Один день

Один день
Рассказ Альберта Морозова

Из окон тюремного изолятора были видны лишь трубы «Машиностроительного завода Октябрьской революции». Самая высокая труба, словно вытянутый к небу указательный палец, беспрерывно выбрасывала в атмосферу толстую струю сизого дыма.
Игорь осмотрелся вокруг. Впервые за долгие годы он увидел что-то кроме труб. Он увидел улицу, деревья, детвору, весело сгоняющую с горы на велосипедах. Посмотрел на небо и набрал полные легкие воздуха, задержал дыхание. Воздух показался ему чище альпийского. Конечно, альпийским воздухом он никогда не дышал, но с этого самого момента, подышать им, стало его навязчивой идеей. Он улыбнулся солнышку так непозволительно широко, что мимика его лица приняла пугающий образ умалишенного человека, и солнце, словно испугавшись, спряталось за облаками. Но Игоря это обстоятельство не омрачило. У него был своего рода день рождения. Сегодня Игорь Толмачев был досрочно освобожден. Из вынесенных ему десяти лет он отсидел семь и теперь – свобода!
- Сво-бо-да, - прошептал он по слогам, и голос его прозвучал в душе сладким теплым эхом.
Охранник хлопнул его по плечу, пожелал удачи, и железные двери захлопнулись за спиной, обрывая тем самым связь с паскудным прошлым. Игорь обернулся, последний раз глянул на высоченные стены с кольцами колючей проволоки, и вся та жизнь, проведенная за ними, показалась одним долгим-долгим кошмарным сном.
Вещей у него не было. В руках он держал лишь толстую пачку писем, перемотанную несколькими резинками. Он аккуратно снял их и разделил пачку на две части. Все письма были от одного адресата, но все же в них была одна странность. Первая крохотная часть была написана от руки, а вторая большая была напечатана. Игорь швырнул в близстоящую урну ту часть, которая была написана от руки, и пошел прочь.
Он добрался до центральной улицы города и медленно брел, разглядывая шикарные витрины магазинов.
Этот мир был уже чужим. Когда его посадили, ему только исполнилось семнадцать, и никакой подобной роскоши в то время нельзя было и представить. Государственные полуразваленные продуктовые магазины и галантереи с пыльными пустыми витринами превратились в модные бутики и супермаркеты. Теперь витрины пестрели яркой рекламой. Но денег не было, как и не было никаких перспектив, и он останавливался, чтобы полюбоваться сладкими витринами, но как только замечал в поблескивающих от солнца стеклах выплывающее миражом его жалкое отражение, ему становилось тошно от самого себя, и он брел дальше – до следующей витрины. Игорю казалось, что каждый, кто хоть мельком взглянул на него, видел в нем голодранца. Его потертые джинсы запросто могли сойти за новомодные, не хватало лишь пары искусственных дыр на коленях, но вот спортивная мастерка, купленная еще в далеком девяносто пятом году, выдавала всю плачевность положения.
Игорь невольно застыл у витрины магазина нижнего белья. Ему очень понравилась фотография девушки, обнаженной до огненных совершенно откровенных трусиков; первый раз в своей жизни Игорь видел такое белье. Но девушка ему понравилась намного больше. Она совращала своей непорочностью, о чем говорили искусственные белоснежные крылья за спиной. Толмачев уставился на нее, словно смотрел на картину да Винчи, Рафаэля или Ренуара, находясь не перед витриной магазина, а в Лувре или Эрмитаже. Вдруг его внимание отвлекла открывающаяся дверь бутика. По ступенькам изящно спускались две девушки лет восемнадцати. Туфельки на тоненьких шпильках звонко отстукивали на мраморных плитках каждый шаг. Они весело болтали, высмеивая залежавшийся ассортимент магазина. На долю секунды Толмачев попал в поле зрения одной из них. За это жалкое мгновение девушка успела оценить скудное положение молодого человека и сразу же, пренебрегая его вниманием, надменно увела взгляд. Толмачев смутился, но вместо того, чтобы отвернуться и обиженным уйти, он вдруг пристально уставился на вторую девушку, что было очень некрасиво с его стороны. Игорь застыл, а она плыла легко и беззаботно. Казалось, даже время приклонялось перед ней, заставляя весь мир в глазах Игоря замедлить свой шаг. Толмачев не мог увести взгляд, хотя понимал, что это может привести к неловкой ситуации. И вдруг произошло нечто, что случается лишь в фильмах и то только в тех, в которых счастливый конец является неотъемлемой частью сценария - девушка глянула на него и громко закричала:
- Игорь! Это ты?! Ты вышел?!
Она сбежала по ступенькам и бросилась на шею сконфуженному Толмачеву. Подруга раскрыла рот от удивления.
- Когда?! Когда ты освободился?! – радостно кричала она.
Толмачев пытался что-то сказать, но получалось у него это плохо, вместо слов доносилось лишь скудное нечленораздельное мычанье. Он не отрывал взгляда от милого создания, а она все тараторила что-то, что проносилось мимо ушей, и бросалась ему на шею, крепко-крепко обнимая. Наконец-то после долгих усилий Толмачев выдал скромную, но многозначительную фразу.
- Изви-ни,… я что-то не…
- Я Оля! Светина младшая сестра! - разъяснила она неловкую ситуацию, в которой внезапно оказался Толмачев.
Игорь положил руку на сердце, где под мастеркой, в нагрудном кармане рубашки, хранилась пачка не выброшенных писем.
- Ты Оля?.. Тебе же было лет десять, когда я тебя последний раз видел! Ты же была совсем вот такая, а сейчас… - он сделал вынужденную паузу и смущенно увел взгляд, что заставило Олю нежно улыбнуться.
- Одиннадцать… Мне было одиннадцать лет… Так, когда ты освободился? - не унималась девушка. 
- Час назад!
- Ты вышел час назад?!
Оля осмотрела его с ног до головы, оценила, отчего Игорю в который раз стало тошно от самого себя, и снова залепетала:
- Так, ты идешь домой, проведаешь маму, а я отвезу подругу, решу кое-какие дела и через два часа заеду за тобой… будем приводить тебя в порядок.
Толмачев покраснел. Его цвет лица стал краснее мякоти переспелого арбуза:
- Ну что ты! Не надо!
- Игорь, – отрезала она, - моя семья обязана тебе до конца жизни, и я верну этот долг, согласишься ты или нет.
В этом легком голоске было столько твердости, что Толмачеву невольно вспомнился грубый тон надзирателя, отчего на секундочку даже стало не по себе, но в прекрасных голубых глазах он заметил искренность и заботу, и ему ничего не осталось, как подчиниться.
- Купишь маме цветов, торт и вина. Я скоро буду. Жди!
Она вложила в его ладонь деньги. Он пытался отдернуть руку, но она крепко схватила его за запястье.
- Да бери ты!.. Я скоро буду, дождись!
Оля села за руль, помахала ручкой, и ярко-красная машина, которую Толмачев мог видеть только на страницах модных глянцевых журналов, заказываемых у охранников одним из соседей по камере, унеслась прочь.
Толмачев заворожено остался стоять, провожая ее взглядом, и только когда машина затерялась в бурном уличном движении, Игорь позволил себе сдвинуться с места.

- Дорогая моя, что это было за чудо? – спросила Олю подруга.
- Никогда так больше не говори! Ты слышишь! Запомни, никогда! Этот парень очень многое сделал для моей семьи.
- Что же он мог такого сделать? - поинтересовалась обиженная подруга.
- Он отсидел срок за сестру и отца!
- Ах, вот оно что! А ну, родная, выкладывай, что там у тебя за скелеты в шкафах?
- Да, собственно, и нет никаких скелетов, просто кости… Много костей… Очень много.
Оля помолчала, словно обдумывая или вспоминая, и начала свой рассказ:
- Светка, когда ей было семнадцать, встречалась с этим парнем. Его зовут Игорь. Игорь Толмачев. Сестра у меня была, ты же знаешь: ветер в голове, шило в заднице. Однажды отец уехал в так называемую «командировку» и забыл запереть стол, где хранил свое оружие. Она уговорила Игоря взять пистолет и пострелять по банкам. Они выехали за город. Света не попала ни по банке, ни по бутылке, ни по чему-нибудь еще, что ставят вместо мишени, но зато угодила в голову милому старичку, который на свое несчастье делал пробежку по лесочку, недалеко от устроенного ими тира.
Оля свернула за угол и остановила машину. Видно ей было тяжело рассказывать и вести автомобиль одновременно. Она глянула на завороженную подругу и продолжила:
- Это еще не все! Ты же знаешь прошлое моего отца! Хранение огнестрельного оружия ему было совсем ни к чему, и он заставил Игоря и убийство, и ствол взять на себя. Вот и получил парень десять лет!
- Бедный мальчик! – перебила подруга.
- И это еще не все. Отец обещал помогать ему деньгами, но как только Игорь получил срок, папа сразу же забыл об обещании.
- А что Света?.. Ждала?
- Света писала ему три месяца, потом нашла другого, потом еще другого, потом еще… Мое детское сердце не могло смириться с такой несправедливостью, и вместо сестры писать письма стала я. Все эти семь лет.
- Стоп, стоп, стоп. Тебе же одиннадцать тогда было. Почерк? Он что, не узнал почерк? – возмущенно спросила подруга.
- Я печатала их на компьютере. Так мы и переписывались целых семь лет. Я, можно сказать, и выросла на его письмах.
- Так что? Он не догадался, что это не Света писала?
- Я не знаю, может, и догадался… - она тяжело вздохнула. - Все теперь будет у него хорошо, я позабочусь…
- Скажешь ему, что это ты писала?
- Да! – твердо сказала она, потом, сомневаясь, добавила, - Наверно.
Подруга задумалась:
- А ты знаешь, если его приодеть, то мальчик будет даже таки ничего.
- Еще как будет! – улыбнулась Оля.

Игорь медленно брел к остановке. Тщетно прождал полчаса троллейбус, не решаясь поехать на незнакомых ему маршрутках. Наконец, подошел огромный автобус. Он не был похож на «Икарус», в которых Игорь привык ездить, когда был на свободе, но все же был роднее, чем маленькие непривычные маршрутные такси.
Он прошел к средней двери и сразу же заметил контролера. Его вид Толмачева слегка смутил. Молодой человек с серьезным взглядом презрительно наблюдал за людьми, поднимающимися на площадку. В девяностых годах Игорь и не думал бы покупать билет, проехался бы так – зайцем, но, глядя на этого истукана, сидевшего у входа, внутренний голос добросовестно подсказывал ему, что времена изменились, и чтобы он даже и не думал проехаться на халяву. Застопорив посадку, Толмачев достал деньги, которые дала ему Оля, и протянул контролеру.
Молодой человек, которому, судя по всему, была совершенно не по душе его работа, грозно посмотрел на оборванца и махнул рукой. Толмачев не понял ни этого пренебрегающего взгляда, ни смысла жеста и поэтому подсказал:
- Один билет, пожалуйста!
- Оплата при выходе, - недовольно пояснил контролер и сразу же раздраженный скомандовал, - проходи, не задерживай людей!
Подсознательно сработала семилетняя привычка, и Игорь, подчиняясь повелительному тону, беспрекословно прошел в салон и сел на ближнее свободное место у окна. Автобус тронулся. Перед глазами проносились выстроенные вдоль дороги новомодные коттеджи, укрываемые от посторонних глаз каменными заборами, которые по высоте превосходили лишь сами дома и некоторые верхушки деревьев. А стоило Толмачеву закрыть глаза, как видел он каменные хибарки, огороженные деревянным ветхими оградами, через которые они, будучи еще ребятней, лазили в сады за яблоками и грушами.
Игорь вспомнил, как бежали стремглав по саду трое пацанов, а следом в одних трусах гнался старик и, размахивая руками, кричал: «Вот негодники, я вам сейчас всыплю, вот всыплю по первое число». Бежать было трудно из-за набитых за пазухой яблок, но расставаться с трофеем никто не собирался. Сашка бежал медленно. Игорек, поспевая сзади, подталкивал его в спину. Руслан мчался впереди. Впереди показалось спасительное дерево, с которого можно было заскочить на сарай и спрыгнуть с другой стороны забора. Первым вскарабкался Руслан и, соскочив с сарая, ждал на той стороне. Вторым оказался на крыше Игорь и уже пытался спрыгнуть, как увидел, что Саня сорвался с сарая и рухнул вниз. «Не могу братцы!» - кричал он, валяясь на земле среди рассыпанных яблок, в то время, когда голос хозяина приводил в ужас своим довольным хохотом. «Ну что, попался?» - кричал он, ускоряя ход. Игорь соскочил к другу и стал на корточки. «Лезь!» - скомандовал он. Сашка запрыгнул на спину и оттуда на сарай. Игорь следом попытался вскарабкаться на дерево, но цепкие руки схватили его за пятку. «Попался ворюга!» - раздался грубый, хриплый бас. Игорь изо всех сил дернул ногой, футболка вырвалась из шорт, и град яблок обрушился на старика. Следом в него полетели другие яблоки, но не сверху, а со стороны - Руслан и Сашка, подпрыгивая над забором, бросали в деда свои трофеи. Старик отпустил паренька и, оступаясь на растоптанных яблоках, попятился назад, закрывая лицо руками. Игорь запрыгнул на сарай и спустился к друзьям.
Толмачев открыл глаза и снова вернулся в чуждый ему мир. Он все еще не мог избавиться от ощущения отрешенности. Этот мир уже не принадлежал ему, и он не принадлежал этому миру. Он подумал об Оле, и мрачные мысли разлетелись, словно испуганные взмахом руки надоедливые мухи, но все же, как и эти отвратительные создания, полетав вокруг, они возвращались снова и снова. Игорь подумал о письмах, которые он за семь лет заучил наизусть, и сразу стало легко, словно от глотка воды после долгих часов изнуряющей жажды. Теперь, со всей присущей человеку страстью, он хотел, чтобы его старые догадки оказались верными. Он страстно жаждал, чтобы эти письма были написаны именно ею – этой маленькой одиннадцатилетней девочкой, которая была для него голубкой, каждый раз приносящей в клюве оливковую веточку надежды.
Автобус стоял на остановке, когда внимание Толмачева привлекла суета на средней площадке. Непонравившийся ему контролер о чем-то громко спорил с милой пожилой парочкой.
- Да что вы мне тычете свое удостоверение! Вас тут знаете сколько, и все лезете! Лезете! Лезете! Что вам дома не сидится?! Платите, я вам говорю, полцены!
- Ну, сынок, - жалобно попыталась опротестовать приговор бабушка, но была сразу же безапелляционно перебита.
- У нас пенсионеры платят половину стоимости проезда! Все! Ничего не знаю, платите! – возбужденно кричал молодой человек, перекрывая рукой им выход.
- Сынок, так мы не пенсионеры, - нежно сказала бабушка, насколько смогла это сделать, все еще держа дрожащими руками удостоверение, - мы участники боевых действий.
Бабушка была хиленькая и все время горбилась, но сзади, гордо выпрямившись, стоял старик. Его волевой взгляд, намного ярче, чем это жалкое удостоверение, которое даже не дает право на бесплатный проезд, говорил о боли потерь, пережитой во время Великой Отечественной войны. Он молча стоял и презрительно наблюдал за хамскими действиями молодого человека.
- На счет вас еще горсовет не принял никакого решения, так что будете платить, как и пенсионеры, - не унимался бесстыжий контролер, который завел этот спор скорей всего даже не из-за своего какого-то контролерского принципа, а просто потехи ради.
- Ах ты, сопляк! – наконец, не сдержался дедушка. - Да мы же в твоем возрасте кровь проливали за вас, чтобы вы жили сейчас!
- Да я не просил, чтобы вы за меня кровь свою проливали, может, при немцах мы сейчас и жили бы по-людски, - перекричал контролер деда и, закатив рукав, оголил плечо, на котором была татуировкой выбита свастика.
Старик умолк. Почему-то в этот момент особенно остро вонзились ему в грудь медали, которые он уже давно носил, пряча под пиджаком. Прошли те времена, когда они были предметом гордости. Он опустил глаза, и ему было стыдно, что в кармане у человека, который прячет от посторонних глаз под пиджаком медали «За отвагу», «За взятие Берлина» да Бог только знает какие еще, нет денег, чтобы бросить этому сопляку их в лицо.
- А ну, убери руку! – вдруг громко скомандовал дед и своей стальной хваткой вцепился за кисть контролера. Молодого человека испугал напор, но чтобы не выдать страха, он с пренебрежением подтолкнул старушку и крикнул:
- Ладно, проходите уже, задерживаете тут людей мне!
Этот жест был настолько омерзителен, что по салону пробежалась череда вздохов. А наш бравый дедушка с криками «ах ты фашист!» кинулся с кулаками на хамского молодого человека. Контролер, вскочив со своего места, оттолкнул от себя деда, отчего тот свалился в салоне.
Люди, лишь ахая и охая, безучастно наблюдали за ужасной сценой, и только Толмачев, отвернувшись к окну, повторял одну лишь фразу:
- Боже мой, у меня же испытательный срок… Боже мой, у меня же испытательный срок… Боже мой, у меня же испытательный срок…
Когда Толмачев произнес эту фразу в четвертый раз, он уже вытаскивал за шкирку ублюдка из автобуса и бил его что было силы. Сзади послышался крик. Игорь обернулся и увидел несущегося с гаечным ключом водителя. Толмачев увернулся и одним ответным ударом увалил крепкого мужика.
Был солнечный радостный день. Яркое солнце, казалось, смеялось над комичной сценой. Если бы на небосклоне плакала угрюмая луна, вся эта сцена имела бы совершенно другую окраску. И тем более, если бы на небе висела луна, никогда на улице не показался бы милицейский патруль, но был день! Двое патрульных свалили Толмачева на землю и надели наручники. Один из них грубо заставил его встать.
- Толмач! Это ты, что ли?.. Блин, ты же только сегодня откинулся! Ты чего же творишь, дурак?.. – сказал милиционер.
Как всегда бывает в нашей жизни – сделал доброе дело, изволь отвечать! Контролер и водитель написали на Толмачева заявления. Свидетелей, которые могли бы заступиться за парня, не оказалось. Все добропорядочные люди поехали по своим делам дальше, и никто не вышел, чтобы поддержать справедливость. Милые старички пытались заступиться за Игоря, но милиционеры почему-то их слушать не стали. Толмачева, заломив ему руки, сразу же увели в опорный пункт. Не стоит здесь рассказывать о всех немногочисленных разбирательствах, после которых Толмачева отправили назад в тюрьму.
Через три года вышел он из ворот той же самой колонии, крепко держа в руках огромную пачку написанных от руки писем. Возле дороги его ждал ярко-красный автомобиль, который он мог видеть только на страницах модных глянцевых журналов и в тот – один день.