Неземное счастье затерялось где-то

     Не ясно по какой причине, но большинство из нас время от времени всё же пытается заглянуть в будущее. Это было свойственно и людям, жившим  до нас и так, видимо, будет всегда. Такова человеческая природа – всё-то нам неймётся: что да как это будет там, когда-то, когда мы ещё не жили, но надеемся. Ну, никак мы не доверяем мудрецам, призывающим нас жить на полную катушку в эту самую минуту и непременно сегодняшним днём. Стоит ли верить зыбким просчетам  футурологов – вопрос сложный, и каждый решает его сам.

     Мой муж, например, гороскопов не читает и в них совершенно не верит, как и многие мужчины, так что думаю, что прицеленная категория – это мы, женщины. В течение последних двадцати лет я честно отчитала многие астрологические выкладки и уверилась в их полной бесполезности, ибо пост фактум я подгоняю уверенно, а что до того «фактум» – то тут не все так просто. Так какой же смысл? Стоило ли мне в течение столь долгих лет беспокоиться о грядущем или можно было бы с гораздо большей пользой проводить досужее время? Похоже что да, можно было, но тут моё Тельцовское упрямство (да-да, в гороскопические характеры я до сих пор почему-то верю) иногда все же подкачивает (а может то самое женское любопытство берет верх?) Одним словом, нет-нет, да загляну в колонку с астрономическими прогнозами, хотя лучше мне всё равно не становится. И так хорошо. А лучшее – враг хорошему.

     Так что же делать с Обезьяньим любопытством (китайскому календарю я тоже доверяю, веками все же проверен!)? Оглядываться назад мудрецы нам тоже не советуют, мол, ничего не попишешь уже, пардон, поезд ушёл, но тут я не совсем согласна. Помнится, что не созданную машину времени люди мыслили использовать в двух направлениях, и если первое, то есть вперёд, меня так сильно уже не вдохновляет, то второе – назад, кажется мне надёжнее. Милее как-то. Понятнее. Может быть, потому, что прошлое стабильно и исправить ничего нельзя? Или поскольку все прогнозы уже прожиты, и не всеми Тельцами вместе и сообща, а мной лично и факты биографии достоверны, для меня, во всяком случае. Оглядываться назад иногда и полезно, авось не буду опять те же ошибки повторять – других наделаю.

     Так или иначе, но вдруг на меня накатила волна детских воспоминаний, не таких далёких, конечно, как моё рождение в роддоме Грауэрмана, что на Калининском, который, как я слышала, хотели закрыть. Отцы города решили, что нечего дамам горлопанить прямо в сердце родной столицы, и зачем тут «Скорые» – (итак машин невпроворот), зачем орущие под окнами новорождённые папаши и всякая другая суета, связанная с больничным духом. Но мне повезло появиться на свет именно там, поскольку маме было удобнее родить меня в ранние майские утренние часы не отходя от дома, который находился на одной из арбатских улочек, а точнее – на ул.Мясковского.

     Наша улица, начинающаяся от Рылеева и упирающаяся в Арбат, переименована обратно в Большой Афанасьевский, в чём я убедилась сама, побывав в Москве в прошлом году. Живя последние годы в Англии, я как-то сомневалась в целости и сохранности дома и названия улицы, поскольку, наверное, нигде не произошло столько перестроек, доделок и сносов и переименований, сколько в этом милом и дорогом моему сердцу кусочке Москвы. Итак, прежнего названия улицы не стало, но наш дом сохранился  почти в неизменном виде, если не считать огромной, «сбоку–припёки» – пристройки, которая  выходит «генеральским крылом» на Рылеева (Гагаринскую). Эта часть, подстроенная к нашему независимому дому, была объектом сражения номенклатуры начала семидесятых, но оказалась предметом недолгих дискуссий, в результате которых всех жильцов старого дома в ударном порядке выселили в разные новостройки, что было ужасно для моей бабушки, прожившей в этом доме больше половины своей жизни. Так, они с дедом очутились в Тёплом Стане. Я до сих пор не люблю этот район, да не будет это в обиду его жителям. Любить новостройки – это просто не в моем вкусе, да и что там любить?

     Блочные бездушные коробки, уходящие своей унылостью за горизонт? Ветра, гуляющие без остановки, так что зимой пронизывают твою душу насквозь? Безликость улиц с тусклыми названиями фамилий передовиков производства, в надежде, что они когда-то станут историей? Что это значит для русской души – жить на улице Островитянова или Новаторов? Беда в том, что проекты застроек были утверждены по всей стране, и над этим так ловко подшутил замечательный Эльдар Рязанов.
 
     О-ди-на-ко-во-сть удручает. И расплатой за отдельные апартаменты явилась глубокая разобщённость, и для коренных москвичей даже чем-то вроде ссылки. Это ли послужило причиной или нет, но бабушка вскоре умерла и дед, честно протосковав год, благополучно женился в третий раз (бабушка была его второй женой и кузиной, и мне он был не родной дед, а двоюродный) на своей давнишней пассии, когда ему было 72 года. Это моя ветвь из Пятигорска, такие там лихие люди жили, да и сейчас, наверное, не особенно изменились. Так что неосмысленное, но такое главное время моей жизни прошло под крылом Гоголя, который естественно стоит на Гоголевском бульваре (почему-то опустив голову, как и Пушкин напротив «Известий». Я люблю эту часть города больше всего, и хотя теперь здесь вместо привычного глазу открытого плавательного бассейна «Москва» вновь возвышается исторический хозяин этого места – Храм Христа Спасителя, сама площадь перед «Кропоткинской» не изменилась, и даже маленький полукруглый дом напротив станции метро остался прежним и там тоже чем-то торгуют, хотя раньше здесь была отменная булочная. Много позже, когда мы с родителями уже здесь не жили, а приезжали к бабушке в гости по случаю каждого календарного праздника, мы всей огромной родственной кампанией отправлялись смотреть тридцатизалповый, всегда роскошный салют над бассейном «Москва», что являлось частью развлекательной программы перед разъездом по домам. С самого момента разрушения, и почти до конца прошлого столетия, о Храме никто не вспоминал, не принято это было – и всё. Опасно. Даже в либеральные шестидесятые.

     Мы, маленькие жители старой Москвы, не осознавая, навсегда полюбили и изогнутые улицы, и кривые переулочки, и даже тупички любимого города с их милыми, а порой и смешными названиями – Ленивка, Моховая, Сивцев Вражек, дома которых были настолько разные по стилю, материалам, отделке, высоте и покраске, что прогулки никогда не бывали скучными – даже натренированный глаз старожила нет-нет, да и заметил бы что-нибудь новенькое. Конечно, наряду с богатыми и дорогими и важными домами, доживали свой век частично изношенные, подпёртые деревянными сваями или просто откровенно разваливающиеся домики и усадьбы. Но я с такой теплотой вспоминаю даже облупившуюся штукатурку на них, сквозь которую просвечивали сложенные крест-накрест деревяшки и сваи. Мы любили кованные решётки ворот и заборов, ежегодно обновляемые свежей краской к Первомаю, тяжеленные тумбы, закрывающие проезды во дворы, мы любили вековые деревья, разрывающие асфальт и колонки для воды, одна из которых долго стояла около моего дома, доставляя несравнимое удовольствие детям в жаркие летние дни – это чудо цивилизации прошлых веков как-то незаметно исчезло с лица города. Кому они мешали? 

     Так вот, Москва пятидесятых славилась не только бульварами, древними постройками и чистотой – московские дома, в те годы в большинстве будучи коммунальными общежитиями, имели несравнимые ни с чем дворы. Дворы нашего детства не были прихотливыми; они описаны не один десяток раз и в прозе и в стихах, сняты во множестве фильмов... и это неспроста. Дворы были самой насущной частью дома – ну, где ещё можно было почерпнуть столько полезной информации начиная с той, как ухаживать за детьми, квасить капусту и избавиться от надоевших мозолей до всех соседских сплетней и новостей. Дворовые собрания были намного лучшей школой политических учений чем специальные кружки – все последние новости облетали обитателей дома буквально в несколько минут и явка на их обсуждение была добровольной.
     В хорошую погоду женщины вязали, приглядывали за детьми и сторожили бельё, что было тоже немаловажно, поскольку вторжения «иноземных борцов» за чужие территории не были исключены. И тогда, обычно сдержанные игроки в подкидного дурака или хлопальщики костяшками домино, а также вечно чинившие свои велосипеды и самокаты подростки, откладывали свои занятия и принимали бои, слухи о которых впоследствии обрастали самыми немыслимыми деталями и подробностями. Гордостью дворов были известные всем «золотые шары», срывать которые никому не приходило в голову и «аккордеонисты», собиравшие весёлые компании принаряженных по случаю выходного дня или праздника жителей дома. Мы росли в защищённой атмосфере «арбатских дворов», позже воспетых Булатом Окуджавой, не ведая, что дни их были сочтены и не далёк был тот час, когда из приветливых пристанищ они окажутся пустынными странниками.

     Самой первой любовью и моим самым светлым воспоминанием детства остаётся Гоголевский бульвар. Неспроста я так люблю фильм «Москва слезам не верит», когда герои фильма расстаются и встречаются на уютной скамейке бульвара тогда, в пятидесятые, и потом, спустя двадцать лет. Я и сейчас вижу ряд высоких ступеней, которые мне нужно было преодолеть, чтобы очутиться в мире чинно гуляющих по бульвару людей. Или мне казалось тогда, что никто не спешил? Перед «выгулом» на бульвар меня всегда красиво одевали и я тоже ходила медленно и чинно, тогда как во дворе были более демократичные правила поведения и выбора наряда – носили у кого что было, играли в «вышибалы» и бегали в «салочки». На бульваре никто не бегал, а дети тихо возились в песочнице или качались на маленьких качелях. Достопримечательностью нашего бульвара были скамейки, сплошь оккупированные игроками в шахматы. Нет, правильнее было бы сказать – самыми преданными игроками в шахматы, поскольку появлялись они рано утром, а исчезали на закате, когда клеток, по которым фигурам нужно было ступать, было уже не видно. Нужно сказать, что игроки приносили свои специальные доски, которые имели удлинения на том конце, который крепко вставлялся между планками скамеечной спинки, и поэтому шахматисты (почему-то тогда это были сплошь мужчины) могли целыми днями наслаждаться любимой игрой, если позволяла погода. Но я помню и доски, накрытые чёрными (других цветов тогда не было) зонтиками и людей под ними, одетых по тогдашней моде в бежевые или серые плащи. Вода могла течь по их спинам, но ни капли дождя не было на игровом поле! Вокруг играющих пар собирались толпы, но не зевак, а таких же увлечённых игроков, ждущих своей очереди «на победителя» или просто наблюдающих за старинной, тихой, благородной и такой умной игрой. Были и перерывы на обед, когда одни игроки просто сменяли других, так что пустующие скамейки были очень редки!

     Благодатным концом прогулки выступал памятник Гоголю, который стоял на пьедестале (для тех, кто приближался к нему со стороны бульвара, что было конечно более возвышенней, чем просто подойти в великому писателю с уличной стороны). В нижней части памятник был окружён лениво лежащими медными львами. У меня сохранились две фотографии: на одной из них я стою подняв руку, еле дотягиваясь до звериной морды, и на другой я сижу на корточках перед тем же львом, который теперь не дотягивает и до середины меня (в зрелом, ах каком уже зрелом возрасте!)
Обратный путь я проделывала или в коляске, или на троллейбусе. Не думаю, что в том возрасте я могла преодолеть бульвар в оба конца. Путь домой был всегда прекрасен, без исключений.

     Мой детский мир разделялся на две части, и я не могу сказать сейчас, который из них я любила больше. Вообще-то я любила всё: и дома, и людей, и кошек, и собак – запахи детства имеют свойство быть необыкновенно вкусными!
Итак, с высоты (а вернее, с нижины) моего тогдашнего нежного возраста, я всегда жила в огромном доме с центральным парадным, открыть дверь которого с первого раза удавалось не всем. Медные, всегда до блеска натёртые ручки выскальзывали из-под рук и вдобавок пружина, намертво закрывавшая доступ сквознякам, была какая-то особенно вредная, поэтому входящим следовало быстро прошмыгивать в прохладное зимой и летом парадное с огромными мраморными спиральными лестницами, поддерживаемыми витиеватыми ажурными перилами. И хотя дом был старой постройки, лифт с ажурными дверцами всё же там был, но, к моему всегдашнему огорчению, мы им не пользовались, поскольку наша квартира носила гордый номер 1. Это утешало самолюбие.

     Как я сказала, у меня было два мира – один бабушкин, другой мамин. Бабушкина комната была огромной и я до сих пор помню немыслимых размеров окна, которые бабушка ревностно украшала в бежевый шифон. Перед Новым Годом и Первомаем моя крошечная бабушка Катя бережно снимала их, выстирывала, отглаживала и гордо водворяла обратно. Как ей это удавалось остаётся загадкой для меня и по сей день, поскольку потолки в этом доме были свыше 4 метров, так что кабель, соединяющий потолок и оранжевый абажур над обеденным столом, уносился куда-то в поднебесье. Бабушка до хрустального блеска натирала окна уксусом и, сразившись с ними, принималась за подоконники, которые тоже были необыкновенной ширины, вмещавшие на своей площади неимоверное количество цветов и мелких деревьев в горшках. Особой гордостью семьи было лимонное дерево. Оно цвело дважды в году, и последствием этих цветений были умопомрачительных размеров жёлто-зелёные диковинные фрукты, которые сберегались для специальных празднеств, открывавших чайную церемонию экзотически заморским, дразнившим ноздри ароматом. Мне, маленькой, почему-то всегда казалось что в этом момент я купаюсь в море, которое я видела на цветной картинке в детской книжке, по-моему про доктора Айболита. Где еще я могла почерпнуть информацию о будораживших воображение странах, где растут «фиги-финики», лимоны, апельсины и бананы?
Про Абхазию как-то не вспоминали в этот момент, не романтично было. А вот Африка... А сейчас я бы в Абхазию поехала, экзотика это, и звучит поэтично – Аб-ха-зия.... Древнее, красивое имя.

     Так вот, возвращаясь к бабушкиной комнате: нужно сказать, что в ней не было пыли. Чисто было необыкновенно, старое пианино блестело бронзовыми «пианиновыми» подсвешниками, полы сверкали хорошо натёртой мастикой, огромное зеркало стояло в простенке между окнами и увеличивало чистоту. Я, конечно, была влюблена в другое, накомодное, причудливо вырезанное зеркало, которое местами было мутновато, а кое-где и черно. Оно было вставлено в резную с завитушками раму, по окружности которой были расположены дивные круглые полочки, на которых бабушка выставляла фарфоровые и фаянсовые круглые коробочки с украшениями и пахучей пудрой.

     Не потому ли я до сих пор не могу пройти мимо, чтобы нет-нет, да и не купить похожую коробочку, а однажды даже не смогла устоять против «пианиновых» подсвешников, которые купить-ть то я купила, да к нашему пианино они не подходят. Но у меня есть надежда подарить сыну старинное пианино с настоящими клавишами из слоновой кости, и когда уже приладить к нему свою удивительную находку...

     Это трюмо стояло прямо перед свящённым дедушкиным креслом, на котором он отдыхал после каждого обеда и ужина, разгадывая кроссворды и куря свои бесконечные сигареты. Никому тогда и в голову не могло придти, насколько ужасна была курительная привычка, в конечном счёте востребовавшая жизнь деда как расплату за доставленное удовольствие. Но в те времена он с увлечением украшал потолок кольцами дыма, которые выпускались им довольно профессионально через рот, к нескончаемому моему восторгу. Ещё у деда была истинная слабость к хорошо работающим, точным инструментам. Рядом с креслом стоял специальный ящичек с замочком, трогать который не разрешалось никому, кроме бабушки, трепетно протиравшей с него пыль. В нем хранились необыкновенные ценности – циркуль, стамеска, маленькие напильнички, лекало, железная линейка, ножи и ножички всех сортов и размеров, а также  брусок для их заточки. Можно догадаться, что когда дед погружался в пучину кроссвордов, до которых он был большой любитель, то острию его карандаша мог бы позавидовать самый острый клинок на свете – такой ювелирной работы по обработке карандашей я не встречала больше никогда. Их заточка превращалась в завораживающее зрелище, это была церемония, это было таинство – одним словом это было настоящее искусство.

     Вся мягкая мебель в этой комнате была покрыта хрустящими белоснежными покрывалами, которые были частью ежедневной жизни дома. Но по случаю различных торжеств, как-то: дни рождений, свадьбы, государственные праздники или Новый Год, которые никогда не пропускались в этой комнате, тогда привычные глазу покрывала исчезали и  начищенная мебель блестела и искрилась как новенькая, к бесконечной гордости бабушки.
     Но настоящее время славы, когда искусство бабушки покоряло всех без исключения – и привычных родных и разнообразных гостей, был праздничный стол. Нужно сказать, что многие родственники запросто приглашали своих друзей в гости к бабушке – более радушной и хлебосольной хозяйки мне не доводилось встречать. Обычный круглый обеденный стол раздвигался до неимоверных размеров и покрывался белоснежной скатертью, бокалы из венецианского стекла пели на разные голоса, "монограммовые" вилки, ложки и ножи были вычищены до блеска и часть посуды, сохранившаяся с незапамятных «Кузнецовских» времен, дополняло великолепие стола. Теперь это был уже не стол, а «его Величество Стол», который к счастью сохранился и прижился у моей тёти, в память о его былой славе. Говорят, что мощнейшее оружие для пробуждения памяти это запахи, уловив которые мы в мгновение ока воссоздаём для себя давно минувшие события. Сейчас я пытаюсь восстановить в памяти те вкусовые ощущения, те испытанные верные ориентиры уникальных яств, которые готовила бабуля (ни о каких помощниках речи быть и не могло, ибо творилось волшебство, а кто же творит его в компании?), то есть припомнить все те произведения бабушкиного кулинарного искусства, которые выставлялись на стол в каких-то невероятных количествах – различные супы с пирожками нескольких сортов начинённых рисом с яйцами, грибами, мясом, рыбой и картошкой; салаты с курицей, мясом, рыбой, креветками, овощной – отдельно со сметаной и с майонезом. Была рыба заливная, фаршированная  и маринованная, соленья – от капусты до грибов, паштеты, сыры, колбасы; далее шли различные «вторые блюда» - из рыбы, печени, запечённого мяса и птицы с бесконечными гарнирами. И довершали все пиршество два или три торта, бесконечно вкусных, всегда разных и ужасно красиво украшенных – бабуля знала толк в еде и было истинной царицей кулинаров. К сожалению, бабушка доверяла только своему (бесконечно отменному!) вкусу и никогда не записывала рецепты блюд, готовя все «на глазок», используя всё своё вдохновение и воображение, которые никогда её не подводили! К безумному огорчению все эти изумительные секреты ушли вместе с бабушкой, но ведь на то они и секреты... Ах, как бы мне хотелось отведать бабушкиного борща с кислой капустой и грибами! Одной тарелки этого изумительного варева хватало на весь день, и воспоминания о нём греют мою душу до сих пор.

     Каждое новое блюдо встречалось на «ура» и съедалось без остатка. Под конец трапезы мы буквально выползали из-за стола, и тогда включался старый патефон, а позднее – новый магнитофон, и звучала музыка и жизнь казалась безпроблемной! Принимать гостей было настоящим искусством, продуманным действом, поэтому радость общения с родственниками и друзьями надолго оставалась в памяти.

     Когда захмелевшие, сытые, счастливые гости разъезжались по домам, бабушка начинала уборку. Где черпала она силы на это, остаётся для меня загадкой, но к утру всё блестело и сверкало разница была только в том, что утром бабушка позволяла себе поспать лишний часок. Она была настоящий капитан своего маленького корабля и домочадцы с радостью (естественно) отдавали ей бразды правления. Она знала как экономно вести хозяйство, умела прекрасно шить, вышивать, вязать крючком и спицами. И ещё бабушка умела смеяться. Так смеяться, как умела она, редко увидишь в наши дни – взахлёб, со слезами, с причитаниями и так заразительно, что мы все давились от смеха вместе с ней.
     То есть, все то что делала бабушка, считалось правильным и разумным, она была рачительной хозяйкой и все вещи имели свои места. Только один раз в год, в затишье после празднования Нового Года,всегда спокойный и на все согласный дедушка вдруг вносил диссонанс в размеренную жизнь семьи. Всё дело было в том, что дед был заядлым мотоциклистом. Обычно его «железный конь» мирно дожидался хозяина в «стойле», то есть в крошечном железном гараже, который дед мог любовно наблюдать из своего «отдыхательного» кресла. Когда, с точки зрения дедушки, температура за бортом становилась опасно низкой для его возлюбленной «Явы», то тогда это чудо техники беспрекословно перекочёвывало в комнату, во всей своей бордово-глянцевой красе. Дед вносил его в середину комнаты, ставил на «ножки», закуривал сигарету, покачивал ногой и часами не сводил с него такого любовного взгляда, что бабушка не находила слов. Взамен она посылала ему все виды красноречивых взглядов » от ласкового «пожалуйста, унеси обратно» до гневного « убирайся вместе с ним» - но ничего не действовало на добродушного деда, покуда не приходила весна и его железный друг не перекочёвывал на своё обычное место. Тогда мир в семье восстанавливался – до следующей зимы.

     Мой детский мир, как и большинства детей, был тесно связан с мамой, поскольку при появлении первенца папы сразу превращаются в кормильцев и добытчиков, посему реже бывающих дома. Комната, в которой мы жили, была действительно Маленькой. Но потолки, естественно, были те же, что и во всем доме – огромными, так что вид у комнаты был несоразмерный: больше в высоту, чем в длину. Но мои родители сумели превратить эту крошку в наше первое жилье, и мы были счастливы! Как я знаю сейчас, жить отдельно от родителей в те годы для многих молодожёнов было роскошью. Так или иначе, но моим родителям в этом плане ужасно повезло. Учитывая высоту потолков, папа приладил мою детскую кроватку прямо над своей раскладной софой и по утрам я легко скатывалась из неё прямо в тёплые объятия родителей. Это было прекрасное время – ну что может быть приятнее, когда ты сидишь около мамы и занимаешься таким серьёзными делами, как одевание кукол, коллекционирование наклеек от конвертов или рисование человечков по принципу «точка, точка, два крючочка».

     Таким образом для меня существовало два мира, два пристанища, две одинаково любимые родины. В нашей квартире жило ещё пять или шесть семей, но я была единственным ребёнком на всех жильцов! И учитывая мой весёлый, неунывающий нрав, соседи с радостью приглашали меня в гости на чай с конфетами и частенько мама отправлялась на поиски меня, стуча в каждую дверь! Квартира наша была огромная и по форме напоминала дерево, с большими и маленькими ветвями и ответвлениями, в которых, по тогдашним законам, жильцы хранили разнообразный домашний скарб –  велосипеды, подвешенные в три ряда, оцинкованные корыта, какие-то тюфяки, сундуки и верхнюю одежду. Длинные и тесные коридоры казались сказочными чудовищами и подчас странствовать по квартире было даже страшновато, так как комнаты бабушки и мамы с папой были в разных концах квартиры-дерева. Но детское любопытство всегда брало верх и я отправлялась за приключениями: а вдруг кто-то попадётся навстречу, или что-то новое заметишь на стене! А уж если повезёт и зазвонит телефон – один единственный, чёрный пластмассовый ящичек, подвешенный в общем холле, то тогда какой гордостью светились мои синие (тогда) глаза, когда мне доверяли позвать кого-то из соседей к телефону!

     Мне было только четыре года, когда родители получили новую квартиру. Естественно я не помню, как мы оказались на отшибе Москвы – около метро «Университет», в районе сплошных новостроек. Я только помню, что принимать ванную стало неимоверно легко, потому что не нужно было ждать «помывочного дня», который был отвёден для каждой семьи и этот порядок строго соблюдался всеми жильцами квартиры. Ещё была одна радость – мои родители стали принадлежать только мне! А новостройки – что ж, многого я и не замечала, так как ходила в детский садик на «шестидневку», как и многие мои сверстники в те годы. Мои сверстники… многие из них стали моими друзьями на целое последующее двадцатилетие, поскольку наши папы и мамы работали в центральном издательстве газеты «Известия», так что делили мы не только детский сад, но впоследствии и школу и пионерский лагерь, и вечеринки, и прогулки и первые влюблённости.

     А бывшие новостройки… что ж, сейчас это респектабельный, обжитой район столицы, с огромными старыми деревьями, парками и широчайшими проспектами. Дома застройки конца пятидесятых ещё не отошли от традиционно высоких потолков и просторных комнат, поэтому район наш сейчас даже как бы и престижный (особенно в денежном выражении). Живя вдали от России, естественно, ностальгические чувства обращаются к Ленинско-Ломоносовскому перекрёстку тех, шестидесятых годов, где все знакомо, но дорог мне иной, милый уютный арбатский дворик, который может быть и существует только в памяти некоторых взрослых и очень взрослых людей, которые, как и я,  нет-нет да и забредут на Гоголевский бульвар, посидят на скамеечке, закрыв глаза, уносясь мысленным взором туда, в шестидесятые годы прошлого столетия...

Март 2003  (на фото:автор с мамой)    http://www.stihi.ru/2009/05/24/298