КРЫМ

© Константин Губаренко, 2005
    Рисунок - Н. Скиба

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ОСЕНЬ
ЗИМА
ВЕСНА


 

ПРИМЕЧАНИЯ:

<<< - в Крым.
>>> - домой.

                <<<>>>
                От автора.          

                Волею неких абстрактных сил, инициалы автора – «К. Г.». Без ложной скромности он склонен трактовать их как «Культурный Герой». Почти у каждого есть свои глаза, почти каждый обладает правом собственного прочтения. 
                Совпадений не бывает. На исходе ночь, всё вокруг приобретает цвета. «Вёрд» стерпит всё. Любой текст неизбежно кончается, начиная с первой буквы.
                Рукопись защищена проклятием. Воспроизведение всего текста или отдельных его частей карается, соответственно, загадочной смертью или неизлечимыми заболеваниями конкретных органов.

                Автор – с приветом.
                Автор.






***

         …На похороны культурного героя обычно является масса людей – от близких друзей до завистников, до тошноты завидующих ему при жизни, но подвергшиеся его обаянию даже после смерти.
              Либо не является никто – за последнее время участились случая насильственной гибели культурных героев. В горящем танке, например. Или в очереди за арбузами где-то на самом севере Средней полосы. В этом случае смерть их анонимна и гораздо менее заметна.
              Только всё так же будет вставать в Поднебесной красно солнышко да целовать пустоту высохших русел пыльный подорожник.

               Беги, культурный герой, беги.
               По берегу-закату Азовского моря, по зарослям ежевики, царапай лицо, да береги глаза.
               По улице Ленина, по улице Пушкина, по проспекту Гагарина.
               По штату Висконсин, по штату Алабама, по штату Аляска.
               По людским грешкам, по собственным слабостям, по смеху насмешников, по зависти завистников, по стуку стукачей.
               Брось на землю зажжённую спичку, пропитанную соком растения Цун – собаки со следа сойдут, а людям тебя не догнать.
               Беги, культурный герой, беги.
               В Крым.






















                своими наивными, привыкшими к дороге глазами
                я увидел полнейшее безумие и фантастическую круговерть города
                с его миллионами и миллионами вечно суетящимися из-за доллара
                среди себе подобных

                Джек Керуак

1. ОСЕНЬ. НАЧАЛО КОНЦА.

                Снова всё неясно. Такое ощущение, что пресловутая эфемерная нить, связывающая душу с моим сонным, усталым, потрёпанным двухдневным алкогольным марафоном телом так истёрлась, что напоминает изжёванный годами, разлохмаченный трос в бесконечной тёмной и сырой лифтовой шахте; и вместо того, чтобы быть спасительной пуповиной, по которой придёт ко мне осознание целесообразности усилий, любви к жизни и прочей сомнительной муры, она напротив, как якорь, как привязь воздушного шара, вновь и вновь возвращает меня в лоно вчерашнего алкогольного кошмара. Не оставляет ощущение, что сегодня ночью произошло что-то неимоверно, чудовищно важное, но что? Одно из проклятий настоящего похмелья: попытка вспомнить, вычленить из вчерашней, пропитанной безумием и сигаретным дымом каши что-то очень важное, хоть и смутно осознаваемое как нехорошее, что-то настолько запредельно отвратительное, что готов совершенно ко всему - к бойкоту, побоям, аресту... Момент абсолютного понимания, насколько разнятся одни и те же слова, интонации и ощущения в контексте вчерашней лестницы в небо и сегодняшней мучительной, сдобренной стыдом и страхом рефлексии. Цена вчерашнего яростного безоглядного бегства от реальности. Файр-шоу, с тем лишь отличием, что ты не испускаешь огонь из себя, а, напротив, вливаешь его внутрь. Искупление.
                Однако всё вспомнится в своё время, пока что можно немного поиграть в догадки, пофантазировать, всё веселее тащиться домой в полседьмого утра. И как меня сюда занесло? Помню только, что просил какого-то молодого человека с подбитым глазом, отрекомендовавшегося мне, как последний настоящий хиппи, взять пистолет и изрешетить меня к чёрту, просто так, их любви к миру. Допустим, у него был пистолет и он, как настоящий альтруист, добросовестно исполнил мою просьбу. Следовательно, меня больше нет. Есть только то, что я обнаружил, придя в себя: лёжа на правом боку, раскинув руки и выпрямив одну ногу, я, танцующий Шива, молча и страшно танцую в небольшом скверике на перекрёстке улиц Маяковского и Лермонтова, а где-то, в другой вселенной, поёт кукушка. Надо мной нависают неподвижно-тёмные сентябрьские стены окружающих построек, тяжёлые шершавые туши облаков грузно пасутся над парками и площадями, облизывают мне лицо, возвращают к жизни. Вижу высоко на дереве серую кукушку, произношу общепринятое заклинание. Она независимо хмурится и делает вид, что меня всё-таки нет. Что ж, сверху виднее.
-                Во всяком случае, я не имею привычки подбрасывать посторонним своих детей! – говорю я ей.
-                А у тебя нет детей, чувак! – резонно возражает она. - Убили тебя, так веди себя прилично!
                Роса на очках и случайный солнечный луч формируют ощущение аквариума. На дне – декорации во вкусе шизофреника-хозяина: мелкая галька, пластмассовые домики, обломки парусника, заросшие подводной сиренью. Резвится рыбий социум. Хищными скаляриями плывут менты, незаметными сомиками, деловито разыскивая завалявшийся корм, копошатся на обочинах бомжи, стайками глупых гуппи проносятся мимо яркие симпатичные девушки-студентки. Вздымает голые ветви подводный клён, перед красным меченосцем гостеприимно раскрывает двери подводный троллейбус, выносит из-под воды, провожает до самого дома. Соседи, мои старательные апостолы, уже наслышанные о случившемся, увлечённо сочиняют мне некролог; чтобы не мешать, я тихонько проскальзываю домой за их спинами. Потом почитаю на двери подъезда. В подъезде – Почтальон. Раскладывает по ящикам корреспонденцию.
-               Привет, Почтальон!
-               Привет, Адресат. Так ты не умер?
-               Как видишь.
-               Да кто тебя знает…
-               Да не умер, не умер.
-                Уверен?
-                Вообще-то не очень.
-               Ну и слава Богу. Тебе письмо.
-               Спасибо.
                Письмо распечатываю прямо в подъезде. Я тоже скучаю. Нет, правда. Да, всё нормально. Нет, не приеду, не положено, тут говорят, что я мёртвый. Куда это годится, мёртвому по всей стране разъезжать? Вот то-то, никуда не годится. Не пишу почему?… Ну, знаешь, как оно бывает, то конверта нет, то ручки, то буквы забуду, все, кроме «щ». Я тоже скучаю. Пока.
                Письмо уже давно растаяло в воздухе, а я всё ещё молчу.

                Вывод № 1: Слёзы – всего лишь буквы.

                <<<

                …Юношу в узких джинсах неопределённого цвета зовут Павлов. До сих пор не знаю его имени. Павлов и всё тут. Думаю, что многие составляющие его имиджа были унаследованы от одноимённого академика. Это заметно хотя бы по манере постоянно упоминать его в разговорах, которые состоят, в основном, из интеллигентного мата, неопределённых хмыканий, цитирования классиков, к которым Павлов склонен причислять всех ныне умерших, и забавных отрывочных полупритч-полуфантасмагорий, за которые он частенько бывал бит в годы отрочества и одновременно любим девушками всех возрастов. Наше знакомство с ним началось так:
-                Я в прошлом году вообще билет взять не смог на этот поезд. – Сказал я. – Всю ночь от проводников бегал, как собака.
-                Итак, ключевое слово – «собака». Вскрыв одну собаку, Павлов испытал ужас. Вскрыв сотню собак, Павлов обрёл истину. Вскрыв сто первую собаку, Павлов задумался и закурил. Вскрыв ещё парочку собак, Павлов решил бросить это занятие. Ночью академику Павлову приснилась кровь. – Сказал Павлов.
-                В чём дело? – Вслух удивился я.
-                Дело, однако, не в этом, - невозмутимо продолжал он. – Дело в том, что отрабатывая карму отравителя и детоубийцы, Депутат был заперт в тюремной камере. Вспомнив знойную суету Кипра, где он имел обыкновение проводить каждую вторую субботу месяца, Депутат уснул. Ночью ему приснился мой однофамилец – академик Павлов. Самое же парадоксальное то, что глядя на умирающую собаку, которую сегодня сбил мой троллейбус, я не был озабочен своей кармической репутацией. Я думал о том, не была ли эта собака разжалованным Депутатом, а я – выгнанным с работы троллейбусом, в пользу чего говорила кровь на моём правом колесе.
-                Следующая остановка - «Круг сансары». Конечная. – Не выдержал я.
-                Для тебя – конечная. – Не выдержал он.
Так мы подружились. Обычно мы просто шлялись по городу, устраивая что-то вроде молчаливого театра абсурда, базируя мир на ощущениях, алкоголе и интуиции. Мы эмпирически выяснили несколько вещей – а) социум предсказуем; б) не стоит заговаривать с людьми без крайней на то необходимости, на адаптацию собеседника к вашей персоне уйдёт ровно столько же времени, сколько для того, чтобы вы потеряли к нему всякий интерес; в) девушки, любящие сидеть на скамейках в парке, как правило, глупы и крикливы. Дальнейшим опытам помешал сначала роман Павлова с молодой преподавательницей латыни, благодаря которому он обогатил свой лексикон на десяток истёртых интеллектуалами и рекламой афоризмов, затем моя традиционная депрессия, протекающая в русле униженного самокопания, чуть было не перешедшего в самовозгорание, а затем тёплые времена года. Мы готовы к отъезду, диспозиция такова: Павлов приезжает в Крым, ставит палатку на побережье, вдали от крупных морских городов, купается в море, пьянствует, трахает Анфису, едущую с ним нашу общую подругу, сверх всякой меры развратную студентку консерватории. Я приезжаю через неделю, нахожу Павлова, мы купаемся в море, пьянствуем, я трахаю Анфису. Явно её идея. Я вяло возражаю:
-                Ты не в моём вкусе.
                Так бывает, но это правда.
                Павлов обречён.
Усиленно напиваемся на вокзале, говорим о Крыме, сексуальной жизни, сексуальной жизни в Крыму:
-                Мне, вообще-то, нравятся стройные девушки в очках и с длинными волосами.
-                А мне нравятся девушки с большой задницей.
                Вот так мы впервые не поняли друг друга.


                А потом было самое настоящее лето. Огромными стадами мигрировали в тёплые края поезда – у них начался брачный период, странники всех мастей штопали одежду, затягивали потуже подпруги, сушили в дорогу длинные полосы бизоньего мяса и чистили винчестеры. В это время все заговорили об Америке – там, якобы не там, как здесь.
                Что делать в подобной ситуации, ясно любому уважающему себя ковбою: купить билет в плацкарт (странное слово), свернуть коримат (феноменально странное слово) и перемещаться в место, где и более странные слова не кажутся таковыми.
                И кошке ясно, какое место я имею в виду.

                >>>

                Цветная пятерня праздничного фейерверка ввергает нас, термитов, бредущих по блестящей, скользкой на вид широкой улице, в восторг. Кто-то идущий рядом, трогает меня за плечо мягкой грудью. Анфиса, не иначе.
-               Здорово, правда?
-               Нет.
-               Слушай, тебе хоть что-то в жизни нравится? Нельзя же так.
-               Нравится.
-               Что-то не заметила.
-               Мне нравятся отдельные ситуации, связанные с отдельными людьми, закусывать водку мандаринами, девушки с маленькой грудью и  напиваться с утра пораньше солнечным зимним днём. И всё. Абсолютный минимум явлений и ситуаций, к которым совершенно нет претензий.
Скорее всего, сентенция насчёт груди принята слишком уж близко к сердцу, так как Анфиса демонстративно переходит в другой конец нашей пехотной цепи, лениво просеивающей толпу и сходящейся обратно. Все задрали головы – ни дать ни взять, советские новобранцы высматривают «Фоккевульф-190», чёрную крылатую смерть.
                Кошачьими глазами лопаются над нами новые залпы фейерверка, девушки сейчас необыкновенно красивы, толпа отдалённо ревёт. Толпа… Ватага обрызганных французско-тайваньскими парфюмами гуннов, узревшая перед безнадёжной битвой с вооружённым до зубов римским войском небесное знамение. Гитлерюгенд на параде в честь именин вселенского фюрера. А по правде – юбилейный день слома виселиц и выхода из подполья евреев, комиссаров и коммунистов в одном отдельно взятом городе. Осенние поминки давно минувших побед, тематика Шевчука. Сосед справа передаёт мне бутылку с пивом, не глядя, делаю несколько глотков, натыкаюсь на взгляд.
                Девушка. Голова, сумочка, ноги, брюки клёш, сигарета. Всё, как положено. Но глаза… Анжела Дэвис перед прыжком с фюзеляжа моноплана Можайского в стадо новозеландских коров – сказал бы Павлов.
-               ****ец! – Просто говорю я.
Ах да, имя у меня, безусловно, есть. И, по-моему, неплохое имя. Знаете ли, фейерверк сам не люблю, он напоминает мне лопающиеся кошачьи глаза. Я буквально только что…Безусловно, провожу вас домой. Как может быть, чтобы такая прекрасная девушка жила сама, в компании насекомых и полтергейстов? Это интересно… А вы мышей боитесь? Я – нет. По-моему, это последний трамвай, побежали…

                …Возвращаюсь пешком по ночному сюрреалистическому террариуму наиболее отдалённого промышленного района, перевариваю полученный урок, рассуждаю вслух. Окрестности турбинного завода. Лапидарий типовых пятиэтажек, криминальный оплот города.
Мой собеседник сегодня – слегка развязный, моложавый англичанин с неистребимым манчестерским акцентом.
-               Гм. Какие намёки на случайную половую связь мы имеем, кроме странного выражения глаз, полуподсознательного арсенала типичных женских заигрываний и лёгкого поглаживания по руке в метро? Имеем что-нибудь, я спрашиваю?
-               Nothing.
-               Какие-то посылки к демонстрации длительного воздержания, нимфоманистости, любви с первого взгляда, наконец?
-               Nothing.
-               Домой проводили?
-               Yes, of course.
-               Таким образом, начальная цель реализована. Что составляет, в таком случае, причину удивления и отсутствия воодушевления?
-               But, fucking…
-               Сам знаю, что «факинг». Заткнись. То есть, shat up!
Англичанин обиженно замолкает. На фразу «шатап» откуда-то выбегает серая, похожая на койота, брата Кастанеды, дворняга.
-               Фить-фить! – зову я её.
-               Хера! – отвечает она.
                В насмешку далеко в городе взлетает запущенный явно нетрезвыми руками залп фейерверка. Ночь смотрит на меня жёлтыми кошачьими глазами звёзд, я останавливаюсь и долго-долго ругаюсь.


                Только недавно рассвело, а мои уши уже терзает дверной звонок, резкий, как электродрель. Хотя на его месте и Вивальди бы не вызывал восторга.
На пороге хмурый, но как всегда тщательно выбритый Почтальон:
-               Распишитесь.
-               Угу.
                Отпечатанная на машинке официальная телеграмма от дирекции городской почты. Уважаемый… гражданин…извинения…Гм.
                «…Текст полученной тридцатого девятого сего года телеграммы следует читать не как «бледнолицый, купи мокасины», а как «после больницы зайди в магазин». Неудобства…»
              Ясно. Что же тут неясного.
                И хотя я ни разу в жизни не получал вообще никакой телеграммы, признаться, первый вариант  устроил бы меня гораздо больше. Ложусь. Снятся, конечно, мокасины и всё с ними связанное – вигвамы, милая смуглая скво и любовь на бизоньей шкуре.

                <<<

                …А тогда разными дорогами разболтанные плацкартные вагоны, зелёные коробочки с жуками, понесли нас в Крым, слепило полуденное солнце на выезде из города, каждый спешил сделаться пьяным хоть чем-то – кто предпочитал просто ночь, кто – вездесущий винум спиритус; где-то далеко, в другой вселенной, полыхали фугасными зрачками «горячие точки», а проводнику виделся апокалипсис в прозаической рвоте, оставленной кем-то на ступеньке вагона.


                Поезда любит только тот, кто ездит в них редко, если ему, конечно, больше семи лет. Мазохизм очереди в туалет, забавные полочки, крючки, железячки непонятного назначения, тяжёлый храп попутчика, шершавое, как фанера, полотенце. Неопределённый запах усталого людского теста, хищные повадки проводника – облачённого в нечистый форменный мундир Харона, и, наконец, кульминация, апофеоз плацкартной оргии – питьё чая из подстаканника. Ненавижу поезда, одним словом.
…Со скрипом тронулись. Здравствуйте, милые попутчики. Хотя, впрочем, все вы одинаковы. Как и я для вас. А зовут меня Константин. И место моё верхнее.
Номер восемь.

-                Постель берёте?
-              Нет.
-              Нет? Почему?
-              Не хочу.
-              Не хотите? Гм. А впрочем… На матрас, в таком случае, не рассчитывайте.
-              Я и не рассчитываю.

                …Очень жарко. Всё тело липкое, хочется содрать ненавистную кожу и выбросить в окно, но оно, судя по виду, заколочено уже несколько лет. До верхней полки долетает лишь тоненькая струйка сквозняка, капелька воды для индейца Джо, умирающего в пещере Мак-Дугалла на склоне Кардифской горы. Сквозняк. Подставляю ему голову. Да, да, добрая женщина, пусть будет гайморит. Сквозняк, сквозняк, сквозняк…
           Спасибо, я не хочу чаю. Есть я тоже не хочу. Нет, что вы, я не брезгую, просто не хочу. Спать хочу. А спать жарко. И курить тоже пока не испытываю желания. Это надо слазить вниз, обуваться… А в карты не играю никогда. Да. Принципиально. Дед перед смертью заповедовал, держа холодеющей рукою за руку. Вот вам и «ого».
                Здорово я дал! Я и деда-то никогда не видел. Мнение покойного деда, оказывается, пользуется уважением – больше играть не зовут. Некоторое время лениво рассуждаю о культе предков, ингумации и схожести похоронных обрядов. Как это бывает часто, представляю свои похороны – вон Павлов с Анфисой, абстрактная согбенная вдова, все остальные. У всех глупые лица. Они-то не знают, что это не настоящие похороны, а такие, которые я представил себе в поезде. Интересно, Анфиса упадёт в обморок, если я восстану из гроба с замогильным воем и чавканьем? Ну-ка, осуществим пробу…
          …Оказывается, спал долго. Проснулся липкий, к груди прилип песок и ещё какая-то дрянь. Уже как будто вечер. Смертельно голова болит. Так всегда бывает, когда спишь в духоте. Пассажиры номер пять и семь до сих пор играют в карты, добрая женщина (номер девять) читает книгу.
                Пейзаж за окном всё ещё не изменился, фиолетовые вечерние просторы привольных сарматских степей, сами сарматы, деловито разбрасывающие по посевам кал животных. А ехать ещё почти сутки. Вашу мать, граждане пассажиры, мне ехать ещё почти сутки! Хе-хе, а вам и того побольше, я думаю. Только на то и уповаю. Особо азартный дикарь за окном посылает наперегонки поезду норовистый трактор, но не выдерживает темпа, теряется из виду. Вот так-то, брат навахо, дай мне ещё десяток бобровых шкурок – это столько, сколько пальцев у тебя на обеих руках –  и получишь этот острый железный нож, которым можно перерезать до чёрта этих собак-шайенов. Не хочешь? Твой вигвам поразит громом железнодорожный Маниту.
                Неназойливый ритмичный шум колёс, муза поэтов с небогатыми духовными запросами, повторяет название конечной точки пути – один из поездных феноменов, так и не разгаданный секретными лабораториями Третьего рейха. Феномен в том, что он может повторять что угодно, главное услышать. Говорят, только так можно узнать свою конечную точку назначения. Совсем конечную. Просто лежи и слушай.   

                …Скушать два варёных яйца, тёплый зеленоватый помидор и омерзительно липкую картошку. А вот колбасу оставим на потом – она не испортится, по опыту знаю, только будет твёрдая, как дерево. Покурить. Отстоять очередь в туалет. Чаю не пить ни в коем случае. Забраться на верхнюю полку. Я же говорил – по дедовскому завету в карты не играю. Да правда, правда. По-моему, не верит мне господин штаббс-капитан, глядит пристально, ус кусает. Нет, не выдам фатеры явочной, гидра белогвардейская, не продам контре поганой товарищей суровых, за счастье народное идущих. К вышесказанному - вызывающий взгляд. Вроде поверил. Во сне почему смеялся? Чёрт его знает, наверное снилось смешное что. Знаю, конечно, что снилось, любимый попутчик, но вам не скажу, уж извините. Охренеете-с.
                Нет, насчёт водки дед ничего не говорил. Да, впрочем, вы, наверное, рехнулись, дорогой! Жарко ведь! Ближе к ночи, разве что. Пока что по сотке? Ладно, ваше здоровье. У-ф-ф. Благодарствую. Нет, спасибо, запивать пивом – клошарская привычка, предпочитаю воду из-под крана. Имею предложить вам остатки помидора. У-ф-ф… Я же говорил – жарко.

***

-            И вот учишься ты, книжки читаешь, кха-кха, а мне и этого некогда, а ещё Томка, сука, пилит. А иной раз пойдёшь на работе за арматурой, там полянка, и так хорошо на душе тебе сделается… Мог бы стихи писать – написал бы про полянку, про бабочек…
-            Я понимаю.
-            Ни хера ты не понимаешь, поскольку жизни не знаешь ещё, кха-кха. Смотришь на этих бабочек – и так тебе хочется улететь с ними, куда-нибудь. И пойдёшь, и нажрёшься… А стих я один когда-то написал… Только ты не смейся… Не будешь?
-            Не буду.
-            Сейчас, вот… Как же там… А, вот: ночь наступает, ветер и сосны… Нет, не так… Сейчас, как же там… Ветер и сосны… Не помню, малай. Эй ты, синерубашечный! Ещё водка есть? Врёшь, небось. Вдвое заплачу! Да не шумим, не шумим. Найди водки…

***

-            Да что вы, сержант – я пьяный? Это вам кажется. Собутыльник где? Зачем так – собутыльник… Просто хороший человек. Жена ищет? Он сошёл на каком-то полустанке… Кажется, с час назад. Ну, захотелось человеку, откуда я знаю – зачем. Сказал – к земле поближе хочется, к природе… Да какой там протокол, сержант… Я вижу – вы тоже хороший человек, и глаза у вас добрые… От суки слы… Ну, я хотел сказать: во-первых – не сука, а во-вторых – знаю, с кем разговариваю. Ну, не обижайтесь. Вот вам десять. Хорошо – вот ещё десять… Ступай себе, агнец божий. Буду тих, как утюг… Спокойной ночи, сержант…

***

                Похмелье в поезде – это что-то, господа. Попытаюсь мыслить метафорично. Я, когда с похмелья, всегда мыслю метафорично. Хоть немного похолодало под утро, остудило зелёную чешую вагона и теперь он урчит, усталый нильский крокодил, роздыху требует.
                Один из этих полустанков, на которых не выходит никто, кроме местных жителей. Они все одинаковы и вызывают меланхолию, лёгкую цивилизованную брезгливость урбаниста к жителю хутора. Медленно выползаю в тамбур, спускаюсь по заплёванным ступенькам и тяжело спрыгиваю на мелкий гравий. Закуриваю. Кашляю, лишь бы не стошнило, будь проклят Менделеев.
-            Мороженое, минеральная вода…
-            Пиво есть?
-            Давай деньги, принесу.
-            Ага, сейчас. Сначала принеси.
-            Три рубля.
-            У проводника дешевле.
-            Ну вот там и бери.
-            Ну и возьму.
-            Ну и пошёл на ***!
-            Сам пошёл!
                …Медленно просеиваю гравий сквозь пальцы. Поезд с левиафановским лязгом трогается. Под возмущённый рёв проводника заскакиваю на ходу и вдруг думаю – что было бы, если бы я сейчас поскользнулся и мне отрезало бы ноги? Стоп-кран, багровая пелена в глазах, мои истошные вопли, врачи. Я, нелепый, как изломанная карусель, лежу в ослепительной снежной палате. Наверное, бросил бы пить, целый день выпиливал бы лобзиком. Или, скорее всего, наоборот, спился бы окончательно. Или вообще.
                Жуткий и страшный образ – светловолосый молодой человек с отрезанными ногами летит с крыши блочной девятиэтажки и хохочет. Хохот отдаётся эхом в лабиринтах бетонных арок, поворачивают головы задумчивые автомобилисты. Такое мои соседи забыли бы нескоро. Или наоборот – очень скоро. Проклятая бинарность.
                Чёрт возьми, за кем из нас всё-таки осталось последнее слово? Кто из нас идёт нахуй – безымянный пивной спекулянт, с холодным философским цинизмом взирающий на грохочущий по стрелкам, набирающий ход поезд, один из тысяч поездов, которыми вдоль и поперёк расчерчена вся его хлопотная никчёмная жизнь, или же я, по сути, такой же никому не нужный организм, уносящийся в состоянии абстинентного синдрома в вибрирующем, засиженном людьми зелёном вагоне? Кто?!   
                Да, с похмелья я всегда мыслю метафорично.

                Ещё несколько часов железнодорожной вакханалии, вокруг – сны пассажиров. Не могу больше спать, буду смотреть в окно, как мы обгоняем надвигающийся день.   
Конечная. Запоздалый рассвет, высадка в Нормандии. Здравствуй, Трасса. Прими в жертву кеды мои. Тень мою. Мысли мои.

                >>>

                Тараканье шевеление мегаполиса. Ночь, метрополитен, стены в потёках подземных известковых вод. Суетливо несутся по просторным, облицованным гранитом переходам стаи спасающихся от ледника пеструшек-леммингов, спешат занять места в вагонах, сидячие, разумеется. Впрочем, выбора нет – электричка последняя.
                По-моему, из моего рта неприятно пахнет. Из моего рта, по-моему, всегда неприятно пахнет – зубами, перегаром, супом, голубцами, спитым чаем, ничем, в конце концов. Вообще-то, если задуматься, у кого приятно? Чему там пахнуть, кроме всего прохладного, мятного и жевательного, дающего, судя по рекламе, каждому адепту сверхъестественные возможности сурового сибирского бога Нуми-Торума – замораживать неугодных ему говнюков дыханием? Всё верно - метрополитен, Нижний Мир – метафора страны мёртвых, выжженных морозом пространств Таймыра в мифологии простодушных сибирских алкоголиков – хягассов, бурятов, уличей, чукчей, хантов, манси, ненцев, эвенков, долганов, кетов, юкагиров, коряков, и прочая, и прочая, и прочая.
                Полупустая ночная электричка несёт в себе толпы метафорически замороженных пассажиров, в разгаре дыхательная дуэль. Мятный поезд в сторону дома, астматики, дети и не имеющие во рту чуингамов обречены. Я, например, срочно эвакуируюсь.
                Платформа намертво провоняла живым человеческим мясом. Скамейка. Деревянная скамейка. Единственный настоящий предмет во всем городе и поэтому незаметный. Я бы не заметил её тоже, если бы не надпись. Размашистая, длиной в полметра. Патрия о муэрте. Латиницей, небрежным крупным почерком. Не лапидарное, трудолюбиво и обстоятельно вырезанное хулиганским острым ножом, на века деланное, исконно славянское «***», а нелепое - «Родина или смерть». Нацарапано, я думаю, гвоздем. Кажется, один из девизов какого-то, то ли кубинского, то ли боливийского революционера. Такой, знаете, в берете, с бородой. Не помню. Он еще на книге нарисован. У этого, ну как его… Московский писатель. Не помню.
                Перед глазами встает картина – из вагона выбегает несколько смуглых людей с автоматами, пока одни из них держат двери вагона, невысокий, коротконогий человек в берете, чуть прихрамывая, подходит к скамейке, и порывшись в висящем на левом боку подсумке, вынимает длинный, чуть поржавевший гвоздь. Смотрит в потолок, затем резкими росчерками оставляет на скамейке надпись. Удовлетворенно хмыкнув, властно машет рукой и вбегает в вагон. Поезд трогается. Должно быть, поехали на «Героев труда» за шмотками, там, говорят, на секонд хороший камуфляж завезли. А может и нет.
                В свидетели мне – только ветер, запертый в колбе метро консервированный подземный житель. Треплет волосы, сдувает жёлтую стружку. Всё знает, но, увы, ничего никому не скажет. Плевать он хотел на ваше любопытство.
Пора, пожалуй, подниматься с лавочки. Поднимаюсь. Ух. Посидеть бы еще. Некуда деваться, метро сейчас закроют. Понятно. Меня уже заметили. Почему в метро такие длинные эскалаторы? Лестница-кудесница, пронеси меня мимо ворога лютого, спрячь в стальных недрах душу грешную. Поздно. Опытный ночной потрошитель почуял беспомощную пьяную добычу, скучное ночное дежурство приобретает пикантный привкус опасного приключения. Стенд ап энд файт, в глазах молодого милиционера волчий блеск предвкушения, кривая ухмылочка – казнить? Помиловать? Конечно же, не арестованный, а задержанный. Безусловно, не обыск, а досмотр имущества.

***
 
-               Гвоздь-то тебе зачем, придурок?
-                Не знаю, валяется в кармане. С прошлой зимы, наверное, я тогда на стройке подрабатывал. Я могу идти?   
-                Да иди уж. Нахрен ты нам такой нужен. Только убедительная просьба – добираться наземным транспортом.
-                Да я уже приехал.
-                Ну тогда – счастливо.
            Иду. Внезапно думаю, что неплохо бы звание «старший сержант» заменить званием «капрал». Сразу приходит ассоциация с чем-то опытным, добродушным и усатым, вроде измочаленного льдистыми северными течениями морского льва. Да и звучит смешнее.
           Ах да, спасибо.
           Спасибо, милые, мужественные лица, похожие на варёных кур. Трое из ларца, одинаковы с лица. Нет, не поеду в троллейбусе, пойду пешком.
           Пусть будет просто хлеб, чем хлеб с маргарином.
   
                Ветер норовит сорвать с головы берет, накрапывает мечтательный дождик – возвращается домой вода, испарённая из морей. В голове – звон ситара. Когда в голове звон ситара – очень тяжело думать, и я начинаю обдумывать что-нибудь самое простое – скажем, имущественную структуру социума.
Широко расставив ноги, стою посреди родной захолустной улицы. Здорово. Ветер, пьяное глубокомыслие, во мне уже просто клокочет чувство социальной справедливости.
                Появившийся Мефистофель игриво толкает меня в бок:
-               Что, вижу, в тебе клокочет социальная справедливость? Подпиши-ка! – Протягивает бумагу и лезвие «Gilette».
                Подписываю кровью документ, в котором обязуюсь вечно служить Сатане. Плевать, в жизни я подписал столько бумаг, что трудоустройство - не самая важная из них. Опять дождь, крупные капли проникают под волосы, зябко стекают под воротник.
-                Чего желаешь, коллега?
-                Всем страждущим, включая меня – водки, а мне лично – широкополую шляпу и собственный асфальтовый каток в вечное пользование. И чего-нибудь закусить.
                …Час спустя я плыву на асфальтовом катке по ночной улице, маркграф Константин, воплощение силы и отваги. Во рту приятный привкус кильки в томате. За мною уныло плетётся подвыпивший Мефистофель, сокрушённо приговаривая:
  -                Дык...
                Дело в том, что подпись смыл дождь, враг геены огненной.

***

-                И представляешь, такой хороший доклад он сделал, начал со значения экзистенциализма, а вышел на символические ряды… Эй, ты слушаешь?
-                Слушаю.
                Какие, нахрен, ряды? Я, пожалуй, пойду.
-                Извини, я, пожалуй, пойду.
                Ухожу размытым осенним пятном. Она смотрит мне вслед. Всё равно завтра позвонит. Наверное, позвонит. Тяжело привалившись к грязно-розовой стене похожего на каземат подземного перехода целуется несколько парочек. Влюблённые глисты в таинственных кишках метрополитена.
                Согласно текущей моде, все прохожие одеты в вещи чёрного цвета, чёрные пальто, шапки и шарфы. Общественный траур по раздавленным чёрными ботинками разноцветным листьям, надо полагать.
                У метро – музей. Одно из самых бесполезных зданий в городе. Хранилище хлама сомнительной ценности, легитимированная свалка пыльной рухляди. Показываю музею язык, он негодующе хлопает на меня ставнями. Ему всё уже про меня известно, зоркими бельмами окон провожает он меня, идущего на работу. На работу – с работы. Вправо-влево. Выкрашен он почему-то ярко-красной краской. 
                Наклонная крыша подвала будет моей ледяной горой. Такова моя сегодняшняя прихоть. Качусь с оцинкованной горы рядом с музеем вдоль красной, красной стены. Цвет пиршества, ароматных гекатомб, шипящих на костре козьих желудков, полных жира и крови. Меня подхватывают под руки высоколобые эллины – настоящие мужики, с которыми не страшно выйти в бурлящее море на ломкой триере. Тормошат, смеются, не видя явной причины для столь кислого поведения потомка.
                Их тёрпкий звериный запах успокаивает меня настолько, что я засыпаю. А эллины влекут меня дальше, в самую пасть суровых северных приключений. Их наполовину оголённые тела покрываются «гусиной кожей», пурга швыряет жгуты их густых длинных волос мне в лицо. Я пытаюсь возразить – холодно, кому дать куртку?
                Нет, говорит один и смотрит очень пристально и внимательно на второго.
                Нет, говорит второй и предлагает ограбить секонд-хенд.
                Мы направляемся штурмовать свою Трою между вельветовых пиджаков и высоких женских сапог, которые никто никогда не купит.
                Так, ты на входе, ты сюда, да смотри в оба; возле окна не мелькай, бля, да ты тупой, костыли убери с дороги, всё, касса готова, дёргаем,
                ШУХЕР, ШУХЕР, ШУХЕР!..

                …Ближе к утру мы допиваем купленный портвейн в коморке Циклопа, сторожа при заброшенном ДК где-то в дебрях Алексеевки, того самого, которому по всем статьям должны были выколоть глаз ещё вчера. Сам хозяин в отлучке, говорят, вызван по делу какого-то мудака со скалистой Итаки. Портвейн, красный, как кровь, красный, как самая жизнь. Засахаренный мёд поэзии, вероятно, выброшенный Одином в тот самый момент, когда он осознал, что водка практичнее.
                Один из моих греческих братьев осовело пялится в окно, на нём длиннополое женское пальто красного цвета. Помнится, вчера он специально выбрал такое, утверждая, что в битве на нём не будет заметна кровь. Второй прозаически блюёт, проклиная варварскую цивилизацию, продающую неразбавленное вино. Волоча тунику, продолжаю скольжение по пятиметровой оцинкованной крыше.

***

                На крыше многоэтажного здания, куда меня занёс ветер – дуэль. Мои спутники, Морфей и его младший брат Морфий растворились в осенней городской тьме, где-то вдали слышатся их баритоны и смех. Обливая друг друга надменными взглядами, выйти к барьеру готовятся, как мне любезно сказали,  некто господа Пропп и Леви-Стросс. Имена мне незнакомы, но они явно не похожи на повздоривших из-за певички гусар – кажется, здесь всё гораздо серьезнее. Надо полагать, давняя вражда.
                Секунданты проверяют, раздают пистолеты. Г-н Пропп для твёрдости руки прихлёбывает из горлышка бутылки лафит, затем с холодной любезной улыбкой снимает сюртук и отдаёт секунданту. Его противник машинально потирает руки, время от времени нервно оскаливает острые мелкие зубы, иногда в несвежий, застиранный воротник его дуэльной рубахи, капая с угреватых висков, впитываются капли пота. Разрывая покровы осенней ночи, всходит луна. Время расходиться затылками друг к другу. Десять шагов.
                Десять секунд ожидания.
                Гулкие выстрелы кремневых пистолетов.
                Ветер десятого этажа забирается под мои десять одёжек.
                Одна из пуль – в моей голове. Не знаю, чья. Спускаюсь домой в лифте, думаю о чём-то постороннем. Пулю мне удалось извлечь в ванной, отверстие я аккуратно заткнул пробкой из-под вина и замазал зелёнкой. До утра – заживёт.
 
A1, b2, b4. C4.
A2, b3.
D7.

                В жизни, оказывается, всё чертовски просто.

                <<<

                Неисповедимы мысли бога дорог - Автостопа. Мы путешествуем по его морщинам на вонючих чадящих сооружениях – экономим деньги и время, чтобы, доехав, потратить их на алкоголь и его употребление, почти ничего не едим, во всяком случае не покупаем еды; питаем себя эфемерными надеждами на случайную связь, которая кончится вкусным завтраком, обменом адресами и поцелуем на вокзале, по пути к крымскому солнцу, но, скорее всего, отверткой в боку где-нибудь среди критского лабиринта гаражей и помоек на «кварталах», скажем, Луганска, куда тебя неизвестно почему занесёт.
                Смотрите, я птица, мотылёк, летящий на ваш огонь! Есть ли у вас что-нибудь такое, что сможет меня заинтересовать, или хотя бы испепелить, этнографа, сметающего унтами жалкие строения урбанистической тундры, полковника Фосетта, канувшего на пешеходных просторах Малороссии?
                Гонит, гонит меня, по просёлкам, тротуарам и лестницам, антропоморфное перекати-поле, толкает в потёртую джинсовую спину, забрасывает на душный июльский пустырь. Круг сидящих людей, костёр, хриплая волынка голоса старого сказителя:
-                А Бог-то на троне сидит, а мы – так, букашечки его, мошкара. Да только штука в том, что трон-то потрескался и коли война – так можно туды влезть, в трещины, схорониться, стало быть. Так и спасаемся.
                …Качусь прямо через круг огня, искры, на мне тлеет одежда, кажется, здесь можно срезать, руки хватаются за ржавые ступени неизвестной пожарной лестницы. Ха! Я, загоревшийся мотылёк, мечусь по тесной мандале небесного плафона, пробиваю хрупкую небесную твердь, вылетаю по ту сторону костра, стряхиваю с колен сухие листья. Здравствуйте-не-подвезёте-ли-спасибо, разговорчивый водитель. Энки выкручивает лампочку солнца, мотылёк возвращается в куколку. Вновь пустыня трассы. Что? - адская ночь в Джанкое, Рубиконе Крыма и остального мира, вотчине хитрых, криминальных татарских орд? – ни за что! - последние две сотни вёрст. Пойду пешком в серое.
                Где-то там, позади, от костра расходятся бродяги.
                Запоздалый водитель, не бойся меня, я сам тебя побаиваюсь.
                Наконец, Крым. Шумерский рассвет.

                >>>

                Эмпирическое людское хитрожопие настоятельно предупреждает – пить сейчас не следует, хуже будет, ой, хуже. Намок от слёз-орденов воротник, скоро отяжелеет, оторвётся, и унесёт его под ноги прохожих. Совершенно пустая душа, знать бы ещё, где она расположена, в очередной раз использованный мутный презерватив, вяло хлюпает, когда я ускоряю шаг. Давно умершему смерть немудрено обратить в шутку: на визитных карточках, которые я поселяю в пропотевших переполненных сотах ваших кошельков, кроме вымышленного имени и дворянского звания, даты всех моих перерождений – универсальный повод сослаться на старинное  короткое знакомство. А вообще – нечему завидовать. Тяжела карма Ветра, небесного дворника. Могу уверить – нет такой скалы и такого балкона, с которых я не прыгнул бы за последние сто лет – тщетно. Бросался в самое пекло грандиозных атомных пожарищ и даже не помял брюк. Положение обязывает даже бессмертного, увешанного шелестящими целлофановыми пакетами мусорщика.
                Сотку из палой кленовой пряжи позорный оранжевый жилет уборщика, отмотаю со столбов, на зависть всем жуликам, сажень-другую серого цветного металла,
         связать из трёх лип, двух дубов, трёх берёз я метлу могу,
                метлу цепкую,
                да под рост под свой,
                помету-смету
                взгляды вострые,
                разогнусь пестом
                в неба ступу я,
                разгоню-шагну
                речи глупые, 
                октябрьскими листьями засыплю привычные людям дороги – чтобы поутру испуганно оторвали взгляд от закончившейся перед носом привычной тропинки, заплакали скрипучими спицами гражданских фальцетов, не смогли бы попасть на работу, были вынуждены забыть о необходимости зарабатывания на пропитание, на прочные вещи для себя и своих любимых. Хотя какие тут горести, когда урны на улице хлебами-рыбами полны, только поройся? Смех один. Им теперь комфорт подавай, а не есть - так вообще модно. Всю христианскую мораль вкупе с апокрифами побьёт по всем статьям реклама майонеза.
                Веду их дальше, а именно – в зоопарк, опрокидываю по пути прилавки со сладкой ватой, стреляю из нагана приказчиков-самодуров. Особо самодовольных некоторое время тащу за собой, зацепив за седло. Зашью всем рты, отрежу веки. Пусть поглядят на рафинад-зверей, цивилизованные тоскливые чучела, неприкаянно мечущиеся по проволочным коробкам своих пахнущих навозом тесных жилищ. Обратите внимание направо, налево и прямо, вы видите разнообразных животных, содержащихся в неволе. Они здесь с тех пор, как надышавшийся эфиру Урфин Джюс влез со своим порошком, происхождение и состав которого не установлены, в музей природы. Отличаются от своих диких сородичей необыкновенно высоким интеллектом, наличием геморроя, паразитов, кожных болезней и тоской по золотому веку – возможности тихо отдыхать в темноватых музейных залах, иногда подставляя пронафталиненую шкуру нежной детской ладошке.
                Завываю. Мне положено.
                Девушка с претенциозной причёской шутки ради просовывает в клетку с равнодушным пегим львом голую грудь. Хрясть – и ей под рёбра вонзается подкованный каблук ревнивого юного натуралиста, делавшего вид, что он царапает пометки в блокноте. Хороший довод в пользу того, что человек – царь природы.
Переодетые косулями депутаты судят за измену бывшего соратника – всё тем же самым греко-римским способом. Рогатая голова, прикованная наручниками к решётке, кричит что-то о неприкосновенности парнокопытных.
-               Вы слышите крик возбуждённой самки. – Поясняет гид. Сходство некоторых его фрагментов с человеческой речью лишний раз доказывает мудрую задумку матушки-природы, давшую всем живым тварям возможность перерождения.
Готов распылить, протащить его по острым камням Эвереста за эту болтовню, вспоминая ледяной каменный пол берлинского зоологического сада и старческое приплясывание старика Гёте, тыкающего в меня пальцем:
-               Лисичка! Клаус, Эльза, поглядите, – лисичка! 
                А, бывало и хуже.
                Но за какие грехи вы торчите здесь, комки облезлой шкуры? В прошлом вы – гитлеровские учёные-генетики? Кровосмесители? Серийные убийцы?
                Суровый таёжный ужас, мохнатый бурый амикан, смиренно жуёт упавшую с неба вялую морковку – знак особой божьей милости. Никогда не видеть ему больше раскосых людей с копьями, не вариться обезглавленным в очистительном кипятке медного котла-гуливуна, не спляшут в его честь грязные весёлые язычники. Рыбы и гады гипнотизируют рассеянно онанирующих обезьян, приводящих в восторг делегацию молодых иностранных учёных – все картинные галереи, конференции, музеи и фуршеты города затмевает одна-единственная полновесная капля грядущей обезьяньей спермы. Должно быть, в расчерченных светящимися волшебными линиями видоискателях фотоаппаратов за плавными движениями блохастой руки им видятся благородные седины и ласковый неприличный жест одного из младших хтонических божеств западного мира по имени Дар-Вин, одним плевком разрушившего всю предыдущую мифологию.
                Выметаю всех за забор, - время закрытия, - раздаю назад, стараясь не путаться, ресницы и пальто. Провожаю каждого до дома, а понравившимся женщинам даже залажу под одежду. Те отмахиваются от Ветра – неказистого по меркам холодной осени кавалера и обещают перезвонить летом, когда будет теплее. Из собранного по улицам серого песка и потрёпанной одежды слеплю свой человеческий силуэт, подумаю об ужине, усажу его на скамейку, быстро сожгу его окурок, подтолкну к двери, навею воем-песней сон, а к утру разбужу, хлопнув форточкой. Не скажу ему, кто он.

***

                Я работаю преподавателем винегрета. Да, именно так. Коктейль Молотова, тошнотворная смесь Как будет одним словом, не помню. Мне как-то говорили, но… Увы.
                Я просто незаметно выхожу из дому, когда вы бреетесь. Надеваю специальные перчатки с отрезанными пальцами. Голубиное утро привычно  глядит, как я совершаю серию особых паучьих упражнений. Путь на работу подобен ступенчатой пирамиде – вертикально вверх уходит отвесная стена храма образования. До детского сада ползти недолго – метров шесть – семь. Это под силу даже жопастым выпускницам колледжа. Метров двадцать-тридцать тянется окрашенная мутно-зелёной краской полоса средних школ. Иногда стоит оглядываться, ножи здесь есть у всех. Здесь всегда страшно шумно и лучше заранее надеть плеер. Наконец – зона высшего образования. Процветает храмовая проституция, за тем углом можно недорого купить причудливых сладостных зелий. Сквозь окна в её отвесной плоскости видны толпы студентов, толкающихся в коридорах, в центре внимания, как всегда – чернозубый амфетаминщик, душа компании. С размаху заскакиваю в окно аудитории и начинаю говорить.   
                Всё равно, что – я это давно понял. Главное, что тебе верят. Кто захочет, тот запишет сказанное мной в тетрадь, на экзамене, глядя в мои паучьи глаза, более или менее точно воспроизведёт мои слова, чтобы в своё время, через много лет самому диктовать их же. Говори, что хочешь. Будь уверен, за пределами этого круга затрагиваемые тобой темы не обсуждаются. А коллеги промолчат – все так делают.
-               Запишите. Четыре основные формы мировосприятия – это: имбецильность, дебилизм, олигофрения и идиотия. Слова греческого происхождения. Введены в употребление арабским учёным Ибн-Синой в тринадцатом веке.
                Приятно глянуть – жужжание аудиторных ламп, склонённые в учебной молитве ряды внимательных голов, над которыми покачивается жёсткая паучья щетина. Трудолюбивые сочленения узловатых лап скрипят авторучками. Наверняка, большая половина на вопрос о вероисповедании отвечает, что верит и не прочь бы поболтать с Богом. А я даже не знаю… Если бы я встретил Господа Бога и имел бы право на любой заветный вопрос, то скорее всего, ляпнул бы какую-нибудь глупость – например, правда ли, что в Иркутске любимая марка сигарет – «Кэмэл»? То-то бы он, привыкший к вопросам о бессмертии и судьбе, взвыл бы. Перемена. Аккуратно перемещаюсь на пару пирамид левее – в недорогое кафе. Есть время выпить кофе и поразмыслить над новой импровизацией.
-                За пределами наших банок есть другие банки! – взволнованно вещает товарищам рыжеватый студент. Об этом говорят перепады давления и морские приливы. 
Ох уж, мне эти гностики. Каждый норовит если не открыть, то хотя бы описать окружающую его банку. Как по мне – суета, ложь и метафизика.    

    ***

                …Южноавстралийский полицейский участок – это место, где не только регулярно травят саранчу, но и место, где можно спокойно посмотреть телевизор. На экране отвратительный блондин-поляк заливает, топит в неестественно белой фруктовой сперме двух молоденьких мулаток. Те смущённо хихикают и размазывают её по плоским грудям. Порнография местного разлива, прихлёбывающие пиво патрульные, сладковатая туземная ночь, в которой таятся несметные полчища кенгуру и духи каторжников.
                Двое задержанных – аборигены с традиционной корявой татуировкой, в штанах «Найк», с ужасом смотрят на экран из-за редкой деревянной решётки.
-               Мы видим сотворение мира. Бог Тапу осеменяет сестёр – День и Ночь. У них родятся люди. Никто из тех, кто это видел, не вернулся.
-               Но белые люди…
-               Они платят богам Ночи жертвами, продали души в обмен на чудеса. Белые дети ночи, пасынки змей, проклятия буша. Сегодня мы – их добыча.
-               Чёрные люди – дети дня. День сильнее. Чёрные люди сильнее.
-               Да. Чёрные люди сильнее.
-               Тихо, обезьяны! Ишь, расщебетались! – Нервничает пасынок змей.
-               Чёрные люди сильнее. – Шёпотом.
-               Чёрные люди сильнее.

                …Мы в гостях, на излёте ночь, пьём водку. Судя по названию «Люботинская» и вкусу, она сделана любителями тины для любителей тины. Все криво ухмыляются, глядя, как Анфиса, явно страдая от отсутствия опыта и мужского плеча, жалобно тряся грудью, неумело открывает консервы. Вкусные. Похоже, что они, как всегда, сделаны из ангела. Анфиса снимает пальцем нимб с консервной банки – кто открывал, того и нимб! – примеряет его на голову.
-              Мне идёт?
-              Смотри, обрастёшь перьями, нимфоманию придётся придержать.
-              А как ангелы размножаются?
-              По щучьему велению, словом божьим, мановением перста, плевком в форточку, колом в грудь. Никакого «женщина сверху», короче.
          Анфиса снимает нимб с головы, бросает в угол и наступает на него босой ногой. Профанированные ангелы с досадой плюют нам на головы -  начавшийся день приносит дождь. Ночь, время белых людей, неизбежно кончается, начинается бессмысленные ритуалы провожания девушек и последнего совместного перекура. День всё равно сильнее – усталость даёт о себе знать. В этот момент каждый порядочный человек признаёт – чёрные  люди сильнее.

***
 
                Бесчеловечна в городских условиях охота на крупного и хитрого зверя – человека. Тихо! Натяните нервы как струну «ми»! Всё выпито! У кого есть деньги?
-              Я уже всё пробухал.
-              И я.
-              Два.
-              Мало. У кого же есть?
-              У Серёги.
-              Точно!
-              Где?
-              Где эта ушастая скотина?
-              Серёга!
-              Он в метро пошёл!
-              Так, ты туда, а мы отсюда, а то уйдёт!
                Несёмся. Да мы готовы убить случайного прохожего, ставшего на пути к счастью! Не уйдёт! Не уйдёт!
                Пролетаем мимо спешащих по своим делам людей, стайка отчаянно смелых сперматозоидов в маточной трубе перехода.
                Он заметил нас слишком поздно и горестно заметался по переходу, как мышь, зажатая между двух кирпичей, нелепо сжимая в руке пирожное-«корзинку». Подступаем. Такие же лица, должно быть, были у сынов арийской расы, когда они, держа наготове автоматы и засучив рукава, входили в захваченный с боями город.
-              Серёга, займи денег. – Интонация  утвердительная, взгляд волевой.
Деться ему некуда. На его месте вполне мог бы быть я. Любой из нас. Возможно, что завтра так и произойдёт.

<<<

                …Час назад я свернул с трассы и теперь передо мной – несколько сотен километров морского побережья, заблудится на которых совсем несложно. Легко сказать – иди по берегу вправо километров шесть и выйдешь прямо к лагерю. Скотина вы, Павлов. «По берегу!» С одной стороны – бездонные пропасти, усыпанная валунами кривая тропинка, где-то далеко внизу воет  море. С другой – злой, должно быть, одушевлённый кустарник, рвущий остатки джинсов в бессмысленном остервенении лютой дворняги с исключительно тяжёлым детством. Остаётся развивать в себе сложный психологический феномен – антиаутосусанизм: предоставить внутренних поляков  самим себе, по возможности заранее утопив внутреннего Сусанина в бездонных внутренних болотах. Чем я и занят.
                Прыгаю с камня на камень, от скуки выразительно читаю вслух декадентские стихотворения. По заднице ритмично бьёт полупустой рюкзак. За поворотом вижу землянина. Неплохой экземпляр. Лицо Будды, поза мыслителя, универсальная разноцветная мода бродяги. Землянин с комфортом расположился на большом камне и с беспечной важностью брамина распространяет на всю округу божественную вонь конопли. Комья синеватого дыма неподвижно стоят в воздухе, по его лицу видно, как медленно впитывается в кровь традиционный коктейль – любовь к миру и страх мира. Глаза блуждают по сторонам в поисках объекта исследования. Должно быть, лучше быстрее пройти мимо. Нечего рефлексировать на мой счёт.
-               Извините, вы здесь человека с косяком не видели? – неторопливый жест самокруткой толщиной в палец. Определённо в мою сторону.
-               Нет, только фрау с подойником! – пытаюсь не ударить в грязь лицом я.
-               Шатенку?
-               Кажется, нет. Могу лишь утверждать, что её лицо не изъедено оспой.
-               Присаживайтесь. Угощайтесь.
-               Спасибо.
                Долго уговаривать меня не надо. Начинается разговор о мышлении на просёлочной дороге. О бездонности местных пропастей, урожаях каннабиса разных лет, музыке Дорз, запахе свежеокрашенного паркета. Камень, на котором мы сидим, шершавый и тёплый. А вы слыхали, что камни ходят? Медленно, но всё-таки. Доказано наукой. Мысль кажется стрёмной, так недолго и в пропасть сверзиться. Надо держаться за деревья. Но их поблизости нет. Стрёмно. Очень стрёмно. А ещё бабочки. Кажется, бабочки нас куда-то пытаются заманить. Когда охотники подходят близко к гнезду бабочки, она делает вид, что у неё перебито крыло, заманивает их подальше от гнезда и убивает. У одного русского князя было прозвище Всеволод Большое Гнездо. Да один серобородый Рюрик чего стоит! У-у-у!
За следующим косяком я приглашён в гости. Но ведь я ещё недавно куда-то шёл... Точно ведь шёл! А! Я искал лагерь Павлова. Ну, в гости я не ходил уже давно, а Павлов как-нибудь сам отыщется, так всегда бывает, узнаю ощущение, что я поступаю правильно.
-               А куда надо идти?
-               Я живу в черепахе. Здесь, неподалёку, все живут в черепахах.
С огромными предосторожностями, зорко следя за тем, чтобы не утянуло сквозняком в пропасть и чтобы нас не заметили залегшие в облаках вьетнамцы, перебежками перемещаемся туда, где якобы стоит черепаха моего знакомого. Резкий спуск, за поворотом открывается небольшая бухта, на её берегах пасётся десяток разноцветных черепах. Я поражён и машинально передёргиваю затвор своей «М-16» (о, Фрэнк, как же я люблю свою крошку: калибр НАТО - 5, 56 мм, магазин на тридцать патронов, подствольный гранатомёт, вес в снаряженном состоянии – чуть меньше десяти фунтов, дадим-ка им жару, не так ли, Фрэнки?). Между черепахами безбоязненно ходят люди, иногда исчезая в их чреве. Чуть дымит костёр, откуда-то сверчком скрипит расстроенная гитара, на кустах сушится нижнее бельё – нормальный день охотничьего стойбища. Дюжина загорелых полуголых людей наблюдает, как мы, отмахиваясь от полчищ назойливых бабочек, пригнувшись, спускаемся с горы. Надо, пожалуй, приготовить дары старейшинам, чтобы быть принятым благосклонно. По обычаю моей земли, низко склоняюсь перед суровым бородатым воином, три раза касаюсь пальцем своего носа, вручаю дары – почти новую одноразовую зажигалку и конфету «Ласточка». Как же представиться?
Мой новый знакомый, которого я уже мысленно окрестил Буддой, слишком уж лучисты его глаза, опережает меня:
-               Позвольте представить вам моего нового друга – мэра Амстердама.
Все хором приветствуют меня, и не остаётся ничего иного, как каждый раз кланяться:
-               Здравствуйте, мэр Амстердама!
-               Добро пожаловать, дорогой мэр Амстердама!
-               Эк тебя угораздило! – хохочет заспанный Павлов, вылезший прямо на моих глазах из парусинового чрева одной черепахи. – Приехал?
                Мне уже страшно некогда: под Ла-Маншем в этот момент загорелся поезд с пассажирами и я должен их спасти. В хороводе кружатся валуны, мои мифологизированные, облечённые властью мэра руки, брезентово-зеленоватовые черепахи, бумажный шорох бабочек, белые гребешки волн. Прежде, чем окончательно включиться в этот вальс, я на всякий случай уточняю:
-               Приехал.

                >>>

                В банальном насморке есть что-то унизительное. Идиотически полуоткрытый рот, чтобы можно было дышать, несильная, но постоянная головная боль, глухая гнусавая речь, на которой самая чистая правда прозвучит настолько гнусно, что не поверишь в неё и сам, в конце концов, сопли – странная причудливая субстанция, в которой кроется что-то космически-подводное, связывающее движения; прозрачное, но не липкое, как клей, а скорее упругое, как мутноватый брус студня. И путешествуя по тугому после холодного ноябрьского дождя пространству, вполне отдаёшь себе отчёт и готов убедить других в том, что оно - не более чем пропитанный соплями носовой платок, лежащий в твоём правом кармане. Брось на асфальт. Всё равно не сможешь смириться с мыслью его постирать.
                Шмяк.
                Пусть будет мир так же одноразов, пусть не будет салата оливье с соусом майонез, пусть не будет странной тягостной привычки – хождения в кинотеатр для просмотра фильмов, которые можно посмотреть и дома, а в принципе и вовсе не стоит, посещений кафе с их послушными, ласковыми жрецами-мизантропами.
                Пусть будет родная, мягкая женская грудь с такой знакомой родинкой, пустая ночная прихожая, развевающаяся на ветру одежда, глупая гордость и одиночество. Всё то, что ты, квартирант Нави, потерял как-то спьяну в безымянном транзитном городе.

                Так кончается ноябрь.
 











   ***

                Говори, Культурный герой, говори.
На пропахшем голубями чердаке я пересказываю свои недавние ощущения случайному соседу. Он по меньшей мере на тридцать лет старше меня и гораздо более потрёпан. 
-              Неважная перспектива – быть убитым свалившейся сосулькой. Глупо и символично, особенно если ты шёл кататься на коньках. Шёл себе поездить по замёрзшей воде, но тут – хлоп! – и она тает в твоём черепе. Вообще, в последнее время я обратил внимание, что у многих людей нет ног. А недавно и вовсе показалось, что из той серой машины за мной следят.
-              Что ж, всё может быть. Если уже на улицах стрелять начали, то может и следят. С них станется.
-              С кого?
-              С них. С охотников.
-              Что ж, изящно. Нотабене. Зима продлится вечно, как вы думаете?
-              Жизнь покажет. Я так предполагаю, в городах скоро станет так холодно, что все мужики спрячутся в шахты.
-              А женщины?
-              Бабы-то? А помёрзнут нахрен.
                Хрипло смеёмся.
-              Эх, хорошо сейчас в лесу.
-              Сомневаюсь. Холодно же.
-                Ну… Каждому своё.
                Слова замерзают звонкими льдинками, а ступеньки пожарной лестницы, по которой нужно спускаться, совсем невидны. Хорошая идея – ориентироваться по огонькам сигарет. Слышно тонкий-тонкий стук, будто пилит стальную плиту ослабевший умирающий сверчок. Это дребезжат зубы моего соседа.
-              Вы что, темноты боитесь? – спрашиваю его.
-              Нет. Просто луна полная. Да ты не бойся, я своих не трогаю, тем более, сыт пока. Ну говори что-нибудь, а?
                Отсвет уличного фонаря выхватывает из тьмы острое волчье ухо. Мне остаётся только говорить, потихоньку подумывая – откуда взять в городе осину. Рассказываю глупые истории, слушаю срывающийся на вой смех затаившегося в темноте верволка. Пока я слышу свой голос – я жив, а до серого зимнего рассвета не так уж и долго.
                Говори, Культурный герой, говори.






2. ЗИМА. СНЕГА.

                Письма, как вы поняли, мне приносит Почтальон – задумчивый тихопомешанный мужчина лет сорока. Странная работа. Оплачиваемый Гермес, разносящий письма и пенсии старухам. Так и вижу его в казённых крылатых сандалиях с инвентарным номером. Сказать? Не поймёт…
                Он ценит меня как собеседника, и иногда мы ведём разговоры. Иногда я вижу, что он не намерен со мной даже здороваться и не здороваюсь тоже. Одним словом, идеальные отношения малознакомых людей.
                Эти письма мне пишет та самая девушка с короткой стрижкой из далёкого города. После Крыма я не видел её ни разу, а сейчас уже дурацкий февраль. Долго, слишком долго не наступает весна, я потихоньку спиваюсь, а она, как следует из письма, лениво подумывает о передозировке снотворного – спиваться не хватает сноровки, да и мешает лень; воспитание, опять же. Странное прощание на вокзале – без единого поцелуя уехали каждый в свою сторону, но так и остались в том чужом для нас обоих жарком городе, железнодорожном перекрёстке, столь же далёким по духу от Крыма, как Архангельск или Будапешт. Могу даже представить, как мы там живём.
                Период   стандартных сомнений, растерзанная поутру постель, частые ссоры, затаённые фрагменты ярмарочного психоанализа, деликатные намёки на обоюдные недостатки. Пожалуй, мы действительно любим друг друга. Новые знакомства, найдена работа и квартира, не самые лучшие, но всё же…
В любой момент я могу исчезнуть на несколько суток по мне самому малопонятным обстоятельствам, вернуться, когда она на работе, и проснуться лишь ночью, от её осторожного прикосновения. Никаких объяснений, но и никаких вопросов. Никакой ревности, но и никаких женщин. То ли убоится жена мужа своего, то ли ей просто наплевать.
                Я способен часами терпеть её задумчивые шатания по дому, беспричинные слёзы, периоды полного молчания, приступы злой критичной болтовни. Она – мои однообразные гитарные переборы, бессонницу и моих гостей – в большинстве своём, редкостных подонков, как я потом пойму. Странная жизнь мужа-брата с женой-сестрой, узаконенный инцест, любопытные хари соседей, никаких цветов по утрам, а он, глядите-ка, и мушшына будто бы приличный, и одет чисто, а что ни вечер – то к бабе Варе-то в окно и стучитси, к спепулянтке ентой, самогонщице!..
                В июне, когда я осторожно буду вести переговоры со своей посадочной полосой, готовой снова принять нас в Крыму – местным жителем, мусульманином Афиром, ценящего меня за знание наизусть двух аятов Корана и способность без улыбки выслушивать его запутанную детскую апологию священного газавата, она вдруг пропадёт. Ни адреса, ни прощальных проклятий. Все вещи на месте, дом убран. Это, без сомнения, будет бегство. 
                Я буду рассуждать об этом вслух, шляясь ночами по улицам своего пригородного рабочего посёлка, целую неделю. Тоска, но никаких плохих предчувствий, розыски невозможны в принципе, подождём. Через неделю придёт  письмо:
«Мне кажется, наши отношения зашли в тупик. Мне смертельно не хочется провести всю свою молодость в этом…» И так далее. Зачем-то обратный адрес в её родном городке далеко на севере, о котором я буду знать лишь, что там очень много яблок - страховка, туристический маршрут для сентиментального Ромео, которому всё равно, куда ехать. Я страшно развеселюсь и в ту же ночь состряпаю послание вроде следующего:
                «Любимая твоя за рекой, сама телом неверная, взором чистая. Любишь её, паскуду, не спишь толком, имя услышишь – вздрагиваешь, а от бесшабашия былого – только душа-опилки да джинсы латаные. Придёт другая, взором йогуртовая, телом стройная – и хотел бы, и хочешь же… Да плюнешь, отшатнёшься. Придёт третья, знакомая старая – и привычка подсознательная заноза не срабатывает. Уведут – не оглянешься.
             Но река завоет по весне, принесёт венок венчальный-прощальный зазнобы твоей любимой, поганой, и льёшь в себя пепел, водку, чаша, мотри, переполнена. Посмеёшься над собой, душой котёнка, при родах умершего, закончим в переходе метро, все там будем. Така любов твоя недоношена».
                Через день-другой я, не оборачиваясь, по вихляющей среди монголо-татарской степи дороге уеду в место, которое по привычке всё это время считал домом. Вернусь. Так вот, сейчас я здесь. Будем считать, что всё так и было. Обмен исписанными листками бумаги продолжается по сей день. Я пишу реже, чем она.
                Если бы не пара фотографий, подаренных сердобольной Анфисой, я бы уже забыл её лицо. Трудно его представить здесь, среди жёлтых городских снегов. 
                Я никогда не обещаю ей приехать. Я не знаю, люблю её или нет. Да что там, я не всегда помню о её существовании. Зато иногда вижу её во снах и на следующий день беспричинно и неизбежно напиваюсь.

                Вывод № 2: Удел букв – складываться в слова.

                <<<

-                Кто знает что-нибудь про птицу Феникс?
                Томно изворачиваясь, Анфиса засовывает кисти рук под согнутые колени так, что неестественно заломленные запястья вызывают смутные ассоциации с чем-то медицинским. Она была бы трогательно красивой, если бы не непропорционально огромная грудь со всегда торчащими вперед сосками, остановить которые не может даже толстый свитер. Кое-кто, впрочем, серьезно утверждал, что они у Анфисы ненастоящие. Не знаю, да и не хочу знать. Смотрит на меня. Глаза избалованной обилием объедков дворовой сучки.
-          Она бессмертна.
-          Ещё мнения?
-          Она возрождается из пепла, испепеляя себя в гнезде. В снопах апельсиновых искр рождается она заново и долго бьется ее крик между двумя высочайшими вершинами мира – Холодной и Лысой горами, э-э-э, простите, я хотел сказать – между Эльбрусом и Джомолунгмой. – Это, конечно, Павлов, с присущим ему тошнотворным юмором русского классика. Самое забавное то, что хотя интонации Павлова выражают готовность посмеяться над собой в любую секунду, я всерьез думаю, что если дать ему волю, он будет так разговаривать всю жизнь. Я сам, впрочем, тоже.
-          Всё?
-          Да что ты доебался? Всё!
-          Так послушайте теперь то, чего никто не знает.

                Рассказ о детстве птицы Феникс:

-          В то далекое время, когда скалы уже затвердели, но оставались такими горячими, что на них можно было жарить яичницу, через земли савроматов ехал один человек. Остановившись на ночлег с приходом ночи, он зажёг огонь, сотворил посредством заклинания охранительный круг, и, съев бутерброд с колбасой, лёг спать. Однако не успел он закрыть глаза, как сразу же наступило утро. Голодный и невыспавшийся, человек сел на велосипед и продолжал путь. В те времена пуститься в такое рискованное странствие мог либо отчаянный безумец, либо изгой, уповающий на тёплый приём среди враждебных ему народов. Проезжая по территории современных крымских курортов, он наткнулся на небольшое дорожное кафе. Купив себе бутылку портвейна, кроме которого в кафе ничего не продавалось, странник расположился на ночлег на территории современной Евпатории. Сотворив охранительное заклинание, он лёг на землю, не разводя огня, подложил под голову велосипед, и хлебнув портвейну, устало прикрыл глаза. Открыв их через мгновение, он с удивлением отметил, что наступило утро. Тряхнув головой, странник, пошатываясь, сел на своего осла…
-           Почему на осла?
-           Заткнись. Он сел на осла и, отгоняя дремоту, двинулся дальше, с тревогой озираясь – не висит ли над горизонтом облако пыли – предвестник надвигающейся орды. Ещё не совсем стемнело, когда он устало спрыгнул с велосипеда, - ага, заткнись, - и повалился на землю, свернувшись калачиком под деревом. Вскоре рядом завыл волк. Набрав сухих веток, Странник развёл костёр. Почуяв запах волка, осёл страшно заревел на весь лес…
-           А я думала, там степь…
-           Осёл заревел на весь лес. Убаюкиваемый рёвом осла, Странник устало закрыл глаза. Не успел он сделать удовлетворённого вдоха, как наступило утро.
На шестой день закончилась еда и ему пришлось съесть своего осла. Поскольку готовить он не умел, он просто положил осла на горячую скалу, которых вокруг было предостаточно, и выждав ровно час (время он засёк, ровно три тысячи шестьсот раз произнеся слово «медовуха», произношение которого в Крыму, как известно, занимает ровно одну секунду), съел осла целиком, оставив только копыта. Подложив под голову велосипед, - ага, заткнись!, - он прикрыл глаза…
-           И наступило утро?
-           Как внезапно наступило утро. Случайно оступившись, он упал в костёр и  сгорел. Умер от ожогов четвёртой степени и болевого шока. Всё.
-           ***ня какая-то.
-           Это был ты?
-           Да.

                Костёр гаснет, Павлов задумчиво ковыряет песок пальцем, все идут смотреть на море при лунном свете. Анфиса издали зовёт меня с ними, кто-то резко её одёргивает злым громким шёпотом, что-то вроде того, что я и так уже всех заебал. Незнакомые мне люди одевают чехол на мою гитару; я курю. Какой-то юноша молодцевато мочится в костёр.
-           Яйца себе обожжёшь! – восхищённо смеются все.
-           Я – Прометей! – орёт он в ответ и исчезает в облаке колдовского пара. Интересно, Прометей мочился в костры? А что, в короткий момент между раболепным оргазмом социума и мрачной экзистенцией Арарата он  вполне мог даровать самому себе такую привилегию, первым поняв, что огонь может быть не только грозным красным демоном, матёрым волчищем, но и вылизывающей миски шавкой, которую спросонья обмочил с крыльца вышедший зимой в одном исподнем ленивый хозяин. Если это так, то к печени в списке его долгов я добавил бы ещё пару органов.
                Спать.

                >>>
                Даже смешно.
                Ха-ха.
                Одержимый хрестоматийной любовной драмой, настолько типичной, что наверняка бы посмеялся над собой, будь я потрезвее, оставляю рубчатые следы зимних ботинок на ступеньках пригородной электрички. Бегу от ссоры с очередной безликой девушкой, мелкой бытовой шелухи. Я – Арджуна, натянутый лук, бодрствую пока лишь для того, чтобы ровно через час сменить миры и местности, чтобы угрюмо выслушивать наставления своего Кришны, невидимого собеседника, убеждающего меня в том, что бабы всегда были одинаковы и что я это зря. Буду кивать головой, время от времени разливая по стаканам совершенно лишнюю уже водку и приговаривая, как того требует этикет:
-           Харе.
                Кришна останется доволен, а я хоть как-то проведу время.
                Только в такие моменты я и возвращаюсь домой.
Первая затяжка за последние сутки, благосклонные светофоры санкционируют моё продвижение по сонному городу, плавят медленно падающий снег, зеленят руки и одежду. Ну и Фрейд с ними, с мыслями. Утро вечера мудренее. Руки замёрзли, чтобы осознать ощущение возвращения, долго звеню холодными, хрустальными ключами, а уходящий ввысь невидимый колодец подъезда вторит мне гулким эхом.
                Дома – запах нежилого помещения, солидных размеров тараканы смотрят осуждающе из всех щелей, наверняка в душе считая, что у них гораздо больше прав на мою квартиру. А, не сожрут ночью – и ладно.
                Оглядываюсь. Кажется, ничего не изменилось.
                Типичная комната нонконформиста, терпеть не могущего, когда его называют нонконформистом. На стене – символическое изображение Юной Палестинки из моего старого-старого стихотворения. Сейчас она хмурится – не одобряет, что я слишком много пью, хотя, в принципе, рада меня видеть.
                Рядом на обоях - портрет Пьеро. В полный рост, дурацкая улыбка, длинные, похожие на швабры руки. Грим на его лице давно потрескался и похож на фундамент старого расселённого здания. Иногда, когда я вступаю в слишком уж явный конфликт с самим собой, он успокаивающе душит меня длинными рукавами своей смирительной рубашки.
                Мягкие контуры рыбацкой лодки, потрескавшийся, помнящий сотни подъездов, рук и маршрутов лак - гитара, которая всё время падает мне на голову. Моя первая любовь. Впрочем, если вдуматься, с первой любовью всегда так бывает. Вам ли не знать, а?
                Старый скрипучий диван, хранящий призраки всех моих девушек. Когда они собираются вместе и обсуждают косметику и телесериалы, бывает страшно шумно.
И я сам. Блестящий дизайнерский выверт, смелая находка, антиэстетичное украшение интерьера. И не более того.
                Видимо оттого, что опять лёг, не раздеваясь, я вижу короткие беспокойные сны. Во сне, выстроив свой отряд и только что застрелив из пистолета пленного, строго вопрошаю:
-           Перед смертью он признался, что мир подобен лотосу. Кто знает, что это такое?
Низкорослый китаец из восточной провинции с телом, исхлёстанным сахарным тростником, почтительно докладывает, глядя перед собой:
-           В тех местах, откуда я родом, мы называем так ослепительной красоты цветок, похожий на варёного рака, о, Повелитель.
-           Хорошо, благодарю тебя.
               ...Алкогольная абстиненция и сопровождающее её обезвоживание всегда ведёт к тому, что снится вода. Когда-то мои родственники настаивали на том, чтобы я пил лишь кипячёную воду. Вообще, зря я пропускал многие их советы мимо ушей, наверное, сейчас был бы повод собой гордиться. Тяну губы к ручью, поют птицы. Что-то чертовски громко поют птицы.

                …Не хочу просыпаться, идти на звук, не хочу нажимать на игрушечные кнопки мобильного телефона. Меня позовут обратно, я соглашусь, надо полагать. До рассвета выйду на улицу, стараясь не оставлять следов, пролечу над коврами свежего синего снега. Багровым лотосом, окутанным сетью наэлектризованных жил варёным раком вновь будет лежать передо мной ограниченное государственными границами Мировое древо, я буду сонно карабкаться по ветвям-шпалам, снова возвращаться к привычному и опостылевшему.
                Чай. Всё, что есть съедобного. Ну, соль и горчица ни в счёт.
                Проделываю обратный путь, к стыду своему. Даже Бильбо Беггинс, крошечный жадный уродец, никогда бы не вернулся. Никаких сокровищ. Замшелый пригородный замок, шиферная крепостная стена, огнедышащая принцесса. Караул из уродливых снеговиков-тотемов, глупых, парализованных с первыми лучами солнца троллей, отсалютует мне на выходе за городские стены.
                Дрожат на елях шапки снега, с криком рожают по всему миру бабы.
                В городе в этот момент наверняка кто-то умер. Надо уходить.
                Хорошее оправдание.

                <<<
                Море.
                Оно мне часто снится - огромный лист обоев, дорогих, меняющих цвет в зависимости от освещения, нечто самое нелепое и величественное, придуманное Господом Богом. Солёное материнское лоно всего живого, вместилище сирен, медуз, неразорвавшихся мин, утопленников, рыб, китовых акул, ржавого хлама, человеческой мочи, человеческих грёз.
                Горечь.
                Слёзы из глаз планеты, натёртых бельмами прибрежных селений.
                Набережные приморских городов выходят прямо в морскую даль, плодят и посылают на верную гибель утюги кораблей. Метафора бесконечного ожидания, жизнь у подножия Везувия. Говорят, что с каждым годом вода подступает всё ближе, а когда-то зальёт их совсем. Из воды пришли, в воду и уйдём, солёная влага скроет обжитые человеческие гнёзда, основанные свободолюбивыми горбоносыми греками. Каждую ночь, предположим, будет исчезать по одному городу.
                Конвейер уходящих по расписанию Атлантид.
                Когда в волнах исчезнет последний город, я буду там.
Хотелось бы в этот момент иметь облик дельфина, деловито метаться между навсегда остановившимися автомобилями и зонтиками бессовестно дорогих когда-то пляжных кафе. Охотиться на вёртких серебряных рыб и опасаться лишь одного – быть отловленным агентами ФБР для последующей дрессировки и выполнения специальных заданий по охране секретных объектов и доставке особых подводных грузов. Интересно, а дрессированным дельфинам выдают удостоверения и чёрные очки? Они приносят присягу Конгрессу?
                Хорошо лежать совсем без одежды на гладкой поверхности ночного моря, окружённым хороводом медуз, лениво рассматривать на своей груди отражения ярких, почти неоновых крымских созвездий. Со дна на меня хмуро пялится могучий Посейдон, кажется, его смущает моя голая задница. Желая угодить владыке, меня возмущённо обсуждают мидии и крабы. Ну-у, дорогие, прекратите, представьте, что видит Селена.
                Хорошо заснуть, лёжа на воде, незаметно утонуть, всю ночь бродить по морскому дну и проснуться лишь тогда, когда утром тебя плавно вынесет на берег прибоем.                Хорошо просто носиться по морю Летучим Голландцем (житель государства Нидерланды под действием ЛСД?), пугая пограничников, разбрызгивать невесомыми ступнями светящийся августовский планктон.
                Хорошо.
>>>

                Снег. Топит прохожего позёмка, на помощь бросаются ямщики. Через час, отпоенный водкой, он уедет за границу на курьерском поезде.
-         Ну, паря, считай – пофартило тебе! – хвастают ямщики. На полверсты левее – и поминай как звали.
                Графу легче отдать золотые часы, чем пить с ними брудершафт. Фонари треплют фигуру в коротком городском пальто, снег уносит время.

<<<

                Сплю я, конечно, со звёздами. Мне слишком душно в западне палатки. Я уже слишком устал от стен.
                Размазанный ароматной крымской ночью и шумом прибоя по душному спальнику, просыпаюсь в четвёртый раз. Сначала снились черви, потом - Фрейд, вернее когда-то виденное его авангардное изображение – с раздвинутыми женскими ногами вместо бровей, потом ещё какая-то гадость. Внезапно тонкая рука упирается в мою подушку:
-         Костя… Ты спишь?
-         Нет.
-         Я подумала…
                Опускается рядом со мной. Юное, лёгкое тело. Под длинной белой футболкой тяжело разлилась грудь, на моё липкое плечо укладывается голова с волосами цвета меди. Намёк на всё что угодно.
-         Ну не молчи!
                Да здравствует женская логика.
-         Ну расскажи что-нибудь. Разве тебе не хочется ничего спросить?
-         Очень хочется. Ты кто?
-         Не смешно.
-         Мне тоже.
-         Хочешь, чтобы я ушла?
-         Да нет.
                Да нет. Иезуитская, каверзная, бессмысленная реплика, не имеющая аналогов ни в одном мировом языке. Задумалась. Дышит. В пяти метрах от нас море тихонько перетаскивает камни, лёгкий ветер, вот с горного склона чуть слышно проползла осыпь. Говорят, здесь бывали сильные камнепады, такие, что людей наповал убивало во сне, а такую смерть ещё нужно заслужить. Вот и проверим: не проснусь – значит, я святой.   
               …Дышит. Странно, совсем забыл о том, что кто-то есть рядом.
Задумчивое поглаживание по груди. В ответ – не менее задумчивое поглаживание по груди.
-         Завтра ребята травы привезут. Класс, правда?
-         Угу. - Не объяснять же, что я не слишком-то люблю ощущения, вызываемые каннабисом - эту странную, оторванную от реальности пронзительную и беспомощную самоуглублённость, которую некоторые стремятся задушить дурацким смехом по любому поводу, эти псевдогениальные...
-         Я вот подумала… Как получается – ты городишь всякую ахинею, а люди тебе верят… А всё равно, всё предсказуемо. Стандартно. Вот я, например, знаю, что ждать в том или ином случае. И почти не ошибаюсь. Всё, всё предсказуемо!
                Формулировки выдают неплохую школу кухонно-общажного психоанализа, долгих утешительных бесед с истерическими подругами, возможно, забавную инфантильность, возможно, неудачные сексуальные эксперименты, возможно, склонность к суициду.
-         Не всё.
-         Например.
-         Например? Пионеры съели маму. Спокойной ночи.
-         Что-о?..
                Ухмыляюсь в спальник и засыпаю спокойно впервые за несколько дней. Сквозь сон представляю её вытянувшееся обалделое лицо, на которое так и не удосужился до сих пор взглянуть – какая разница? – нет, не всё предсказуемо, даже одинокие самцы с дурной славой ночью в Крыму – улыбаюсь, улыбаюсь, знаю, что улыбаюсь. Выныриваю на рассвете из приятного, вязкого сна, пластилином душит меня утренняя сырость. Она спит рядом. Короткая причёска. Великолепное утреннее бесстыдство. Судя по её лицу, пионеры до сих пор едят маму. Лезу поправить ей одеяло, не удерживаюсь и провожу рукой по груди. Здравствуй, Левый Глазик. Как вы сказали? Ах да, здравствуй, Правый Глазик.
                Больше в это утро мы не спим.

                >>>

                Нет спичек. Выйдя из метро, ищу взглядом курящих – дымок от очага над чумом поднятого воротника. Не так-то просто заставить среднего гражданина силой слова высвободить руки из нагретых с таким трудом карманов, чтобы достать зажигалку или спички. Я думаю, Вольф Мессинг взвыл бы. Бесполезно даже пробовать. Человек человеку – Сартр.
                Необходим такой же маргинал. Вот он. Всё коричнево-серое – пальто, шапка, лицо. В руках почему-то – наполовину сгоревшая большая свеча.
-         Огоньку не найдётся?
-         Сейчас. У самого вот свеча погасла.
Холод такой, что наверняка кровь самоубийц, задумавших именно сегодня свести счёты с жизнью, замерзала ещё в полёте, и они, коснувшись земли, просто разлетались на куски.
-         Куда уж надёжнее лишить себя жизни грязно и брутально – разрезав себе руки кухонным ножом в районе запястий. Больно? То-то же. – Словно прочитав мои мысли, доверительно бормочет мой новый знакомый, тыча мне в самое лицо горящей зажигалкой.
-         А вот говорят в ванной…
-         Шампунь заходит в рану, оно так щёкотно…
                Я хмурюсь. Новый знакомый хихикает:
-         Я-то сразу всё понял. А то спичек ему…
Уходит, бережно придерживая согнутые пальцы возле огонька.
                Что понял?
   
 
                <<<

                Чувство вины. Даже если ты ни в чем не виноват. Ты с ним просыпаешься и ты с ним засыпаешь. В промежутке как-то легче, можно развлечься – посещать лекции, варить вермишель, заниматься сексом, писать стихи, в конце концов. Возникает, в основном, после секса с нелюбимым, но любящим человеком. Или после очередной пьянки, от которой осталось только одно воспоминание – кто-то целовал тебя в щёку и осенний ветер сразу же высушивал слюну, стягивая кожу. Или непонятно почему. Чувство неудобства, что-то вроде – прости меня, мир, что я всё ещё топчу землю. Ты не волнуйся, я обдумываю варианты, обдумываю. Посмотри влево, посмотри вправо, посмотри вверх, - эй, я и так уже почти похоронен под камнями гипотетического горного обвала, мне уже практически ****ец от смертоносного ультрафиолета! Мое фото есть у каждого второго стражника, я бы подох прямо здесь, на раскалённых вечных камнях, кабы не клятва верности ароматному асфальту…
Но тогда я совсем не думал о Чувстве Вины, я болтал ногами в тёплом Чёрном море, я совершенно без привычной оскомы вливал в себя тёплый розовый портвейн, глядя на потёртые колени своих джинсов; рядом со мной было существо, которое могло бы стать, кроме  всего прочего, сходной биологической особью, матерью моих детёнышей, которые, независимо от расы и пола, непременно будут одеты в полосатые матросские тельники, как их папаша, могло стать ей прямо сейчас…
-         О чём ты думаешь?
-         О портвейне, о чём же ещё.
-         А что ты о нём думаешь?
-         Думаю, что вторую бутылку уже допиваю, а за третьей надо идти… А ещё думаю, что можно бы использовать практику белорусских партизан. Они вот, будучи одержимы жаждой коммуникации, всюду расклеивали листовки. А чтобы листовки не срывали враги и полицаи, клеили их внутри колодезных срубов. Придут крестьяне якобы за водой - и читают.
-         А портвейн причём?
-         А притом, что внутри бутылок с портвейном можно вставлять мелким шрифтом страницы из «Восстания масс» Ортеги-и-Гассета… Или, скажем… Или, скажем, из трудов Вэ Вэ Розанова.
-         А зачем?
-         Понимаешь, портвейн – это липкая бумага для хлипких душ творческой и научной интеллигенции и пусть прибьёт упавшим кипарисом того лицемера, который посмеет это отрицать. А поскольку ни Розанова, ни Ортегу никто другой читать не станет, целесообразно предположить, что таким образом будет достигнут консенсус: государству – возрастающие доходы, психбольницам – клиенты, людям – Розанов, или, там, Бердяев. Всем хорошо, элитарность восстановлена, только необходим символ, заменяющий немцев, но это легко. Америка  вполне подойдёт, судя по новостям.
-         Судя по тому, сколько ты вливаешь в себя этой лиловой отравы, тебе тоже – психбольница. А вообще я тебе завидую – столько пить и не пьянеть. Счастливый.
-         Да как сказать.
                Именно с этой секунды я начинаю пьянеть ещё более неудержимо, чем обычно.

              … А ночью, в перерывах между особенно сильной рвотой, я рассказывал ей сказку, которую сочинял на ходу:
-         Окружили девку заботами – да не нужны ей те заботы. Упрятали её в терема
высокие – да не нужны ей терема. И ничего её не радует, ни ковры златотканые, ни холуи послушные. Силком её из дома родного взяли, да упрятали в терем – и не убежишь, кругом стража с пиками-алебардами, мамки-няньки, следят за бедной зорше коршуна. И вот сидит она целый день у окна, фенечки плетёт да тоскует. Все глаза уже в горе выплакала, да разве слезами горю поможешь?
А раз в день приходит женишок её постылый – тощий, в угрях весь, однакож пиджак на нём кожаный, штаны в полоску, туфли модные, остроносые, в каждом кармане по мобильному телефону, а на каждом пальце – по перстню драгоценному. А в руках то астр букетик тискает, то корзинку с бананами-апельсинами. «Погоды-то, – говорит, – какие, в самый раз на моём новом «БМВ» кататься. Замуж не надумала?» Молчит девица, слёзы её душат, да не станет она плакать при змеюке проклятом. «Обождём, – говорит тот, зубы ощерив куньи, – мы терпеливые». И хризантемы свои проклятые прибрав, уходит по делам бандитско-коммерческим, наказав страже разбойной девицу пуще прежнего беречь, глаз не спускать. А та опять под окошко – и ну фенечки плести. А наплетёт – подзывает птичек, даёт им фенечки и наказывает: «Несите Ваньке моему!» Щебечут птички, понимаем, мол, и несут Ваньке фенечки.
А Ванька её далеко, служит в воздушно-десантных войсках, Родину от супостата-неруся бережёт. Принесут птички ему подарки Машкины, вздохнёт Ванька, проведёт рукой по голове бритой, поцелует фенечки да и спрячет под подушку, чтоб никто не видал, а то комбат – у, какой суровый. И дальше идёт службу нести, Родину защищать.
Но только ляжет Ванька спать, да во сне видит Машку свою, да себя рядом. И бегут они босые по лугу весеннему, в рубахах расписных, только хаера за ними несутся птицами бездомными, бегут от асфальтового счастья, петлиц да теремов охраняемых; бегут и верят, что убегут, а над ними луна всходит. – Так говорил я крымской ночью и над нами действительно всходила луна, она дышала рядом, а мне вдруг внезапно вспомнился заснеженный киевский вокзал, такая же луна и пронзительное ощущение одиночества, которое, словно торт, дорогой киевский торт, я был готов разделить с первым встречным – сначала разрезать ножом на равные, красивые ломти, а потом уплетать, время от времени украшая особенно убогий эпизод ядовито-розовой кремовой розочкой воспоминаний.

-        …А?
-         А как ты думаешь, что делали крестьяне с той водой из колодца? Им же приходилось её нести домой, правильно?
-         Ты меня разбудила, чтобы это спросить?
-         Ну, а всё-таки.
-         Ну… Не знаю. Пили, наверное. Или выливали. Кстати, насчёт воды.
На раскалённых надвигающимся похмельем гландах шипит сладкая тёплая газировка.
-         А я думаю, что они поливали ночью крыльцо гестапо, а немцы утром падали и кричали: «О, доннер-веттер!». И пачкали в навозе сапоги.
                Да. Именно так. Пачкали в навозе сапоги. Я тихо смеюсь и чувствую, что в который раз влюбляюсь.

 
                Этюд под скелетами созвездий. Врываешься в распростёртое, ждущее тебя тело, и вот – каждый вздох – как крик рождения, каждая пробегающая по спине судорога – как сама смерть, как удар веника в наполненной тёплым туманом вселенной. Нельзя останавливаться, нельзя оглядываться через плечо, нежелательно слушать прибой – у нас сейчас есть свой собственный прибой. Хохочет искуситель, ты взлетаешь до самых звёзд и топишь всё, что только можно сказать, в бездне моря. Смешались волосы, взгляд один на двоих.
                Мир имени звёзд, сейчас мы равны, смотри в глаза.

***

                Прогулки по скалам на высоте триста над уровнем моря. Лично я боюсь высоты. Боюсь порхнуть выброшенным окурком в шумящий внизу прибой, боюсь до томительной дрожи в районе шестой чакры сверху. В смысле, задницы. Анфиса порхает по камням у самого обрыва так самозабвенно, что иногда мне за неё страшно, особенно когда скрипят от напряжения тонкие ремешки её пыльных босоножек. Сказать ей об этом, я, понятно, не могу. Зелёный от страха Павлов следует за Анфисой. Ещё бы. Ему-то похуже, чем мне, приходится проявлять характер и несгибаемость, разыгрывать полную атрофию тонкой нервной системы.
Наконец, привал. Красивое место. Клумба в каменном царстве приморских скал, оазис среди убогого парада местной флоры. Картинка с этикетки самого гнусного шмурдяка, короче говоря.
                Заросли бесплатных фиников.
                Пихаешь в рот вяжущую, липкую сладость, наполняешься детским карамельным ощущением безнаказанности. Вездесущие аборигены издали брезгливо гипнотизируют нас взглядами – их пресыщенные, бесстрастные лица явно отделяют нас от «хороших приезжих». Мы, «плохие приезжие», жрём пыльные, зелёные, дикие финики, противоестественно наслаждаемся тем, к чему пора бы уже привыкнуть или сделать вид, что так и должно быть. Ничьими финиками. Ветром без пыли. Жарой без жара. Крымом, одним словом.
Глупые приезжие. Неправильные приезжие. Непонятные приезжие. В тёмных мозговых коридорах ментальных бункеров назревает локальный этнический конфликт. Из пыльного полдня оформляются силуэты охраняющих волшебный сад дэвов. Зачэм чужой фынык кушил, вальшебный фынык?
                Как всегда бывает в подобных конфликтах, нам приходит на помощь собственное мифологическое сознание. Коптит подожжённое перо, взлетает мой короткий свист, и вот уже сверкает в лучах солнца радужной бронёй знакомый силуэт, подоспевший Гамаюн, который вовсе никакая не девица, проворно сбрасывает парочку дэвов со скалы, и мы, не теряя времени, забираемся к нему на спину. Взлетаем, мимо свистит несколько зарядов крупной дроби, мы отчаянно отстреливаемся финиками, наконец, набираем высоту. Далеко внизу, роняя на землю картечь, суетливо перезаряжают двустволки дэвы, чайки, парящие рядом, выражают нам своё почтение. Я больше не боюсь высоты, подставляю лицо потокам прохладного ветра, не мигая, смотрю на бесстыдное Солнце. В глазах девушек бездны, тугая струя ветра вышибает из моих глаз слёзы. Курс на горизонт! Есть надежда перегнать идущий ко дну «Лайтнинг-П-108» господина Сент-Экзюпери, спасти патриота-калеку. Ну, не по пути, так не по пути. На нет и суда нет – гласит основное правило Планеты Людей.
                Рокочет птица Гамаюн, оставляет на память несколько перьев, исчезает в небе ослепительной звездой-астрой. Мы машем руками, Анфиса передаёт привет птице Феникс, просто по привычке передавать приветы. Идём к палаткам.
Из оставшихся у нас нескольких волшебный фиников мы сегодня же сварим компот и угостим всех, кому хватит. Пусть они дыханием превращают чертополох в розы, пусть воду обращают в вино, пусть предсказывают судьбу, возвращают в семьи заблудших мужей и колдуют на погоду. Нам почему-то ничего этого не нужно. Сейчас, во всяком случае.

                >>>

                Если верить некоему Летову, то когда он умер, не было никого, кто бы это опроверг. Парадокс в том, что когда я это опроверг, рядом не было ни одного собравшегося умирать завалящего Летова. Так или иначе, сегодня после ужина весь город страдает от отсутствия падения мягкого, пушистого снега. Человечество щурит на небо окуляры противогазов, поводит задумчиво меховыми воротниками, стремится на аллеи и в парки – коллективным выбросом энергии разжалобить неприглядные беременные небеса.
Но снега сегодня нет. Возможно, он ушёл добровольцем на восточный фронт. Там, в стылой осенней грязи, он успокоит всех – проклинающего тебя, поповского сына, сопляка-рядового и усатого капитана, каждого из этих безымянных Христов, распятых на кирпичной стене оборонного завода под кодовым названием «Арзамас-16», всех, кого так искренне жалеет каждый день по телевизору суровый Президент.
                Страдают от сколиоза пулемётчики в сонной мартовской слякоти – попробуй-ка целый день лежать, сцепив замком грязные ладони на сошках своего шумного напарника.
                Страдает Гильгамеш, уставший от уборки стен Урука, напарник его, Энкиду, снова, пьянь шумерская, сука, ****ь, работу сачкует.
                Страдает принцесса-лебедь, переваривая болотную осоку вместо надоевшего клубничного ликёра и кокосовых печений.
                Страдает унылый провинциальный читатель Кастанеды, в зарослях пристанционного чапарраля, топча невинных ежей, горестно окликающий своего так и не найденного Дона Хуана.
                Интереснее всего в письме прочитать то, что гуще всего зачёркнуто, вкуснее всего яблоко, украденное в полнолуние, слаще всего та женщина, что в другом городе. Невыпавший снег – сиюминутное недоразумение, эстетический каприз объевшейся картофелем нации. Всё равно, за ночь его сожрёт туман, обнимет, проникнет в каждую клеточку, как намёки пьяной стареющей попутчицы. Но сумеешь талантливо разыграть равнодушие – и на всю ночь над твоей кроватью повиснет снеговая туча, ласковая молочная корова, и будет топить твои тяжёлые сны в белом, белом, белом сиянии.

<<<
   
                Дождь в Крыму – редкость. Почему-то, должно быть, с непривычки, он кажется очень холодным и все нарядились в тёплые вещи, лежащие обычно на самом дне рюкзаков, разлезлись по своим черепахам. Спят, читают предназначенные для личной гигиены обрывки газет, где-то, судя по звуку, деликатно сношаются.
                Под дождём мокнут далёкие чёрные штакеты телеграфных столбов, шипят угли костра, морщится от мелких капель штилевая поверхность моря, которую видно в расшнурованную «дверь» палатки. Иногда брызгает в море атмосферным электричеством.       Тихонько трогаю струны гитары, думаю о том, что все песни, написанные про дождь, слишком грубы и прямолинейны, слишком вербальны, чтобы выразить такую вот плавную, плавленую тоску. Для этого нужен какой-нибудь тягучий, как не особенно свежий мёд, приминоренный блюз, который сыграет седой старый негр, лучше всего, зачатый непорочно. И со вставной челюстью. Или протезом голени. Тоска зелёная. Бр-р-р.
  -              Если будет шторм – нам ****ец! Зальёт. Утонем. – Радует   предусмотрительностью Павлов. Я молчу. Не утонем.
                Девушки спят, обнявшись, сбившись тёплыми комочками под спальниками. Начинает сопеть и Павлов. Судя по всему, у него опять была тяжёлая ночь.
                Иду в гости к Будде. Из его палатки, как всегда, курится лёгкий ядовитый дымок, смех, кто-то терзает блок-флейту, сам Будда вслух читает обрывок журнала «Из жизни звёзд»:
-               …его женщины и наркотики окончательно разрушили их некогда крепкий семейный союз. Софи, которая всегда была вынуждена прощать Майклу супружеские измены, на этот раз… Гм, на этот раз превратилась в рыжего, опрятного тигра и выела Майклу его скорбную, тёмную печень. Наркотики, между тем, всё сыпались и сыпались из всех карманов Майкла, заполнили их двухэтажный дом и все предместья Беверли-Хиллз. Видевший эту сцену престарелый садовник, который оказался ни кем иным, как Софи, подал в суд на наркотики и был награждён путёвкой в Великий Каньон, который, однако, не захотел видеть садовника и зарос камышом… - Будда импровизирует на ходу, так как страница оборвана, а всем интересно, чем кончится столь трогательная история. Все приветствуют мэра Амстердама, подвигаются. Бросьте ребята, я уже устал от этих грёбаных красных фонарей. Делаю пару затяжек. Светлеет, в висках постукивают тяжёлые мягкие молоточки. Дождь маст гоу он. Капли залетают внутрь палатки, навязчиво зовут танцевать. Вода грозит усыпить всех, и мы выходим наружу. Медленно, медленно кружимся под дождём, языческим танцем сбиваем летающую воду в плотный, как одеяло, туман. Мы уже не в силах остановиться, кружимся, наматываем на себя простыни моря, ватные комы туч, шёлковые нити горизонта, голоса друг друга. В разрывах появляется, наконец, небо с ранними звёздами и усталые шаманы возвращаются из страны дождя, кряхтя, перематывают промокшие насквозь портянки. Снова загораются костры, потягивается, сбрасывает с себя очарование колдовского сна спасённое племя. Тишина, лишь загнанно дышит в редких кустах неподалёку последний обречённый мамонт. Его мы съедим завтра.   

Так кончается февраль.









  ***

                Глубокомысленные люди, эрудированные люди, образно мыслящие люди важно говорят: сон – маленькая смерть.
                Нет.
                Сон слаще, страшнее и надоедливее, чем настоящая смерть, своей каждодневностью, волшебной доступностью. Не бойся, это естественно. Умри в любой момент, воскресни в любой момент. Или когда захочется справить нужду. Или когда позвонят в двери. Всё-таки некоей бабочке снился некий китаец, в момент пробуждения понимаешь это особенно отчётливо.
                Вообще, я редко отличаю сны от яви. По-моему, совершенно незачем этого делать. Твои субличности, призрачные двойники, действующие в ночных мыльных операх, героических сагах и порнотриллерах, зачастую гораздо симпатичнее тебя:
                Они кричат, когда им страшно.
                Они изощрённые любовники.
                Они бесстрашные бойцы.
                Они практически неуязвимы, не горят в огне и не бьются об асфальт, умирая - не умирают, моментально меняют одну исчерпавшую себя иллюзорную реальность на другую, моментально принимают парадоксальные, но верные решения. Каждый из них – чистый беспринципный архетип, ты же сам – ночной горшок, плевательница в зубопротезном кабинете, вместилище дрянной эклектики, возникшей из смешения несмешаемого в произвольных пропорциях.
                Воин, Любовник, Герой, Безумец, Трус, Монах, Философ – Кровь, Сперма, Гарь, Слюна, Пот, Ладан, Чернила. В итоге – какой-нибудь служащий аудиторской фирмы, боящийся темноты и улиц холостяк средних лет, занимающийся онанизмом в душе, любящий посмотреть по телевизору бокс и иногда полистать Кафку; в итоге – дерьмо.
                Они – это ты, но ты – это не они.
                Так что спи больше, Культурный Герой, спи.
                Не просыпайся.













3. ВЕСНА. СНЫ.

                В знак того, что это не рядовая весна, а особенная, я встречу её на самой высокой теплотрассе города.
                Первая весенняя заря медленно и нехотя просыпается на работу среди чёрных перелесков помоек на талом снегу, как румянец на жёлтых шершавых щеках похмельного японского сёгуна.
                Свесив ноги, я приветствую весну хриплым рычанием, свойственным всему живому; мой крик, завывания ветра в нагромождении угловатых артефактов свалки и дыхание спящего по соседству огромного города сливаются в звонкое, как тело закалённого самурайского клинка, утреннее хокку. Через мгновение, хлебнув воды из вазы с хризантемами, сёгун бамбуковой кистью напишет его на клочке рисовой бумаги, а затем, согласно обычаю, лезвие клинка, встретив лишь незначительную преграду, упрётся в пыльную фольгу теплотрассы.
                Хокку с налипшим к красному клочком стекловаты застрянет между стеблями прошлогодней полыни, а потом, подхваченное ветром, обгонит меня, бредущего обратно в город по уже мартовской, а не февральской грязи. И пережив бесчисленное количество воспроизведений – в глазах первых троллейбусов, полудрёме сонных прохожих, сиплом дыхании ночных городских хищников, - вернётся ко мне ещё до того, как я успел даже произнести слово «теплотрасса».

                Вывод №3: Все слова - ложь.

        ***

-            Почтальон, Почтальон, что ты мне принёс?
-            Хорошие новости и плохие новости. С каких начать?
-            С плохих.
-            Пожалуйста. Ты умер.
-            А хорошие?
-            Все умерли. А-ха-ха!
-            Очень, очень оригинально. Если бы всё было так просто. Попробуй-ка закапать этот муравейник расплавленной пластмассой. Нужна чертовски большая бутылка из-под шампуня.
-            Ну почему ты так людей не любишь, а?
-            Почему? Потому что они глупы и эгоистичны, потому что спрашивают не о том, что символизирует орнамент на твоём плече, а сколько стоило его сделать, потому что вряд ли хоть один половозрелый долбоёб, воспитанный в парадигме современного рекламно-пивного мира, решится признаться, что для утоления жажды охотнее пил бы молоко. Оно вкуснее и полезнее, понимаешь?
-            Сам-то не молоко пьёшь.
-            Вот-вот, я об этом и говорю.

***

                Крохотный уютный магазинчик, в котором приятно отстоять недлинную очередь, купить бутылку пива и выпить её на бордюре возле магазина, предварительно пиво об него же и открыв. Широкий выбор колбас, питательных хлебов, табачных изделий, и многого, многого другого. Работаем круглосуточно, находимся рядом. Всё для вас, наши любимые жертвы пищевой химии, рекламы и акцизных комитетов.
                Судя по диалогу моих соседей в очереди, я нахожусь где-то на романских языковых просторах – лизинг, консалтинг, кастинг, маркетинг, мерчендайзинг, прости, Господи. «Инг»-овые окончания обозначают действия, явления и процессы, как мы знаем. Ясно. Вселенский наёбинг, одним словом, метаязык зарождающейся средней буржуазии, радостное корпоративное свинство с оттенком превосходства над сирым старорежимным народом, не владеющим деловой феней.
                Собеседники монотонно раскачиваются вперёд-назад. Удивительная синхронность и взаимопонимание. Так, например, вытягиваются губы к бокалу, а рука одновременно поднимает бокал к губам. Туда-сюда.
                Пива! Я просто хочу пива, оставьте меня в покое, проклятые инги.
-            Дайте вон то, светлое, пожалуйста. Спасибо. Весьма.   
                Выхожу на улицу. Первый вкусный глоток, пиво прохладно льётся в глотку, так же медленно текут мысли.
                Ш-ш-ш. Да-да, я сказал именно «ш-ш-ш». Это значит - только не это. Пётр. Представитель крайне странной категории сограждан, которых ты не выбираешь, но пожинаешь горькие плоды Жребия Господня. Выглядит она приблизительно так: десять лет взаимоотношений, которые очень трудно назвать продуктивными, зависть, узкоспециальная конкуренция, иногда - солидарность, вызванная общим горем; равнодушие, хитрые меркантильные интриги, изредка – взаимные претензии, переходящие в членовредительство. Плюс все вышеуказанное усугубляется имущественным и ментальным неравенством, периодом полового созревания и переходным возрастом.
                Пётр - мой школьный одноклассник, одним словом.
                Ага, узнал. Началась потеря времени, отсчёт навсегда загубленных в бесполезном разговоре секунд. Пиво приобретает такой вкус, как будто в него опустили бороду Фиделя в самый разгар Сьерра-Маэстрской экскурсии.
-            Привет.
-            Привет.
-                Как ты?             
-                Да ничего. А ты?
-                Да тоже. Как институт?
-            Нормально.
-            Работаешь?
-            Не, сейчас нет. Сессия. А ты?
-            Пока тоже нет. Да, нас тоже дрючат нормально.
-            Не говори. Достали.
-            Да, полгода гнали, теперь надо напрягаться.
-            Та да.
-            Понятно. Ты из наших кого-нибудь видел?
-            Сёму вчера видел, он женился, слышал?
-            Ага, давно уже. А я Ленку видел, Тёму.
                Не помню даже лиц. Зацементировал улыбку, киваю.
-            А ты что, не женился?
-            Нет, пока нет.
-            А девушка есть?
-            Сейчас нет, ну их нафиг, некогда.
                Моя призрачная любимая, если о тебе мало что знаю я, почему о твоём существовании должен знать этот мудак?
-            А моя  (слово «моя» произносится так, как будто имеется в виду не особо ценная по дойным качествам корова) вчера уехала в деревуху, так мы с соседом взяли пивка, давай звонить одной подруге…
                Пётр воодушевлён и начинает рассказ о своих сексуальных подвигах. Сам я думаю о том, что никогда, по возможности, не отдам своих детей в школу. Хотя бы затем, чтобы избавить их от подобных ситуаций. Писать, читать и считать я могу их научить и сам, остальное же, на мой взгляд, человеку требуется весьма редко, если он, конечно не собирается блистать эрудицией в телевизионной передаче. До сих пор иногда я, находясь в вольном мыслительном процессе, с ужасом вздрагиваю какую-нибудь чудовищной двух- а то и трёхсмысленной формулировкой, вроде «образ нигилиста Базарова» или «сила тока». Хотя, как знать, может быть, моим детям будет на моём месте приятно и радостно. Поживём – увидим. Прислушиваюсь к монологу Петра, он уже шкодливо хихикает, щёки пошли розовыми пятнами:
-            И мы её короче в два смычка, понял, прямо на балконе…
-            Кого?
-            Ну, ты гонишь. Белову, я ж сказал! Ленку!
                Её я как раз помню. Огромные пугливые глазища, тоненькие ручки и ножки, коса. Когда-то, лет двенадцать назад, я списывал у неё алгебру. Когда-то, лет девять назад, я иногда провожал её домой. Когда-то, миллион лет назад, когда меня первый раз избили за длинные волосы, она плакала, сидя на соседней скамейке. Теперь я думаю, дать ли по роже рабу божьему Петру. Что может быть проще?
                Катарсис, знакомый любому гопнику, первобытная разрядка. Один удар в лицо, куда-то в район губ. Распростёртое тело, раздавленное недоумением, пыльные штанины. Но что-то удерживает. Просто прочь. Прочь от этой ядовитой жабы.
-            Ладно, пока, Петь, мне пора.
-            Давай. Ты звони.
-            Обязательно.
                Прохожу под клёнами, с которых, как обычно, что-то капает, и вдруг смутно припоминаю, что Лена Белова уже пару лет вдыхает пряные испарения кукольных пивоварен в стране бюргеров и орднунга, о чём я был извещён письмом, на которое так и не соизволил ответить.  Выходит, раб божий Пётр искусственно  проецирует свои сексуальные фантазии на подходящие объекты, заведомо зная, что проверить полученные сведения мне будет просто лень? Бывшая одноклассница, соседка, школьная медсестра. Угу. Ложитесь на кушетку и полностью расслабьтесь. Я здесь, чтобы помочь вам, Пётр. Что вам напоминает роза?
                Перед суровым беспристрастным психоаналитиком, стесняясь своей ярко выраженной формы, склоняются тополя, Эдипы и Электры младшего и среднего школьного возраста уступают мне место в транспорте, виновато прячет глаза одержимый танатосом. Улицы Вены ничуть не изменились за то время, когда я был здесь в последний раз. Всё та же многозначительная суета, рассчитанная на провинциалов и простодушных иностранцев. Праздные толпы, которые я вижу насквозь.
                Все они думают лишь бы об одном. Всегда. Когда кто-то из этих людей задевает меня своими руками, я стараюсь так посмотреть на него, чтобы он больше никогда этого не делал. Даже не подумаю воспользоваться компостером, я не такой пошляк.
Стараюсь поплотней отгородиться от этих похотливых тварей своим потёртым кожаным пальто, доставшимся мне от отца, которого, кстати говоря, я порядочно ненавидел.
                Везде – в тусклом блеске трамвайного поручня, в бледной упитанности ваших пальцев, в окурке моей сигары, в гладком сиянии её продолговатого бокала, в чугунном теле моего трамвая бесстыдно пульсирует … . Только не говорите, граждане Вены, или кто вы там, что вы ЭТОГО не видите.

                <<<

-            Когда-то я забыл перевести зимой часы и жил по летнему времени до самого марта! – заявляет Павлов, шевеля в костре палкой. – И, представьте себе, никуда не опоздал!
                Явно врёт, но всем смешно. Хорошо вот так посмеяться всем вместе над чем-то незначительным.
-            А куда ты можешь опоздать? – ехидно интересуется Анфиса. – К наркологу?
                Между склонами гор, спугивая ночных птиц, звенит высокий смех наших подруг, Павлов лениво отругивается.
-            А ты что молчишь? – это ко мне.
-            Не люблю часы. У меня от них одни неприятности. И вообще – тикают…
-            А-а…
                Хотя я, как мне кажется, не сказал ничего весёлого, смеха ещё больше.
                Хорошо бы подвесить его на входную дверь вместо дешёвых китайских колокольчиков. За неимением лучшего пусть встречает тебя, когда ты приходишь домой в самый тёмный час ночи, отбрасываешь в сторону поленья ботинок, разматываешь удавку шарфа. Пусть готовит тебе завтрак и провожает на работу. Пусть ни о чём не спрашивает.
-            Идёмте купаться.

                …Посейдон нам в помощь. В ночной воде скользят белые силуэты лёгких русалочьих тел, какому-нибудь идиоту, как всегда, приходит мысль побрызгаться. Колдовское очарование этой ночи захлёбывается в звоне разбитой воды. Из темноты прилетает большая и, по-видимому, дохлая медуза и попадает мне прямо в лоб. Не стану утверждать, что это было слишком уж приятно. Не стану утверждать, но на такие просветления способен только Будда. За разжигание международного скандала разыскивается некто Гаутама, иногда откликается на «Шакьямуни», возраст неясен, рост средний, голова обрита, одежда отсутствует. Уважает все живое, любит отдыхать под сенью деревьев; как ритуальный инвентарь, способствующий прояснению адептов, использует препарат листьев конопли индийской и дохлых медуз. Чертовски активно, нужно заметить, использует! Ах так? Конфликт культур? Ну так слушай меня, зелёная Азия, я пропою тебе песню про Варяг!
                Русские матросы и мичманы задыхаются в едком дыму благовоний, на палубе, перестроенной под дацан, победоносно медитирует команда желтолицых моряков. Не стану утверждать, но победа сегодня за ними.      
      
                >>>

                Сон начинается в прихожей моей квартиры. Я обуваю сапоги. Внезапно со спасённой девушкой на руках входит Положительный Герой. Как и положено, его домашняя майка, в которой его застал зов долга, измазана сажей и засохшей кровью поверженных врагов, щека основательно ободрана о стену небоскрёба, вдоль которой его несколько миль тащил вертолёт, а правая бровь тщательно кровоточит; девушка без сознания.
Впрочем, они оставляют меня равнодушным, сегодня я спешу на работу – зарплата.
Я быстро дохожу до трамвайной остановки, свежее летнее утро, дворники с аппетитным шуршанием сгребают листья и окурки. Сажусь на скамейку переобуть правый сапог.
Окружённый свитой поборников добра (отчаянно храбрая женщина-репортёр, сутуловатый специалист по компьютерам и бывший ветеран Вьетнама, сапёр), тяжело дыша, на остановку является Положительный герой с той же девушкой на руках. На висках его бисеринки пота, в радужках глаз сияет недобрая ухмылка.
-           Ты уже нашёл убийцу её матери? – спрашиваю я, чтобы как-то разрядить атмосферу.
-           Нашёл! – говорит он, нехорошо кривя рот. – Это ты.
Все осуждающе гудят. Я говорю то, что только возможно сказать в такой ситуации:
-           Эй! Ты в своём уме?
Впрочем, я уже знаю, что обречён. Важны лишь слова Положительного Героя, сказанные вовремя. Свита жадно ждёт.
-           Фак ю! - Говорит он и бьёт меня в челюсть фирменным ударом  Положительного Героя. Добро восторжествовало, толпа немедленно разрывает меня на куски.

***
   
-           Это мог бы быть твой ребёнок.
                Предательски спокойный вечер. Как раз то время, когда девственница-весна выходит на городскую панель и подставляет нежную твёрдую грудь жадным пальцам прохожих. Ломают с её век цветущие ресницы абрикос, дышат её запахом, зарывшись насморочными носами в мягкую зелёную траву-волосы. Перевозбудившись, простудиться сейчас особенно легко, застегнитесь-ка лучше на «молнию».
                Четверг – счастливый день для всех Близнецов. Это мог бы быть мой ребёнок. Вечерний свет ломает на давно немытом стекле абрис Мадонны с младенцем. Она сейчас блондинка, что свойственно всем разочарованным молодым женщинам на определённом этапе социальной мимикрии. Крошечное личико осуждающе глядит на меня из тенёт кружевных одеялец:
-           Ну да. Мама мне много о тебе рассказывала. У неё много твоих фотографий, но они лежат отдельно, их почему-то не любит папа. Особенно мне нравится та, где ты пьёшь вино прямо из горлышка. Ты там совсем молодой, борода ещё не такая длинная. Когда я вырасту, я обязательно отпущу такую же.
                Подумаешь, борода. Любое моё описание начинается с неё. Все почему-то видят только бороду. Даже этот непонятно откуда извлекающий звуки речи детёныш.
-           Видишь, как рано он начал разговаривать. Совсем как ты. И зовут его так же, как когда-то звали и тебя, хотя его отец был против.
-           Ты что, вышла замуж?
-           Не могла же я ждать, пока ты объездишь весь мир. Он хороший. Я вас познакомлю. Хочешь кофе?
                …Нет времени на кофе. Последний луч слепит, ведёт на улицу, поспеши согреться – к ночи, пожалуй, начнутся заморозки. Темно на лестнице. Когда-то меня звали по-другому, и лучше вам не знать, как. Вы наверняка меня убьёте за всё то, что я успел наделать. Убегаю навстречу карандашам-лучам со спящим младенцем на руках, счастьем, похищенным у глупых Людей. Сыном, рождённым от меня покойной Весной.

    ***

                Мечта уважающего себя простолюдина – с помощью косы или лопаты определить, правду ли говорят про себя феодалы, что у них голубая кровь. По узеньким мощёным улицам жители города собираются на митинг – по-моему, что-то связанное с переизбранием Первосвященника и Совета старейшин. Говорят, что всем выдадут автоматы. Пожалуй, я тоже пойду – автомат можно будет спрятать под кровать и хвататься за него при любом подозрительном ночном шорохе, зорко всматриваясь в душную тьму своего двухкомнатного окопа; многозначительно отводить взгляд, когда речь будет заходить об оружии.
                Место событий оцеплено особыми отрядами королевской гвардии – мощные, уродливые дорические колонны, увенчанные чёрными беретами. Говорят, солдат специально не кормили несколько дней, чтобы были злее. На рукаве каждого сияет герб – перекрещенные схематичные изображения резиновой дубинки и человеческой печени, на солнце тускло блестят щегольские портупеи из человечьей кожи.
-           За такие аллюзии можно и ****юлей получить! – предупреждает внутренний голос.
-           Ещё каких! – соглашаюсь я.
На большом экране, установленном над городской площадью, ведётся круглосуточная прямая трансляция с кухни Первосвященника. Потные, лоснящиеся повара готовят над очагом целого барана. Толпа жадно обдирает глазами мясо с его рёбер, ласкает раздутыми ноздрями пряный аромат, разрывает жирные внутренности. Впресованный в тело толпы, чувствую, как за воротник стекает чья-то слюна, а мои бока жадно ощупывают тощие руки.
-          Вы что это себе позволяете? – спрашиваю у женщины средних лет. В руках у неё сумка, набитая морской капустой и консервами.
-          Извините, - сконфуженно шепчет она. Мне просто ужасно захотелось вас съесть.
                Внезапно на кухне появляется сам Первосвященник и глухой рёв толпы становится невыносимым. На экране видно, как испуганно жмутся к стенам закопченные кухарки, избегая коснуться его белоснежного костюма, изящно отделанного отполированными мелкими костями. На широком кожаном поясе поверх пиджака позвякивают амулеты убитых врагов. Втягивают когти, ластятся к нему сторожевые тигры. Первосвященник улыбается в экран и демонстрирует в вытянутой руке голову Кандидата, который ещё вчера блистал на экране рядом с ним. Повинуясь его повелительному жесту, толпа постепенно замолкает:
-         Я обещаю вам, дорогие избиратели, что мы будем жить ещё лучше!
                С этими словами голова летит в котёл с супом, предназначенным для августейшего семейства. Таков обычай. Самому Первосвященнику достанется мозг и язык, жене – глаза и губы, сыновьям – нос и уши. Символическая подоплёка ясна. Дочерей в семье не бывает, их удушают при рождении. Между тем, минуя подобострастно изогнувшегося шеф-повара, Первосвященник проходит к очагу и удовлетворённо рассматривает жарящегося барана, а затем зубами вырывает из его бока кус дымящегося полусырого мяса, жадно глотает и громко, гулко отрыгивает. Восторженный стон толпы давит в уши.
                Кажется, автоматы сегодня выдавать не будут, нужно выбираться.
                Размахивая национальными флагами, толпа скандирует лозунги, что-то насчёт мяса, а где-то даже пляшут под гармонь.
                Немало отбившихся от своих детёнышей будут съедены сегодняшней ночью в стылой темноте городских тупиков.

                <<<

                В зелёной, ночной электричке, влекущей нас от одного кочевья к другому, мы заняты спором о том, существует ли Бог, лохнесское чудовище и честные менты. В общих чертах картина выглядит так: Бога нет. Картина мира деистична, мир создан лохнесским чудовищем, сразу же удалившимся из него, а честные менты встречаются сейчас лишь в отдельных мутных озёрах Северной Шотландии.
                Сегодня Крым располагает к философствованию: с одной стороны –  сине-чёрная, свободная ночь в электричке без единого стекла, с другой – голод. Идея Павлова. Испытание верой в звёзды. Турне по Крыму без гроша, налегке, продукты питания, деньги, способы их зарабатывания (скажем, музыкальные инструменты) – запрещены. Вглубь полуострова, вдаль от моря, разливного пива, добрых толстых туристов. Зачем – никто не знает, но идея пока всем нравится.
                Завтра, заехав как можно дальше от своего стойбища, мы разделимся и обратно будем возвращаться самостоятельно. Разработчик эксперимента г-н Павлов утверждает, что от сытого сидения на берегу, обилия костров и песен под гитару наша Мекка превратилась в зассанный парк культуры и отдыха. Единственный способ вернуть ей сакральный статус – пройти те страдания, которые мы испытываем в течение года, ускоренно – у нас осталось слишком мало времени. Там, в зимних городах  – тоска по этим местам. Здесь же пусть будут страдания физические -  усталость и голод.   
От долгого сидения в раю теряется ощущение рая.
                Пройди чистилище, и снова его обретёшь.
 
                Алтари Автостопа временно осквернены.
                Только тот, кто голодным ходил по Крыму пешком, знает, что такое Крым.
Наши тени на раскалённом асфальтовом плато всё длинней – мужчина с причёской, как у женщины, и женщина, стриженая, как мужчина, взявшись за руки, бредут вдаль. Уже нет голода, нет жары, наши руки больше не липнут друг к другу. Мы слились в единый запылённый инь-ян, не реагируем на предложения водителей, не срываем пыльные персики. От солнца наша кожа давно уже стала тёмно-красной, мы сняли с себя всё, что только можем себе позволить. Футболки привязаны к поясу, мы не разговариваем, молча меряем шагами дорогу  – по следам одинаковых кед в пыли (размеры 38 и 43) вы можете узнать, откуда мы пришли. Могу лишь сказать, что это чертовски далеко.   
                Странные развлечения, скажете вы, выходя вечером из своего пансионата выпить бокал-другой пива и прогуляться по набережной, провожая взглядом наши жалкие фигуры. Да уж, страннее некуда.
                Наконец, вдали блестит оловянная тарелка моря. Ещё ближе. Последний час пути, несколько километров нас ведут звёзды. Марш-бросок закончен, операция «Потерянный рай» победоносно завершена, время раздачи медалей и ништяков. Обитатели соседних палаток перешёптываются, крутят пальцами у   впалых висков, узнав о цели нашего двухдневного отсутствия, лишь Будда одобрительно качает головой, выпятив губы. Такой похвалой мало кто может похвастаться. Мы молча едим холодные, пахнущие сыростью макароны, с улыбкой озираемся вокруг – мы снова в Крыму, о котором они ни черта не знают.
Утром являются Павлов с Анфисой, поют оды сексу на ночной обочине, Павлов до смерти устал, но лицо его горит законной горделивой радостью пророка.
                В его глазах читаю – неплохо бы повторить эксперимент в масштабах жизни. Согласен, шевалье. Готовьте петлю, я постою на стрёме с ножиком. Это шутка, кто не понял.

                >>>

-         Ты случайно не знаешь, к чему снятся куры?
                Хмурое, заспанное лицо Почтальона странно контрастирует с дурацким вопросом.
-         Не знаю. А что такое?
-         Да понимаешь, уже пятую ночь снится и снится, проклятая. Хоть плачь. Ладно бы она ещё молчала… Тебе письмо, совсем забыл.
-         Спасибо.
-         Не стоит.
                В письме всё как обычно.

       ***

                Поздно вечером в маршрутках можно ездить совершенно бесплатно. Главное не глядеть хамом и хранить молчание. Позвякивают монеты в сокровищнице водителя, рычит суровые мужские песни приёмник. Сам того не желая, начинаешь подстукивать в такт подошвой. Хорошо бы ехать всю ночь, ловя взгляды летящих навстречу фар, а утром выйти в незнакомом городе, где тебя никто не знает, рассматривать в витринах диковинные этикетки на бутылках с пивом, завести ненужные случайные знакомства. Прожить несколько блестящих дней – и назад. Главное – не оставлять координаты и ничего никому не обещать, что сложнее всего. Маленькие городки похожи на старушек, мегаполисы – на молодых успешных мужчин, Столица – на бальзамированный труп красивой женщины. Конечная. Здесь, кажется, протекает любимая горожанами река, о которой сложено столько песен и стихов. Спущусь к воде, под ивы, буду молча курить и калечить комаров. Тикает время, привязанные к ушам наручные часы. Плывут по чёрной воде чудом уцелевшие в городских отходах лотосы, на мелководье, высматривая апачей с острогами, резвится одинокий лосось. По-моему, нет здесь никакой Золотой рыбки и назад придётся возвращаться пешком.

    ***      
                Шелковистые просторы ног, ночь помнит очертания ваших тел. Воздух с утра заперт в комнате, он чёрного цвета, не видно даже силуэтов. На ощупь срываешь губами цветы с тела, зарываешься в мягкий бархат, тонкие, тонкие волосы. Не удержать тебя её рукам, да и незачем. Ещё ниже, ищешь на ощупь, идёшь на огонь. Заблудился. Без победы не возвращайся, и долго помнит луна её крик и твои плечи – всё, что ей видно в щель штор.

                <<<

                Прибой раскачивает меня, одушевлённый батискаф, повисший неподвижно над морским дном. Вот и подошли к концу запасы сухой вермишели, купленной в фактории. Дело женщины – гладить бельё, дело мужчины – добыть пропитание. Скоро вонзится мой верный гарпун в латы зазевавшегося краба, забьётся на красном острие хрупкая добыча. Широко открыты глаза, морская вода – родная среда для них, круглых белых устройств, спрятанных в паутину длинных тёмных ресниц. Как гласит восточная кухня, всё пойдёт в пищу – прилепившиеся к камням раковины, некоторые водоросли и зазевавшаяся рыбёшка. Облаком рассыпались под водой волосы, я, морской хищник, маскируюсь под сирену. Послушать моё беззвучное пение собирается куча морских обитателей, взмах оружия – и бьются в конвульсиях рыбьи тела. Выныриваю в мир, где есть ветер и звуки, горделиво бросаю добычу к давно не бритым ногам возлюбленной.
-            А кетчупа там нигде нет? – невинно спрашивает она. И вообще, мы сможем это есть?
-            Кетчуп только в венах. У меня – чили, у тебя – с паприкой. Съедим как-нибудь.
                Первобытная трапеза на берегу протоокеана. Раскрываются на горячих камнях лилии мидий. Добыча пахнет дымом.
-            А ничего… Даже вкусно.
-            Слушай, давай останемся тут жить. Построим хижину, я буду ходить на охоту, а ты нарожаешь детей. Раз в год – в посёлок за спичками и бухлом, зимой – в анабиоз. Красота.
-            Я без телефона не могу.
-            Будешь говорить в большую раковину. Она будет со всем соглашаться. Не в этом ли суть любого телефонного разговора?
-            Нет, я так не смогу. Скучно. Смотри, какое море.
                Море как море. То есть охренительное. Стараясь соответствовать рекламной картинке, в силуэт садящегося солнца врываются словно слетевшие с избирательных бюллетеней галочки чаек. На горизонте который год не спеша тонет корабль дураков. Не волнуйтесь, все они спаслись, все они среди нас. Спросите ещё, откуда я это знаю.
-            Так хорошо всё не бывает. Сейчас самое время для того, чтобы ты сказал что-нибудь глупое и обидное.
-            Пожалуйста. У тебя небритые ноги.
-            А у тебя – рожа. Меня, кстати колет.
-            Его, кстати, тоже, - откуда-то из-за спины голос Павлова. – Сама понимаешь, есть только два выхода.
                Явились на запах, не иначе. Мне давно уже кажется, что многие ходят ко мне в гости только для того, чтобы пожрать. Хотя ничего плохого здесь нет, я сам не лучше.
                Поделимся своей скудной добычей с товарищами, вечер стоит того. Пусть садится прямо в фольгу моря Солнце, пусть улыбается распутница-ночь, пусть колет моя щетина её нежные щёки – единственное напоминание о том, что всё вокруг более-менее реально.      

                >>>

                Одолевает двадцать один час пополудни – странный, осенний в любое время года час. Разрастаясь, крадутся по улицам тени, оплакивая загубленную молодость, поют своё омерзительное сопрано кастрированные коты, в каждой квартире убаюкивающими выстрелами сериалов наколдовывает сны экран телевизора. Свешиваю ноги в море светящихся окон, за руку прощаюсь с отплывающими в ночь лайнерами трансформаторных будок. Как всегда, когда задумаюсь, уношусь чёрт знает за сколько километров. Заросший сухой травой обрыв, силуэты заката, испортить который не в силах даже тарабарщина московских туристов. Как всегда, что-то о сале, Севастополе и Черноморском флоте. Там к моему плечу прижимается коротко стриженая рыжая голова, провожает взглядом проходящий мимо теплоход – сплошная гирлянда, сундук с новогодними подарками, битком набитый голоплечими барынями и господами в праздничных кафтанах. Дурачимся.
-             Вань, а Вань, а как так: жалезный, а по морю плавает?
-             Бог его знает, Мань. Тефника. Энто кто ж тебя так обкорнал, неначе тифозную?
-             Тьфу на тебя, лешак, модно так! А помнишь, как ты на Масленицу топор-то в прорубь упустил?
-             Ишь, стервоза, вспомнила! Ты меня ентим топором всю жизнь теперя травмирувать будешь?
-             Ладно уж, молчу. Пойдём-ка лучше на скирду мышей давить, пока мамка не звала.
-             И то дело.

                Возвращаюсь в чёрное, усеянное жалобными звуками флейты и звонким битым стеклом. Наловлю в пустой аквариум звёзд, налью неба. Пространство комнаты теряется в темноте, редкий призрак долетит до середины.
Подтянув ноги к груди, сплю в гамаке подоконника, забросив его на облако, раз в сутки провожаю взглядом пролетающего мимо Башлачёва, сверяю по нему часы.
-             Жить – всё равно, что плевать в хрустальную пепельницу! – с лёгким санскритским акцентом поддакивает со стены Пьеро. Явно цитирует кого-то сейчас неуместного.
                По радио говорят, что господин Сент-Экзюпери выплыл и умер от голода на необитаемом острове. На планете Маленького Принца построили супермаркет с бесплатным туалетом и всем, чем положено. Сам Принц привозит на самолёте товар, а Лис торгует у входа жареной бараниной и розами.

     ***

-             Я узнавал. Куры снятся к счастью, здоровью и долголетию, – вру я, вновь видя на пороге Почтальона.
-             Ты серьёзно? – поднимает он на меня строгие, измученные непонятными снами глаза.
-             Вполне. Видеть во сне курицу – иметь в жизни блестящие перспективы. Большая энциклопедия сновидений под редакцией Мартина Хайдеггера.
-             Кого-кого?
-             Юргена Хабермаса.
-             Гм… А почему она мне угрожает?
-             Нормальное мифологическое испытание. Она просто проверяет посредством инициации, достоин ли ты избранничества. Сам подумай – курица ни что иное, как осовремененный эквивалент птицы счастья из позднеархаического мифа.
-             А что мне делать? Наверное, её нужно ловить? – тон Почтальона становится деловитым. Несомненно, слова «инициация» и «позднеархаический» произвели должный эффект, не говоря уж о грозных немецких фамилиях, прямо-таки сочащихся всезнанием.
-             Ловить? Я думаю, что да.
-             Спасибо за консультацию. Начну ловить. Тебе письмо, вообще-то.
-             Спасибо.
                В письме на этот раз что-то плотное. Фотография. На куске фотобумаги фирмы «Коника» несутся застывшие волны, мы по пояс в воде, я с гипертрофированной плотоядной улыбкой обнимаю её за обнажённую грудь. На развороте единственное слово «Помнишь». Без вопросительного знака. Ещё бы не помнить. Проклятие. Доннер-веттер. Куда там вашим курам, Почтальон.

***

                Немногие дожившие до конечной граждане крохотной республики – трамвая номер двадцать шесть будят меня на конечной остановке. Распахнуты навстречу безветренной ночи странные жёлтые порталы трамвайных дверей. Душно, должно быть, будет гроза. Обращаюсь к задумчивому пассажиру в чём-то неясно-тёмном, просторном, вполне попадающим под определение «летнее пальто».
-             Простите, вы не подскажите, который сейчас месяц?
-             Час?
-             Месяц.
-             Май.
-             Спасибо. Давно?
-             С неделю.
                С тех пор, как запретили календари, разговор о времени года из неприличного стал считаться просто опасным, и мой собеседник сильно рискует. Мы оба это понимаем, но никто не спешит уйти, только рефлекторно ощупывают околотрамвайное пространство наши настороженные взгляды.
                Я так и знал, что май. Уж слишком душист воздух, деловит народ и крикливы дети. Должно быть, последняя фраза была произнесена вслух, так как господин Летнее Пальто легонько трогает меня за руку:
-             Простите… Вы – поэт?
-             Терпеть не могу поэзию. Рифма – всего лишь ****ский компромисс с восприятием, сознанием и памятью читателя или слушателя.
-             Значит вы или настоящий поэт, или сверхлояльный к власти мерзавец. Но на поэта вы похожи больше.
-             Вы говорите, да не заговаривайтесь, не ровен час – услышат. Я в тюрьму не желаю. Тем более, за то, чего я не совершал.
                С тех пор, как запретили стихи, нудные разговоры о пиитике прочно пропитали все кухни.
                За гаражами и лесопосадкой на самой окраине города глухо рычит раненый гром. Бог решил нас сфотографировать. Вспышка у него чертовски мощная. По-моему, я моргнул.
-              А помните: «Люблю грозу в начале мая…».
-              Не помню. Вы, правда, потише.
-              Выходите, - вмешивается в наш разговор водитель. Мне домой пора.
-              Мы что, мешаем?
-              Откуда я знаю, может, вы там о погоде разговариваете.
-              Ну, вы уж совсем нас за людей не считаете.
-              Прошу покинуть трамвай.
                Покидаем трамвай. Настоящий водитель обязан покинуть трамвай последним, что он и делает.
-              Але-оп! – щёлкает он миниатюрным табельным бичом. Трамвай послушно ползёт на место.
-              Вам наверняка будет интересно пообщаться с одним моим знакомым.
-              Спасибо, мне своих хватает.
-              Я всё же его к вам пришлю при случае. Я обладаю определёнными возможностями.
-              Я тоже. Например, могу поссать прямо в метро.
-              Вы не поняли. Пройдёмся вместе?
-              Яволь.
                Огибаем пропасти ночных парков, шумные созвездия круглосуточных магазинов, долго идём пешком по душной улице, стараясь держаться рядом. С тех пор, как разрешили токсикоманию, лучше так и делать. На перекрёстке странно прощаемся, договорившись как-нибудь проехаться вместе ещё и поболтать под маскирующий стук колёс:
-                До скорого. Через некоторое время я вас найду.
-                Сомневаюсь.
-                Не сомневайтесь.
                Едва успеваю добежать до какого-то освещённого подъезда, как начинается ливень. С неба валятся тысячи тонн неподотчётной воды. Теперь придётся пережидать – с тех пор как запретили зонты, гулять под дождём стало, по меньшей мере, подозрительно. Судя по звуку, на этаж выше весёлая молодая ведьма потрошит первого украденного ею младенца и сама радуется, как ребёнок. Вокруг подъездного фонаря летают мотыльки. Три проверки документов, тоска неизречимого, изрекаемого только матом – и я дома. С тех пор, как я снова разрешил себе этот мир, всё стало немного по-другому. Понимаешь это особенно остро после встречи с Богом.

                <<<

                Крымское утро, потные, волосатые отдыхающие, холмы-персики грудей загорающих топлесс барышень. Пронзительный нарциссизм деловито поспешающей мимо со свежим трупом «Скорой помощи», дети на поводке мам, мамы на поводу пляжной моды. Порядком одичав, изумлённо таращимся на обилие людей, акклиматизируемся в социуме. Десятый час утра, все мы отвратительно пьяны, во рту, желудке и голове как будто плещется солёная вода. Прибоем выбрасывает на берег всё новый морской мусор, сомнительный запах моря, мечта декадентов и хиппи, сонный утренний маскарад. Только в раскалённом, как духовка, обратном вагоне я пойму, что сегодня мы уезжаем из Крыма.
Павлов, каннабиноловая медуза, тщедушный Хейердал, выкормыш Среднерусской возвышенности, заявил, что на надувном матрасе плывёт в Турцию. Никто его не держал – он передумал.
Анфиса  дразнит господ отдыхающих, сняла последнюю одежду. Господа пузырят слюнями, наперебой пытаются угостить её липкой, сладкой пляжной снедью. Анфиса отвратительно хохочет колючим смехом до смерти усталой от самой себя роковой женщины.
Я примеряю на руки чьи-то ласты, странное сооружение, воплощение тоски по кистепёрой рыбе.   
                Пронзительное солнце, сушит кожу жаркий морской ветер.

                >>>

                Сдвинув на затылок свой старый добрый пропотевший стетсон, вопреки штампам, играю реггей на берегу Мексиканского залива. Мне наплевать на этих чёртовых ранчеров с их грёбаными вкусами – кантри, пижонские сёдла с серебряными бляшками, высокие сапоги и кукурузный самогон, бьющий в голову почище копыта мустанга. Предпочитаю старину Марли и привозное «Almin dale». Из салуна неподалёку доносятся выстрелы – должно быть, Бешеный Гарри и Навахо Боб снова не поделили каких-нибудь шлюх из Ларедо. Чёртова жизнь. В этом гнусном захолустье даже нет приличного партнёра для покера, скрипучие деревянные вывески раскачивает скука, а Пустынный Дьявол метёт из прерии тучи песка. Недавно захотелось перелистать Ошо, но этот учёный сопляк-библиотекарь поднял меня на смех, и пришлось малость сбить с него спесь. Теперь-то он редко улыбается, а передние зубы, должно быть, хранит как память, хе-хе. 
                Вчера было хоть какое-то развлечение – линчевали приезжую дуру-училку. Фе-ми-нист-ка. Да, именно так она себя назвала, эта чудачка, я ещё переспросил. И поделом. Придумать же такое – съездить по роже Бизоньему Эдди, стоило ему чуть-чуть полезть ей под юбку! А потом Хромой Джо и Мясник МакМайер предложили пойти пострелять мексикашек, но мне почему-то это показалось дерьмовым развлечением. Я им так и сказал:
-                Знаете, парни, мне это кажется дерьмовым развлечением!
                Джонни всерьёз закусил удила и мне пришлось пустить в ход свой шестизарядный крупнокалиберный. Док говорит, что он выкарабкается, однако я здорово продырявил шкуру старине Джо.
                Вообще, нужно выбираться из чёртова городка, найти работу на Востоке. Жениться, завести семью. Или вообще – сесть на пароход и поехать ещё дальше – за Бостон, за старушку Миссисипи, в Европу. А потом – в тёплые моря, в Индию, на Кубу, на Ямайку. Здорово бы было поболтать о том, о сём  со стариной Марли. Он парень что надо – поёт песни о свободе и любви, о том, что все люди – белые, япошки, краснозадые и ниггеры, несмотря на национальность и цвет кожи равны, что все мы братья и сёстры, а война и  насилие – глупое занятие. Надо бы завтра рассказать об этом парням.

***

                Будит неясное ощущение тревоги и сразу же нахожу в комнате постороннего – поднятый воротник выдаёт в сидящем на стуле силуэте поэта Пастернака.
-                Чего тебе? – спрашиваю.
-                Кофе угостишь? – с этими словами снимается шляпа.
-                Ох, уж мне эти ваши еврейские штучки! – медленно плетусь на кухню. Оглушительно трещит в ночной тишине, разбавляемой иногда обиженным шумом сливаемых разбуженных унитазов, электрическая зажигалка. Окончательно проснулся. Медленно движется по стене громадная взлохмаченная тень моей головы. Опереточный дьявол, да и только. Язычок огня – и ветер, хищно врываясь в приоткрытое окно, вырывает из кухни дым горьких ночных затяжек.
-                Кофе только растворимый. – Предупреждаю я.
Пастернак, напрягшись, вперив взгляд в стену за мусорным ведром, молчит, свернув руки в подобие мудр. Сейчас, должно быть, выдаст какую-нибудь глупость. Не иначе, экспромт.
-                О мир, о, растворимый сладкий полдень, прими журчанье лёгких наших слов… - Начинает нараспев, то есть с идиотским подвыванием, декламировать он. 
-                Слов – плов. – Подбадриваю я. – Хорошая рифма.
                Нельзя прерывать поэта, говорите? А будить людей среди ночи дурацкими просьбами можно? Наливаю в чашку прозрачный кипяток. Видно, как смешиваясь с его раскалённым дыханием, плавится на дне сахар.
-                Так чего явился? – ставлю перед гостем чашку. – Кофе ты мог и у соседей попить. Они тебя тоже когда-то читали, отлично помню эту убогую рефлексию. А уж школьные учительницы даже вспомнили бы  для такого случая все выбитые из них педагогическим вузом женские биологические рефлексы.
-                И как вы живёте в квартирах с такими низкими потолками? – уклончиво отвечает вопросом на вопрос Пасернак, прихлёбывая кофе.
-                Вы, товарищ, стало быть, нашей властью недовольны? – с удовольствием поддеваю его интеллигентскую душу. Элементарный способ наступить на мозоль боящемуся собственной тени интеллигенту – уличить его в отсутствии верноподданнического зуда в заднице.   
-                Я пришёл тебя предупредить. А насчёт моего отношения к властям можешь почитать в деле, когда будешь в спецхране того ведомства, которое сам знаешь, как раньше называлось.
                Ловко, ничего не скажешь.
                О чём предупредить? О повышении цен?
-                Тебе это может показаться смешным…
-                Уже кажется.
-                Так вот, тебе это может показаться смешным…
                Так. Забежим немного вперёд. Как в сериале – умирающей томной старой нянькой недосказана последняя фраза, ради которой были отсняты предыдущие двести-триста серий, а убийца с большим дымящимся пистолетом, ухмыляясь, бесшумно скрывается в манговых зарослях, окружающих больницу.
                Ночью звук пистолетного выстрела, если он один, не разбудит до конца даже людей с плохим сном. А этому жизнерадостному подонку в дверях, кажется, совершенно наплевать на то, что подумают мои соседи.
-                Такие дела, - как ни в чём не бывало, берёт он со стола недопитую чашку. – Никогда не узнаешь самого интересного. – Кажется, его фамилия тоже на «п». – Ну и дерьмо же вы тут пьёте, дружище.
                В этот самый момент у трупа слегка дёргается нога. Только сейчас замечаю, какое ветхое на нём пальто. Я перестал быть самым остроумным. Матово отсвечивающий пистолет в опущенной руке гостя  - одна из причин. Основное моё ощущение – кислая вонь пороха. Точно, милашка Чаки. Эту улыбку не забудешь.   
-                О чём это он хотел меня предупредить? – по возможности спокойно спрашиваю я, потихоньку выискивая взглядом хотя бы кухонный нож. Впрочем, этому психопату по-моему, только того и нужно.
-                Не знаю. – Он невозмутимо дует в чашку. – Может, о вредности кофе? Ты какой-то нервный, а? Развлекайся, завтра выходной.
                Трудно развлекаться, когда у тебя в кухне расположился и не собирается уходить поэт, пришедший из мира мёртвых о чём-то тебя предупредить. Тем более, если отдельные кусочки его головы долетели до противоположной стены.
-                В деберц будем играть? – интересуюсь я.
-                Шутки хороши вовремя, детка. Карточная игра – не развлечение, а сложная обязанность. Сделай-ка мне лучше ещё этой бурды.
                Вечеринка не удалась. Мне хотелось спать и даже приглашённые цыпочки не смогли нас развлечь. Под утро наступило время более серьёзных занятий.
Не стану пересказывать всё, что мы сделали с телом – сам старина Чак, должно быть, напишет об этом в одном из своих будущих романов. Как он мне объяснил, «тот унылый парень в пальто» скоро вернётся – нужно просто проделать определённые ритуальные действия с книгой его стихов.
-                Не спеши узнать правду раньше того момента, когда будешь к ней готов. – Получил я совет на прощанье.
-                Иди к чёрту, - только и пробормотал я, глядя вслед уносящимся вдаль «Жигулям» моего соседа. Оказалось, что соединять провода зажигания  так же легко, как и в кино.
                Правда в том, чтобы не забыть во дворе лопату со следами земли и тщательно отмыть ванную. Правда в том, что подожжённый томик стихов порхнул с балкона в путаницу гаражей сразу же по приходу домой. Правда в том, что я догадался, кем и зачем был подослан покойный поэт. Правда в том, что никакой правды нет.

***

                На доступной взору ойкумене, застроенной детским конструктором расчерченных высотных домов – вечер. Горожане склонили головы, ждут, пока на затылок опустится приклад заката. Медленно опадает с сигарет отмерший пепел. Пепельница в виде раскрытой белой ладони. Просящий жест, полный сплющенных в лепёшку окурков – неистребимая привычка. Я вот вам дам психоанализ. Рядом в сумеречном дыму «Бонда» – заострившийся профиль Павлова, налицо бессонница. Странно видеть его лицо на фоне города, странные вещи он говорит. Да что там странные – я ушам своим не верю:
-               Глупее того, что ты сказал, может быть только фраза «каменный мешок». Повтори. Хотя не надо. Верю. Так смертные не шутят. Подоплёка ситуации ясна, но жениться на Анфисе… Мда. «Анфиса Павлова».
-               Да пошёл ты, а?
-               А она точно…того?
-               Точнее некуда.
-               А когда свадьба?
-               В следующий четверг. В два.
-               Я приду.
-               Ещё бы ты, ****ь, не пришёл. Ты – свидетель.
-               Не-ет, это уж незачем. Мне титулов не надо. Меня устроит статус надравшегося гостя.
-               Анфиска очень просила. А поскольку знала, что ты будешь ломаться, знаешь кто свидетельница?
-               Откуда я знаю?
-               Просто подумай.
                Думаю. Стоп. Не верю. Боюсь верить. Ты это, Павлов, брось.
-               Вот именно.
-               ОНА приедет?
-               Ага.
                Обнять Павлова? Сбросить с балкона? Пырнуть ножом в печень? Подарить ему всё, что у меня есть?
-               Ну, чувак… не знаю.
-               Вот и хорошо.
                Спасибо, Мойры. А если  что – я ни в чём не виноват. И засуньте свои нитки себе в задницу.
                В смятении предлагаю Павлову подарить ему пепельницу.
-               Чувак, я ведь сам тебе её когда-то подарил. – Слабо улыбается он.
                Ах да, правда. Как я мог забыть.

***

                Психопрактика. Производственная практика психа.
                Я отсутствовал три дня, слившиеся в сплошной документальный фильм о жизни дикого дзенского монаха в большом городе. Звуковая дорожка группы «Пинк флойд». Режиссёр – кто-нибудь вроде Станиславского, не верящий никому и ни во что вплоть до паранойи циник. Кроме неизбежной житейской хитрости мой духовный мир не пополнен ни на йоту. Явно не цветут на бетонной стене затейливые стыдливые эдельвейсы.
                Спать лучше всего на скамейке у сломанного фонтана – туда не пробраться хищникам, их отпугивает свет реклам. Есть – это лишнее, ночь накормит сгущённым молоком тумана. Воду лучше купить у метро, там дешевле. Удары резиновых палок просветлению не способствуют. Медитация на падаль – лучшее средство отпугнуть зевак. Насморк – всего лишь испытание. Общаться с другими аскетами – засорять собственное сознание.
                Позднее утро. Где-то надрывается садист-скрипач. Со скрипом открываю дверь квартиры, сбрасываю обувь. Сменить носки – самая простая форма духовного обновления. Пьеро, видимо, опять писал всю ночь стихи и проснётся только к ночи. Лучше бы вымыл посуду.
                Воскресенье превратилось в среду. За это время что-то должно было измениться. С надеждой ощупываю стены, предметы, лицо. Эка невидаль – отросла щетина да мебель укрыла нежилая пыль, она всегда смелеет, когда хозяина нет дома. Хотя какой я, к чёрту, хозяин.
                В моё отсутствие Почтальон прикрепил на дверь записку: «Она поняла, что я её не боюсь и убегает! Как думаешь, что мне делать?» Это он о курице, надо полагать. Думай, Гермес. Я бы советовал спросить дельфийского оракула, благо найти его несложно – собери сам знаешь сколько сам знаешь чего одинакового и позвони по тому самому номеру.
                Завтра на рассвете я встречаю её на вокзале. Проще не бывает, глупее не придумаешь. Какой принять облик? Долго не узнавать? Глупости. Надеть фрак и нафабрить усы? Нет у меня фрака. А усы… Мои усы… Гм. Купить цветы? Пошло, дорого и обязывающе. Притвориться проходящим поездом? Не выйдет, я плохой актёр.
                Стекает в сливное отверстие ванной житейский опыт, распрямляется под тёплым дождём усталая спина. Пена, добытая из уничтоженных животных, почему-то пахнет дыней. Хотя хорошо, что не собаками, они слишком преданны и шумны. Усну во сне, на ковре среди двухмерных вылинявших лилий, во сне стану котом, и, спрыгнув с высокого этажа, встану на все четыре лапы на платформе номер четыре, точно напротив двенадцатого вагона завтра, ровно в четыре часа двенадцать минут. Я знал это всю жизнь. Знал, отвечая на глупые вопросы сопящих волосатых взрослых, знал, пролетая в толпе лихих товарищей, виляя длинным полупрозрачным хвостом, знал, первый раз ощутив запах её волос. Знал, сражённый осознанием того, что мой почтовый ящик впервые в жизни не пуст.

***

                В городе ещё ночь. Тихо прорастают сквозь асфальт лютики. Чёрт возьми, что в такое время суток можно знать о реальности? То ли брёл, то ли летел по тёмным улицам, курил сигареты одну за другой, чего не замечал за собой с прошлой осени. Вокзал пуст, только кое-где снуют острыми крысиными тенями очертания аморфных местных жителей. Скрыт в тумане огромный зиккурат здания вокзала и о реальности мира напоминают только огромные круглые часы.
                Два раза мне предлагали интим (смотри –  триппер), один раз – траву (смотри – подстава). Я в глухом дозоре, слился, как ящерица, с холодной гладкой колонной, облицованной убийственно гладким коричневым гранитом. Архитекторы, наверное, думают, что это красиво. Сейчас – нет.
                Очень редко в предрассветный туман, засасывающий бесконечную путаницу рельс, ввинчивается гулкое воркование диктора. Глас небесного суфлёра, усталый бог из машины. До смерти хочется хоть с кем-то поговорить. Очередной окурок летит на рельсы. От моей тени отделяется силуэт небольшого серого кота.
-              Вот ты, кот, о чём мечтаешь в жизни? – начинаю я диалог.
Молчит, но не уходит. Диалог, кажется, склонен к монологу.
-              Ну ладно, мечты дело личное, – продолжаю я. – Но сегодня я сам был котом. В принципе, я и сейчас кот, если эти чёртовы дома хотят, чтобы я истолковал как-то их бездарный хеппеннинг. Почему же я могу говорить, курить сигареты, ковырять в носу, что, согласись, гораздо функциональнее, чем видеть в темноте и быть чистоплотным? Тем более, что я и сам иногда вижу в темноте и бываю чистоплотным. По-моему, ты что-то скрываешь. Например, в данный момент то, что можешь говорить. Правда – не можешь? Очень плохо. Значит всё – ложь. Разуверься хоть в чём-то и само собой рухнет всё остальное. Ну ты, кот! Произнеси хоть слово, и я поверю во всё – в любовь, в Бога, в ожидание, в хилеров, в реинкарнацию, в вагиноцентризм! Одно слово! Молчишь? Тогда нам не о чем говорить, уходи, пошёл вон!
                Кот остаётся на месте.
                Где-то там, за тысячи километров тумана, выходит на финишную прямую гусеница поезда. Ближе… Я просто стою. Почему я решил, что она приедет в двенадцатом вагоне? Не знаю.
                В мой тесный мир врывается атональный скрип тормозов. Стоп. Качнувшись, поезд застывает на месте. Заспанные проводники особым заклинанием отпирают двери вагонов. Двенадцатый вагон застывает точно напротив меня.
                Представляю, как торжественно картавя, диктор считает до десяти.

                Из двенадцатого вагона никто не выходит.
                На улице становится чуть светлее. Я хотел сказать – это всё.
                Сдувает с лица прядь волос первый утренний ветерок.

                Давно уехал, бросил нас с упрямым глупым котом проходящий поезд. Я так и знал. Совершенно напрасно закуриваю сигарету. Советую в подобных ситуациях ходить быстрым шагом.
-              Костя…
                Незнакомая тонкая фигурка, другая причёска. Немного неизбежного багажа. Руку жжёт окурок. Что значат несколько шагов?
                Забыты слова, прячу колючее лицо в её рыжих, пахнущих дорогой волосах. Пусть качает нас в сырых лапах туман. Больше ничего не хочу знать. Даже то, в каком вагоне она ехала.
                Мне показалось, или кот произнёс слово «башмаки»?
                Дышим друг другом. Над морем всходит солнце, мы снова в Крыму. Кто увидит дальше тумана? Подманивает во сне свою курицу Почтальон, мёрзнут у догоревших костров бродяги всего мира. Закрываю глаза, и по моему лицу, по платформам вокзала, по пустым городским улицам, захлёстывая сонные окна, катятся,
                катятся,
                катятся
мутные морские волны.

                Так кончается всё.
                Харьков,
                Январь – Июнь 2005