Бабушка

Светлой памяти…

Когда бабушка умерла, я не заплакала. Мне даже не захотелось. Я смотрела на рыдающую маму, и мне было как-то неприятно, физически неприятно. Между тем, я любила бабушку больше всех. А она меня.

Это было в августе. В один из тех редких дней, когда в Питере хорошая погода. Можно было ходить в юбке и футболке, можно было загорать, можно было быть счастливой. Наверное, поэтому я не заплакала. Я была счастлива.
Бабушка умерла на даче. Дядя прислал маме сообщение: «Сегодня.», увековечив тем самым это «сегодня» в ежегодно и наделив его той самой бесконечной внутренней пустотой. Сегодня, вчера, завтра. Бабушки больше не было. Я давно знала, что она скоро умрет, еще я знала, что она этого хотела, хотя она была вовсе не такой уж старой. Может быть, я не заплакала еще и поэтому.
Бабушка меня любила, потому что я похожа на нее. Она меня воспитала и как-то совершенно не заметила, что я выросла такой же: коротко стриженой, ловкой, с мальчишескими повадками и полным отсутствием женственности. А еще очень сильной. Совсем, совсем непохожей на свою мать.
Когда я была маленькой бабушка всегда и везде меня отпускала. У меня был велосипед, лето, друзья. Часов в 10 бабушка шла по поселку и громко кричала: «Маша, Маша, домой, иди домой!». А я чумазая, в одних трусиках, грохотала на своем велосипеде сквозь сумерки, чтобы ночью есть пожаренную бабушкой картошку и слушать, как она читает. Бабушка, не то, что мама, она не читала мне детских книжек. Она говорила, что не может читать то, что ей не интересно. Она любила Пушкина. И его сказки я знала наизусть; по ночам бабушка заставляла учить меня четверостишье за четверостишьем – а мне так не нравилось.
Бабушка тогда была очень строгой. Она заставляла меня есть суп, пропалывать тоненькие тропинки между грядками и покупала мне мороженое раз в неделю. Поэтому я больше любила маму. Мама приезжала к нам редко. А когда приезжала, они с бабушкой все время ругались. Я помню, как однажды они сидели друг напротив друга за кухонным столом, неизменно накрытым клетчатой клеенкой, испещренной рубцами от неаккуратного ножа, и кричали друг на друга. Я совсем не знала, о чем они кричали. Сейчас мне, впрочем, кажется, что они сами этого тоже не знали. А мне было скучно это слушать, мне хотелось к мягкой и доброй маме на коленки. Я встала на цыпочки и громогласно заявила: «Я за маму». Бабушка посмотрела на меня поверх очков и спокойно сказала: «Надо сказать не «я за маму», а мама права».
Я почему-то это очень хорошо запомнила, а лучше бы нет – так мне стыдно.
Потом мне исполнилось восемь, и я уже стала походить на маленького человека. У меня отросли волосы, которые бабушка по утрам заплетала мне в косички, я стала учиться в школе, и бабушка занималась со мной английским перед тем, как отпустить меня гулять. Она никогда не делала исключений, даже в мой День Рождения, поэтому по-прежнему казалась мне строгой и злой. Бабушка никогда не будила меня утрам и никогда не заставляла во сколько-нибудь ложиться. Я спала наверху, на чердаке, там было слышно небо, а бабушка внизу – ей надо было топить печку.
Однажды поздно вечером я попросила бабушку почитать мне, а она сказала: «Так иди, почитай сама». А я не умела читать сама. Бабушка дала мне «Робинзона Крузо»  и улыбнулась. Я читала, и спрашивала у бабушки все незнакомые мне слова. А она все-все их знала. Точно помню, что там было слово «дилетант», и его бабушка тоже знала.
Когда я стала читать, я стала думать. И так однажды я на брела на мысль о смерти. Мне было очень страшно, и я спросила у бабушки, знает ли она об этой мысли. Сейчас я хотела написать, как она посмотрела на меня и что взгляд у нее был такого-то цвета, но я точно не помню, какой цвет был у ее глаз. Мне кажется, что карий. Он бы ей точно подошел. Но на самом деле, это неважно. Так глупо думать, что память о человеке – это память о таких мелочах. Так вот, она сказала:
- Да, знаю. И я помню, как я впервые поняла, что умру. Мне было девять лет. И почему-то в тот вечер родители отправили меня ночевать на чердак. А там был амбар, и в нем ужасно пахло луком. Я лежала на кровати и чувствовала этот лук, повсюду. И тогда я вдруг это поняла. А луком пахло так сильно.
Бабушка все умела. Потому что долго жила без мужа. Она могла строить, чинить, кататься на лыжах, вообще все умела. Но тогда я все равно почему-то больше любила маму, которая приезжала к нам летом раз в месяц наряжала меня, как куколку в платьице, и покупала сахарную трубочку за три рубля – роскошь, которую бабушка никогда мне не позволяла.
Потом мне было 12, 13 и еще сколько-то. Родители отправляли меня в детские лагеря, где мне неизменно не нравилось, а бабушка жила на даче одна. Из лагеря я постоянно просила меня забрать и каждый вечер, с неизменной пунктуальностью, ходила звонить маме в бухгалтерию. Может быть, я первый раз поняла, что люблю бабушку, когда вместо домашнего номера набрала номер дачи и сказала ей, как хочу к нам в поселок. Мама меня в тот год, и правда, забрала раньше окончания смены и отправила на дачу. Там у меня уже почти не осталось друзей, целыми днями я слонялась по огороду, смотрела черно-белый телевизор и иногда играла с бабушкой в бадминтон. Именно в тот год бабушка начала мне проигрывать. Она стала казаться мне добрее. Иногда бабушка стала покупать себе одежду, а мне дорогое мороженое – мой дядя давал ей деньги. А однажды мне очень понравилась одна юбка на нашем местном базаре, но приехала мама и сказала, что не купит. А я вообще тогда ничего не просила, только вот юбку один-единственный раз. Мама уехала, а я так и осталось без нее: такой сиреневой, с симпатичной вышивкой с краю, такой вожделенной. Через два дня бабушка сама дала мне на нее денег. Мне было это странно, я же даже просить не стала – настолько это казалось мне безнадежной затеей.
Мне было 15 и на даче мне уже нечего было делать. Друзей у меня там не осталось, я была старшеклассницей с городскими замашками, мне не хотелось в эту глушь. Да и бабушка стала туда реже ездить и стала как-то очень рассеянна. Она уезжала, забыв помыть посуду или спрятать ценные вещи от воров, в результате чего, растащили все, вплоть до алюминиевых тазиков для варки варенья. Бабушка стала доброй. Она любила, когда я приходила к ней в гости в городе. Я одна из всей семьи была готова слушать ее рассказы о Пушкине и Лескове, пересказы передач про животных и научные открытия.
Мои родители впервые бросили меня в городе одну на месяц, уехав на юг. Я уже не была маленькой и все могла делать сама, но пустая темная квартира по ночам вселяла во мне такое безнадежное чувство одиночества, что я убегала к бабушке. И уже от нее утром шла в школу. По вечерам мы вместе смотрели глупые сериалы, а по утрам она будила меня своей шершавой ладонью и угощала купленными с вечера, но припрятанными йогуртами на завтрак. А на следующий вечер я приходила снова. Когда родители вернулись из отпуска с загоревшими, но по-прежнему строгими лицами, я чуть не плакала, встречая их на пороге бабушкиной квартиры в одном только лифчике на едва оформившейся груди и трусиках.
Мне было 16. Я была в выпускном классе. Я носила джинсы, черные футболки и кучу фенечек на руках. Бабушки не нравилось, когда я приходила к ней в черном, она любила яркие цвета. Теперь, когда она со своей беззубой улыбкой называла меня «деточкой» мне становилось тепло и как-то едва больно, бабушка была уже совсем доброй. С мамой она окончательно поругалась, и та почти никогда не заходила. А я приходила, покупала бабушке еду и пила с ней чай. Поскольку мне всегда было некогда, частенько я забегала к ней вместе со своими подружками. Несмотря на то, что в бабушкиной квартире частенько было не прибрано, мне нравилось знакомить своих друзей с бабушкой. Я тогда уже твердо знала, что люблю ее. А она уже так редко выходила на улицу, а дядя, живший с ней, с такой озлобленностью на нее поглядывал. Он считал, что из старухи-матери он не может жениться.
Однажды, уже уходя от бабушки, я как-то неаккуратно открыла сумку, и она заметила в ней пачку сигарет. Я тут же захлопнула, но бабушка, с уже несвойственной ей расторопностью, с силой распахнула ее.
- Что это там у тебя?
- Ничего, - смято ответила я.
Бабушка покачала головой и сказала:
- Дуреха.
Она сама курила всю жизнь.
А я, видимо испугавшись, что она расскажет маме, скомкано произнесла:
- Я не курю, честно.
В общем-то это была правда.

А потом сдохла Манька – бабушкина кошка. Черная-черная, как уголек, правда, начавшая выцветать в последние годы жизни. Это была злая и совсем неласковая кошка. Она часто обижала меня, а я иногда кормила ее бабочками – думала задобрить. Манька умерла, потому что была очень старой, она была старше, чем я. Тогда я поняла, что бабушка тоже скоро умрет.
Когда я видела ее в последний раз, я уже поступила в университет. У меня был любимый мальчик. А на дворе стоял погожий июль. Я была взрослой и счастливой. Чтобы отдохнуть после поступления я с толпой своих подружек приехала на дачу, куда бабушку вывез дядя. Бабушка стала какой-то большой и совсем неманевренной. У нее плохо действовала одна рука. А кожа была тоненькой-тоненькой – когда я ее поцеловала, мне показалось, что я целую сквозь. Бабушка тогда даже не смогла понять, как это здорово – поступить. А я, я не обиделась.
Через день после того, как мы уехали, бабушку забрали в больницу. Мама ездила к ней в реанимацию, меня туда не пустила, да я и не очень-то рвалась, если честно. Через неделю бабушка умерла. А я – не заплакала.

Мама металась по вмиг опустевшей и опустошенной квартире. Собирала какие-то вещи. Я стояла и смотрела на фотографию, где бабушке 17 лет, как было мне. Черно-белая. И небольшая. Овал, в овале бабушкино лицо, выглядывающие из-за ветвей цветущей сирени. Когда я первый раз разглядывала эту фотографию, бабушка сказала, что она называется «все впереди», а я уже тогда подумала, что обязательно заберу ее себе, когда бабушка умрет.
Я забрала, только дома ее отобрала у меня мама и поставила себе на полочку, в ряд с остальными. Так я осталась без бабушки-выпускницы с косами, сиренью и целой-целой неиспользованной жизнью в рамочке.
Но я все равно тогда не плакала.

Я разрыдалась только в крематории. Но именно разрыдалась, а не заплакала. Бабушка хотела, чтобы ее кремировали, мама была против, но я настояла на бабушкиной воле. Слишком ярко она описала мне картину распада человеческого тела под землей. В крематории мы были только нашей семьей. Он был огромный и весь гранитный. А я вся в черном, такая строгая и сильная, никак не могла оторваться от собственного отражения в каждом до блеска отполированном камне. Я казалась себе безумно красивой и безумно печальной. И постоянно думала, что я не о том думаю.
Они все почему-то не понимали, что я больше всех любила бабушку, и она меня тоже. Меня подпустили попрощаться с ней где-то между всеми. Странно, во мне, вопреки моим ожиданиям, не возникло и тени брезгливости к этому мертвому телу, но что это моя бабушка, я никак не могла понять. Бабушка всегда была живой. А тут. И не то, что мне не хотелось в это верить, просто как-то странно мне все это было.
А потом крышку закрыли. Бордовая крышка с золотыми кисточками. И гроб уехал на специальном конвейере вглубь этого страшного здания.
И вот тут я зарыдала, что было силы, как никогда раньше. Но тут дело было уже не только в бабушке. Вернее, вообще не в ней. Просто это был каменный крематорий, с бесконечными переходами, пропитанный смертью, но с флиртующими санитарами, это был этот уродливый бардовый гроб и искусственные цветы, это были все черные люди и отвратительная зияющая дыра в стене, в которую уезжал гроб. Это было oщущение собственной беззащитности перед всем этим.
Меня как-то вывели из помещения. Я стояла, прижавшись к стене, и рыдала навзрыд, ко мне подошел священник, погладил меня по плечу и сказал, что не стоит так убиваться. Понимал ли он, что это не совсем то, что они там все думают? Я не знаю. А остальным сразу полегчало, все ринулись меня утешать, и надо было прятать взгляды друг от друга, можно было говорить умные и красивые слова о смерти. И вообще. Думаю, что маму очень испугала моя сухость по отношению к случившемуся. И то, что я не плакала, она могла принять за жестокосердие. Так что я думаю, у нее тоже отлегло. Но это, правда, было другое, совсем другое.

Я по бабушке сейчас очень скучаю. Но порой. Я привыкла что ее нет, правда, к этому я привыкла еще до ее смерти. Зато теперь, когда я смотрю на небо, я знаю, что у меня есть там кто-то свой. Совсем свой. Я когда умру, потом обязательно перескажу бабушке всю свою жизнь, мне так интересно, что она скажет. Я ведь ее больше всех люблю.