся, обреченно махнул ковригой.
Ступени лестницы, ведущей на жилой этаж, заскрипели под его весом.
-Готовы? Ничего не забыли, ладушки мои?
   Из таза с немытой посудой Свирс выбрал глиняную кружку побольше, вылил остатки браги, протер изнутри чистой тряпкой.
   Медвянка, плеснув, дала обильную пену.
Наверху, над самой почти головой, шуршали шаги. И шепот.
   Ну, все? Все. Ты уверена? Уверена. Тяжеловат тюк-то. Ничего, не ероши, уложено все. Деньги? Где надо деньги, на месте. Папочка, а мы в путешествие? Куда ж еще, доченька, в путешествие. Куда ж еще. Далеко-далеко? Ох, доченька, и не спрашивай! Эйгур, может быть, в Хобенхайм? Посмотрим, там посмотрим, спускайтесь…
   Свирс пил. Медвянка отдавала брагой. Терпимо.
Скок-поскок. Девочка, увидев его, застыла на ступеньке. Глаза у нее сузились в щелочки.
-А ты кто?
-Это солдат, - ответила за Свирса спускающаяся следом женщина. За спиной у нее перехваченный самодельными лямками горбом вырастал тюк. – Он вернулся из дальнего похода.
-Он будет нас охранять? – спросила девочка.
-Нет, не будет, - женщина повернулась к Свирсу. Лицо ее, с крупными, резкими чертами, с мужской ямочкой на подбородке, на миг словно выцвело, смерзлось. – Он остается.
-Как? – девочка прижала ладошки к щекам. Смешно дрогнули косички. – Мам, он что, не знает про иччи? Он что, совсем глупенький?
-Не думаю, - женщина виновато улыбнулась Свирсу. – Извините.
  Свирс отсалютовал кружкой.
Скок-скок – девочка одолела последнюю ступеньку.
-Итиль, - женщина протянула руку, - держись за меня и не убегай никуда. Понятно?
-Ну, мам, что ты, я же уже совсем взрослая!
-Все равно…
   Вместе они подошли к двери.
Девочка, цепляясь за пальцы матери, выбрала момент и, крутнувшись, показала Свирсу язык. Стукнул засов.
-Ждите меня, ждите! – раздалось сверху.
-Эйгур! – крикнула женщина, распахнув дверь. – Эйгур, там даже стражи нет!
-Утром была, - сказал удивленно Свирс. 
   Он перегнулся через стойку. Узкое окно показало воротную арку. 
Зубцы. Башенки. Караульный закуток. Нигде никого. Из бойницы второго яруса одиноко торчало копье.
   Быстро, подумал Свирс. К вечеру останутся только мародеры. И я.
Люди все еще шли, но шли реже, плотными группками. Тени их заполняли разрывы. Всадник на охаре мелькнул как сон.
-Наместник-то наш, слышал? - хозяин дома, тяжело дыша, стащил вниз плотно набитый мешок. – Первый дернул. Я еще затемно проснулся, спросонья не разобрал – гыканье, треск, колеса дребезжат… Выглянул – вроде как пусто. Потом-то сообразил, кто…
   Он сел на лавку, подтянул мешок к ногам, отер рукавом усталое лицо.
-Эйгур!
-Сейчас, ладушка.
-Вы бы поторопились, - сказал Свирс.
-Лишку неохота таскать… - Владелец гостиницы, помедлив, распустил веревку на горловине. – Неразумно…
   Вещи посыпались на пол.
Тканые, узорчатые хабисские рубахи. Кожаный, с железными вставками, с кольцами под кошель и ножи пояс. Второй пояс, попроще, треснувший и прихваченный наживую ниткой. Тонкий прогулочный женский плащ. Нагрудник. 
-Ерунда… Ерунда… Ерунда…
   Мохнатый игрушечный охар покатился под стол. Звякнули косыми шпорами сапоги. Дружно брякнули драгоценные расписные гулямские плошки. Нижняя тут же раскололась.
-Зачем, Эйгур? – ахнула женщина.
-Не жалей, - мужчина встряхнул уполовиненный мешок и поднялся. – Повернись.
-Я столько собирала…
   Катая медвянку от щеки к щеке, Свирс наблюдал, как под радостный визг Итиль тюк на плечах женщины взрывается красным, желтым и белым.
-Эйгур…
-Молчи.
   Кувыркается в разноцветные волны тусклый овал зеркала. Тонут детские платья. Чудо-юдо-зверем плюхается косматый телогрей.
-Осень, Эйгур. Замерзнем ведь.
-Ничего, друг о друга согреемся. Да и спальные шкуры я оставил. А на Итиль ты белья и так в три слоя накрутила. Легче ведь?
-Легче…
   Втроем они вышли наружу.
Хозяин, помявшись, задержался на пороге.
-Солдат… Может, с нами?
   Свирс усмехнулся. Качнул головой.
-Я свое отбегал.
-Иччи же…
   По полотну, по платьям Свирс шагнул к двери.
-Больше всего, - сказал он в широкое, горбоносое лицо владельца гостиницы, - я хочу выспаться. А иччи там или еще кто – мне совершенно все равно.
-И все же…
-Прощайте, - сказал Свирс.
   И запер дверь на засов.

   Топь. Куда ни глянь – топь.
Дохленькие, скрюченные деревца торчат вешками. Справа надувается и лопается пузырь. Вонь шибает в нос.
-О, зад Эдера! – отшатывается Хлоиг.
   Потеряв равновесие, он валится в черную, гнилую промоину.
Струйки испарений змейками закручиваются вокруг него. Слетевший с ноги сапог целит раструбом в затянутое рассветной хмарью небо.
   Свирс наклоняется, цепляет Хлоига за пряжку на плече, переворачивает.
Тело десятника уступает ему с неохотой, с чавканьем вылупляется из жижи неестественно бледное лицо.
-Мертвая вода, - шепчет Свирс.
-Мертвая вода… мертвая… - подхватывают его слова и справа, и слева.
-Не падать! Воды не касаться! – сипит за спиной Первый Сотник.
   Бывший десятник Хлоиг смотрит на Свирса запрокинутыми белками глаз.
Тонет он медленно – топь словно не хочет принимать очередную жертву. Когда Свирс отходит на двадцать шагов и оборачивается, Хлоиг все еще виден. Засасываемая рука сгибается в локте. Кажется, будто зовет к себе.
   Из тысячи их осталось едва три сотни. Три сотни! А проклятое золото болотных людей так и не далось в руки.
   Свирс скалится, по очереди выдирает ноги, упирается слегой. Впереди тенями маячат обогнавшие. Меч шлепает по бедру.
   Конца и края топи нет.
В стороне, задушено вскрикнув, кто-то с плеском уходит в трясину. Нет, не стоит это внимания. Каждый сам за себя.
-Свирс, Свирс, - Первый Сотник нагоняет его, и какое-то время они бредут бок о бок. – Свирс…
   Испарения поднимаются до груди, висят в воздухе клочьями.
Первый Сотник дышит тяжело и шумно. Подбородок у него весь в слюне.
-Свирс, ты… - Первый Сотник запинается, отхаркивает, сбивается с шага. – Ты-то хоть знаешь, куда мы идем?
-Туда, - Свирс показывает слегой.
   Далеко впереди, подернутые дымкой, поднимаются горы.
-А что там?
   Свирс пожимает плечами.
Первый Сотник останавливается совсем, кашель ломает его пополам.
   Свирс смотрит на жирную содрогающуюся спину. Спина плывет в тумане, будто остров в молочном море.
   Кашель звучит как прибой. Кохх-кохх…
А затем у островной лопатки, распоров рубаху, будто странное дерево прорастает лезвие клинка.
   Свирс заворожен.
Спина у Первого Сотника темнеет, черный ручеек бежит к шее, сталь рвется вверх – на ладонь, на две. Цвет ее – красный.
   Кохх-ха!
Болотники! Проклятые болотники!
   Улавливая сзади хищное движение, опомнившийся Свирс нащупывает рукоять меча. 
Поздно! Поздно! Заученный разворот не успевает начаться, а чужое дыхание, словно ветерок, уже холодит затылок и мокрая зеленоватая рука, проскальзывая под нижнюю челюсть, до хруста сдавливает горло.   
   Болотник умел. Клинок его находит щель между ребер. Вырываясь, Свирс сам накалывает на острие свое сердце.
-Цена сссмерти откроетссся тебе, - слышит он, умирая, свистящий шепот, - ссспи…

-Нет!   
   Пальцы привычно поползли от соска влево.
Вот он, шрам. Крестообразный, с выпуклостью в центре. Под зарубцевавшейся кожей – руна «Уц». Уймарн-Цегирн. Мертвый-Живой.
   Свирс спустил ноги с топчана. 
Болотная горечь стояла во рту. Окно было густо-синее. У верхнего края помаргивала ранняя звезда. Дело к полночи, солдат.
   Сон-воспоминание таял, прикрываясь сухой болью в боку.
Закинув на плечо кожаную куртку, Свирс спустился вниз. В узком коридоре подхватил походный сак. Покосился на едва плещущий огонек подвешенной на крюке лампы – взял и ее.
   Печь дышала остаточным теплом. Темнели столы.
Снаружи стрекотал какой-то дурной цвиркун. Уж ему-то - иччи, не иччи…
   Выложив на стойку принесенное, Свирс долго тасовал сыпнувшие из куртки руны.    
Костяные пластинки, сталкиваясь, глухо щелкали. Круги, зубцы, линии и точки танцевали резкий, с переходами, танец.
   «Уц». «Тха». «Шем». Снова «Уц».
Кто тут мертвый, кто живой?
   Лампа, сдавшись, погасла.
Пришлось раздувать угли в печи, затем с лучиной в руке искать по полкам жир или масло.   
   К Южным воротам Свирс вылетел, торопливо дожевывая попутно найденное холодное, жилистое мясо.
   Сапоги высекали звон из булыжников мостовой. Мелкая ущербная луна огрызком висела над головой. Опустевшие дома за спиной взбегали на взгорок, к центру города.
   Заправленную, с обновленным фитилем лампу Свирс занес в «караулку».
Поваленные чурбаки, каска, поблескивающая из-под стола, раскатившиеся по земляному полу яблоки заставили его зло оскалиться.
   Ох, молодцы. Конечно, все ж бегут…
Попавшееся под ногу яблоко ахнуло в давно небеленую стену. Брызнули семечки и сок. Свирс попробовал повторить то же самое с чурбаком, но отбил пальцы и, хромая, вышел вон. Эдер эту деревяшку задери! 
   Дорога за воротами была растоптана и изрыта.
Свирс не увидел ни извивов колеи, ни изгородей, ни травы по обочинам. Свирс увидел чистое поле, по которому словно прогнали стадо охаров.
-Что ж, - сказал он, отворачиваясь, самому себе, - кто мог – ушел. Остальные – мои.
   И взялся за воротное кольцо.
Створки были тяжеленные, из каменного дерева и скрепляющих железных полос. И если с правой Свирс справился достаточно быстро – тянул и тянул, хэкая, пока не звякнула кованая притолока, - то с левой силы явно не рассчитал. Где-то на трети хода вдруг понял, все, ни на локоть она дальше не сдвинется, амба.
   Меньше всего хотелось, чтобы те, кого он ждал, те, кому он готовил ловушку, выбрали для появления именно этот момент. Незакрытая створка – не беда, но вот в купе со сбитым дыханием, тягучей усталостью тела… Не дай Эдер, проскользнет кто. И Гунья тоже не дай. 
   Цвиркун, настрекотавшись, взял перерыв. Стало тихо.
Ламповый свет уютными желтыми пятнами лежал под окнами «караулки».
   Свирс бродил под аркой, от стены к стене, выписывая в ночном осеннем сумраке замечательные кривые. Со стороны, наверное, казалось, не в себе человек, руками машет, ногами дрыгает, лбом поклоны бьет.
   «Э, - сказал бы знаток, - это же «Рыжая кровь». С двух кружек мозги отрубает напрочь. Хлоп – и нет мозгов. А вместо мозгов – она, зараза рыжая. И водит, значит, и водит. Как куклу какую-нибудь. То в канаву уронит, то в дугу согнет».
   И ошибся бы, дурак.
Право, солдат, лево, солдат.
   Свирс чувствовал, как от простых движений отмякают, оживают занемевшие на створке мышцы. Краем глаза выловил мостовую. Рыбьей чешуей поблескивали под луной камни, валками лежала солома, пенились, серебрясь, кусты, чернела перекладина столба. 
   Ни огонька, ни звука.
Никого? Вот и славно. Встретим во всеоружии.
   И-эхх! Со скрипом, с краканьем упрямая левая воротина у Свирса наконец стронулась и медленно, осыпая пылью, пошла. Р-раз! И р-раз! И еще!
   Бухнула. Звякнула. Сомкнулась.
Свирс вбил толстый железный язык в проушины и свалился наземь.
   Полдела.
А ведь шумно, подумал, получилось-то.
   Сидящая в межреберье руна казалась горячей. 
Свирс ощупал ее, водя пальцем по швам. Уловил мелкий пульс. Интересно, это она или это продырявленное сердце - тук-тук-тук – стучит?
   Вторые полдела висели на цепи.
Основной запорный брус. Опустить его – и ворота, можно сказать, намертво…
   Легкий ветерок, подувший с горки, донес крик.
Свирс насторожился. Потом поднялся. Повернул голову. Дома мерялись крышами. Башенка дворца наместника парила над ними, щекоча флюгером брюхо Быстрым Псам.
   Оттуда? Вряд ли. Если Свирс правильно слышал, крик звучал ближе. Скорее всего, с улицы менял и торговцев. И кое-кто, похоже, там только что умер. 
   А вот это плохо, солдат. Очень. 
Свирс еще постоял, напряженно ворочая шеей, но дождался лишь вновь проснувшегося цвиркуна.
   Ци-цик, чик-ча. Ци-цвик!
Цвиркун пел пронзительно. Ему было одиноко.   
   Свирс послал в кусты рассыпающийся на лету ком травы. Признательны за все. Заткнуться просим.
   Не проняло. Ци-цвик! Или же куст оказался не тот.
Барабан с цепью, опускающей и поднимающей брус, стоял в стенной нише.
   В темноте Свирс кое-как нашел стопор – каменный костыль.
Раскачать и выдернуть его было делом несложным. Освобожденные, заскользили, загремели звенья. Рукоять барабана, раскручиваясь, ударила по руке.
   Мелькнув тенью, брус с грохотом упал на гнутые скобы.
Ну вот. Все. Почти.
   Свирс встал перед воротами. Оценил высоту до бруса. Два человеческих роста. Может, чуть меньше. Ноги – на кольца, да подтянуться, а выше, там болт… 
   Руна «Шем» сама легла в ладонь.
Мышцы спины отозвались болью. Брус приблизился рывком. Свирс обнял пахнущее огнем и железом дерево, повертел, примеряясь, руну.
   Вот сюда. Где не видно.
Оправа острыми клыками вонзилась в древесину, костяшка коротко блеснула зеленым. 
   «Шем». Шеммот. Иначе - заперто, закрыто, тайна.
   Вот теперь все, солдат.
Притяжение оказавшейся рядом, отполированной сотнями задниц лавки было неодолимо. Где-то внутри нее наверняка тоже была спрятана руна. Руна-поводок «Кья».
   Дав себе зарок бдить и бодрствовать, Свирс уже через мгновение обнаружил, что заваливается по стенке набок - выступ неровной кладки обжег затылок.
   Все-таки створки здесь в одиночку не таскают.
Уходящая вверх улица туманилась, дома оплывали и мешались с небом.
   Свирс мотнул головой. Не спать, солдат.
А подремать? – спросил внутренний голос.
   Одним глазком, а?

   Капает. Кап-кап. Кап-кап-кап. На лоб, на щеку, на веко.
Открыв глаза, Свирс видит над собой неровную лепешку неба.
-Лежи. Не вставай.
   Человек говорит чисто, без присвиста.
Свирс приподнимает голову.
-А где?..
   Он хочет спросить о болотниках, но осекается. Вопрос нелеп - один из болотников сидит рядом, мешая пальцем варево в глиняной плошке.
   От Свирса его отделяет выложенный камнями очаг, в котором рдеют угли и тлеет мох.
Болотник гол, не считая повязки на бедрах и мохнатого войлочного колпака на голове. Дождевые капли на зеленоватой коже кажутся маленькими дрожащими изумрудами.
   Пляшут едва заметные язычки пламени. Тени на плетеных стенах танцуют, вытягиваются, мгновение – и несутся вскачь.
   Плошка опрокидывается в очаг, огонь взвивается жаркой многохвостой плетью и тут же опадает.
-Дыши.
Густой травяной и болотный дух забивает рот и ноздри. Свирс кашляет. Ему кажется, что-то скользкое копошится в горле, стараясь проникнуть глубже. 
   Содрогаясь от спазмов, Свирс сползает с подстилки к самой стенке.
Здесь его рвет затхлой водой. Воды много. Она струйками утекает наружу.
-Что со мной? – спрашивает Свирс.
   Слабость опрокидывает его навзничь.
-Ты мертв.
   Болотник встает. Шуршат шкуры, закрывающие вход. Серый день врывается в хижину дымным светом. Свирс морщится, прикрывается ладонью.
   Свет гаснет. Свирс остается один.
-Я жив, - шепчет он. – Я не мертв.
   Дым, извиваясь, тянется к дыре в крыше. Запах болота рассеивается, сходит на нет.
Свирс забирается обратно на подстилку. Очаг делится с ним теплом. Голые ноги колет многими тысячами игл.
-Я жив, - шепчет Свирс, - я просто ранен.
-Ты мертв.
   Свет снова плещет меж шкурами. Болотник появляется с обвязкой смолистой щепы и гнутым в посуду железным щитом.
   Некоторое время он стоит, бездумно качая щепой, затем повторяет:
-Ты мертв. Тебя убили.
   Свирс не верит.
-Я чувствую жар, дождь, голод, сырость. Разве мертвецы могут это чувствовать?
-Да. – Болотник садится. – Потому что я сайе-вахье.
   Он кладет на угли первые щепки.
-Их может тошнить?
-Да. Потому что я сайе-вахье.
-И они могут испытывать боль? Мыслить?
-Да. Могут.
   Щепки, сгорая, трещат. Болотник потихоньку скармливает огню новые. Одну за одной.
-Значит, между мертвым и живым нет никаких различий? – спрашивает Свирс.
   Не без труда, но он тоже садится. Набрасывает тряпку на срам. Теперь они - будто равный с равным.
   Болотник молчит. Не отвечает. Рука его стынет над костром. Пустые пальцы сжались в щепоть. В посуде поблескивает вода. В ней плавают какие-то веточки и кусочки коры.
   Рассмотреть лицо болотника мешают свисающие с колпака лохмы.
Он что, уснул, думает Свирс. Вот так вот взял и уснул? Или умер?
   Он ждет, потом тянет руку через очаг.
Болотник перехватывает запястье, когда Свирс уже готов до него дотронуться.
-Есть разница, - говорит он. – Я – сайе-вахье и разница есть.
   Мохнатый колпак словно таран разбивает плывущий вверх дым.
-Вот сюда, в рану, - болотник управляет перехваченной рукой Свирса, и та послушно скользит через грудь к левому соску и ниже, - пока кровь твоя была горяча, я вложил руну «Уц». Ты был мертвый, стал мертвый-живой. Вот разница.
   Он отпускает запястье. Разгибается.
А Свирс вдруг понимает, что болотник все действия производит вслепую – колпак надвинут до верхней губы и ни прорезей, ни отверстий в нем нет. Только лохмы. Только шов. И плоская костяная пластина наверху, накрепко прихваченная нитями.
   Он еще не знает, что это руна «Гэтта». Гайан-Этт. Вижу-Все. И никакие прорези болотнику, называющему себя сайе-вахье, не нужны вовсе.

-Ребя, а ворота-то закрыты!
   Ах, стозадый Эдер, это уже не сон!
Невидимый в темноте арки, Свирс медленно распустил шнуровку на груди. Потом взъерошил волосы. Потом вихляющей походкой разбитного парня – меч на манер дубины на плече – вышел на свет. Пред очи.
   Пятеро.
Так, лицо попроще, солдат.
-О, ребя, да тута и стража есть!
   Пятеро.
Говорящий был черняв и суетлив. Свирс сразу отмел его как серьезного бойца. Вот кривой  кинжал воткнуть со спины – это пожалуйста…
   Черные, с переливом шаровары, узкий брегант, шляпа на кудрях – богатая шляпа, с жемчужным пером, из Знатного дома.   
   И туфли. Кожаные, с пряжками. Размера на два больше.
Нет, не боец. Скорее, подай-принеси. Или добей-обчисти. Глаза шустрые.
   Свирс проводил взглядом медленно отступающего чернявого до задка груженой разномастными тюками телеги. И забыл.
   Вон у нас – люди не в пример интересней собрались.
Изображая простецкое смущение (надо же, стражей обозвали!), Свирс сделал шаг навстречу настороженно застывшей четверке и даже руки развел.
   Меч клюнул острием к мостовой, чтоб, упаси Гунья, ничего такого не подумали.
-Ну какая, какая стража! 
   Свирс улыбнулся, как мог широко, и махнул в направлении спрятавшегося чернявого свободной рукой. Мол, наплетут тут…
   Расплетай потом.
-А кто ж ты, добрый горожанин? – выступил чуть вперед, отвлекая на себя внимание, широкоплечий, татуированный, с гнутым на сторону носом.
   И тоже, в свою очередь, ощерился.
Вот поглядеть – давние друзья встретились. Радуются. Друг другом любуются. Не приличия б, не возраст – тут бы и обнялись. Так и слышится: «А здоровье? А малые твои? Заматерел, заматерел! А помнишь, как мы их…»
   Ах, вы обратили внимание на странное расположение наших собеседников? У вас прекрасное зрение. Да, один переместился влево, другой вправо, немного, но очень, очень показательно. Обжали, как клещи кузнечные, право слово. Четвертый? Четвертый темнит, темнит четвертый, из-за третьего лишь плечом и виден.   
   Вам кажется, это не к добру? Ваша правда. Ах, и личности их вам не нравятся?
Ну, этот с гнутым носом из вольников, скорее всего. Лихой, битый. Вольники-то, они и в Лангмарк ходили, и на сагонаев. 
   Мягкие, короткие сапожки, чулки, оплет с длинным рукавом, пояс. На поясе – дага и новомодный эсток. Заметим кстати, левша. Не увидели? Пропустили? Ай-яй-яй!
   Лицо – тонкое, точеное. Если б не нос – от дам из Знатных домов отбою бы не было. Отсюда – жесточинка какая-то в лице. В углах губ. В глубине глаз. Наверное, и в убийстве находит что-то сладострастное, любит, когда жертва мучается. Не показалось? Ах, вы уже левого рассматриваете…
   Ну, левый здоров как охар. А уж тряпок накрутил на себя…
Здесь и платье сине-зеленое, ханьское. Длинное. В лепестках и узорах. И штаны из-под платья непростые торчат, в серо-белую полоску. С кружевом понизу. И накидка с прорезями. И широкая перевязь. А поверх еще и пелисс с вышитыми улитками и меховым воротом. Никак из самой Сизой башни утащенный. И не сходится ничего. Ни на груди, ни на пузе.
   Вообще, кажется, разнесло парня вширь на этом деле. Раза в два разнесло. Хотя, может быть, и не все так просто…
   А физиономией, скажем сразу, не вышел. Согласны? 
Чего ж тут возражать, когда вся физиономия из одних щек состоит. Щеки большие, круглые, розово-красные. И рот из-за них – гузкой, и нос – пуговкой.
   В маленьких глазках – пустота. Безмятежная, ущербная слегка. Уж не скорбен ли умом наш левый? А в руке у нас что?
   Ах, кистенек!
И правильно! С кистеньком ума-то и не надо вовсе. Сила – это да. Чтоб махнуть на прощанье – прощай, мол, добрый горожанин…
   Или вас правый больше пугает?
Рычит, говорите? Что ж, пожалуй, и взрыкивает. А еще точнее – хрипит.
   Беглые с каменоломен почти все хрипят. Пыль там особая, глотку за месяц чуть ли не насквозь проедает. Хотя, конечно, может и рычит.
   Не нравимся мы ему. Ой, не нравимся!
Еле наш беглый сдерживается. Вцепиться и рвать – вот чего ему хочется. Глаза из-под капюшона светятся, словно лампу в зрачки поймали. Рот оскален. Рука со следом кандальным на запястье рукоять тискает. А что там за рукоять и не поймешь – складки балахона скрывают. Впрочем, таким нервным мясницкие тесаки обычно по душе приходятся. Ну да проверим еще… 
   Проверим, проверим, куда денемся.
Жалко все же, что четвертого не видно.
   И вам жалко? Ах, смерть чуете? Убийство?
Плюньте, забудьте. А еще лучше – бегите, вас только в свидетели не хватало. И так вон луна висит, пялится вовсю…
   Ну-ка брысь!
   Свирс почесался здесь, почесался там. Неожиданно развеселясь, хлопнул по груди вставшего слева щекастого так, что звоном отозвалась поддетая под ханьское платье железная пластина. Всхохотнул.
   Затем обернулся к татуированному:
-Так за мзду малую, это, выпускаю…
-И какова она, твоя мзда? – Вольник как бы случайно накрыл ладонью навершие эстока. – Денег-то у нас хватит?
-А она не денежная, - усмехнулся Свирс.
-Это как?
-Так. Один человек – одна жизнь. Вас пятеро, зна…
-Ты! – Кандальник, не вытерпев, ухватил Свирса за плечо. Рванув, развернул к себе, так что у того клацнули зубы. – Добрый горожанин! Нас действительно пятеро. А ты один. Тебе ли просить с нас плату?
   О, тесак! Все-таки тесак.
Железо уперлось в горло чуть выше кадыка. Почти забытое ощущение – острый, опасный холодок.   
-Не торопись, Герра.
   Голос был мягок и певуч.
-Я и не тороплюсь.
Тесак, помедлив, дрогнул, поймал лунный блик и исчез.
-Может быть, Герра, он в своем праве.
   Четвертый. То есть, конечно, пятый.
Вылепился. Вырос между вольником и толстяком изящной тенью.
   Знатный.
Родовая печать на лбу. Обернутый вокруг тела кусок ткани – хоккам, скручиваясь, скрещиваясь на груди, вышитыми концами падает на плечи и за спину. Короткая, в металлической чешуе юбка. Короткие, до колен, стеганые штаны. Короткий, в коротких ножнах меч.
-Если добрый горожанин идет один на пятерых, Герра, это что-то да значит… - приблизив узкое свое лицо к Свирсу, Знатный цокнул языком. – Особенно, если он солдат…       
   Взгляд желтоватых глаз уколол и, казалось, заполз под кожу.   
-А он солдат, Герра, он солдат…
   Свирс молчал. Смотрел в ответ на тонкие усики, на светлую полоску давнего шрама над бровью, на слой белил на скулах и думал: «Вожак. Венец. Вага. Ты подобрал хорошую компанию. Неужели мерил по себе?»
-Солдат…
   Знатный, облизнувшись, отступил, склонил голову набок.   
На миг спокойное, иронически сложенное лицо его дрогнуло, мелькнула, комкая мышцы, оторопь, в желтоватых глазах плеснулось…
   Предчувствие?
-И обладай…
   Ни мягкости, ни напева. Словно скрип несмазанной петли - голос. 
-И обладай ты, Герра, - упрямо повторил Знатный – и на этот раз горло его послушалось, - обладай ты хоть крупицей ума, то понял бы: один выходит против пяти, когда поблизости прячется еще десяток.
-Гунья!
-Эдерово семя!
   Беглый и вольник разом упали на мостовую. Озираясь, переползли-перекатились под защиту телеги. Один – к переднему колесу, другой – к заднему.
-Астир!
   Толстяк, раскрыв рот, топтался на месте.
-Астир! Сядь!
   Куда там!
-Астир!
   Вольник, привстав, цапнул ханьское платье за подол и рванул на себя.
Толстяк взмахнул руками – и лепестки и узоры, поплыв, грянули о тележный борт. Ойкнув, недоумок свалился вниз.    
   Шар кистеня высек искры из камня.
-Враги, Астир, враги!
-Где? – Щекастый сделал попытку подняться, но вольник придержал его за рукав.
-Шшш… Везде…
   Свирс улыбнулся.
-Вага, вы бы тоже… - татуированный показал глазами на место рядом с собой.
   Свирса он игнорировал. Свирс для него стал вроде набитого соломой манекена.
-Милый мой Сааквар! – Знатный спокойно поправил сползающий с плеча край хоккама и остался стоять. – Я к телегам вашей страсти не испытываю.
-Так подстрелят!
-Откуда?
-Из «караулки»!   
   Знатный, хмыкнув, прищурился на корявые, облитые желтым окна. Развернулся к Свирсу – мол, видите, с кем работаю. Раньше малозаметные, и под родовой печатью, и на подбородке проявились подстертые мазки белил.
-Ты уж, добрый горожанин, объяснил бы моим ребятам, где здесь, помимо «караулки», можно разместить десяток добрых стрелков.
-Пожалуйста, - сказал Свирс. - На втором ярусе воротной башни. У зубцов наверху. В постоялом доме: и на первом, и на втором этаже, и даже на крыше. Наконец, в кустах… 
-А-а! – завопил кандальник Герра. Сложился, скользнул под телегу.
   Вольник же, наоборот, вздохнув, поднялся. Буркнул виновато в гнутый нос:
-Извини, вага, Эдер попутал…
   За ним, лепестками, узорами, улитками, пророс недоумок.
-Попутал, попутал, - поморщился Знатный. – Вот так вот один пятерых и бьет. Без единого выстрела. 
   Вольник пнул воздух.
-Струхнул. Подумал, если десять…
-Ладно, - Знатный махнул рукой. Затем кивнул на телегу. – Этого вытащи… Договариваться будем, некрасиво…
   Руна кольнула Свирсу мертвое сердце. Призывно. Недоумевающе. Пора, солдат. Скоро-скоро-скоро. Давай-давай-давай.
   Не торопи, сказал ей Свирс.
Вольник тем временем нагнулся к колесам, выпрямился, хлопнул ладонью в узкую боковину.
-Вылезай, Герра!
-Это стрела? Это уже стрела, да?
   Показавшаяся из-под телеги голова кандальника, обритая наголо, походила на глазастое яйцо в гнезде сбитого капюшона.
-А как же! А вот еще! - Вольник ударил в боковину кулаком.
   Бум! Звякнуло добро в мешках. Беглый, высунувшись наполовину, замер.
-А лучники? 
-О, Герра! Они всюду! - Знатный дождался, пока кандальник опасливо поднимется, и обратился к Свирсу:
-Так какая ты говоришь плата?
-Один человек – одна жизнь. Пять человек – пять жизней.
-По-моему, это грабеж.
   Свирс пожал плечами.
-Получается, - сказал Знатный, - ты хочешь всех нас убить, добрый горожанин? Не думаешь же ты, что мы отдадим тебе свои жизни добровольно?
-Не думаю.
-Или это иносказание какое-то – отдать жизнь?
-Нет.
-Тогда чего ты ждешь?
-Это всегда очень трудно - убивать, - тихо произнес Свирс в желтоватые глаза. – Каждый раз оттягиваешь до последнего. 
-Не замечал за собой, - растянул губы в улыбке Знатный. – У меня это просто получается. Впрочем, если ты не спешишь, такое вот предложение…
   Он дернул левой рукой.
На предплечье оказалась в несколько слоев накручена тонкая цепь. С рывком цепь звякнула, натянулась, словно нить уды, наудачу заброшенная в груду лежащего на мостовой тряпья.
   Клюнуло. Подсекай!
-Тигнен, милая…
   Тряпье со стоном село, мотнуло всколоченной головой, вцепилось пальцами себе в шею. Яркая, безжалостно-яркая луна высветила пятно груди в прорехе мятого платья, алебастровую, незакрытую прядями волос половинку искаженного лица, серое колено.
   Мутный взгляд ткнулся в Свирса и почти сразу, будто оттолкнувшись от него, взмыл вверх, над зубцами и в небо. 
-Сводная сестра, - пояснил Знатный. – Жениться хотел…
   Он дернул рукой еще раз. Женщина упала. Треснувшая ткань открыла спину. По спине, по ребрам, наискосок, тянулся свежий рубец.
-И что? – спросил Свирс сквозь зубы.
-Передумал.
-Она мягкая, - ожил вдруг толстяк. – Очень мягкая. И не-ежная…
   Щеки его сделались темными от прилившей крови. Он засопел. Потом отвернулся.
-По-моему, это говорит в ее пользу, - заметил, подняв бровь, Знатный. – Ну как, стоит одна она пятерых, добрый горожанин?
   Давай-давай-давай, ныла руна.
-Шесть человек – шесть жизней, - сказал Свирс.
-Ого, - присвистнул вольник. – Уже шесть.
   Он выступил чуть вперед.
-Опыт говорит мне, что ты нас не пропустишь, - Знатный, кивнув вольнику, потянул меч из ножен. – И опыт говорит мне, что ты здесь все-таки один…
-Как один? – заволновался кандальник. – Вы же говорили, их десять, вага!
-Это из осторожности, разумной осторожности, Герра.
-Да я…
-Без спешки, Герра, - Знатный легко ударил мечом по вздернутому тесаку.
   Свирс чуть отступил.
Они застыли друг против друга, враг против врага: с одной стороны - Свирс, с другой – вага со своими вагаями. Кандальник, вольник, недоумок.
   Знатный медленно сматывал цепь с руки.
-Ребя! Эй, ребя!
   Чернявый!
Не оборачиваясь Свирс и так знал, где тот стоит. Наверху. Над воротами. И какой-нибудь зубец наверняка украшен шишаком его головы.
-Что там, Малек? – задрал подбородок Знатный.
-Никого нет. Пусто! – проорал Малек.
   Свирс отступил еще на шаг. Меч в его руке глядел строго в грудь Знатному.
-Ты уверен?
-Да разбежались все! Никого! Вон даже что оставили…
   Свистнув в ночи, брякнул о мостовую проржавевший, но вполне еще боевой палаш.
-Ясно. Спускайся.
   Любуясь звездами, Знатный задышал шумно, с наслаждением. Скосил шальной глаз на Свирса. Растянуть удовольствие или ну его?
-Что, добрый горожанин, допрыгался?
-Посмотрим, - сказал Свирс.
-Теперь-то уж, конечно, посмотрим, - кивнул Знатный. И произнес: - Убейте его!
   Мелодично. Напевно. Буднично. Словно попросил посмотреть на луну. Вот как надо, солдат.
-Враг, Астир!
   Ах, сон! Сон-мгновение, сон-вспышка. Как невовремя…

   Свирс сидит на камне. На нем штаны и легкая травяная безрукавка.
Рядом на моховой подушке сидит сайе-вахье, поджав ноги, подставив голые грудь и живот бледному солнцу. Узловатые пальцы плющат, перетирают сухие коричневые стебли.
   Летит пыльца.
Свирс еле сдерживается, чтобы не чихнуть.
   Поодаль на кочковатом поле возится ребятня. Два взрослых болотника наблюдают за ними, изредка посвистывая и шипя.
   Туман ползет с болота.
-Почему они свистят, а ты нет? – спрашивает Свирс.
-Потому что я сайе-вахье, - чуть клонится колпак.
-Этот ответ я уже слышал, - вздыхает Свирс. – Много раз слышал.
   Болотник поворачивает голову.   
-Сайе-вахье не подрезают язык, потому что он говорит с рунами. Остальным - подрезают. Поэтому нас зовут змеиным народом.
-А болотники?
-Это ваше название. Хотя тоже верное. Мы же живем на болотах, нет?
-Живете…
   Пыльца летит. Свирс чихает. 
Потом они молчат. Туман лижет землю, как охар кус соли. Жадно. До растворения. Пропадает группка корявых деревьев. За ней, будто волной накрытый, исчезает прорезанный выходом камня невысокий холм. Камни торчат кривыми зубами и в белесой мути похожи на пасть какого-нибудь чудовища.
   Скоро накрывает и Свирса.
-Ты убил много наших, - говорит вдруг едва видимый в тумане сайе-вахье.
   В голосе его нет сожаления, только легкая, как пыльца, горечь.
-Не считал, - мрачнеет, горбится Свирс.
-Две женщины, три ребенка, девять воинов.
   Свирс упирает кулак в мох под ногами.
Мох поддается, проминается, снизу подступает вода, набирается в ладонь.   
   Свирс плещет на глаза.
-Так получилось…

   Первым, как ни странно, напал сам Знатный.
Упала, размотавшись, цепь. Короткий меч, целя в лицо, резво прыгнул к Свирсу. 
   Отбить получилось каким-то чудом.
Бой-бой-бой! – жгла бок руна. Стук мертвого сердца отдавал в уши. Не спи, солдат!
   Ханьское платье мелькнуло слева, пелисс с улитками взмахнул «крыльями». Свирс пригнулся. Рассерженый шмель кистеня пролетел над головой. Ах, нет времени ударить в ответ! Сбоку, в подмышку б… Недоумок о защите, похоже, не имеет никакого понятия. Это мы учтем. Перекат. Вольник с эстоком укололи пустоту. Подпрыгнули, отскочили назад. А вот и беглый! Ух! Это от души! Кончик тесака распорол куртку на животе. Ничего, еще терпимо. Грамотно все-таки нападают, по очереди. Снова толстый. Зачем же разгон-то такой? Корпус довернуть, летящее ханьское платье пропустить мимо и попутно зацепить полосатое колено сапогом. Р-раз!
   Толстяк, пробежав еще три-четыре шага, рухнул на мостовую. Жалобно плюмкнул кистень. Ну вот. Немножко легче… Кто следующий? Вольник. Оскалился. Пошел кругом. К эстоку присоединилась дага. Кандальник, приседая, выбирал момент. Ну да, нахрапом не получилось, правильно, Герра? А мы чуть отступим, ближе к воротам, но оставляя пространство для маневра… И чернявого придержим в уме… Ах, разом! Подбив эсток под опускающийся тесак, Свирс ушел вольнику под правую руку. Чуть ли не обнял. Дага скользнула по спине, ну так там плашки железные, ерунда… Теперь развернуться… Задел? Не задел? Задел. Вольник, согнувшись, морщился. Чулок на бедре у него был разодран. Бедро кровило. Несильно, но все-таки… Мечом, на возвратном… Надо, надо, ребята, поддевать что-нибудь… В стороне уже вставал, очухивался недоумок. Покачивался пока на четвереньках. Ну-ка, пугнем беглого! Свирс, выдохнув, брызнув слюной, скакнул вперед. Как молодой охар. А-хха-а! Блеснул бритый череп, косо ушел вниз. Куда это? Зато эсток возник слева – вот же Эдер стозадый. Не закрылся вольник с бедром своим, не взял передышку. Отвести-то клинок можно, пожалуйста…    
   В голень Свирсу ударил таран.
Из тех, что с одного раза напрочь выбивают створки.
   Звон. Отдернутый тесак. Испуганные глаза кандальника.
-Он железный! – то ли хрип, то ли выдох.
-Это поножи, дурень!
   Это откуда? Ах, это вага. Знатный. Сидит себе на телеге, наблюдает. Ну-ну…
Свирс сунул застывшему кандальнику кулаком – тоже пусть с гнутым носом ходит. Ага, брызнуло… Отбив настырный эсток, отхромал в тень арки.
   А тяжело…
Сердце частило. Мертвые тоже люди, ха-ха…
   Вольник напротив него прижимал дагу к бедру. Волосы липли ко лбу. Рука с клинком устало подрагивала. Что, возьмем паузу? Глядишь, и остальные подползут-соберутся… Вон, видишь, и недоумок… Толстяк, ковыляя, размазывал кровь с соплями по щекам. Похоже, тоже что-то с носом. При величине носа даже удивительно. Два битых, один гнутый получается… Кандальник щерился, скребя ногами. Поднялся. Сплюнул:
-Ты мертвец, добрый горожанин.
   Ах, как верно! – хотел сказать ему Свирс. С самого болотного похода он и есть.
Только вот говорить во время поединка – лишнее. Едва не отхваченная ступня ныла, как только что ныла руна. Ступать на нее было больно. Словно ниже колена навинтили какую-то изуверскую колодку. Впрочем, дорогие вагаи, крови-то нет. Это вы потихонечку истекаете…
   Тень, плывущую в темноте арки, Свирс уловил в последний момент. Чернявый спустился, надо же. Храбрец. Подкрался. Ну, привет-привет! Тусклый взблеск, прижаться к стене, нащупав плечом провал ниши с барабаном, вывести, встречая, руку… Темно… И Эдер глаз выколет… Вылетел к ногам кандальника изогнутый кинжал, за ним с воплем кувыркнулся чернявый, вздернув голыми пятками выше головы. 
-Я попал в него, попал…
   А не почудилось ли тебе, Малек?
Свирс выступил, выдвинулся из тени, сбрасывая раскроенную куртку. Привставший с телеги Знатный разочарованно сел обратно.
-Он один, братцы мои, один! А вас четверо…
   Астир! Бедный недоумок!   
Мечом по сунувшемуся вперед платью, по пластине. Глухой стук железа о железо. Куда ж ты прямо на лезвие-то? Вскользь, по ребрам станцевал кистень. Недоумок замычал, наваливаясь, намереваясь придавить своим весом. Губы. Щека с подсохшей мазней. Глаза – голубоватые, водянистые, беззлобные какие-то. И помочь уже некому, потому что… 
…потому что поздно.
   Щель под пластиной. Меч вошел в открывшийся живот снизу вверх. Горячее побежало по кровостоку, закапало на пальцы, на рукоять.
-Мама, - сказал толстяк.
   И упал.
Нет, Астир, не так быстро. Ты дыши пока… А кистенек отдай, куда им тебе уже махать…
   Нырок вбок, с выходом в стойку.
За спиной звякнуло. В стену. Это что? Ах, это чернявый кинжал бросил. Рожу-то скорчил… Неужели попасть ожидал?   
-Ма… ма…
   Недоумок отползал. Ханьское платье гибло. Чернели лепестки и узоры. Безвозвратно намокал подол. Мокро поблескивала мостовая. Где улитки? Сброшены, скомканы, прока нет.
   Словно очнувшись, закружили, зашипели, засипели вольник с кандальником. Тварь! Иш-шаран! Убьем! Намотаем! Отрежем! Пфуй! Завертелся и Свирс, отбивая, уклоняясь, изредка переходя в атаку. Царапина здесь, царапина там. Порез плеча. Кистень в правой руке посвистывал, приглашая подойти ближе. Ну же, есть желающие?
   Есть.
Обманный выпад эстока. Лишь для того, чтобы дага рванула на встречу с печенью. Не новость. Отшаг. Чиркнула. Ну, чиркнула. Самым краешком. Ничего, кожа нарастет. Шрамы вообще украшают… Кандальник высоко над головой вынес тесак. Раскроить от макушки и до паха, да, Герра? Можно попробовать… Ну-ка, еще раз - эсток-дага… Ах, как заказывал! И подставиться…
   Давай, Герра! Твой ход!
Вниз-вниз-вниз – не упал - падает тесак… Падает…
   Руна в боку дробит доступное мгновение на доли, дольки, медную мелочь. В глазах вольника еще живет предвкушение. Эсток – тьфу! Что эсток! Дага, дага почти достала горло. Чуть-чуть – и достанет. Совсем. Окончательно.
   Вниз – падает, падает тесак. Медленно.
Бугры лопаток. Напряженный изгиб позвоночника. Надвое. Все – надвое. Скоро-скоро.
   Лунный свет дрожит на лезвии.
Герра уже жмурится, уже закрывает глаза от вот-вот обещающего брызнуть фонтана. Вольник длит руку. Горло…
   Вместо горла Свирс подставляет ладонь.
Отброшен кистень. Дага вошла в плоть, жало ее проклевывается с тыльной стороны. Наколотая ладонь скользит к рогалику гарды.
   Падает, все еще падает тесак…
Пальцы смыкаются, на рогалике, на чужих пальцах. Накрепко. До побеления. Вдавливая чужое в рукоять.
   Понимание опаляет вольника. 
Обозначается излом бровей, раскрывается рот, набухают шейные жилы, но Свирс уже тянет захваченную руку на себя, увлекая, закручивая вольника на свое место. Нет равновесия, потеряно. Падает, падает тесак… Жмурься, Герра!
   Руна сдается. Время ускоряется, бежит вскачь. Дзоннн!   
-А-а!
   Вольник валится, взмахнув обрубком руки. Где дага? Нет даги. Руки нет. Что такой бледный, Герра?
-Я не хотел, не хотел…
   Свирс шагнул вперед.
Кандальник посмотрел на него, словно увидел впервые. Странная, заискивающая улыбка выползла на его лицо. Он шмыгнул разбитым носом.
-Не убивай, пожалуйста…
-Не могу, - сказал Свирс.
-Луна, - поднял глаза кандальник, - красивая…
   И опрокинулся, обмякший, мертвый, с быстро намокающей прорехой в балахоне.
Присев, Свирс вытер о него меч. Вот так, вагаи, сказал мертвецу, вот так. Видит Гунья, нет у меня другого выхода. Один человек – одна жизнь. И одна смерть.
   А луна – красивая, Герра, это точно…
-Ты! Ты!
   Вольник осекся, едва Свирс повернул голову.
Таращился, закрывал, зажимал пальцами обрубок, отползал, стараясь оказаться как можно дальше от страшного человека с льдистой пластинкой, вцепившейся в кожу под левым соском.
   Когда Свирс выломал из пальцев отрубленной руки так и не доставшую до горла дагу, зубы вольника громко клацнули.
-Эгей, эгей! Сам Эдер мне, сам Эдер мне не брат! – запел он вдруг. – Мне братья те, кто перед ним плечом к плечу стоят!
   Моргнула луна. Неожиданное эхо рассыпало над крышами окончание куплета. «…ят-ят-ят».
Свирс подобрал с мостовой эсток. Подошел к вольнику. Сел на корточки. Перед страхом. Перед отчаянием и безнадежностью. Перед чужим судорожным желанием жить.
   Ты готов, солдат?
-Убей их всех! – каркнула женщина из-за телеги. – Убей их всех!
   И захохотала, тряся копной волос.
Свирс оглянулся. В кустах у стены, подтянув ноги к животу, еще дышал недоумок. Слабо, пристанывая, но дышал. Копался в мешках Малек. С извращенным интересом тянул шею Знатный. Нет, ему вовсе не было жалко своих вагаев. Ему было любопытно.
   Бей-бей-бей.
-Я должен, - сказал Свирс вздрогнувшему вольнику.
-Эгей, эгей! Мне Гунья не, мне Гунья не сестра…
   Родная дага, сверкнув, клюнула вольника под челюсть.
Гнутый нос выдул тонкую, тут же пересохшую струйку. Взгляд остановился. Пальцы, ослабев, разжались.
   Свирс провел по лицу мертвеца продырявленной ладонью.
-Мне та сестра, что приютит в кровати до утра… - прошептал он в ничего уже не слышащее ухо.
   Встал. Выдохнул. Встряхнулся.      
Чужая кровь попала в рот, на язык. Соленая. Горькая, как болотная вода.
   Ты стал убийцей, солдат. Так-то.
-Солдат, а солдат, - Знатный, соскочив с телеги, развел руками, - ты убил уже трех моих вагаев. Не пора ли остановиться?
-Шесть человек…
-Да знаю, знаю я, - сморщился Знатный, прихватил за шиворот чернявого. – Вот смотри - нас осталось двое…
   Малек трепыхнулся. Брякнулся на камни кошель. Брызнули монеты – серебро, золото.
Свирс, наклонившись, поднял откатившийся золотой цехин. Тяжелый, с толстогубым профилем короля-правителя. Подбросил, поймал. Подбросил снова.
-Мы можем разделить все пополам, - предложил Знатный, следя за полетом монеты. – Поверь, здесь хватит и мне, и тебе.
-А мне? – подал голос Малек. – Вага, я ж с тобой…
-Тебе? – удивился Знатный. Лицо его сделалось задумчивым. – Пожалуй, да… - Он подмигнул Свирсу. – Разделим на троих? Мы с Мальком столько всего пережили и перевидали, солдат! Он столько сделал для меня, что по праву заслуживает своей доли. Ведь правда?
   Он неловко обнял Малька за шею.
Свирс подбросил цехин и не поймал. Зазвенев, монета упала на мостовую.
-Вага… - тихо сказал Малек.
   Из его груди, словно травинка, прорастала тонкая спица стилета.
-Что, Малек? – ласково спросил Знатный, заглядывая тому в глаза.
-Это…
-Это? Ах, это! – Знатный кончиками пальцев коснулся спицы. – Доля. Твоя доля. Ты же хотел ее получить?
-Но я…
   Не договорив, Малек упал на борт телеги. Схватился, попробовал подняться, но вместо этого тяжело сполз вниз. Колесом покатилась жемчужноперая шляпа.
-Ну вот, - весело сказал Знатный, - теперь пятьдесят на пятьдесят…
-А она? – кивнул Свирс на неподвижно сидящую на мостовой женщину.
-Хочешь, бери себе, - легко уступил Знатный. – Но все остальное делим по-братски. Как честные люди. Только уже там…
   Он показал на воротную арку.
-А что мешает мне забрать все себе? – спросил холодно Свирс.
-Узнаю, узнаю «шестилапого»! – рассмеялся Знатный. – Все себе! Никому ничего! Это ведь шестилапый у тебя на груди наколот?
   Свирс опустил взгляд.
Игла мастера Охо когда-то потрудилась на славу. Охар получился как живой. Летел по коже во весь опор скупых синих линий, тянул узкую морду к ключице. Только вот, урод, где-то заимел лишнюю пару конечностей.
-Разве это имеет значение?
   Знатный пожал плечами.
-Не имеет. Правда, мне говорили, что Шестилапая тысяча вся в топях сгинула. Вроде как пошли «шестилапые» из болотников золото трясти да головы свои все растрясли по дороге.
-Так и есть, - сказал Свирс.
-А ты, значит, выбрался, выжил?
-Нет. Меня тоже убили.
-Ах-ха-ха! Понимаю, понимаю, глупый вопрос. Так вот, жадный мой, «шестилапый» горожанин, которого «тоже убили», - Знатный ногой отпихнул в сторону скрючившийся труп Малька и с комфортом уместился на телеге, - все добро одному не вынести. И не вывезти. То есть, выкатить-то, конечно, можно. Но вот как далеко? К полудню здесь будут иччи. Ты знаешь про иччи, солдат?      
   Свирс кивнул.
-Прекрасно, - Знатный хлопнул ладонью по колену. – Иччи в пустом городе долго не задержатся. Как бы для них здесь густо и вкусно не пахло человечиной. Голод погонит их дальше, на Гильмфут, на Хобенхайм. Ты с телегой как раз послужишь им легкой закуской. Если, конечно, решишь забрать все себе и убьешь меня.
-А если не убью?
-Убей! – Вскинулась, закричала женщина на цепи. – Убей его! Пожалуйста!
   Держась от телеги на расстоянии, она поползла к Свирсу.
-Пожалуйста!
   В голосе было столько боли, что Свирс отвернулся.
Что, убийца, спросил он себя, жалко тебе ее? А дочку владельца гостиницы? А его жену? А тех, кто умер в Калогоре?
   Выбора нет, солдат.
-Убей!
-Ну что ты, Тинген! – Знатный выбрал звенья железного поводка. Женщину перевернуло на спину. Она захрипела. Знатный подождал, пока она прекратит сопротивляться и только тогда ослабил цепь. – Ты совсем не знаешь людей! Как же грозный твой «шестилапый» меня убьет, когда я ему только что на пальцах объяснил, что нам выгодно сотрудничество? Вот впряжемся как охары и двинем… Луна, звезды… Помнится, ты любила прогулки под луной, сестрица. А там я покажу ему одну пещерку, и он снова меня не убьет. А потом, чтобы иччи нас не учуяли, я должен буду посыпать нас порошочком. Смогу я сделать это будучи мертвецом? Сомнительно. Так что жить, милая Тинген, я собираюсь долго…   
   Знатный легко соскочил с телеги, мимоходом, без какой-либо опаски хлопнул Свирса по груди (не убьет же!) и встал, расставив ноги, над пленницей.
-А еще, - он наудачу ткнул в обездвиженное тело сапогом, - я подарил ему тебя. Ты слышишь?
   Новый пинок заставил женщину вскрикнуть. Пытаясь защищаться, она подняла руки. Волосы рассыпались, открывшийся глаз посмотрел ясно и зло.
   Глаз был бледно-зеленый.
-Уроды. Оба вы уроды. Сдохнете… 
   В уголке глаза мутным бриллиантом наливалась слеза.
-Сдохнете…
   Подрагивали узкие кулачки.
-Ты смотри, солдат, - насмешливо заметил Знатный, – храбрая. Может оставить ее ич…
   Взгляд его запнулся о лезвие меча.
Отстраниться он не успел. Свирс шевельнул рукой – и лезвие, словно живое, само нашло мягкое, прижалось, ткнулось.
-Ш-ш-што… - Знатный покачнулся. 
   Свирс вдруг разглядел в обводах белил на его изумленном лице простой и безыскусный рисунок. Ничего оригинального. Всего лишь череп.
   Че-реп, чик-ча! Череп-чик!
-Мы же… - выдохнул Знатный. – Мы же договорились… 
-Разве? – Свирс выдернул меч.
   Из раны толчком выплеснулась жижа.
Знатный упал на колено. Схватился за руку с мечом. На губах выступила кровь. Темным, трагическим кантом.
-Ты же без меня… - грудь у Знатного заходила от частого дыхания. – Ты…
-Я знаю, - сказал Свирс.
   Капала жизнь. Громко. Как дождь во сне. Кап-кап. Кап-кап-кап на мостовую.
-Ты просто глуп, - Знатный выдавил кривую улыбку. Навалился на руку. Попробовал привстать, но ноги его не послушались. – Что ж ты… не сгнил-то… 
   Ножом-засапожником, собрав остатки сил, он ударил Свирса под лопатку.      
-…в болотах!
   По рукоять! Желтоватые глаза сверкнули торжеством.
Провернув нож, Знатный упал вместе с ним на камни. Вот так-то, подумал, слабея, вагаи. Не достанется золото «шестилапому».   
   Объеденная по краю луна стыдливо валилась за крыши.
Холод от раны расползался по телу. Мозг цепенел. Но покоя почему-то не было.
   Этот, понял Знатный, которого я… не валится…
Голова не поворачивалась. В шее что-то протестующе щелкало. С трудом удалось - на ноготь, на два – сместить плечо.
   Эдер!
«Шестилапый» стоял как ни в чем не бывало.
-Ы-ы-ы! – только и смог произнести Знатный.
-Я же сказал тебе, что меня уже убили, - наклонился Свирс. – Эх, череп-черепок! Вон и нож твой – чистый…
-Но… - Знатный поднес засапожник к глазам. Нож-предатель словно и не пробовал чужой плоти. И пахло от него…
   Болотом пахло. Боло…
-Гунья всемилостивая!
   Знатного задели, обмели тряпьем, но он, мертвый, захолодевший, уже ничего не чувствовал.
Дрожь сквозь грязное платье. Руки. Губы, жаркие, воспаленные, горячечные. Женщина прижалась к Свирсу словно хотела в него врасти. Ерошила волосы, обнимала, целовала, гладила, мяла, щекотала волосами и ресницами.
   Звякала цепь.
-Гунья всемилостивая! Я знала, я знала, что ты хороший человек, - торопливо шептала женщина. - Я знала, что ты их всех убьешь! Как только увидела - знала. Я думала, отец обязательно кого-нибудь пошлет. Обязательно. Он меня очень любит. А тут ты…
   Свирс стоял не шевелясь, а спасенная говорила и говорила.
-У нас и сборов-то не было. Тут уж не до сборов, когда иччи… А охарня – за городом, и как раз с Северных ворот. А их сразу заперли. А у Южных, там не охарня, а смех один… И вообще - для низкородных… 
   Она вдруг разревелась.
Уткнулась в грудь щекой, развела мокроту. С другой стороны озадаченно косился на нее шестилапый синий охар.
   Свирс, сам не зная почему, переложил за спиной меч из руки в руку, удобной рукой обнял, неловко провел по волосам, поймал в пальцы запутавшийся ломкий лист.
-Ну все, все, - сказал, успокаивая, - все.
-Ага, - женщина всхлипнула и вдруг вскинула к нему испуганное лицо. – А иччи?
   Иччи…      
Свирс коснулся губами серого от пыли лба. Шершавой ладонью отер треснувшую, потекшую от слез грязевую корку.
-Справимся и с иччи.
   А ведь она совсем еще девочка, подумал он, глядя на нее по-новому, путаясь в бледно-зеленых глазах. Не женщина, нет. Девушка.
   Я мог бы такую полюбить.      
Он прислушался к себе. Ничего не дрогнуло, не шолохнулось внутри. Полюбить... Мертвому сердцу было все равно.
   Делай, что должен, солдат. Вот и все. Делай, что должен.
-Тинген.
-Да?
-Прости меня, пожалуйста, - сказал глухо Свирс, привлекая девушку к себе. – Прости, если сможешь, Тинген.
-Что-то с…
   Не договорив, девушка ойкнула. Бледно-зеленые глаза распахнулись широко и слепо.
-Рана обязательно должна быть открытая, - одновременно с коротким толчком меча сказал в них Свирс страшным, ровным голосом, повторяя давние и чужие слова. – Рана должна быть смертельная. Рана должна быть сделана моей рукой. Только тогда… тогда…
   Он запнулся, и глаза Тинген поплыли вниз, теряя прозрачную свежесть, приобретая цвет стоячей, затхлой болотной воды.    
   Выскользнув из-под руки, девушка без звука опустилась на мостовую. Лоскут платья со спины оторвался и упал рядом темным лепестком.   
-Прости.
-Странно…
-Что? - Свирс нагнулся. - Что, Тинген?
   Кровь натекала, расползалась из-под неподвижного тела. Выпускала щупальца. Ветерок играл встопорщившимся рукавом.
   Тинген молчала.
Показалось? Почудилось? Свирс распрямился.
   Чернели дома. Выгибал каменную спину взгорок. Нелепыми пятнами стыли мертвецы. Светили лицами. Тинген. Знатный. Малек. Герра. Вольник. И недоумок.
   Шесть жизней.
Свирс крутнулся на пятачке перед аркой, выбирая, кого тащить первым. Потом двинулся к кустам.
   Недоумок пропахал собой длинную борозду. Вывороченная земля, наклоненные, проломленные весом ветки, мелкий горох осыпавшихся ягод. Полосатые штаны торчали из зарослей разросшейся, прилепившейся к стене волчанки.   
-Самый тяжелый, да? – Свирс приподнял недоумка, перехватил под мышками. – Ну-ка!
   Ханьское платье цеплялось за колючки, словно не хотело покидать облюбованное место. Пришлось дернуть и раз, и другой. А потом и третий. Ноги недоумка подпрыгивали на ветках.
   Да Эдер, да стозадый!
Вывалившись из кустов, Свирс долго стоял, дышал, упираясь в плечи своей ноши. Нет, думал, ворота, конечно, потяжелее, но это тоже… около того.
   На мостовой пошло легче.
Недоумок постукивал пятками. Свирс тащил, оглядываясь и потея. Зигзаг – и остался позади вольник. Зигзаг – Тинген. Зигзаг – телега.
   Проем. Караульная комната.
Свирс уложил недоумка в дальнем углу, на солому и яблоки. Распорол платье, срезал пластину, открывая рану. Хлопнул по синеющему животу.
   Так, теперь за следующим.
Мигнул оранжевый свет лампы. Проем. Улица.
   Свирс выдохнул. В боку тяжелела, наливалась теплом руна. Сон? Нет, погоди еще.
Вольника – за шиворот. Правой, левой, правой, левой. Готов. Малька – за шиворот. Герру – за запястья. Затем – за грудки. Знатного – за концы хоккама и волоком. Тинген он взял на руки. Не смог не взять. Доковылял с ней, не чувствуя собственного тела. Опустил. Осторожно отодрал прилипшую ткань.   
   След от меча выглядел безобидно. Аккуратная черно-красная полоска. Прости, Тинген.
Веки слипались. Свирс мотнул головой. Нет-нет, еще рано, солдат. Еще рано. Дура-руна, не окунай! Не…
«-Вот здесь, - говорит болотник.
   Камень искрит сколом, большой, плоский: двое - спиной к спине – вполне встанут»…
Рано! Свирс вбил кулак под сосок. Что ж ты за гадина такая? Нельзя мне сейчас спать. Позже. Позже. Позже! 
   Руна под костяшками обиженно хрумкала (позже!), гнала из-под кожи бледную сукровицу (позже!), наконец, жгучей болью выстрелила в мертвое сердце.
   Свирса выгнуло, выпихнуло из «караулки», закрутив вокруг собственной оси.
Он упал на мостовую, приложился лицом о камни, рассадил скулу, разглядев перед носом золотой цехин.
   Вот и хорошо, подумал, поднимаемся, поднимаемся.
Руна еще раздраженно колола, но сна уже не было ни в одном глазу – одни искры. Разноцветные такие.
   Шатаясь, Свирс вернулся в дом.
Сколько-то времени есть. Немного, но он успеет. Работа привычная.
   Зачерпнув со стола в горсть костяшек, Свирс встал над мертвецами. Пятеро и через промежуток – Малек. Даст Гунья, и он поднимется… Хотя это, конечно, вряд ли… 
   Линии на костяшках одинаково складывались в безголового человечка. Две ноги-палочки, длинный брусок туловища, две повернутые на одну сторону палочки-руки. И треугольная выбоинка чуть ниже и правее.
   Руна «Уц»-малая. Подчиненная.
Свирс подсел к недоумку, маленьким ножом из футляра на поясе надрезал кожу, расширяя рану. Придержав разрез пальцами, осторожно приложил пластинку к плоти. Потом провел темным лезвием по своей ладони. Проступили бесцветные капли. Пахнуло болотом. Дрогнул огонь в лампе. Подождав, пока выступит побольше жидкости, Свирс запечатал ей пластинку.
   Зашипела, съеживаясь, рубцуясь вокруг руны, кожа, в коротком сполохе словно бы передернулся выбитый на кости человечек.
   Переползая от одного к другому, Свирс торопливо повторял то же самое – резал, вкладывал, прижимал сочащуюся ладонь.
   Пальцы немели, руны выскальзывали, челюсти сводило от зевоты. Человечек на пластинках дергался, вживаясь, приспосабливаясь, врастая.
   Наделив руной оставленного напоследок Малька, Свирс без сил упал на свободное место. Ну вот, подумал, теперь можно, можно…
   
-Вот здесь, - говорит болотник.
   Свирс встает на плоский камень. Вокруг мелко рябит болото, тонкая, насыпная, едва заметная тропка за спиной  уходит к далекому берегу.
-И что?
-Смотри. Просто смотри, - говорит болотник.
   Свирс топчется на камне. Хоть он и мертвый, голые ступни мерзнут как у живого. Сыростью, влажным холодом тянет от воды. Небо все в серой, остывшей облачной каше.
   Утро. Солнца нет.
-Я встречу тебя на берегу, - говорит болотник.
-А я? – оборачивается Свирс.
   Сайе-вахье, удаляясь, машет рукой – все уже сказано. Говорить что-либо еще нет смысла. Темнеет, покачиваясь, колпак.
   Свирс обхватывает себя за плечи. Кожа как броней покрывается пупырышками. Зубы того и гляди начнут выбивать быстрые маршевые дроби.
   Срам, прикрытый ветхой тряпицей, уже съежился до размеров детского кулачка.
-Смотри, - ворчит Свирс, пританцовывая. – И куда?
   Туман наплывает издалека. Стелется над топями, обтекает кочки, затягивает черные, голодные зрачки промоин. Спешит.
   Свирс смотрит налево. Направо. Прямо.
Туман-хищник подкрадывается на серо-белых лапах сразу со всех сторон. Струится, скользит над самой водой. К камню, к камню. К камню!
   Свирс отступает от края. Он понимает: это он притягивает туман. Он – жертва. Миг – и невесомые белесые пряди, ворсинки, завитки облизывают подножье.
-Эй! – кричит за спину Свирс, но голос его странным образом глохнет.
   Берег видится еле-еле, мираж, сон, фантазия.
-Эй!
-Эй! – вдруг повторяет болото.
   Издалека, из серой промозглой пустоты доносится вздох. Тяжелый, стесненный. Так вздыхают великаны.
   Свирс обмирает. Хмарь, расширяясь, бурлит вокруг, поднимается, неравномерно, то тут, то там пыхают и опадают клубы, взлетают нити, закручиваются косматые водовороты.
   А затем появляется маленький болотник.
Он идет словно посуху. Не тонет, не вязнет - идет. Отчетливо слышны шлепки босых ног. 
   Шлеп-шлеп-шлеп сквозь туман.
Смутная фигурка, приближаясь, до последнего кажется обманом, неожиданным уплотнением, зыбкой, текучей тенью.
   Шлеп-шлеп-шлеп.
И вот он. Лет десять. Короткие штаны. Плетеный садок на плече. То ли для рыб, то ли для жаб. От плеча вниз - широкий розовый шрам.
   Когда до стоящего на камне Свирса остается три или четыре шага, мальчик останавливается. Неловко, словно вспоминая, как это делается, поднимает, поворачивает голову. Распахивает слепые, будто пленкой затянутые глаза. Улыбается.
-Помнишь меня, помнишь?
-Нет, - шепчет Свирс.
   Дергает, стреляет болью бок.
-Помнишь? – подается всем телом вперед мальчик.
   Шрам рвется, лопается, обнажая кости и мышцы.
-Нет, - Свирс тяжело качает головой.
-Не помнишь?   
   Маленький болотник, подпрыгнув, взрывается дымным султаном.
Сквозь пальцы выставленной руки Свирс смотрит, как кропят туман черные снежинки.
   Их сносит, закручивает, они тонут, растворяются бесследно в белесом кипении. Ни садка, ни мальчишки, ни зацепки в памяти. Свирс моргает – новая тень бредет навстречу.
   Шлеп. Шлеп.
Тень ступает размеренно, раздумчиво, тяжело переваливаясь с ноги на ногу. Тень грузна. Тень не привыкла ходить сама – ей бы носильщиков. На худой конец – охара.
   Шлеп. Шлеп.
Раскачиваясь, проламывает она серо-белую кисею. Все ближе и ближе. 
-Помнишь меня?
-Да, - говорит Свирс.
   Боль снова царапает бок. Ей безразличны ответы. Что «нет», что «да»…
Тысячевоитель Эгл вырастает у камня в парадном облачении, в плаще и в тунике, и в панцире поверх туники, в наголенниках, в налокотниках, в рейтузах, с сине-золотой лентой шарфа на шее, с жезлом тысячевоителя в руке. Напудрен, нарумянен, волосы смазаны салом и зачесаны назад, брови насуплены, рот поджат.    
   В последний раз Свирс видел его именно таким.
Потом был жидкий от недостатка дров погребальный костер, жидкий дым, уходящий в пасмурное небо, и три дня бегства в никуда.   
   Они смотрят друг на друга. Тысячевоитель дергает свою знаменитую нижнюю губу.
-Я хотел золота, - говорит он. - Я думал, у них много золота. Помнишь?
-Помню.
   Тысячевоитель печально качает головой.
-Никакого золота нет.
-Я знаю.
-Жизни нет.
   Тысячевоитель, вздохнув, поворачивается спиной.
-А смерть? – спрашивает Свирс. – Смерть есть?
   Тысячевоитель смотрит через плечо. Долго. В мутном взгляде проскальзывает тоска.
-Не знаю, - отвечает он.
   И рассыпается черным пеплом. Пых…
Туман жадно смыкается над ним, редкие хлопья ненадолго поднимаются ввысь.
-Кто следующий? – кричит Свирс.
-Я.
   Теней много. Они подходят по одной, чтобы спросить и сгинуть. Помнишь, помнишь, помнишь?
   Незнакомые, малознакомые, знакомые, приятели по тысяче, солдаты, болотники, женщины, дети. Пепел. Пыль и пепел. Мертвецы.
   Каждый раз Свирсу словно иглой протыкают бок. Через какое-то время он уже не отнимает от него ладонь.
   Помню. Не помню. Помню.
Ног ниже колен он не чувствует. Там - холод.
-Зачем ты убил меня?
-Ты бежал. Ты мог предупредить…
   Мальчишка-болотник, не соглашаясь, трясет заплетенными, «змеиными» косичками. На горле его темнеют овальные следы. Свирс душил его с такой силой, что на коже отпечатались пальцы.      
-Зачем?
-Я боялся умереть, - шепчет Свирс. – Я сошел с ума…
-Разве моя смерть…
-Нет. Нет, - опускает глаза Свирс. – Нисколько.
   Кружится пыль.
Туман наконец редеет, распадается, отступает. Когда Свирс поднимает голову, всюду уже рябит привычно-хмурая болотная вода.
   Помнишь другое? Помнишь?
Развернувшись, Свирс по тропке устало бредет к берегу. Переставляет ноги будто костыли.
   Шлеп-шлеп-шлеп.
Ему кажется, что тени идут рядом, подстраиваясь под шаг. Бок горит огнем. Он несколько раз прижимает и отдергивает ладонь.
   Крови нет. 
-Солдат. Эй, мертвый!
   Свирс правит маршрут на голос. Оказывается, он забрал далеко в сторону. Приходится возвращаться.
   Шлеп-шлеп-шлеп.
Сайе-вахье появляется в поле зрения, хлопает по плетеному коврику рядом с собой.
-Садись.
   Свирс кое-как садится.
Под ковриком – слежавшийся, плотный песок. Мох – будто серо-зеленая кайма – низкими бастионами держится выше. Из воды одиноко торчит покосившаяся слега. Дымит костерок. Кучкуется неказистая посуда. Из-за колена сайе-вахье выглядывает чумазый бок бывшего щита. Свирс рад ему как старому приятелю. Солнце расплывается по облакам бледным блином. Хочешь, смотри без опаски.
   Свирс и смотрит.
-К вечеру будет дождь, - говорит болотник.
   Он протяжно зевает, зачерпывает песок и кладет его в расставленные плошки и кружки. Затем, наклоняясь, тягуче плюет в первую посудину. Следом – во вторую.
-Я видел мертвецов, - произносит Свирс.
-Так и должно быть, - сайе-вахье втискивает слова между плевками.
   Еще две посудины облагодетельствованы.
-Они хотели, чтобы я их вспомнил.
-Это неважно…
   Над последней плошкой болотник нависает долго, дергает горлом, гонит слюну. Но, видимо, рот у него высох совсем.
-Плюнь, - подставляет сайе-вахье неровный глиняный край Свирсу.
-Зачем?
-Не спрашивай. Плюй! – требует болотник.
   Край плошки выжидательно покачивается. Свирс, смирившись, плюет. Болотник кивает и тут же смешивает плевок с песком.
-Теперь надо с нажимом, - объясняет он, размазывая песок по стенкам посудины. – И тереть, тереть…
   Обоженная глина скрипит у него под пальцами.
-Не сиди, помогай! – толкается он плечом.
-Тереть? – спрашивает Свирс.
-Чистить.
   Облака темнеют, грузнеют. Быть дождю, быть. Болото пускает пузыри.
Свирс цепляет пузатую кружку с узким горлом. Кисть внутрь проходит с трудом. Слюна сайе-вахье липнет к ладони.
   Свирс проворачивает кружку в руке. Туда-сюда, туда-сюда. Песок обдирает стенки.
-Поживей, мертвец! – торопит болотник.
   У него из плошки уже летят комья. Необычные. Синеватые. Падают у самой слеги.
Сайе-вахье плюет им вслед, на мгновение топит плошку в загодя выкопанной яме с чистой водой, крутит, вертит серую с вкраплениями глину.
   Остается доволен.
-Почистишь свою - мне давай, - говорит. – Я сполосну.
   Свирс еще раз проворачивает ладонь. Вынимает. Вытряхивает грязный песок. Он у него зеленоватый, жирный наощупь.
-Здесь был гайшан-отвар, - принимает кружку сайе-вахье, - очень полезный, когда горячий. Просветляет. А когда холодный, совсем пустой. Ядовитый даже. Ты грязь-то подальше выкинь.
   Свирс выкидывает. Отпихивает, отбрасывает. Хоронит зеленые крупинки.
-Я видел Хлоига, - произносит он, выбирая следующую посудину. – И Гюнтера. И мальчишку, которого…
-Да, они все мертвы, - поворачивает колпак сайе-вахье. Окунает Свирсову кружку. Та взблескивает мокрым боком. – Раньше…
   Он замолкает, вспоминая.
Рука его слепо нащупывает горшок с широким овальным отверстием. Ныряет в глубину. Движется – сначала быстро, затем медленно. И замирает.
-Знаешь, раньше, - с горечью говорит болотник, - еще дед моего деда оживил бы всех. И наших, и ваших. Всех поднял бы… В болотах тогда большая сила была. Да и дед моего деда сайе-вахье был не чета мне. Каждому бы цену смерти назначил…
   Он вздыхает, веером рассыпает из горшка песок. Серый, черный, знакомо пахнущий. Так у Свирса пахнет руна. 
-А я смог оживить только тебя.
   Далеко-далеко уже расплываются от дождевой мути горы.
Горшок набирает воды и опрокидывается вверх дном. Свирс подает свою только что отчищенную посудину.
-Вот.
-Теперь и болота слабые, и руны отзываются тяжело, - болотник не глядя сваливает посудину в яму. – Но тебе, солдат, я хорошую руну вложил. Легкую. Потому что тебе как-никак расплачиваться.
-За что?
-За смерти всех, кого ты видел. Они твои теперь, - сайе-вахье протягивает руку к бывшему щиту. – Ты же не думаешь, что полузабытые сказки про наше золото стоят этих смертей? Нет, они не стоят. Люди не должны умирать ради глупых сказок. Не важно, кто они – солдаты или болотники, женщины, дети. Найди им цену. Заплати ее. И это будет ценой твоей смерти, солдат.
 -Странно…
-Что странно?
   Болотник проворачивает над щитом ладонь. Словно воздух зачерпывает.
-Мне все же кажется, что я живой, - говорит Свирс.
-Это руна живая, а не ты. Вот смотри...
   Сайе-вахье слегка шевелит пальцами.
Щит вдруг кренится, на край его вскакивает странное создание, сложенное из веточек и перехваченное тесемками коры. Две ножки-палочки, сухая палочка тела, две тонкие палочки, обозначающие руки, только обе они почему-то находятся с одной стороны.
   Головы у человечка нет.
Тем не менее, ориентируется он прекрасно. Покачавшись, взмахнув руками как крылом, он прыгает в ладонь болотника. Ноги-палочки пружинят, человечек чуть не падает обратно, но выпрямляется и, переступив, браво замирает.
-Разве он живой? – спрашивает сайе-вахье, поднося ладонь с человечком к Свирсу.
-Не знаю. - Свирс рассматривает неподвижную фигурку.
   Он уже хочет сказать «нет», когда человечек, ожив, делает оборот на одной ноге. Болотник хмыкает.
-Это знак «Уц». Уймарн-цегирн. Такой же выбит на твоей руне, - он опускает человечка на песок. – Знак оживил дерево. Оживил тебя. Он много даст тебе…
-Даст?
-Да, - болотник легонько трогает человечка, и тот, бодро подпрыгивая, спешит к костру. – Ты сам разве не чувствуешь?
   Свирс задумывается.
-Будто крови нет, - произносит он. – Не течет. И сердце…
-И сердце, - соглашается сайе-вахье.
   Человечек тем временем достигает костра и, не останавливаясь, вскакивает на угли.
Он идет, будто солдат-тысячник перед королем-правителем – медленно, высоко вздергивая ноги-палочки, взмахивая в неслышном ритме двумя руками как одной.
   Тум-пара-пара-пара-тум-пар-ра!
Свирс ждет, что человечек вспыхнет как сухая хвоя, но пламя облизывает его как-то вскользь, облизывает, пропускает через себя.
   Едва видимый дымок вьется как дыхание.
-Видишь? – спрашивает сайе-вахье.
-Я тоже могу так?
-Можешь. Многое можешь, - голос болотника грустен. – Но ведь и должен многим. Груз смерти тяжек.
-А если я… - Свирс смотрит на огонь. Медлит. Решается. – Если я не найду цену… Не оправдаю. Или вообще забуду…
-Не забудешь. Руна напомнит. Ты теперь как он, - кивает сайе-вахье на человечка. – Человек-знак. Мертвый-живой. И ничего более.
-Но почему я? – спрашивает Свирс.
   Трясутся лохмы на колпаке, прыгает руна «гэтта». Сайе-вахье смеется?
-Почему ты? Так получилось…

   Свирс проснулся, стоило только мертвому вольнику дернуться и попытаться встать.
Фитиль едва теплился. В окна глядел серый предутренний час. Неверный. Мутный. Обманный.
   Свирс переполз через холодного, неподвижного Герру, встал коленом на грудь Знатному.
Вольник возил по воздуху культей, глазные яблоки вращались под веками, вспыхивали белком, гримаса боли стягивала лицо.
-Все-все-все, - зашептал Свирс, перехватывая, запечатывая обрубок ладонью. – Сейчас будет легче. Потерпи…
   Вольник замычал. Сверкнула под челюстью руна.
-Нет руки. Нет. Нету. Чего уж теперь, не прирастет…
   Свирс говорил, наговаривал, пеленал словами. Вольник сопротивлялся, но мало-помалу обмякал, уступал, слабел, наконец, опрокинулся.
   Стукнул о земляной пол затылок.
-Вот и хорошо, - Свирс встал, переступая через ноги, выбрался наружу.
   Было тихо, только где-то далеко, выше по улице, поскрипывал ставень.
Свирс сходил к воротной арке, постоял в темени у ворот, потом подобрал кинжал, отрубленную руку, кинул их в телегу к мешкам и счел прогулку законченной.
-Спать, солдат, - сказал себе. – Спать.
   Лег, подвинув Герру, с досадой отпихнул подкатившееся яблоко. Спать.

   Прощания как такового нет.
Свирс и болотник просто сидят друг против друга, едва не соприкасаясь коленями. На Свирсе его старая рубаха, заштопанная на боку, его старые, военного кроя штаны, куртка перекинута через плечо, ножны с мечом – под правой рукой, походный сак – под левой. Сайе-вахье, как и обычно, довольствуется лишь набедренной повязкой.
   Поодаль толпой стоят болотники. Дети – в передних рядах, взрослые – в задних. Стоят тихо, со странными улыбками. Словно провожают кого-то им дорогого.
   Кроме сайе-вахье Свирс не знает никого.
Свежий ветер треплет волосы, играет лохмами на колпаке, краем горизонта накипают розовые облака. Воткнутая слега косо делит пейзаж на грязно-зеленые спины кочек, вязнущие в густой илистой патоке, по одну сторону, и пятно блеклой, морщинистой как старческая кожа воды – по другую.
   Болото. Край поселения.
-Помни, - говорит сайе-вахье, - что малые руны недолговечны. День, два, не больше. Но вложенные в человека, они наделяют его тем же: «уц» - оживляет, «кья» - привязывает, «тха» - погружает в сон.
   Приподняв худую руку, он упирает ее в грудь Свирсу.
Рука дрожит, ломается в локте, «гэтта» с колпака бьет по плечу.
-Иди, ищи цену своей смерти.
   Голос болотника тих и устал. И сам он кажется изможденным, измотанным.
-Иди, - повторяет он.
   Свирс подбирает свои вещи и поднимается. Куда идти?
Золотит силуэты гор солнце. Поднимается от воды прозрачный пар. А руна тянет на север. Туда-туда-туда.
-Хотя знак и будет вести тебя, - еще тише произносит сайе-вахье, - принимать решения все равно придется тебе.
-Я приму, - говорит Свирс.
-И еще, - шепчет сайе-вахье, - чем чаще я буду сниться тебе, тем меньше у тебя остается времени. Значит, выдыхается твоя руна…
-Если бы я никого не убил…
   Сайе-вахье горбится, качает головой.
Свирс понимает – сожалеть о случившемся глупо, даже если оно все время стоит перед глазами. Помнить – необходимо, а сожалеть…
   Уже на последнем твердом островке, песчаном пупырышке, на ладонь утопив слегу в болотную жижу, он не выдерживает и оборачивается. Странно, ему машут вслед. Те, кого он не знает, машут. Как герою.
   Сайе-вахье лежит на песке.

   Земля чуть подрагивала.
Свирс, повернув голову, приложил другое ухо. Так и есть. Ровный, слитный гул шел снизу. Неотвратимый. Грозный.
   Иччи. Уже недалеко.
Ну вот и хорошо. Сердце билось мощно и радостно. Пусть и мертвое. Сила бурлила в мышцах. Руна, напитав легкостью тело, мягко, но настойчиво гнала к Северным воротам.
   Пора! – пела руна. Пора!
Свирс потянулся до хруста грудных костей, встал. Оглянулся на спящую свою, небольшую армию.
-Подъем, мертвецы!
   Зашевелились.
Первой на улицу вышла Тинген. Пустое, безо всякого выражения лицо. Пустые глаза. Угловатые движения. Посверк малой руны сквозь драное платье.
   Свирс показал рукой, куда встать.
Кивнула. Или показалось? Ничего, еще оттает.
   Покачиваясь и моргая, выполз Герра, дождался команды, равнодушно заковылял по широкой дуге на свое место. Встал. Застыл. Деревянно выступил Знатый. Желтоватые глаза как удивленно выкатились перед смертью, так и глядели в мир. Удивленно.
-Справа от Герры, - сказал ему Свирс.   
   Забрякали сапоги.
Солнце слепящим светом обминало крыши. Лаково блестела кровь на мостовой. Казалась даже не кровью – детским баловством с краской.
   Недоумок застрял. Стукала об угол висящая на одной веревке железная пластина, трещала ткань.
-Назад, - скомандовал Свирс.
   Нога в полосатой штанине, упорно пытающаяся шагнуть наружу, медленно опустилась. Недоумок отступил.
-Теперь вперед. Пригнись.
   Мгновение, другое - вылупилась из «караулки» щекастая голова. Тут же возобновился и треск, сделавшись громогласным.   
-Да что ты там? – Свирс схватился за выставленный рукав. – Ну же!
   Астир с сопением рванулся, грянула о камни пластина, свистул мимо кривой гвоздь. 
Эдер! Освобожденный недоумок вылетел - только ханьское в лоскутах и мелькнуло. Свирс едва успел отскочить. Трах-бах – вздрогнула, принимая удар, телега.   
-Встань за Знатным.
   Посыпались мешки. Посыпалось из мешков. Выбрался, затопал. Наказание какое-то.
Появившийся последним вольник встал в строй без лишних слов. Свирс даже головой качнул – надо же. 
   Оглянулся – ни дать ни взять походная колонна в два ряда. Только неравномерная.
-Так… Малек!
   Ни звука в ответ.
-Выходи, Малек! 
   И снова тихо.
Ни на что в общем-то не надеясь, Свирс сунулся в дом.
-Малек!
   Он даже не сразу заметил его, хотя сам и переносил. Мертвый Малек лежал на боку, притиснутый к беленой стене. Он был серый, в цвет земли, с очертившимися скулами, с ввалившимися глазами. И руна у него тоже была серая, мертвая. Не прижилась.
   Эх, Малек, Малек, подумал Свирс, вот если бы я тебя убил… 
Вверх, вверх по улице, быстрым шагом, оставляя Малька за спиной. Не медлить!
-Оружие взять! За мной!
   Двинулись.
Пустой город множил шаги.
   Ремесленные лавки, кабаки, жилые дома. Нависали вторые этажи, покачивалось белье на натянутых веревках, лениво ловили ветер деревянные охары на верхушках крыш.
   И никого.
За низенькими заборами во дворах крутилась пыль. Приоткрытые двери приглашали в тишину, расцвеченную светом, в чужую жизнь, скомканную торопливыми сборами.
   Свирс шел, щурясь на отблески мостовой.
Сзади топали, сначала вразнобой, потом как-то даже слитно: тум-тум-тум.
   Свирс думал: хорошо иметь собственную армию, нале-во! напра-во! – и пошли.
Улица свернула и развалилась надвое. Один конец нырнул под широкую арку, зазывая в квартал торговцев и менял. Другой, огибая низкую башенку, вел в центр: ко дворцу наместника, домам Знатных, саду, площади с фонтаном и дальше, дальше, к Сизой башне, складам, красильне.
   К Северным воротам.
-Веселей!
   Мелкий камень уступил место плотно пригнанным плитам.
Дома вытянулись, обзавелись расписными фасадами и третьими этажами, засияли, запестрили простреленные солнцем витражи. Потянулись кованые решетки.
   Шелестел за фигурной оградой сад. Поверх крон краснела, желтела черепичная плитка. Играли в прятки посыпанные песком дорожки – то пропадали, петляя, то появлялись.
   По другой стороне – вывески, вывески.
«Лучшая медвянка края». «Рог короля-правителя». «Тенг-мааха». «Цирюльня». «Сапог наместника». «Ломаный цехин». Длинный, с узкими стрельчатыми окнами «Ханьский товарный дом».
   Тум-тум-тум.
Улица раздавалась вширь. Чашей вырастал фонтан. Журчание воды из изогнувшейся каменной рыбы вплелось в шаги. 
-Стой.
   Свирс перегнулся через бортик. Вода рябила, пускала в лицо солнечные зайчики. На дне, слоно диковинная змея, шевелилась тонкая синяя лента.
   Свирс набрал воды в ладони, выпил.
-Ну что, - оглянулся на молчаливо стоящих мертвецов, - пошли!
   И опять – тум-тум-тум.
Почему-то казалось, стоит закрыть глаза, а потом открыть, и навалится, закрутит обычное людское столпотворение, зазвенит в ушах многоголосье, потекут в ноздри запахи со сдобных столов. Вот закрыть и… Кэми, не свались в фонтан! Посторонитесь, посторонитесь. Леденцы! Вы слышали, вчера у устроителя развлечений… Какая холодная! Пироги, пироги! С удовольствием! А вот запеканка с рыбой! Три медяка! Давай руку, неслух! Посторонитесь, сказано же!
   Свирс мотнул головой.
Морок, морок. Тихо. Пусто. Даже птиц не слышно.
   Тум-тум-тум.
Дворец наместника плыл мимо в розовом мареве цветущих зимних яблонь. Выше казарм, выше оградительных столбиков, выше скульптур и караульных будок.
   Совершенно пустой дворец. Мертвый. К самой площади выходило крыло с отчаянно безлюдной галереей.
   За ней потеряным выводком толклись дома Знатных. Черные зевы проездов, яблони, старые корпуса, новые пристройки.
   Здесь Свирс заметил следы недавнего разорения - блестело битое стекло, в крепкой двери засело лезвие алебарды, тянулась, пересекая цветочную грядку, тележная колея. Красным языком обессиленно висла на кустах забытая штора.
   М-да, поработали вагаи.
У Казенного ордера улица плавно пошла вниз. Вывернулась из-за поворота Сизая башня, нависла, накрыла сиреневой тенью. За прозрачными осинками мелькнула стена кладбища.
   Земля еще не била в пятки, но скоро, скоро…
После падения Калогора куда еще рваться иччи? Только сюда. На горячее, сладкое, живое. А потом они растекутся по равнинам, выедая деревни и городки.
   Десятки, сотни мертвецов. Может быть, тысячи.
Свирс вздрогнул, походя провел ладонью по выстроившимся в ряд кривым жердинам, за которыми прятались выварные красильные чаны.
   Ну, это мы еще посмотрим, подумал.   
Северные ворота для надежности были подперты бревнами. Рядом же стояла подвода. А правее, в сорока шагах, высился курган из строительного камня. Там, похоже, собирались подновлять городскую стену.
   Свирс повернулся к своей маленькой армии. 
-Ворота открыть, бревна сложить у… - он обежал глазами улицу, - у красильни. Все ясно?
   Заулыбались. Неуверенно, скованно. Затем тенями скользнули мимо.
Тинген. Герра. Знатный. Астир. Чуть кособочась – вольник. Свирс отметил появившуюся плавность движений.
   Хищную плавность.
Ох, иччи, иччи! Не завидую вам. Не за-ви-ду-ю.
   Он посторонился, пропуская Тинген, уже несущую бревно на плече. Хрупкую Тинген. Обтесанный комель не дрожал, смотрел строго вверх. Следом, будто гужевой охар, топал недоумок. Оглоблями волочились концы зажатых в подмышках стволов. Пыль летела в стороны.
   Свирс отошел от ворот, встал напротив.
В арке Герра, забравшись на Знатного, снимал запорный брус, вольник откатывал от створок камни.
   Раз-два – и брус грянул вниз.
Герра, легко спрыгнув, подхватил его, потащил в компанию к бревнам. Ворота сначала дали узкую, окаймленную солнцем прорезь, а потом разошлись совсем.
   Знатный увел створку налево, вольник – направо.
Открывшаяся дорога скакала по холмам. Синел лес. Крутила крыльями далекая мельница. Небо от края до края было чистое, бледно-голубое.
   И дрожала, рассыпалась по горизонту тонкая дымка.
-Это иччи, - кивая на дымку, сказал Свирс мертвецам. – Скоро будут здесь.
   Замер вольник. Засопел за спиной недоумок. Вздернул подбородок Знатный. Смотрели. Приценивались. Сжимали-разжимали кулаки.
   Армия.
Свирс отсчитал от арки полсотни шагов.
-Эй!
   Отмерли. Заоглядывались. Заповорачивались.
-Нам нужно сделать завал. Подковой. Чтобы от стены до стены. В три моих роста, - Свирс начертил в воздухе линию. – Пройдитесь по ближним домам. Столы, сундуки, стулья, скамьи – все сюда. Чаны в красильне. Заборы, решетки. Все, что потяжелей. Камень с кучи. Бревнами подопрем. Ну, пошли.
   И пошли. И потащили.
Неслось время. Свирс укладывал, крепил, подтаскивал. Чаны вниз. Их бы еще, конечно, водой наполнить, ну, нет так нет. Столы тоже вниз. Комоды, шкафы. Тюфяками проложить. Скобы? Отлично! Скобами скрепить. А камнем – в пустоты. И снаружи, внешним слоем…
   Завал рос, щетинился, выгибался необходимой дугой.
Вместе с ним поднималось солнце, а далекая дымка чернела, превращаясь в наползающую, кипящую пену.
   Мостовая гудела.
-Быстрей, ребятки, быстрей!
   Плиты, двери, щиты. Грохнула, прибивая пыль, створка от ворот. Ах, как пригодится! Сюда ее, сюда. И вторую, вторую попробуйте. Ага.
   Руны посверкивали, наливались жирным сиянием.
Встал, будто запнувшись, на мгновение Герра, прикрыл глаза. Лицо прорезала улыбка, совершенно счастливая.
   Свирс даже позавидовал. Ему снился только сайе-вахье. А тут – то ли другая жизнь снится, то ли мечта.
-В край, - сказал он Тинген, катящей жернов.
   Вывалил камни оживший Герра, скользнул в узкую щель между стеной и завалом. Стукнул жернов. На свое мгновение замерла и Тинген.
   Улыбаться ей шло.
Что она видит? Прошлое?
   Мертвое сердце дернуло болью. Прости, Тинген. Свирс полез по завалу вверх, пробуя его на прочность, поправляя, хватаясь за грозно торчащие ножки стульев. 
   Иччи черной лавиной катились по холмам.
Закачалась, пропала мельница. Глухой рык, взмыв, ударил в стены подобно волне. Захлестнул, рассыпался, нарастая, ударил снова.
-Идут! - крикнул Свирс.
   Услышали. Встали редкой цепью между аркой и завалом. Тинген. Вольник. Знатный. Герра. Астир.
   Армия. Его армия.
-Они у тебя молодцы, - раздался рядом знакомый голос.
-Молодцы, - не оборачиваясь, согласился Свирс. – Только мне пришлось их убить.
-А разве ты мог поступить как-то иначе?
-Нет. Не мог.
-Вот видишь, - качнулся в поле зрения колпак. – Ты выбрал шанс остановить иччи. Это хороший выбор.
-А они – его цена? – кивнул Свирс на мертвецов внизу.
-Да. Шесть жизней – это цена.
   Иччи, приближаясь, распадались на отдельные черные точки.
-Я хотел спросить, - помолчав, произнес Свирс, - там, на болотах, в тумане, я не увидел ни одного болотника-воина. Но я сам убил девятерых…
-Все просто – их смерти были оплачены.
-Чем?
   Смешок.
-Ты знаешь, раз говоришь сам с собой…
-Разве?
   Свирс повернул голову.
Никого. Огрызок лавки. Доска. Мятый конец ковра. Вершина завала.
   Свирс усмехнулся.
-Все, что я знаю, - сказал он, замечая выскочивших на дорогу первых иччи, - это то, что смерть имеет цену лишь тогда, когда служит спасением чьей-то жизни. И если ты про это, сайе-вахье, то да, теперь знаю.
   И, выхватывая меч, спрыгнул вниз.



ноябрь 2008 – февраль 2009