Коллапс

E = mc2
А. Эйнштейн, «принцип эквивалентности».

С Артуром Карловичем я познакомился в 1981 году в Ватикане на конференции, посвященной проблемам современной космологии. Организатором того симпозиума выступал сам Ватикан. Наверное, Святая Церковь решила выяснить позицию науки в вопросах возникновения и развития вселенной, дабы согласовать ее со своими догматами.  Конференция проходила скомкано, ученые в стенах католического королевства чувствовали себя не очень уверенно, доклады читали сухо и вяло, зато в перерывах охотно собирались в группы, что тут же порождало жаркие споры.
Папа на симпозиуме не присутствовал, но некоторых ученых удостоил аудиенции. Артур Карлович Берт в число избранных попал.
Иоанн Павел II-ой к модели вселенной Фридмана отнесся благосклонно. Эта модель предполагала три варианта. В первом случае гравитация одержит верх и вселенная, в конце концов, прекратит расширение и начнет сжиматься. Второй вариант предсказывал противоположный эффект — вселенная будет расширяться бесконечно. В третьем случае вселенная будет расширяться вечно, но в ограниченном (хотя и огромном) пространстве, то есть скорость расширения будет стремиться к нулю, но этого нуля так никогда и не достигнет. Выяснить, какой вариант в модели Фридмана верен, на тот момент не представлялось возможным, потому что для этого требовалось точно знать общую массу вселенной (а этого не знают и по сей день). Но Папу масса вселенной не беспокоила, куда больше его заинтересовал тот факт, что все варианты модели Фридмана начинаются одинаково — с Большого Взрыва. А весть о том, что состояние материи в момент Большого взрыва не подается научному анализу, и уж тем более невозможно определить, что стало причиной Большого Взрыва, Иоанна Павла II-го буквально привела в восторг. Его можно понять, ведь модель Фридмана не отменяла Акта Божественного Творения, а всего лишь накладывала ограничение на возраст мироздания (вместо 5000 лет, как сказано в библии, 12-15 миллиардов). В общем, Папа постановил, что современное представление науки о вселенной не противоречит доктрине католической церкви, ученых благословил и отпустил восвояси.
Вообще, вся эта затея Ватикана с научной конференцией очень смахивала на фарс. Очевидно, Иоанн Павел II-ой испытывал чувство досады по отношению к своим предшественникам, которые 400 лет назад устроили травлю Копернику с его гелиоцентрической космогонией, и теперь желал реабилитировать католичество в глазах научного мира, или, по крайней мере, избежать повторения прошлых ошибок. К тому же Коперник, так же как и Иоанн Павел II-ой были поляками, так что Папа, очевидно, питал симпатию к земляку. Как бы там ни было, эта конференция оказалась мне на руку, я использовал ее, чтобы подобраться к Артуру Карловичу.
На следующий после аудиенции у Папы день Артур пожаловался (на тот момент мы уже были знакомы), что Ватикан действует на него угнетающе. В этом я был с ним солидарен. Для неподготовленного человека (тем более ученого из СССР), империя Ватикана, с мегалитическими соборами и многочисленными священнослужителями в черных мантиях, с толпами туристов, паломников и пестрой швейцарской гвардией, смахивающей на боевых петухов, уже на третий день начинает тяготить, а конференция шла пятые сутки. Я предложил Артуру взять таймаут, выбраться в Рим и провести остаток дня в окружении обычных людей. Он охотно согласился.
Два часа спустя мы сидели за столиком открытого кафе на пьяццо Навона, пили вино и беседовали о тайнах мироздания. Артур хорошо говорил по-английски, но лучше всего владел языком математики, в чем я убедился на конференции. Я же считал математику суховатой для неофициального общения, а потому старался обойтись общедоступным языком, то есть, английским.
— Основная проблема вселенной в пограничных состояниях материи, — говорил Артур, задумчиво глядя в бокал с вином. Нет, физики — это определенно маньяки! Они единственные, кто считает, что у вселенной есть проблемы, хотя сама вселенная вроде не жалуется. — Уже никто не сомневается в существовании черных дыр, хотя все доказательства их присутствия во вселенной — косвенные. Но ужас черной дыры не в факте ее существования, а в том, что ниже горизонта событий известные нам законы мироздания не работают.
— Так в этом же и кроется главная задача физики — найти не очередную частную теорию, описывающую пограничные свойства материи, но общую. Набор уравнений, которые бы описывали поведение материи, от взаимодействия кварков до сингулярности черной дыры, — вставил я, к месту состроив задумчивую физиономию.
— Совершенно верно! И как известно, кое-что в этом направлении сделано. Помните теорию Вайнберга Салама? Частицы, совершенно разные при низких энергиях, при высоких энергиях оказываются одной и той же частицей, но находящейся в разных состояниях. Так что прогресс имеет место быть, только движемся мы в этом направлении крохотными шагами, такими крохотными, что согласно принципу неопределенности нельзя утверждать, движемся ли мы вообще! — он засмеялся, я улыбнулся тоже, давая понять, что шутку понял.
Принцип неопределенности, не вдаваясь в лабиринты квантовой механики, гласит, что чем точнее исследователь пытается измерить параметры элементарной частицы, тем менее точными эти измерения окажутся, и наоборот. Прогресс физики соизмерим с диаметром электрона, а о его направлении можно говорить только с определенной долей вероятности, — вот какой забавный у современных физиков юмор.
Нам принесли спагетти с грибным соусом. Ароматный пар будоражил аппетит, но Артур не обратил на блюдо внимания. Как только официант нас покинул, он продолжил:
— Если верна первая модель Фридмана, и вселенная начнет сжиматься, то в конечном итоге она вернется к тому состоянию, в котором пребывала в первое мгновение после Большого Взрыва. Колоссальная масса будет коллапсировать, так же, как это происходит с любой звездой, когда она выработала весь запас водорода и давление газа уже не может сдерживать гравитационные силы. Может ли огромная черная дыра быть началом нашей вселенной? Вот в чем вопрос.
— А может ли Бог быть истоком вселенной? — невинно поинтересовался я. — Может быть, Папа был прав, считая Большой Взрыв Актом Великого Творения?
Артур бросил на меня обеспокоенный взгляд, ответил:
— Это все усложняет. Потому что, постигнув законы, которые установил Он, далее придется постигать непосредственно Его.
Удивительно, но говорил он совершенно серьезно, даже не уловил иронию в моих словах. Я давно заметил, что советские ученные, взращенные атеизмом, с какой-то фатальной серьезностью относятся к религии, так, словно веру действительно можно разложить на элементарные частицы, и описать уравнениями. Европейские же представители науки (многие из которых католики), к вопросу места Господа в науке относятся, как правило, с большой долей юмора, и это совсем не мешает им оставаться с одной стороны учеными, а с другой — католиками. Очевидно, такое положение дел — bad inheritance — поврежденная наследственность, которое католичество наложило на европейскую науку (а она в этом постаралась). Именно поэтому европейская наука никогда не постигнет сути Творца, а вот у славянских ученых шанс определенно есть.
– А кстати, Габриель, — вдруг спохватился Артур. — Вы сами то чем занимаетесь?
С этим вопросом он запоздал на три дня (ровно столько мы были знакомы). Ученые, — что с них взять? В их жизни не существует ничего, кроме многоэтажной алгебры и путаных теорий. Ни личной жизни, ни близких, ни маленьких радостей, которые себе позволяет обычный человек. Артура не интересовало, что за вино у него в бокале, и как называется соус, которым заправили наши спагетти. И даже сколько денег у него осталось на текущие расходы. Брился он раз в неделю, уверенный, что каждодневное бритье является нерациональным использованием времени, а новую обувь покупал только тогда, когда у старой отваливались подошвы. В свои 34 года Артур был холост, вернее, уже четыре года, как разведен, а мысль обзавестись семьей еще раз ему попросту не приходила в голову. Любовь, как вершина иррациональности, была вычеркнута из его вселенной. Физики — это не безобидные ботаники с сачком для бабочек в руках, это железные монахи гнозиса, они готовы взрывать звезды, только чтобы подняться на очередную ступень познания. Именно поэтому я сблизился с Артуром Карловичем, я полагал, что он достаточно безумен, чтобы и в самом деле шагнуть дальше своих формул.
— Астрономией, — ответил я. — У нас обсерватория Блумфонтейне, это в ЮАР, мы вносим в карту южного неба новые звезды.
— Ясно, — отозвался он, теряя к этой теме интерес.
Оно и правильно, что может быть любопытного в работе небесного статиста, — сплошная скука. Я угадал с верным ответом, больше моей деятельностью Артур не интересовался.
О «проблемах» вселенной Артур рассказывал мне еще около часа, в конце беседы я предложил ему посетить мое бунгало на побережье:
— Это недалеко от Тарквинии, там безлюдно, тихо и живописно. В это время года великолепные закаты, а у меня в погребе припасено пару ящиков чудесного вина. Мы могли бы столько всего обсудить! Одним словом, вы не пожалеете.
На мое предложение советский ученый Берт отказался вежливо, но однозначно, хотя в его глазах я заметил вспыхнувший огонек желания:
— Спасибо большое, Габриель, но… я не могу. Надо возвращаться домой.
 Очевидно, он опасался, что придется отчитываться перед суровыми мужчинами из комитета госбезопасности СССР. Я не стал настаивать. Время было непростое. Во всех смыслах.

Следующая наша встреча состоялась четыре года спустя в Руане на конференции, посвященной проблемам (опять проблемам!) нейтрино. Главная «проблема» заключалась в том, что на протяжении последнего десятилетия так и не удалось «эту своевольную частицу» обнаружить. Возможно, ее и в помине нет? Но нет,  ученые верили (верили! — это вам не дохлое католичество!), что существование нейтрино — неопровержимый факт. Просто потому, что без этой корпускулы разваливалась теория, на которой стояла вся современная физика. Я не сомневался, что рано или поздно они ее обнаружат, а если не обнаружат, то… слепят собственными руками. Все, что беспокоило ученых на конференции, это несовершенные приборы, неспособные даже косвенно подтвердить наличие столь значимой элементарной частицы, или недостаточно глубокие шахты лабораторий (куда же глубже, если задуматься, километр под поверхностью!). Короче, конференция шла своим ходом, физики спорили с пеной у рта, но изредка даже приходили к взаимопониманию.
Было начало октября, стояла довольно мерзкая погода, рваный северный ветер швырял в прохожих пригоршни мелкого липкого снега. Пахло морской солью, сыростью и депрессией. Я, как и четыре года назад в Ватикане, предложил Артуру побеседовать в неофициальной обстановке и заранее выбрал теплый ресторанчик, потому что нечего было и думать об открытых, напитанных солнцем, кафе. Артур Берт с готовностью согласился, очевидно, ему самому уже наскучила эта возня вокруг неуловимой частицы. По крайней мере, в последовавшей беседе он не затронул нейтрино ни одним словом. Говорил он о релятивистом излучении:
— Каждый час, каждое мгновение мы теряем ценнейшую информацию! Триллионы бит данных, берущих начало в квазитермическом процессе образования вселенной, мы не можем интерпретировать, а потому теряем! Это — преступление против науки!
— Ну зачем же так категорично? — попытался успокоить я собеседника. — Век человечества недолог по сравнению с существованием вселенной. Чего же беспокоиться о том, что некоторая информация пройдет мимо нерасшифрованной? Уверен, спустя какое-то время люди подберут к этому шифру ключ.
— Когда-нибудь! — фыркнул Артур и в его глазах засветились дьявольские огоньки отрицания ереси. — Нет никакого «когда-нибудь», Габриель! Время относительно! Так же как и пространство, оно зависит от внешних законов, вам ли не знать! Из этого следует, что, постигнув эти законы, мы сможем управлять временем!..
— Артур, но раз релятивистское излучение, начавшись во время Большого Взрыва, существует до сих пор, не приходила ли вам в голову мысль, что это и есть основополагающая формула, по которой вселенная могла развиваться? Вы вот, например, уверены, что закон природы (в данном случае я имею в виду любой закон физики) существует сам по себе, как будто ему не подвластен принцип эквивалентности и на любое расстояние он распространяется мгновенно, невзирая на то, что Эйнштейн ограничил эту скорость? Хотя, любой закон — это всего лишь информация, которую материя должна воспринять. Что-то управляет, что-то управляемо, разве не так? Законы, которые открыла наука, управляют Вселенной, но разве эти законы не должны быть доступны материи, не должны витать над ней, как некий контролирующий орган, наподобие вашей КГБ над гражданами СССР? Как можно быть уверенным, что закон выполняется, если не контролировать его выполнение в каждую отдельно взятую секунду жизни вселенной? Это же очевидно. Правда, в таком случае, Закон должен быть всеведущ и всеобъемлющ, с чем, в общем-то никто не спорит, но вот вывод из этого упускают, а заключается он в том, что действие закона должно быть без ограничений скорости распространенно по всей ткани вселенной. Поэтому я и спрашиваю, не думаете ли вы, что релятивистское излучение является той самой формой распространения информации верхнего уровня? Формой существования самого Закона бытия мироздания?
— Вы еще скажите — Слова Божьего, — угрюмо отозвался ученый.
— Разве определение имеет значение? — спросил я с улыбкой. — Божье Слово или Закон Мирозданья — как не назови, суть не изменится. Люди же не знают, почему мир таков, каков есть. Даже придумали этому оправдание — мир такой, потому что иначе люди видели бы его другим, да и людей, скорее всего, не было бы.
— Я знаю, что такое антропный принцип! — в досаде выпалил Артур.
Чувствовалось, что эта тема его раздражает, но что было тому виной? Неужели всего лишь горечь понимания, что на пути науки стоит непреодолимая преграда, что сила мысли Человека ограничена вполне физическими процессами? Такими, как горизонт событий черной дыры, например. «Законы мироздания не работают в пограничных состояниях материи», — так, кажется, он выразился в прошлую нашу встречу. Выходит, все последующие годы Берт бился над этой проблемой, искал формулу сингулярности, но пока безрезультатно, иначе, с чего бы такая реакция?
Артур виновато отвел взгляд, продолжил уже спокойно:
— Извините, Габриель. Иногда мне кажется, что я отвыкаю от людей, от общения. Впрочем, почему кажется?.. Так оно и есть. Годы пролетают, а я этого даже не замечаю, мне все кажется, что вот еще немного, еще один предел и вселенная распустится, словно цветочный бутон на солнце, и тогда можно будет расслабиться и… уйти… сознавая, что в здание Познания я вложил свой кирпичик. Но чем дальше, тем чаще я ловлю себя на мысли, что такое мое самоуспокоение — иллюзия, самообман. Не будет никакого покоя. Я просто умру за решением очередной фундаментальной проблемы.
Он поднял на меня глаза и смущенно улыбнулся, словно немного стыдился своих слов. Я наклонился и одобрительно похлопал его по ладони, сказал, игнорируя его прорицания (дело ведь в свободе выбора, верно?):
— Вы много работаете, Артур. Это может быть опасно.
Он медленно кивнул, глядя куда-то в сторону. Потом подобрал со столешницы ложку и принялся неторопливо помешивать в тарелке жульен, размышляя о чем-то грустном и необязательном, очевидно — о себе. За последние четыре года он похудел, вернее как-то высох, впали щеки, натянулась кожа на лбу и скулах, отчего казалось, что глаза стали больше, темнее и злее. Верхнюю губу под левой ноздрей портил тонкий бурый разрез, — следствие неаккуратного бритья. На нем был довольно приличный костюм (подарок?), но у пиджака не хватало верхней пуговицы, а ступни захватили сношенные, сморщенные и дряблые, как кожа старика, туфли, — эта обувь походила на инопланетную расу захватчиков.
Я рассматривал Артура с интересом и даже жадностью, в тот момент я понял, что в современном мире именно так и должен выглядеть блаженный. Живущие идеей, с головой ушедшие в нереальность математики и физики, отгородившиеся от материального мира и даже основных инстинктов, такие люди вызывают страх и восхищение. Они похожи на гудящий вулкан, который вот-вот взорвется, чтобы затопить планету кипящей лавой своих откровений.
— Видите ли, Габриель, — нарушил мои размышления ученый, — ваша гипотеза интересна, по крайней мере, оригинальна…
Я встрепенулся, хотел было спросить, о какой гипотезе идет речь, но тут же понял, он Артур рассуждает о моей подаче релятивистского излучения, как информационной основы вселенских законов. Так значит, он не созерцал себя несчастного, но размышлял над моими словами! Нет, я определенно восхищался этим человеком. Ученый продолжил:
 — Вы полагаете, что сам Закон материален, поскольку существует в природе в виде излучения… По-моему, даже для атеизма это перебор, но именно поэтому ваша гипотеза мне нравится, — он улыбнулся. — Но, эта гипотеза не может стать теорией, потому что невозможно представить эксперимент, который хотя бы косвенно подтвердил ее. В этом ее самая большая слабость.
— Артур, — отозвался я, — сейчас речь идет не о теории, а всего лишь о направлении развития. Я понимаю, что у вас там в Советах пока что не очень придают значение законам распространения информации, но это временное явление.
— Как раз на этот счет сомнений у меня не возникает, — сказал Артур и посмотрел мне в глаза уверенным взглядом. — Мне очень нравится мысль, что информация о Законе Мироздания должна быть распространена по всей вселенной сразу и мгновенно. Это на самом деле многое объясняет. До сих пор ведь толком не доказано, что одни и те же законы работают в разных галактиках.
— И что вы собираетесь делать? — спросил я, отчаянно скрывая волнение.
— Думать, — ответил он и улыбнулся мне самой загадочной улыбкой, которую я когда-либо видел.

Следующие шесть лет я Артура не видел (он не покидал пределов СССР), но все чаще натыкался на его статьи в советский специализированных изданиях и понимал, что мой знакомый все глубже зарывается в мутный ил невозврата. Его математические выкладки становились все сложнее, но при этом в них отчетливо просматривалась железная логика, отчего формулы приобретали внутреннюю гармонию, — разбираться в них было настоящим удовольствием.
В июле 1991 года я почувствовал, что время настало, и отправился к Артуру Карловичу в Ленинград. О своем визите я не предупреждал ученого, так что когда на мой стук он открыл дверь (звонок не работал), Берт растерялся, и мне даже показалось, что он не сразу понял, кто перед ним стоит.
— Габриель!.. — не то спросил, не то удивился он.
— Я тут проездом, Артур Карлович, — бодро отозвался я. — Решил вас навестить. Вы не против?
— Что за ерунда!.. Заходите… Жаль, угостить вас нечем… — смущенно сознался ученый и добавил уже со злостью, — это вам не Италия!
Я был в курсе положения дел в СССР, — страна коллапсировала, и чтобы это узнать не обязательно было выходить на улицу, достаточно было окинуть взором жалкое жилье ученного. Обои выцвели, местами отошли от стен, левая дверца шкафа отсутствовала, под потолком висел старый светильник в виде цветка, его матовое стекло не мыли много лет, так что свет рисовал на стенах и полу причудливые узоры и градации желтого. Пахло затхлостью и одиночеством. И еще плесенью, — я не стал заглядывать на кухню, уверенный, что там горы грязной посуды. Артур же торопливо потащил меня в единственную комнату, велев не разуваться.
Сбросив со стула кипу бумаг, Артур предложил мне сесть, я подчинился. Сам он устроился напротив, облокотившись о письменный стол, сложил на груди руки и, казалось, вернул себе душевное равновесие. С улыбкой любопытства он спросил:
— Так что вас привело в наши края, Габриель?
Я ответил ему правду, зачем мне было ее скрывать:
— Вы, Артур Карлович. Вы и ваша работа над формулой Последнего Предела, который, как известно, человеку переступать запрещено.
— Последнего Предела… — повторил он с нервной улыбкой и я видел, что он не совсем понимает, о чем я говорю, вернее, в этих словах он ощущает не тот смысл, который я пытался в него вложить. — Вы мастер на витиеватые определения. Что ж, пусть будет Последний Предел. Я и в самом деле последние годы работал только над пограничными состояния материи, такими, как горизонт событий, или Большой Взрыв, и мне кажется, теперь моя теория оделась в соответствующую броню математики…
— Покажите их, — почти потребовал я. — Покажите ваши математические выкладки!
Еще секунду назад, говоря об этой «броне математики» Артур смотрел мимо меня и тихо улыбался, как может улыбаться золотоискатель, неделей ранее нашедший золотую жилу и теперь, поборовший ликование, смерившийся с грузом прозрения, ожидающий главного откровения, потому что счастье открытия наступает всегда чуть раньше самого открытия.
Артур похудел еще больше, осунулся, да и вообще состарился. Он выглядел лет на десять старше своего возраста, но его это нисколько не беспокоило. В погоне за своим куском Истины он увлекся настолько, что на самом себе поставил крест. Человек науки, Артур Берт коллапсировал, сворачивался внутрь себя, как пространство-время вокруг сферы Шварцшильда, при этом совершенно не подозревая, что есть реальность, в которой допустимо иное существование. Его жизнь можно было бы описать формулой сингулярности, которую он почти открыл. Если бы Артур Берт, материалист, мог что-то попросить у Господа, уверен, это было бы время на то, чтобы довести формулу до абсолюта.
Артур минуту сидел неподвижно, улыбаясь мне самой загадочной улыбкой во вселенной, затем обошел стол, достал из ящика стола толстую тетрадь, открыл ее где-то ближе к концу, вернулся и протянул мне. Я схватил рукопись и впился глазами в уравнения. Через минуту я не то сказал, не то выдохнул:
— Господи всемогущий… это… это прекрасно!
Артур не сводил с меня взгляда, он следил за моей реакцией, и она ему нравилась. Не мудрено, ведь я был первым свидетелем торжества его Разума, разве не для этого он прожил жизнь, не этого ли добивался?
Уравнения были стройны, логичны и безжалостны, — они описывали Бога. Вернее, не хватало пары деталей, необязательных штрихов… хотя, когда речь идет о Господе, разве могут быть необязательности?.. У меня дрожали пальцы, я понимал, что чуть было не опоздал. Я встал, закрыл тетрадь, прямо посмотрел в глаза ученому и очень серьезно сказал:
— Артур Карлович, вы проделали колоссальную работу, и она увенчалась гениальным результатом. Вы — великий ученый Человечества, ваше открытие способно изменить представление людей о Мироздании, и я горд, что знал вас лично.
Ученый скромно потупил взгляд. Я не льстил ему, но даже правда иногда бывает льстива, он покраснел и даже не обратил внимание на то, что я выразился о нашем знакомстве в прошлом времени.
— Не стоит, Габриель, вы всегда меня поддерживали… — скромно пробубнил он, но я не обращал на его мычание внимания, я продолжил:
— Вы знаете, и я это знаю тоже, что ваши уравнения пока что не идеальны — в них отсутствует одна значимая деталь.
Артур резко поднял на меня глаза, в них светилась досада.
— Да, — недовольно отозвался ученый. — Я знаю, но я уже наметил пути решения, это вопрос времени!..
— Я в этом нисколько не сомневаюсь, Артур Карлович. Дело в другом, я готов вам помочь в разрешении ваших философских конфликтов.
— Но… — Артур был озадачен. — Мои проблемы не философские, они математические!
— Как раз нет. Вы не понимаете до конца суть коллапса, как метафизического явления, потому ваша математика содержит неточности. Я могу объяснить вас суть коллапса, уверен, после этого, вы тут же постигнете суть абсолютного решения.
— Говорите! — закричал ученый.
— Не так быстро, Артур Карлович, сначала мне нужно кое-что выяснить.
— И что же это?!
— Это очень опасное знание, и я хочу, чтобы вы это понимали. Чем вы готовы рискнуть ради ответа?
— Да всем, хоть жизнью! — не задумываясь отозвался ученый, впрочем, ничего другого я и не ожидал. Истина его интересовала больше общественного признания, это мне было понятно уже в первую нашу встречу, и именно благодаря этому он так далеко зашел в своих поисках.
— Хорошо, — сказал я, потом сделал два шага ученому навстречу, доставая маленький Браунинг, быстро приложил ствол к его груди и в упор выстрелил прямо в сердце.
В глазах Артура не было боли, только удивление, он медленно сполз по письменному столу на пол. Я смотрел ему в глаза и видел в них сознание. Я сказал:
— Главное заключается в следующем: коллапс — это смерть, а ее формула – главный секрет Вселенной.
— Кто… вы?.. — прохрипел Артур, впрочем, этот ответ ему был уже не важен, через секунду его взгляд застыл и остекленел.
Я вложил пистолет ученому в правую ладонь, поднял толстую тетрадь, на всякий случай оглянулся по сторонам, и растворился в воздухе. Просто удивительно, что люди, зная почти сотню лет о том, что масса тождественна энергии, до сих пор полагают, что мы перемещаемся с помощью крыльев. Атавизм интеллекта, не иначе.
Через мгновение я уже был в своем бунгало на побережье, неподалеку от Тарквинии. И оказался там вовремя, начинался закат. А они в это время года — просто Божественны.