Мемориальный архивариус 2. Письма А. В. Драчеву

©, Алексей ИВИН, автор,  2009 г.
На фото А.Н.Ивин и А.В.Драчев, г. Вологда, ул. Ленина, дом 7


                Алексей Ивин
             

                МЕМОРИАЛЬНЫЙ  АРХИВАРИУС №2
                Письма А.В.Драчеву

   Письма набраны в произвольном порядке.
1.  (Машинопись стихотворения «Поэт, Смерть и Обыватель»). Александр, присылай статью, прочту, но перепечатывать не буду. Всё в моей жизни то же, так же. Пишу по 2-3 часа после работы в пустой редакции – соглашение с женой. Извини, что ограничиваюсь припиской: в стихотворении все есть. Журнал – выдумка, а держаться надо бы.
   Будь здоров, не вешай нос.a
   С этим циклом у тебя здорово получается:  разверни его в сагу о нашенской действительности – премию дадут. 23.6.76, по штемпелю.

2. Александр, приедешь или нет?
   Я пока нигде не был. Феликс уехал опять в Америку до 20-го, поэтому ни поторопить издательство, ни  просто вновь заручиться его поддержкой я не могу. Сессия у меня не слишком сложная, потому что некоторые экзамены я сдал на дневном. У меня было бы время поболтаться с тобой и по городу: один-то я ведь не соберусь ни в музей, ни в театр.
   Приезжай,  познакомлю с хорошими людьми, почувствуешь запах жареного, которым не пахнет у вас. Если не приедешь, пиши пообстоятельнее о своем житье-бытье. Будь здоров. А.Ивин. 1. 04.78. Не прислать ли телеграмму о кончине кого-н., чтобы тебе было легче вырваться?

3.Здравствуй, Драч! Замешкался с ответом потому, что слишком занят.
   Работаю в газетине, в рот бы ее ногой, ни грана творчества, опять цифирь, опять чепуха, ну да работать-то надо. Представь себе, возглавляю сельхозотдел – не хухры-мухры, как говорится. Думаю, что через месяц подамся в тихую обитель – в библиотеку или в клуб какой ни есть.
   Проводили меня очень тепло, уезжать не хотелось, потому что знал, что меняю часы на трусы, от умниц и диссидентов перекочевывая к тупицам и приспособленцам. Но делать нечего. Говорил перед отъездом с Кузнецовым, Вадимом, и с Винокуровым (по телефону) – одобрили, побранив за «излишнюю суровость», и сказали, что в принципе будут выпускать сборник. Когда и что – ни гу-гу. Со дня на день жду рецензентского письма с обстоятельным разбором своих не-соцреалистических уклонов; правка, нервотрепка и в результате, похоже, ни шиша, хотя Кузнецов, Феликс, и обещает поддержку. Пока ничего ощутимого, кроме эфирных колебаний; эх, хорошо бы гранки подержать… Кабы нашему теляти да волка съесть…
   Жена родила… В муках рождают детей своих, в муках и умирают. Девочку (мы с тобой люди творческие, половой силы на мальчика недостает). Галина еще в больнице, ношу передачки. Об остальном она, вероятно, напишет, - пусть себе посмакует и порисуется перед Драчевыми. Квартирку сняли… у дворянки: вкус, батюшка, отменная манера; правда, она, дворянка-то, глухая и девяностолетняя, да и квартира-то не супер-класс, но ничего, терпимо. Денег нет ни копейки, с тещей и тестем успел повздорить, что-что, а ругаться с людьми мне не привыкать. Пока Галина еще в больнице, усиленно пишу, стихи и рассказы, какой-то, право, понос словесный, весь обклался, нет, не дерьмом, а рукописями. Что будет дальше – страшусь сказать; ближайшее, что вижу, - это контрольная по изобразительным искусствам. (Не удержусь, похвастаю: экзамены-то на отлично сдал все, сам Пименов упрашивал остаться, вот тут-то я себе и позволил несколько язвительных выпадов против Субботина).
   Адрес:171950, Бежецк Калининской области, пл. Революции, дом 25, редакция газ. «П у т ь  к о м м у н и з м а». А. Ивину.
   Ну, привет жене и доброго здоровья. Пиши.
   Жизнь как шлюха – и обольщает и отвратительна. Надо писать поэму или роман, а то будет поздно. До свиданья.

4.  Александр, приеду 23  января – где мне тебя искать? Оставь бумажку на двери. Я слышал, твоя  жена уехала рожать;  если Галина  также уедет на свадьбу, то я прочно обоснуюсь у тебя, коли не возражаешь. Буду писать и знакомиться с Вологодской писательской организацией. Имей в виду, возможно, придется взять пишущую машинку в прокате.
   Экзамены сдал успешно, не в пример тебе; жив, здоров, не болею.
   Одинок; сближение с шестеркой застопорилось, они постоянно где-то пропадают, пикники, поездки, ЦДЛ, какая-то ланкастерская система подготовки к экзамену (взаимных обучений). Надо бы поехать в агитпоход, организованный институтом на время каникул: выступление со стихами и рассказами перед публикой, знакомства и связи (говорят, этот агитпоход очень поможет при весенней аттестации), - надо бы, но мне все это осточертело, хочется спихнуть сессию и засесть за работу. Нет времени, хоть лопни, поэтому все творимое мною поспешно и несерьезно. Шолохов, говорят, понравившихся ему литераторов увозил к себе, кормил, поил и заставлял работать, пока не выходило что-нибудь целостное. Хорошо бы к такому меценату за пазуху…
   Время просачивается сквозь пальцы, а сдвигов никаких: текучка заела. Не приведи господь, если доживу до поры, когда люди, которых я считаю во сто крат ниже себя по достоинству, станут выпускать книгу за книгой и дарить мне с автографом.
   Второй семестр решил сделать более продуктивным; не знаю, сумею ли. Видимо, русский писатель невозможен без ежечасного самовоспитания, самонатаскивания, самовнушения; кроме того, ему надо быть безраздельно уверенным в своей гениальности – иначе труба.
   Свежие новости в Москве: 8 января, в день, когда было принято Постановление о повышении цен на такси, книги и коммунальные услуги, в метро на станции «Первомайская» взорвались три пластиковые бомбы; поезд, в котором произошли взрывы, разрушен, поднялась паника. Убито 17, ранено 50. Радиостанции уже трезвонят об этом. Народу в метро заметно поубавилось в последнюю неделю. Цены на художественную литературу подскочили на двести процентов; политическая и детская остались без изменения. Та же участь постигла воздушный и речной транспорт. Плохо, что были переплетаются с небылицами; ажиотаж и шумиха, а толку дать нельзя никакого.
   Бог знает, что предусматривает законодательство за такого рода сообщения (в случае перлюстрации), поэтому умолкаю. Будь здоров, бодр и не вешай нос. Крепко жму руку. Алексей. 17.1.77.

5. Здравствуй, Александр! Получил оба письма. Боюсь, что до твоего отъезда я не сумею все-таки отпечатать «Большие деньги». Ни один гад не дает машинку. К 7 ноября, только.
   На творческое обсуждение буду предоставлять «Рыбу», - 30 ноября, самый последний из  соучеников Субботина. Это меня настораживает; почему именно я последний, замыкающий? Отдал рассказ на кафедру, там мне перепечатают его в 4-х экземплярах. Твой рассказ, к сожалению, писан от руки, поэтому его не приняли на перепечатку: чтоб не возиться, я хотел его сплавить.
   У Кузнецова, к сожалению, до сих пор не был: то его нет дома (уехал в Тбилиси или же на пирушке в Союзе писателей), то мне некогда; так что эта нелепая игра в жмурки тянется и по сей день.
   Некоторые изменения: вместо Идиева поселился со мной поэт Флеев, человек не обременительный, спокойный, скромный труженик. С запальчивым апломбом признался мне, что Вознесенского начал читать, да бросил (белиберда!!), а Евтушенко и вовсе не читал. Поэзию трактует совершенно по-мещански, как высокое искусство, не всякому доступное (но ему-то, разумеется, известное до тонкостей). Концовки письма нет.

6. (Начала письма нет)   …живее, пестрее словами, чем авторская речь; следоват., герои бойчее автора, язык их сочнее, а автор со своей неуклюжей, небойкой, непоразительной мыслью, облеченной в тяжеловесные конструкции, словно медведь в берлоге или хлюпик с бревном – то сюда его заносит, то туда, лишь бы донести да бросить, а уж об осанке-то и речи нет.
   Ну, дерзай. Хорошо, если б ты огрызнулся на мои замечания, а то ведь скажешь: «Да, да, ты прав» - да на том и кончится.
   Может быть, Александр, нет у тебя стимула, кроме честолюбия? И ты слишком умен и начитан, чтобы не знать, что идей много и каждая права по-своему. Думаю, писатель должен быть немножко протопопом Аввакумом. В себе этого тоже не вижу. Не кажется ли тебе, что хорошо пишет тот, кто обостряет противоречия, не уклоняясь от них? Старики: пишут плохо, потому что надоело распутывать противоречия; отсюда – ложная мудрость змеи, которой удалили ядовитые железы: лежачих не бьют.
                --------
   Эти жестокие инсинуации последовали почти сразу после прочтения, с жару и с пылу, так что извини. Сейчас я немного остыл и вскоре вернусь за перепечатку.
   О визите к Кузнецову напишу в следующий раз. Крепко жму руку.
   Привет Людмиле. Называть ее твоей женой для меня еще как-то дико, непривычно, да и ты в роли мужа… кгм! Жизнь – это колода карт в чьих-то шулерских руках.
   До свидания. Алексей. 13.10.76.
 
7. Здравствуй, Александр! Положим за правило отныне регулярно переписываться.
   Четкого представления об институте пока еще не сложилось в моей голове, но кое-что могу сообщить.
   С первого же дня попадаешь в мясорубку партийной обработки, дабы оставить к пятому курсу лишь верноподданных. Благонадежен человек или нет – выясняется при трехступенчатой аттестации, которой подвергаются все. Первая ступень –  успеваемость и посещаемость по итогам полугодия; пропустил 20 часов – прощай стипендия, пропустил 21 – летишь из института, как архангел под небеси. Вторая ступень – творческая аттестация по семинарам. Я в семинаре у Василия Субботина, а он, если судить по книгам его, - бездарь безукоризненная. Талантлив ли ты – определяется субъективным вкусом твоего преподавателя, и если оный найдет, что ты туп, как сибирский валенок, то тебя опять-таки исключают из института как не прошедшего творческую аттестацию. И, наконец, третий вид аттестации – общественная. Допустим, я пройду огонь и воду, но уж в медных-то трубах обязательно застряну. Партия, комсомол и профсоюз – вот трио, которое возьмется тебя прощупывать, - троица похотливцев, для которых каждый студент – объект рукоблудия.  Если человек не пройдет общественной аттестации, то, пусть даже у него 100% посещаемости и отличные оценки по всем экзаменам, да сверх того пятерка за творчество, - он все равно автоматически исключается из института.
   Теперь ты видишь, что Вологодский пединститут по сравнению с этим адом - земля обетованная.
   После трех дней занятий настроение у меня ниже нуля. Я, конечно, постараюсь быть осторожен, но убеждениями своими не поступлюсь, если уж слишком нагло захотят нивелировать меня.
   Старый дурень, преподающий у нас Историю СССР и Историю КПСС (я еще не знаю его фамилию), в первых же вступительных лекциях со всей злостью обиженной косности обрушился на Евтушенко и Олжаса Сулейменова, исключенных в былые годы из института. Например, его близорукому разбору подверглась книга Сулейменова «Аз и я» (Азия), изданная в Алма-Ате; я прочел здесь несколько стихотворных сборников Сулейменова – это гениальные вещи, это просто какой-то каскад ошеломляющей новизны и своеобычности. Представь, каково мне было после этого выслушивать глупые бредни повара, взявшегося тачать сапоги. Скверно, Санька, первое впечатление самое угнетающее. Не дай бог, если еще начнут петь присяжные гимны; тогда вообще хоть святых выноси. Ну, ладно.
    Я уже перезнакомился со всеми 50-ю сокурсниками; все они люди умные и либералы, кроме тех, кого наша политика не волнует – болгар, чешки Гостевецкой и панамца Педро. Вскоре будет первый творческий семинар, напишу о своем впечатлении, как только получу от тебя ответ. Бородатый вологжанин, о котором я тебе рассказывал, не прошел по конкурсу (бедняга, уже в третий раз!!!). Адрес: 127254. Москва, И-254, ул. Добролюбова, д.9/11. Привет Людмиле. Пиши. Алексей. 3.9.76.

8. Здравствуй, бедный страдалец Санчо! Несмотря на то, что вести переписку с психами, дело неразумное, я все же надеюсь, что ты все же ответишь мне. Пишу, не зная наверняка, застанет ли тебя письмо в Вологде или ты уже будешь где-то. Что-то с тобой случилось, и это что-то осталось вне моего поля зрения, а я сержусь и болею, когда не в силах чего-нибудь понять. Объясни мне, будь добр.
   Я выехал из Вологды в Устье 8 января утром; поселился здесь в щелеватой гостинице «Кубена» в №9, пишу, читаю, сочиняю стихи. В редакцию местной газетенки принят корреспондентом по промышленности, но ее, как таковой, не существует. Когда-нибудь впоследствии расскажу о сотрудниках редакции, которые пышно именуют себя  т в о р ч е с к и м и  р а б о т н и к а- м и; будет, уверяю тебя, смешно. Здесь я намерен пробыть 5 месяцев, до того времени, когда надо будет поступать в университет, хотя редактор не прочь засадить меня навечно в этой дыре, женить и дать квартиру; я, однако, не идиот, чтобы принимать эти условия.
   Признайся, что всю историю с агентом ты сфантазировал, а если нет, то как  о н себя чувствует?
   Я порядком скучаю без тебя и без Гоши, целыми днями молчу, так что скоро утрачу дар речи. Жизнь недурная штуковина, если время от времени встряхивать себя, переходить к новым впечатлениям, к новым связям, если от старых голова идет кругом. Нужно признать, что пока я еще ничего не добился, но ведь добьюсь еще, черт возьми, добьюсь, цепляясь за вас, находя в вас поддержку.
   Пиши о себе, Саня, обстоятельнее, красочнее… Я же сейчас еще не устоялся, поэтому не могу толком дать картину тутошней жизни. Да и, кроме того, чувствую общее недомогание, заставляющее меня слоняться по комнате, курить, выглядывать в окно сорок и галок, в тупой тоске бродить по гостиничному коридору. До свидания. Алексей, 11.1.75 г.

9. Александр, очень благодарен тебе за деньги; я, конечно, не помнил никаких долгов за тобой, и без того ценил твое благородство  et cetera очень высоко, а теперь ты вообще в моих глазах – верх порядочности. Словом, спасибо, я купил зимние ботинки, старые-то совсем развалились.
   Город благопристойный, мещанский, высокими заборами обнесенный, в редакции по обыкновению дураки от управленчества, но такова уж видно моя доля – барахтаться в этой тине и мечтать о лучшем. Слишком-то себя не обременяю, печатаю и пишу с 18 до 19.30, время, предоставленное мне супругой и дочкой, пишу контрольные работы, так что нет ни минуты передышки.
   (А со сборником не так все удачно, как ты, похоже, вообразил: я еще не получал их письменных рецензий; то есть, для ясности года на полтора вообще замнем вопрос о его издании).
   Эти дураки меня раздражают. Неужели придется всю жизнь делать не то, что надо?
   Извини меня, потом в лучшем, болтливом, настроении, напишу больше. До свидания. Ивин. 18.2.78, по штемпелю.

10. Здравствуй, Саня! Задержался с ответом потому, что устраивал свои сердечные дела. Нина – зовут мою избранницу. Она учится в 9 классе, глупа, как пенек, но обаятельна, даже хороша собой. Признаться сказать, когда я шел на сближенье, я ставил одну цель – овладеть т е х н и к о й  ц е л о в а н и я; я гордился тем, что способен подойти настолько утилитарно к проблеме любви, клялся, что никогда не влюблюсь в эту пустышку, - и влюбился.
   Она уехала на неделю домой (живет в 35 километрах от города), и я метался, как затравленный зверь, в ее отсутствии. В безумной ярости сжимая кулаки, я бродил по ночным грязным улицам, беспрестанно курил и часто оказывался за городом, совершенно один, посреди поля, на пронизывающем ветру. Сомнамбулической походкой я брел обратно, порывы отчаяния перемежались со сладостными грезами: мне представлялось, что она в моих объятиях, мои губы пробегают по ее трепещущему телу. Плоть безудержно требовала выхода, лишала аппетита, сна, пробуждала среди ночи, заставляя с тупой обреченностью прислушиваться к мерному стуку трех будильников, стоящих в разных комнатах.
   Тебе случалось в детстве запруживать ручейки? Вода накапливается, льется через край, подтачивает запруду, - и вот тогда ты одним взмахом разрушаешь преграду на ее пути, вода бежит, пенясь и клокоча, и в ее течении вертятся, сталкиваясь и обгоняя друг друга, щепки… Так и я вылился перед этой девушкой со всей своей исступленной страстью, закружил ее, испугал – и она влюбилась так, как влюбляются только в ее 17 лет; я для нее – рыцарь, я – тот, на ком сосредоточились все ее чувствования.
   Любезный Саня! Слушай далее эту грустную повесть. Когда я обнаружил, что она н и  с  к е м  не целовалась, два ощущения всколыхнулись в моей душе: 1) негативное: значит, моя победа слишком легка: ничего не стоит окрутить девственницу, которая все это время порхала мотыльком; 2) позитивное: значит, я у нее первый, она будет помнить обо мне долго, ежели не всю жизнь; это ощущение убаюкивало, умиротворяло, вливало в душу потоки блаженного счастья. Днем, на работе, вечером, в перерывах между засосами (какое это смакование – взять девичьи губы в свои и переминать их, как прачка комкает белье на стиральной доске, - или целоваться, сопротивляясь языками, до тех пор, пока не онемеют губы, == ох, Саня, прости мне некоторую циничность, сладостную для меня самого), - итак, в перерывах между засосами, на работе и ночью на постели я беспощадно анатомировал свое чувство, вскрывал подоплеку ее и своих поступков, и этот анализ доставлял мне еще большее наслаждение, чем поцелуи. В моей голове толпились мысли и образы, как пестрые рыбы в аквариуме.  «Раз эта девушка не может отдаться мне, чтобы это не явилось для нее катастрофой, - размышлял я, – то какая  п о л ь з а  о т  н е е  мне?» Я гнал эту мысль, но она неизменно вновь вставала передо мной. Только теперь я понял, как гадок, вреден, бесполезен, не нужен тот переворот, который произошел во мне за последний год не без влияния Соболева – от слабости к воле, от чувств к уму, от книг к делу. Вот и сейчас, пока я пишу это письмо, я открываю все новые стороны своего поведения, новые штрихи, характеризующие всю мою любовь, представляющие ее в виде чертежа.
   Не обращай внимания, Саня, на мой порывистый, бесноватый стиль. Но уже поздно, поздно: через шторы проникает с улицы серый рассвет, и я выключаю электричество, и я вижу, как по грязной дороге, хлюпая в лужах, ползет куда-то маленький «козелок», а в нем, подпрыгивая под брезентовым пологом, сидит сонный шофер… Что-то скорбное в этой картине и на моей душе. Я хотел бы  в ы п л а к а т ь свои прошлые заблуждения и заблуждения будущие, я хотел бы смотреть на мир спокойно и твердо, как этот шофер на разжиженную от дождей дорогу… Есть таланты двух сортов: те, которые идут на пользу самому носителю таланта, помогают ему расти, и те, что ломают человека, у которого нервная организация, психика не могут выдержать тяжести своего таланта, не могут светло и торжественно нести эту драгоценную ношу по жизни.  Твой талант (а он есть у тебя) – последнего рода. Сколько мук, горя, отчаяния примешь ты, скрывая все это под маской шутовства, насмешки и безразличия, прежде чем поймешь, что же делать в этом мире – жить, цепляясь за каждую минуту этой очаровывающей быстротечной жизни, или же творить, вторгаясь и разрушая?
   Ты презираешь, ты разочаровываешься в тех, с кем живешь? – а ведь презрение и разочарование не есть двигатели творчества. Ты мечешься в своем эгоцентризме, ты преломляешь все через призму своего «я», но твое «я» до тех пор будет метаться, скрежетать зубами, пока кто-нибудь не полюбит, не поймет и не разделит все твои страдания. В любви нет отчуждения, вино помогает избавиться от него, - так люби же и пей, Саня! Это мой манифест, но манифест-реквием.
   Трудно, трудно жить, но мы, если мы будем вместе, мы еще побарахтаемся!
   А сейчас, Саня, я попрошу тебя об одном одолжении.
   В комнате №33 живет некто Валя Филичева. Это черноволосая,  смуглая девушка, неряшливо одетая, с потерянным взглядом, н е б р о с к а я  н а  р о ж и ц у. Ты, вероятно, с нею знаком, и поэтому, я прошу тебя, заведи с нею как-нибудь разговор обо мне и понаблюдай, какие чувства заиграют на ее физиономии. Дело в том, что в мои расчеты входит, как только я приеду в Вологду, а приеду я в мае, приволокнуться за нею. В Новый год, когда я еще не жил в общежитии, она очаровала меня, я писал ей два  ш а н т а ж и р у ю щ и х  письма, и поэтому сейчас я должен знать заранее, в ы г о р и т  ли дело.
   Ты мне в этом можешь помочь: ты наблюдателен, каналья, несмотря на свою вечную ипохондрию.
   И еще: скажи Соболеву, пусть напишет.
   Письмо пришлось перепечатать: оно перечеркано вдоль и поперек, да и почерк у меня дурной.
   До свидания. Пиши мне. Ты видишь: мое письмо искренне – ответь мне тем же. Я люблю перечитывать твои письма.
   Ого! как м н о г о  я уже з н а ю  т е б я! не замечал ли ты, чтобы я  н а с л е д и л  в твоей душе?  13 апреля 74 г.

11.  Привет, Драч! Спешу поделиться новостью, от которой – не дай бог – у тебя произойдет разлитие желчи. Только что закончил, поставив дату, новую повесть, в 110 машинописных страниц (печатных листов, наверно, 4,5); она еще вчерне, и всю последующую неделю потрачу на то, чтобы поправить стиль, где надо, и дооформить композиционно. Писал ее с февраля, с перерывами, особенно усиленно в июне и июле, когда получил возможность оставаться после работы. Сюжет не тот, который ты мне дал в скверике возле общежития, а другой; твой же сюжет, как я понял по зрелом размышлении, слишком увлечет в пропасть патологии, и, кроме того, моему социальному темпераменту там негде развернуться: ну, совокупляются они там, в этих Ессентуках, ну и что? Это годится для фрейдистского психоанализа. Но я не отвергаю его полностью: как знать, может быть, удастся вместить все эти события в рассказ.
   Первое чувство, которое я испытал, закончив повесть, был страх: дело в том, что здание редакции когда-то горело, и я забоялся, как бы оно снова не загорелось, ибо в огне погибнет и моя целехонькая рукопись. Тебе смешно, а мне не очень:  возможно, что у меня, в придачу к остальным, появляется еще одна мания. Короче, если все будет хорошо, через месяц я ее отпечатаю на машинке и – в стол! «И в стол, и в стол!» - как говорит Джумабаев. Потому что опубликовать ее, разумеется, пока нельзя, кроме как в «Континенте»; но я, как истинный патриот  своей Отчизны, разумеется, с диссидентами ничего общего не имею.
   Жалко, что Кулешов мне не ответил и обещанную статью не прислал. Материальное положение семьи: живем в долг. Жалко также, что проходит лето: я бы побыл в твоем положении, один, хотя, может быть, ничего бы и не написал, но почувствовал бы запах бытия; а то ведь существую на литературных концентратах и заменителях. Хочется воздуха и воли.
   Хочу поговорить с тобой интимно, и вот о каких вещах. Когда один, чаще всего не пишется: хочется, чтобы написанное было кому тотчас показать. Это потому, наверно, что ум, воображение у русского человека косно, а чувство всесильно. Ты вот все пишешь, что собаки воют и тоска; со мной бывает то же; причина, наверное, в том, что думать, воображать, получая наслаждение, труднее, чем наслаждаться чувственно. Смутную раздражающую энергию хочется выплеснуть: баба, кино, прогулка – вот чего хочется. Это надо подавить, чтобы смутная (половая, чувственная, какая угодно!) энергия нашла выход в том, что ты пишешь. Я сиживал по три часа,  п и ш а одну фальшивую фразу за другой, целый лист банальностей (напишу – бездумно погляжу на телефон: чувство бунтует, ему нужен конкретный предмет, а не образ! не сухомятина!); и все-таки я ломал себя, мне удавалось углубиться, разжечь воображение, раздразнить ум. И все-таки этот процесс настолько тяжел, что я больше трех часов не мог писать кряду. Зато какое чувство (выполненного долга, сознания того, что сегодня писалось хорошо, есть прекрасные сцены и т.п.) овладевало мною, когда я запирал редакцию и, уже в десятом часу вечера, шел домой. Целовал жену, носил воду и только к 11 часам вечера остывал разгоряченной мыслью, переставал подергиваться от нервного возбуждения и больше не думал ни о повести, ни о том, как  я завтра поверну сюжет. И так каждый день. По-моему, радость удачно написанных страниц ничуть не меньше, чем радость оргазма или хорошего обеда (хотя эти вещи, конечно, первичнее и, след., необходимее). Мой пессимизм, например, как я понял, порожден отчасти еще и тем, что меня эта борьба моего духа с моей неистовой чувственностью обессиливает: они сражаются во мне, как два дракона. Воля художнику, конечно, затем и дана, чтобы помочь ему победить свою чувственность, не отбросить, а именно победить.
   Извини, что я обо всем этом пишу: захотелось поделиться с тобой этими соображениями, тем паче,  что дневник я совсем забросил.
   Ну, будь здоров, пиши. Что у тебя за манера – переделывать свои вещи по сту раз? Мне кажется, что это очень скучно. Пиши, я всегда с нетерпением жду твоего письма, и Галина тоже.  Мне хочется и ей доставить радость, поэтому я иногда даю ей почитать твои письма (ты не возражаешь?). Последнее, с матерными выражениями, я, конечно, ей не дал. Ну, еще раз будь здоров. До свиданья. Алексей. 13.7.78, по штемпелю.
   
12. Здравствуй, Александр! Получил твое унылое письмо, благодарю, порадовался тому, что ты еще не забыл меня; пиши чаще, я всегда рад тебе.
   Лето провел сперва в Бежецке, у тещи – ел и читал, купался и спал, блаженная была жизнь. И тесть, и теща, и бабка – превосходные люди, во всяком случае,  две недели я их терпел, и они меня тоже. Затем – у моих родителей, а 13 августа я проводил Галину на работу (адрес: 162331, Вологодская обл., Великоустюгский район, ст. Ломоватка, пос. Пихтово), жил у нее до 19, а 21 уже был в Москве: раньше уехал, чтобы хоть что-нибудь написать. Странно, что Галина легко пошла на это, хотя, видно, не без внутренней борьбы. До начала занятий написал два рассказа  a la Субботин, простенькие, пустенькие. Из тех четверых, кому он не поставил зачет, двоих он уже выгнал фактически из института, но на моем семинаре творилось что-то странное: Субботин расхаживал по комнате в заметном волнении, говорил полтора часа и вывел, наконец, что меня, пожалуй, можно оставить в семинаре.
   Замечу, что все оппоненты высказались против моего рассказа. Зачет он еще не поставил, но в октябре, должно быть, поставит. Он подкузьмил достаточно: я не получаю стипендии. То, что он решил оставить  меня, значит только, что Феликс говорил с ним за меня; то есть, он по-прежнему злобится на меня, но дело-то в том, что он должен вот-вот переехать на новую квартиру, а все это в руцех Феликса. Мои планы: как только он поставит мне зачет, я переведусь в другой семинар – к Долматовскому или к Битову (он нынче ведет семинар, и студенты постоянно висят на нем гроздьями – величина! талант! популярность!). Феликс обещал тоже походатайствовать насчет стипендии. Что бы я стал делать, не будь такого патрона – хоть бы еще годика три продержался в первых секретарях.
   Я был у него вчера. У него там был проездом некто Косарев, тотьмич, подполковник; пили какую-то водку немецкую, и подполковник все спрашивал, а кто такой Бондарев (тот как раз звонил Феликсу). Я не надоедаю, сделал всего два визита, но ни разу не попросил рекомендовать рассказ в редакцию: неудобно. А впрочем, может быть, ложная скромность. Он постоянно занят: ЦДЛ, выступления на радио, в цехах, с какими-то делегациями, на Кубе, в Греции – хер его знает, куда только черт не заносит его, и я, маленький человек, землячочек, десятая вода на киселе, самоуничиженно пасую, боясь показаться надоедливым. Он, действительно, выглядит утомленным, злым: давят из ЦК, из КГБ, из Центрального правления. Как-нибудь потом, когда я привыкну соразмерять мое нищенское положенье с роскошью и нравами той сферы, где вращается он, - потом я и потребую его помощи. Хотя – Лабрюйер вон пишет, что нам приятнее видеть того, кому мы покровительствуем, чем того, кто нам покровительствует: поэтому, должно быть, он нянчится со мной.
   Написал мало, напечатал – того меньше – стишок в «Советской мысли» - помнишь такую газетину? Обещали пустить подборку стихов в №9 «Студ. меридиана» - черта лысого, смазка нужна, коньяк консультанту Иванушкину, а у меня денег ни шиша; сказал, что в №12 непременно пойдет – и хитро подмигнул мне. Деньги будут – схожу к нему на квартиру, потолкуем о поэзии. Конечно, звонок Феликса все бы решил, но – поди ж ты! – стесняюсь затруднить великого администратора.
   У меня почерк стал – как у тебя. С чего бы это?
   Оформляю и заканчиваю повествование в рассказах. 6 новелл (что ли!) о любви с обширным прологом. Отобрал 69 (из 150!) стихотворений – достаточно, чтобы выпустить тонкую книжицу  в серии «Молодые голоса». Словом, жизнь деятельная только что началась и – надо переходить на заочное отделение: жена! Ж е н а! ЖЕНА!
   В октябре (7-15) поеду к Галине – обсудим, нельзя ли мне продолжить учебу на дневном. Потому что другой возможности попасть в литературу и сказать в ней свое слово – не представится!
   Мои друзья (помнишь, я рассказывал?) полезли в гору: Баймухаметов летом 6 раз публиковался в «Литературной России» и теперь там корреспондентом. Кулешов готовит к публикации отрывок из повести. Иногда собираемся, но споров уже нет: пьем чай – каждый норовит уползти скорее в свою дыру и сесть писать – писать – писать. Ажиотаж, кавардак, гонка какая-то, честное слово!
   Кроме смеха – лечусь у психиатра от канцерофобии: на днях продлили курс лечения на две недели, когда я заявил у него в кабинете, что-де боюсь, что в горле злокачественная опухоль. Пейте амитриптилин! Правда, говорят, что следствие – импотенция.
   Да! Чуть не забыл:  на заочное отделение поступил Славка Костылев, однокурсник Соболева по пединституту, в семинар Шуртакова. Он часто заходил ко мне, матюгал школу (преподает в Сокольском районе физику) и порывался поскорее стать писателем. «Погоди!» - успокаивал я его.
   Соболев молчит. Правда, теперь я не скучаю, и это избавляет меня от необходимости приставать к нему: напиши, Гошенька, напиши, дружочек, хоть пару строк. Не пишет – и в рот его ногой!
   Расписание несколько изменилось: теперь у нас свободны три дня: воскресенье, суббота и вторник. Есть еще много чего сообщить. Потом. Жму руку. А.Ивин, 24.9.77. Привет и наилучшие пожелания Людмиле. Будьте здоровы и терпимы друг к другу.

13.Саня, еще раз прошу – сообщи свой нынешний домашний адрес, чтобы я мог выслать тебе твои письма. (без даты).

14. Александр, здравствуй! Я хотел бы получить обратно все свои письма, в том числе и это. Твоих писем у меня здесь около тридцати: остальные, вероятно, в Тотьме. О причинах нынешнего расхождения каждый из нас подумает сам. Можно договориться о дне обмена, скажем, 30 июня. Напиши, согласен или нет и когда обменяемся. Отныне меня вполне устроит, если между нами сохранятся приятельские отношения людей, заинтересованных друг в друге, но чуждых духовно.
   Всего доброго. А. Ивин, 12.6.80.

15. Здравствуй, Саня! Как ты хорошо сделал, что написал! Вы, ты и Гоша, как две отдушины, через которые ко мне еще поступает свежий воздух.
   Хоть я и работаю в редакции, из чего можно предположить, что общество там просвещенное, однако и здесь та же пошлость и скука: бабы пописывают статейки и с глубокомысленным видом рассуждают о всякого рода крепдешинах, мужики во главе с редактором средка не часто напиваются пьяными и вздорят по поводу недоплаченных гонораров. Скука и пошлость!
   Пришел на мое имя очередной пакет из «Нашего современника», но в нем, увы! не чек на столько-то, а мои несчастные стишонки, сопровожденные убийственным отзывом литконсультанта журнала – некоего В.Семенова. Этот стервец (а может быть, и добропорядочный гражданин) последовательно проводит охранительную линию – не допускать в журнал ничего, что заставляло бы мнения читателей разделиться, а значит, способствовало бы оживлению борьбы в литературном мире.
   Я сильно придавлен такого рода отказами, но еще верю и вновь и вновь рассылаю объемистые конверты по редакциям. Нужны связи, знакомства, а этого пока нет, хотя, скрепив волю, я обязан добиться.
   Я ударился в чтение мемуарной литературы – читаю «Воспоминания» Панаева, «Дневник» цензора Никитенко и дневник бр. Гонкур – информации выуживаю уйму. И знаешь, что выудил? Мысль: чем больше и усерднее читаешь, тем менее способен к действию, к свершению т.н. «волевого акта» (это пишет Никитенко в зап. за  1871 год). Я согласен; ты сам также должен чувствовать, что после чтения часто расслабляешься, воспламеняешься грезами, хватаешься за перо, - ан, жизни-то и не знаешь!
   Не будь таким библиоманом: сдается мне, что у тебя чтение и приобретение книг становится уже самоцелью – и идеал жизни рисуется в виде халата, дубового письменного стола, редкой библиотеки и своей собственной, неторопливой работы над романами где-нибудь в тиши, в комнате со сводами. Все бы хорошо, да только подобного жития добиваться надобно.
   Прочти Мелвилла, впрочем, - великолепный роман! А появятся мысли о прочитанном, потолковать можешь с Гошей: мы, помнится, читали «Моби Дика» вслух, на сон грядущий, когда жили на квартире. У Доде мне более всего нравится «Набоб»; там выведен тип неземной женщины от мира искусства.
   Советую тебе наблюдать за новым жильцом: такая обсервация – упоительнейшее занятие, какое я когда-либо знал. Особенно занятно, если подопытного человека вывести из состояния казенно-деловых отношений и поставить в острую ситуацию, где бы он блеснул гранями своего характера. По-моему, к другому человеку, пока он не сошелся с тобой до степени дружбы, нужно подходить утилитарно, т.е. посмотреть, какие его приемы ты можешь перенять, какие блестки ума привить себе. Бьюсь об заклад, в первые два месяца новый человек никак не может быть скучен, если, конечно, он не из разряда простейших млекопитающих.
   А что, как ведут себя остальные, после того как они выступили в новых амплуа: Серебров – в роли ленинского стипендиата; Маркелов – в роли человека, добившегося желанной стипендии; Нестеров – в роли человека, который преуспевает на любовном и терпит поражения на учебном фронтах?
   Было бы недурно, если бы ты, Саня, подробно, с 8 утра и до 12 вечера, рассказал мне о своей (и других) жизни в течение одного дня, вплетая в описание свои чувствования, как драгоценные камни. Я сам неоднократно делал такие зарисовки и хотел бы сравнить ощущения, получаемые тобою в автобусе, на лекциях, в столовой, в книжном магазине, в постели, наконец, с теми, что испытывал я сам.
   Что касается R. и  C., то, как говорится, ступи в трясину одной ногой, засосет по уши. Впрочем, я, например, только злорадствую над теми, кто тратит молодость в погоне за наслаждениями, обуреваемый Похотью, Винопийством и прочими пороками. У молодых людей просто отсутствует мысль о том, что следует позаботиться о возможно более высоком месте в обществе, каковая мысль всегда на переднем плане у Коли Богданова, например.
   Итак: оплакиваю безвременную кончину написанного тобою; пиши мне (больше и подробнее) о новых планах; передай привет ребятам, если они соблаговолят его принять. До свидания. 18 марта 74 г.

16. Александр, здравствуй! Извини, что мало уделил тебе внимания: когда ты или Людмила, кто-то из вас, стучал к нам, мы не захотели открыть, а потом я уехал.
   Сообщить практически нечего. Есть слабый намек на то, что стихи пройдут в «Ст. меридиане», но боюсь, что это самообольщение.  Есть просьба: на отдельном листе черкни пару строк к Тунгулину, ибо есть желание найти его и поговорить, но ни предлога, ни цели для такого визита нет.
   Жизнь перенасыщена, Александр, не столько внешними событиями, сколько внутренними, субъективными. Я чувствую, что попал в адский котел; здесь живется в сто раз интенсивнее, чем в Вологде, и мне это нравится.
   Я сейчас только что с субботинского семинара, где «наша группа» давала бой борзописцу Носкову. Идейная борьба, осложненная личностными отношениями, размежевала нас, и между «теми» и нами проскальзывают электрические разряды. Словом, Александр, я здесь постоянно взвинчен, в бегу, в пыли, в круговороте, не успеваю огрызаться, отбрыкиваться, впитывать сведения – и так с самого поступления в институт. Поэтому я сообщаю тебе только внешние обстоятельства. Ложатся в 4 часа утра, встают в 8, возвращаются с лекций в 5 вечера, спят до восьми, и цикл повторяется. Толстых людей здесь нет. Приезжай-ка сам, я сведу тебя с наиболее близкими мне людьми и устрою денька на два прожить; может быть, удастся тебе поприсутствовать на наших вечерних беседах, хотя, разумеется, парни будут не так раскованны.
   Это все. До свидания. Привет Людмиле. Если тебе придется общаться с Галиной, будь с ней тактичнее (а то у тебя временами нездоровое любопытство). Жму руку. Алексей,  31.3.77, по штемпелю.

17. Саня, новостей немного, поэтому не писал. Привыкаю к провинциальной жизни, надеюсь помаленьку на благоприятную перемену судьбы, пунктуально, чтобы не ругаться с начальством, работаю. Нахожу удовлетворение в исполнении мелких заданий, данных себе с утра, - отремонтировать радиолу, сходить в библиотеку, написать контрольную; и если все они выполнены, нахожу, что день не прошел даром.
   В сельхозотделе работает теперь С.Некрасова, одесситка, приехавшая сюда работать; брат ее за границей, студент МГУ, перед его отъездом меня с ним познакомила. Оба неглупы, а мать болеет шизофренией. Нотабене: казалось бы, то, что я могу приказывать человеку, находящемуся под моим руководством, должно опьянять, но ничуть не бывало: меня эта власть стесняет; но так  как стремление к власти должно же быть у каждого, то оно у меня в том, чтобы пользоваться успехом у большого числа людей. Власть над одним административная – слишком жалкий суррогат духовной власти над миром.
   Переехали, наконец, в новую квартиру. Купили мебель, и теперь жена, как и почти всякая женщина, может находить эстетическое удовольствие в поддержании чистоты и уюта.
   С 14 октября по праздники я буду в Москве на сессии. Если появится авантюрное желание прокатиться до Москвы или до Бежецка в каникулы, приезжай.
   Написал (вчера закончил) еще одну повесть в печатный лист.  Теперь их у меня три, а если быть точным, учитывая и ту, автобиографическую, - то четыре. Если в день не пишу хотя бы страницу или не печатаю, то ощущаю бесполезность существования; хорошо ли пишу, лучше ли, чем прежде, - этого понять не дано, потому что никуда не отсылаю. Подтрунивание над моими летами значит только то, что и ты приближаешься к моему возрасту без общественного признания  и успеха; а возникающее при этом тщеславное самодовольство при мысли, что ты за эти годы меня обскачешь, лишено прочных оснований; это зубоскальство. («Ага, а все-таки задело!» - думаешь ты).
   Появилось сознание прочности моего положения и моих увлечений; вообще я стал довольно положительным и резонерствующим человеком.
   Пиши, дружище. А.Ивин.
   P.S. Нет ли в поселке  старых книг, и не поможешь ли ты мне их за сходную цену достать?  30.9.78, по штемпелю.

18. Здравствуй, Саша. Должен просить у тебя прощения, что свидание наше не состоялось по моей вине. Я не мог приехать вовремя,  потому что размозжил большой палец на ноге и неделю хромал, а потом заболела Лариска; поэтому приехал только 12 января вечером.
   Здесь встретился с Серебровым, провел с ним воскресенье, с Беловым – дал два рассказа, отправил по железной дороге 5 чемоданов с книгами и сейчас пойду в пис. организацию. Хотя пользы от этого визита не будет.
   Все в моей жизни остается в том состоянии, в каком это было прежде. На душе отвратительно, потому что некогда собраться с мыслями и осознать свое назначение. До свидания. А.Ивин, по штемпелю Ярославля 17.1.79.

19. Здравствуй, Александр. Твое письмо от 17 апреля получил только 2 мая; в тот же день отвечаю. Ты переоцениваешь мою связанность с литературным движением: я так же на отшибе, как и ты. Звонил Белову: получил ответ, что приехать к нему могу, но что рекомендации для издания сборника он мне не даст, «потому что мои рекомендации не имеют силы»; сказал также, что рассказ и курсовую (писал курсовую по его произведениям и послал  ему ее) потерял; сказал также, что много интересных мыслей и в рассказе и в курсовой; общее впечатление – я его напугал, он не хочет больше иметь со мной никаких отношений. Звонил Битову; он сказал, что мои рассказы не читал, но до конца мая прочтет, и что ему дорого мое внимание после скандала в «Метрополе», и после того, как от него все отвернулись: «жить стало трудно, сами понимаете, из института уволили, приехал вот на Пасху из Переделкина, непременно отвечу, а то заходите, когда будете на  сессии…» Звонил Феликсу: по-прежнему настаивает, чтобы я переводился обратно на дневное, но никаких гарантий (работы и прописки в Москве, публикаций и т.п.) не дает; просил его реанимировать сборник, зарезанный Саркисяном, обещал…  Так что нигде ничего.
   Закончил рассказ «Мономания», 1,5 печатных листа; в связи с этим появилась мысль: собрав «Мономанию», «Кремнистый путь», «Молодое вино», «Розыгрыш»,  «Дети – цветы жизни», «Воскресную прогулку», «Драму вокруг младенца» (всего 9 п.л.), сдать в издательство прозаический сборник, пусть разбираются, может быть, удастся найти протекцию. От Курбатова  получил обстоятельный ответ, критикует меня с позиций чувства (дескать, голый анализ и никаких чувств), упрекает в безбожии, - словом, сурово распек и дал понять, чтобы я больше к нему не совался… Таким образом, братец, знакомства, едва завязанные, рушатся. Цыбин сурово разбранил стихи, призывая избавляться от высокой архаики и библеизма. Не сладко, братец, когда все тебя шпыняют без снисхождения, с суровостью, по которой я заключаю, что чертовски талантлив: ибо ведь рецензент, читая бездарное произведение, преисполнен превосходства над автором и потому снисходителен: он не конкурент; и наоборот, попробуй-ка без душевной ущемленности и зависти прочесть талантливый рассказ, если автор в твоих руках, - на это не многие способны. Я вот сейчас Томаса Вульфа читаю, умер давно, а и то ревную: какой лексикон, какие всеохватные предложения, какая страсть! Если бы не был он уже издан, обязательно оплевал бы. «Суди о склонности людской по мерзкой силе озлобленья». С Кулешовым не переписываюсь и ничего о нем не знаю. Увидишься с Беловым, так, прошу тебя, поговори с ним обо мне: я ему посылал «Драму вокруг младенца» и курсовую, выведай, может, он на Лубянку собирается с ними идти. До свидания. Пиши. Ивин. 2.5.79.

20. Здравствуй, Александр. В твоей рукописи было около 20 пунктуационных, несколько стилистических и одна орфографическая ошибка – я перепечатал все как есть. Эх ты, учителишка! Впрочем, не обижайся на меня, притча – ничего себе, пародия – того лучше. Выправь на второй странице (ударился, ударив).  У меня все нормально, я в агрегатном состоянии и предвкушаю время экзаменов в Москве. Приезжай, я с радостью тебя встречу и провожу, если потребуется; попробуем пройти в ЦДЛ на какое-нибудь мероприятие. Перепечатывать твои произведения я, как ты уже понял, не буду, а стану возвращать: у меня 40% зрения, а ты еще достаточно востроглазый. Я бы на твоем месте давно ее купил, стоит 135 рублей и заказывается через Посылторг. Я должен свою получить где-то после экзаменов, в июне, может быть.
   Ну, будь здоров. Я выезжаю 30 апреля; ты, может быть, напишешь в Москву по старому адресу? До свидания. А.И.

21. Драч, здравствуй! Ты сердишься или у тебя есть какой-то повод не отвечать мне? Я ведь еще продолжаю считать наши отношения  взаимовыгодными. Сессию перенесли, и я буду в Москве с 26 ноября по 12 декабря. Жизнь сложна, а работа бессмысленна. У меня к тебе просьба: скупай в поселке все иконы за бесценок (в особенности в золотых и серебряных окладах), спасай произведения искусства. Музей обещал хорошо заплатить. Как деловая переписка с журналами? До свидания. Ивин, без даты.

22. Драч, здравствуй! Захотелось, понимаешь ли, тебе письмо написать. Я в Москве буду в мае, до 31-го; так не приедешь ли ты туда же, с деньгами, на неделю; славно бы погуляли и пообивали пороги редакций. Ты ведь небось зачах совсем в глуши-то. Попроси у своего доброго директора, у Васьки Бобня, отпуск за свой счет, скажи – печататься еду, олух ты царя небесного, - так ему и скажи. Материальные заботы, Лариски-Юльки, Галинки-Людки, они, конечно, обеспечивают нам существование при жизни, но заботы о продлении своего имени (сиречь о напечатании) куда важнее. Подумай; твои дети тебя изжуют, не подавившись, высосут все соки; впрочем, ты, похоже, не слишком-то усердствуешь.
   Я отдаю работе в редакции очень мало усилий: перепечатываю рассказы, пишу стихи, письма, гуляю по городу. Опять, уже в который раз, у всех ко мне то же самое настороженное уважение, когда человека не понимают, не зная наверняка, дурак ли он или же  в его поведении прослеживается разумная линия? Получаю толстые конверты из редакций с возвращенными рукописями; разослал 18 пакетов, возвратили пока только два – из Калининской пис. организации ругательскую рецензию с предложением писать о современности, то есть о БАМе, и отказ из журнала «Звезда» ("стихи на высоком поэтическом уровне, но подходят скорее для книги, чем для нашего журнала"). Капля камень точит.
   Когда семья засыпает (рано, часов в 10), я сажусь писать. Настоящая осень – бежецкая. Как из рога изобилия. Каждый вечер, два часа до полуночи, пишу увлеченно, по-графомански. Благодарение богу, что чадо срабатывает на режимные кормежки с точностью до минуты, а ночью иногда и по восемь часов дрыхнет без просыпу, равно как и измотавшаяся Галина; поэтому я блаженствую. Я-то ведь  предполагал, что среди этих пеленок мне ни строчки не написать, а на самом деле пишу больше, чем при вольготной жизни в институте. Цыбин – поэт средний, только в последние годы стал что-то понимать и утратил телячий оптимизм; посмотрим.
   В «12 стульях» один персонаж говорит: «Весь город (имеется в виду Одесса) обегал. Плашку три восьмых дюйма не мог найти. Довели Россию большевики!» Каков стервец? – как в воду глядел. Ну, до свидания. Привет всем. А.Ивин. 16.11.78, по штемпелю.

23. Здравствуй, Александр! Твой рассказ еще не перепечатан, не дают машинку, сволочи, а клянчить и унижаться мне претит, да и нет той настойчивости, которую я проявил бы, если б просил машинку для перепечатки своего рассказа. Да при том он мне, как и все твои вещи, при ближайшем рассмотрении вновь разонравился, и теперь, как нелюбимого пасынка, мне хочется спровадить его на все четыре стороны. Это, может, поклеп на тебя, Александр, и твое детище, но, кажется. с первой до последней страницы ты имел перед глазами читателя, нигде не забыл о нем, и поэтому повсюду, даже в ругательствах, которые сыплют твои герои, сквозит приспособленчество; это помимо того, что в двух-трех эпизодах подсыпано пустой, псевдо-значительной риторики из газетных передовиц.
  Писал ты, видимо, урывками, нигде не разгорячился так, чтобы тебя трясло от желания втолковать истину, а в конце – как классное сочинение, пять минут до звонка, - закруглить да сдать, только и забот.
   Основная твоя (да и моя) беда состоит в том, что ты даешь оценку прежде, чем  самый образ. В идеале же это выглядит так: вначале образ, затем оценка, или, что еще лучше, образ – и пусть его читатель оценивает. Да и стиль у тебя, лексикон, как сказал бы ты сам, нагромождая однозначные беззначные эпитеты, «скверный, вздорный и пустой».  Получается парадокс: диалог у тебя  (Концовки письма нет).

24.     (Начала письма нет).  Как говорится, «я смотрю, и злость меня берет».
   Сегодня вечером принято Постановление Президиума «Об усилении воспитательной работы с творческой молодежью». Затягивай потуже пояс, творческая молодежь, а то ты, как я погляжу, слишком отъелась на свободах слова, печати, уличных шествий и демонстраций! Меня вышвырнут отсюда, Александр, это как пить дать, несмотря на то, что, как ты говоришь, я пишу «лирические» вещи. К сожалению, лирика плохо вуалирует злокозненную политическую тенденцию. Увидим!
   22 октября. Сегодня пытался добиться аудиенции у Кузнецова: он только что прилетел из Грузии. Сожалеет, но не может меня принять, так как завтра улетает в Англию, но надеется увидеть меня после 7 ноября. А пока, дабы не создалось впечатление, что он сознательно уклоняется от встречи со мной, дает адрес и телефон Попцова, редактора журнала «Сельская молодежь». «Рассказы-то ваши у него, вот с ним и потолкуете; тем паче, Постановление-то как раз ориентирует редакции на усиленное вовлечение молодежи в редколлегии. А пока до свидания…» - И кладет трубку.
                ---------
    Что ж, в понедельник иду к Попцову.
                ----------
   До свидания, Александр. Читай мою приписку к рукописи. 18.1.77, по штемпелю.

25. Здравствуй, Александр. Опять ты в тоске. У Зощенко в комментариях к «Возвращенной молодости» твое состояние классифицируется как неврастения, вызванная сосредоточенностью на одной какой-нибудь мысли, - мономанией, короче сказать. Со мной то же и сейчас: трудно, пытаюсь разорвать путы, насилую организм и мозг, а в результате – как осенняя муха, по твоему справедливому замечанию.
   А на совещание мне удалось попасть – в последние самые дни вызвали телеграммой. Впечатлений много, поэтому я буду короток. Занимался в семинаре Астафьева: человек он необыкновенно простой и снисходительный, так что я о нем склонен думать лучше, чем ты. Так как я был сверхнормативный участник, а таких на совещание приехало человек 40, то рассказы мои не обсуждались. Два рассказа Астафьев прочел, еще два я ему послал; есть надежда на то, что совместно с Беловым (с которым они вовсе не враждуют) они устроят мне сборник в Северо-Западном. На семинаре было 4 писателя; особенными похвалами меня осыпал псковский критик Курбатов, обещавший всяческую поддержку. Вчера только написал ему, послав «Драму вокруг младенца». Умница, фрейдист, читал Бердяева и Соловьева, - с ним я сошелся короче, чем с кем бы то ни было из семинаристов. Удачно совпало, что секретарем в этом семинаре был Кулешов: около 40 студентов-очников секретарствовали (т.е. стенографировали, вели протокол, выполняли разные поручения, в общем, были на побегушках). 26 марта надо было ехать в ЦК ВЛКСМ, но не поехали – Астафьев раскошелился, потрясая сторублевыми бумажками, и в ресторане гостиницы «Юность» семинар расстался; к сожалению, меня там не было: устраивал свои дела.
   А дела плохие. Феликс сказал, что повесть мою «Кремнистый путь» в «Лит. учебе» забраковали. Я встречался с ним только 21 и 22, а потом он уехал в Японию. Звонил в издательство «Современник». Там мне сказали, что рецензию на сборник писал какой-то Саркисян, и рецензия плохая. Я кричал, что я участник совещания и т.п., и они сказали, что «пересмотрят это дело». Боюсь, что это отговорка, и жду увесистого пакета из издательства. Феликсу оставил рассказ с просьбой протолкнуть в «Сельскую молодежь» - пустой номер, кажется. В общем, десяток новых адресов и фамилий, репортаж с совещания и подборка стихов в бежецкой газете, зарезанный сборник и угробленная повесть, испорченные отношения с Цыбиным, который так же был руководителем семинара и недоумевал, почему я не у него, авторитет среди студентов, кое-какой вес, сувениры и надежда, надежда – вот результат поездки.
   Да, чуть не забыл: побывал у опального (после скандала в Metropol`е) Битова, но дома не застал, представился семинаристом «Зеленой лампы» и оставил, кажется, три рассказа: женщины, которыми полна его маленькая квартирка на 12 этаже, сказали мне, когда я потом позвонил им, что он обещал ответить. Дай то бог! Уже стал забывать, у кого и что я оставлял, но кажется, у половины писателей Российской Федерации что-нибудь да лежит из моего.
   P.S. Спрашивал у Астафьева о тебе – не помнит!!!  Прочитал за это время «Роковые яйца» Булгакова, «Русскую идею» Соловьева, «Вехи» со сб. Бердяева,  2-хтомник Зощенко и «Избранное» Камю. Будь здоров. Когда поеду на сессию, не знаю, но сообщу. 14.4.79, по штемпелю.

26. Здравствуй, Александр. Не писал, потому что был болен – грипп и ангина. Самочувствие было скверное, ругался и слезоточил. Я, наверное, брюзга. Да и наплевать!
   Сейчас мне немного лучше, и я  н а с т о л ь к о  бодр, что читаю – Житие протопопа Аввакума и  J.Joyce “Uliss” (один экземпляр этого сумасбродного романа есть в нашем читальном зале).
   Я знаю, что ты жаждешь результатов моей практической работы. Увы, Александр! Казалось бы, дорвавшись до бойкого места, я должен орудовать вовсю, а мне хочется только плюнуть да растереть плевок да окочуриться – такое омерзение – даже нет! – такое тягомудное безразличие вызывает и учеба, и Литинститут, и молодые литераторы: кастрированные прозаики и беззубые поэты. Реакция (отрезвления) началась даже раньше, чем я ожидал.
   При всем том понимаю, что это разочарование не снимает с меня вины за бездеятельность. Не обещаю, что развернусь в скором времени: я не научился себя ломать, и пока это уныние не пройдет, работы от меня не жди.
   Впрочем, посетил московского критика Феликса Кузнецова: постоял перед запертой дверью и ушел. В это воскресенье пойду вторично. Но понимаю, что он не издатель, вряд ли чем пособит горю, и лучшее, что выйдет из всего этого, - лирическая беседа с кофепитием.
   Я очень инертен, Александр, и мягок и… э-хе-хеюшки! – спать хоцца!
   От Матвея писем нет, от Георгия писем нет, а позвонить никак не соберусь – до того, видно, охладел ко всему на свете. Моя вина, я это понимаю, готов к упрекам, да и наплевать!
   Все, что я тут понаписал, не ново для тебя, еще в прежних беседах говорил, ну да бог с ним. То, к а к  п и ш у т, в лучшем образчике, привезу 7 ноября. Передай привет Людмиле и Галине (да как  последняя поживает? – сама-то она редко пишет, так хоть у тебя спросить…). Будь здрав и ныне и присно. Аминь. 30.9.76.

27. Здравствуй, Драчев. Я бы очень хотел повидаться с тобой, но не волен собой распорядиться, и даже не обещаю, что приеду, хотя желание-то есть. Неопределенность моего положения меня измучила: я не смогу быть не то, что счастлив, а даже сколько-нибудь спокоен, пока меня не печатают. А удач никаких:  в последний раз, когда я звонил Кузнецову, он сказал, что с поездкой ничего не выйдет, якобы в гостиницах мест не хватает, а когда я ответил, что поживу в общежитии, записал адрес редактора и обещал пригласить меня от Московской пис. орг.; очевидно, что сказано это было, чтобы от меня отвязаться и чтобы показать, что он со своей стороны делает все возможное. Словом, моя проза  и м  не по душе, и, уж конечно, не потому, что я бездарен. Думаю, что,  так упорно зажимая всякую мысль, они вредят больше себе, чем нам, ибо одну часть молодых толкают на отчаянные шаги и протест, а другую озлобляют. Во всяком случае, мне-то от этого не легче. «Бесы» Достоевского произвели сильное впечатление: пророческая книга.
   В общем, Драч, ни малейшего просвета; меня самого удивляет, как я, с моим сознанием своего могущества, которое надо срочно испытать на читателях, еще выдерживаю все эти последние 6-7 лет, за которые так мало подвинулся к цели! Написал еще при тебе начатый рассказ «Драма вокруг младенца», 40 страниц; остался им недоволен. Написал курсовую о «Легенде о великом Инквизиторе», отослал, и стало страшно: а ну как попрут из института? Написание второй курсовой отложил, а теперь пишу еще один рассказ, который, как и все последние, опять разрастается. Но пишу из последних сил,  н и  д л я  к о г о (понимаешь ли ты эти слова!), натужно, в отчаянии. Мне кажется, будь я один и имей я весь тот опыт, который приобрел за последние два года, я переменил бы свою судьбу к лучшему, но еще удерживаюсь от того, чтобы злобиться на свою жену и упрекать ее в том, что она заедает мой век.
   Да, вместе нам было бы легче, и значительно! Во всяком случае, выговорились бы.
   Тоска и безвыходность такая, что и писать не хочется, даже тебе. Ибо чем же ты мне деятельно поможешь? До свидания. 5.3.79, по штемпелю.

28.  Письмо №2
1. Поступило              20 февраля 1979 года
2. Автор                А.Ивин
3. Содержание            Что написал новенького, конкурент?
4. Замечания редактора           --
5. Передано для обработки          А.Драчеву
6. Подготовлено в печать           в собр. соч. в 2010 году
7. Отослано на проверку             перлюстрации не подлежит
8. Опубликовано                том 12 собр. соч., М., 2010 г.
9. Отвечено автору                21 февраля 1979 года
10. Примечание                Ну, будь здоров. А.Ивин.
                Бежецкая тип. 1977 г. Зак.№5226

29.  Драч, стервец, что, ответить лень? Приезжай ко мне на каникулы, только предварительно телеграфируй. Даже если приедет Галина, найдем, где тебя разместить. Не забудь паспорт. Привет Людмиле и наилучшие пожелания. Алексей. 31.10.77, по штемпелю.

30. В верхнем правом углу – рисунок осла  и текст: Соболев писал тебе письмо, но вот на всякий случай адрес: Устюжна, ул. К.Либкнехта д.55 кв.8.
   Здравствуй, Саша! Соболев послал мне эту тетрадь с тем, чтобы я, ознакомившись с содержимым, отправил тебе. В тетради ты увидишь его пометку: он не согласен с одной твоей горячечной фразой; я к нему присоединяюсь.
   Хвалить не стану – набросок статьи из рук вон плох. Самое гиблое место то, где ты не можешь отделить правду нового направления от  и х правды. Я бы начал с противопоставления литературы охранительной и честной, трезвой, исходящей из отображения действительных противоречий нашей жизни; по мере того, как я разделил бы эти две литературы, особенности честной литературы (вита-реализма) представились бы мне более рельефными.
   В главной же мысли я искренне поддерживаю тебя – настало время отмежеваться от официозного социалистического реализма. Мало того, если ты из лености забросишь эту статью, то будь ты проклят. У меня самого зреет мысль проследить за развитием критицизма от Пушкина через 1917 год до наших дней: мне хочется знать, насколько закономерно  н а ш е появление и действительно ли мы выражаем дух эпохи. Короче, сейчас дело за анализом, за борьбой, а синтезировать то, что мы сделали, будут наши потомки.
   Словом, я полон надежд и горд, как молодая курочка, снесшая первое яйцо.
   Боюсь, что приехать  к тебе погостить я буду не в состоянии по чисто материальным причинам: нет денег. Да и без того ты так живо обрисовал мне свое ближайшее окружение, что я, выражаясь словами Соболева, четко понял расположение сил в группе. Ты не в завидном положении, но немножко упрямства, немножко веры в себя – и все образуется. Я рад, что ты штурмуешь редакции: давно пора; все редакторы – трусы, они лавируют между партией и читателями, как утлые суденышки, и чем наглее с ними обращаешься, тем они больше тебя оценят. Не сомневаюсь, что из редакции «Октября» тебе придет отказ – но вспомни басню Крылова «Лев и Комар» и продолжай в том же духе.
   Что же до меня, то я больше готовлюсь в ун-т, чем пишу; написал еще один рассказ в манере «потока сознания» и несколько стихотворений. Мои притязания скромны – через год-два надеюсь опубликоваться в каком-либо коллективном сборнике.
   Ну, будь счастлив, пиши. А.Ивин, 15.4.75 г.

31. Любезный Александр! Ты, вероятно, уже исполнил свое обещание и написал мне письмо, но, если это так, оно придет в Устье, между тем как я нахожусь в Тотьме. Да-да, любезный Санчо, конфликт, который назревал, наконец разрешился – и вот я снова без работы, зато с головой на плечах и никому ничего не обязан.
   По дороге сюда заезжал в Вологду и был в общежитии. Наши парни пили, пил и я; потом Серебров услаждал меня рассказами о своем блестящем докладе на тему «Композиционные особенности романа Достоевского «Идиот». Ужасный педант, этот Серебров! Сколько самодовольства в нем светилось, когда он говорил, что провел в докладе  с в о ю линию, отличную профессорской. Ласточкин пьян и влюблен в некую Валю. Попова и Савина ждет солдатчина, поэтому они оплакивают свои золотые денечки.
   Основательно попрощался с Шурочкой и махнул сюда. Теперь живу один, словно перст, в большой и уютной комнате, на столе Маркс, Фонвизин и учебник истории за 8-ой класс, готовлюсь основательно и получаю огромное удовольствие оттого, что меня никто не понукает…
   Ты был полон светлых, ликующих надежд, когда я тебя оставлял, – и что же? Неужели ты так скоро разошелся с той стройной девушкой, с которой ты беседовал на лестничной площадке? Мне кажется, что дело даже не в этом, а в том, что у тебя вышли деньги. Напиши, что было дальше: меня зудит и подергивает, потому что мне ничего не известно. Живешь ли ты на чердаке, как кот Мурр, и пишешь ли, шагая из угла в угол с сигаретой в зубах и рискуя заронить искру – если не в душу читателя, то на чердак, - или же занимаешься чем-то другим? В мае месяце будет призыв в армию, поэтому остерегайся, чтобы тебя не забрили. Даже я, старая развалина, прохудившаяся каланча на тощих подпорках, даже я и то чуть было не угодил в армию, когда, прибыв сюда, был приглашен на вторичное освидетельствование. Я, признаюсь, перепугался, ибо считаю службу глупейшим занятием, а ефрейторские подзатыльники не такой уж сладостной пищей для моих мозгов. Но, хвала всевышнему, все обошлось: мое зрение спасло меня снова.
   Кстати, не посчастливилось ли тебе достать фотографию Гали Воронцовой, - я ведь просил тебя об этом, помнишь? Будь добр, сделай что-нибудь для облегчения моей участи: как только я заполучу ее фотокопию, я тотчас же успокоюсь и всякие поползновения с моей стороны на новое сближение с ней – именно то, чего она опасается, - тотчас же прекратятся.
   Вероятно, я говорил тебе, что тетушка моя, у которой я теперь поселился, сдает комнаты для желающих. Теперь в комнате напротив живут две очаровательные девицы, за одной из которых я волочусь. Глупа, красива, как сто чертей, работает на каких-то складах товароведом, прошла великолепную школу флирта, мне с ней трудно. О том, как будут развиваться события, напишу как-нибудь в припадке  sinceritism`а.
    Как подвигается твой роман, господин подвижник? Не дели людей на умных и глупых, это было свойственно классицистам, а если ты в своем творчестве будешь проходить все этапы развития русской литературы – классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, соцреализм – то когда ты дойдешь до новейшего метода  п о т о к а  с о з н а н и я. Попробуй; у этого метода много еще не исчерпанных  возможностей, и, что важно,  он отлично передает всевозможные оттенки растерянности человека в мире.
   Что же до меня, то я не пишу и не намерен писать; если будет чесаться рука, выльюсь в стихотворениях. Свое бренное тело поддерживаю случайными заработками, все больше в редакции, где я числюсь внештатным корреспондентом; однажды в неделю вылезаю в город, обнюхиваю пороги госучреждений и стряпаю материал размером в 5 рублей. Этого предостаточно. Вся жизнь моя строго распланирована, и я ни на йоту не изменяю распорядку, который висит на стене. Я счастлив, бодр, весел, шучу с квартирантками; разноречивые желания пока не раздирают меня, я знаю свою цель – готовиться в университет – и упрямо долблю туннель к ней, к этой цели. На улице чудесная погода – то дождь, то снег, то все вместе, то вдруг громыхнет, проглянет солнышко в лазури, и я радуюсь, как первобытный. Приближается 24.00, мне пора спать, поэтому я завершаю письмо и с чувством человека, исполнившего все, что он наметил, ложусь.
   Будь счастлив, Саня! Пиши письма пообширнее. Tout ; vous Алексей, 3-4 апреля 1975 г.
   

32. Здравствуй, Александр! Видно, уже не приедешь: праздник на носу, от тебя ни слуху, ни духу, а, судя по твоему последнему невротическому письму, ты придавлен – обстоятельствами не обстоятельствами, но сознанием тупика. Ничего, выкарабкаешься; только не подгоняй уж очень-то этой мыслью – вот, мол, крышка мне, ничего не достигну, еще больше затянет. Пишу – мучаюсь, ибо не верю, что писанину мою напечатают, живу – мучаюсь. Это естественное состояние, я сам в нем, а впереди – такая воронка, что бросаюсь, зажмурившись, - будь что будет.
   Все эти дни, почти неделю, я один – мой сожитель Флеев уехал домой. Я ждал вас – тебя или Гошу, но никто не почтил меня своим визитом. Всю неделю печатал, так что  теперь на пальцах  мозоли, а глаза нельзя скосить – болят; из комнаты не выхожу даже за хлебом, - отвращение к троллейбусам, очередям и москвичам, - закрыл фортку – могила. Напечатал ; 70 стихотворений, недельки две погодя понесу в издательство; вельми надеюсь, что встретят хлебом-солью и увенчают лаврами.
   Закончил также и теперь печатаю повесть в главках-рефлектах (23 рефлекта); насилу развязался писать, а теперь с ее перепечаткой конца-краю не видать: на 100-120 страниц растянулась, т.е. 100:22=5 печатных издательских листов. Ради смеха, может быть, также отнесу в издательство, но, конечно же, не примут. Что за повесть – для тебя не секрет; это полудневниковое повествование изнутри со всеми вытекающими отсюдова декадентскими замашками. Кроме того, разослал стихи в пять журналов; не клюет, а удочек не сматываю, все наживляю. К Феликсу я не навязываюсь – был всего дважды; он на праздник уехал в Тотьму. Со стихами еще можно сунуться и к нему, а с  м о е й  прозой – пустой номер, он не поймет, ибо хотел бы видеть во мне беловского наследника. Белов, конечно, великолепен, но я так, как он, не умею.
   Да, на заочное я собираюсь перейти, но пока ничего не предпринимаю; знаю только твердо, что до весны я в Москве не задержусь. Хотел перейти в семинар к Гусеву – не принял. Субботин зачет-то поставил, но я думаю – не без гласа свыше.  Дело в том, что когда он в составе писательской делегации был в Польше, автобус с писателями попал в кювет, - вот и случай подумать о любви к ближнему. На материале нашего семинара я написал большой рассказ, где вывел Субботина – колоритнейший человек! Гений в своем роде! А в своем народе – ремесленник.
   Сегодня весь день марши звучат, из радиоприемника дует так, что я простудился. Здоровьишко скверное и правда – лишил себя всякого движения.
   Галина держится молодцом, хотя ей тоже приходится туго. А кому легко после того, как рассеиваются иллюзии и становится очевидно, что жизнь, органическая-то, не что иное, как борьба за кусок хлеба да мышиная грызня. Две недели, что я провел у нее, были счастливы и безоблачны, но ведь почему – потому что порознь живем и убедились, что поодиночке хоть и проще, да не легче. В декабре опять съезжу к ней.  А скучно быть учителем! – это я подумал, когда был у нее (я ведь посетил ее урок – примитивизм!). Что посеешь, то и сгниет. – 9.11.77, по штемпелю.

33. Александр (не Македонский!), получил твое истерическое письмо. Спасибо: истерика друга утешает меня в моем почти столь же бедственном положении: значит, и ему несладко разрываться  между бытом и призванием. Порадовался за тебя в том, что ты, наконец, осмелился нанести визит  к Белову: этот человек  н а ш   и  искренне будет заинтересован в тебе, если увидит хоть крохи таланта. Он, кстати, первый из маститых, кто собственноручно откликнулся и на мой призыв: я был тоже у него несколько минут, даже не раздеваясь, отдал пару рассказов, а через неделю он  н а п и с а л мне, покритиковав «Легко как пить дать» и похвалив «Ласточки»: «если бы у Вас набралось полтора десятка таких рассказов, получился бы хороший сборник», - не ужаснулся, не изумился резкости рассказа, как Васька Субботин, вот что удивительно!
   Серебров, зараженный бациллой литературы, но располагающий жалкими отрывками упражнений в стихах и в прозе, не вызывает соучастия у меня, хотя я и намекнул ему о необходимости держаться вместе. Борисов, секретарь Калининской пис. организации, сочинил, наконец, характеристику на меня, «но, сказал он по телефону, я высказал свои соображения». Представляю я, что это за соображения. Послезавтра я должен позвонить Феликсу и спросить, стронулось ли с места это дело. Могу тебя з л о б н о   п о р а д о в а т ь: «Кремнистый путь» он еще даже не показывал Михайлову. О сборнике никаких известий, так что не исключено, что все три аферы провалятся с треском,  и мне, растрезвонившему об успехах, будет стыдно.
   Ненастьев из Тотьмы сообщает, что мною интересуются органы министерства внутренних дел области, - как ты расцениваешь степень достоверности этого сообщения по отношению к невинному ягненку, который уже несколько лет назад понял, что литератору интересоваться политикой – значит ограничивать себя в художественных поисках?
   Отпуск прошел скверно из-за невозможности успешно писать: неделю провел в Вологде, все остальное время болела Лариска; но теперь все по-старому: после работы буду оставаться на два часа. Начал рассказ, который разросся уже до 25 листов, и конца ему не видно; он вскоре должен застопориться из-за незнания крючкотворства и судейских ярыжек – намерен поприсутствовать на каком-нибудь деле в суде. Женщины не верят в то, что эфемерно, они гораздо заземленнее нас; поэтому иногда даю жене почитать мемуары: А.Г.Достоевской о муже, Лакшина о Книппер-Чеховой и Елене Булгаковой, которая поклялась мужу напечатать  «Мастер и Маргариту» - и напечатала, - и тому подобное; и хоть она сомневается, что я Чехов, Достоевский или Булгаков, тем не менее, ее стремление запрячь мужа, взвалив на него хозяйственные хлопоты, укорачивается. Так и воюю помаленьку с косностью людей, не способных видеть дальше своего носа. Одновременно с повестью занимаюсь подготовкой материалов к курсовой работе по «Легенде о великом Инквизиторе»; есть желание наворочать необыкновенно глубоких мыслей о сущности христианства, а также о пророке.
   Как тебя принял Кулешов, и о чем вы говорили? Есть за тобой слабость (прихвастнуть), иначе откуда же у тебя Ионеску? (или Ионеско). До свидания. А.Ивин, 30.1.79.

34.  Здравствуй, дружище. Дошли до меня слухи, что ты обиделся моей запиской, найдя ее недостаточно пространной и усмотрев в том повод к тому, чтобы немножко пострадать: унижен-де, в бедности обретаюсь, но не искателен-с, подачек не терплю-с. Спесь это, братец.
   Изменений немного, то есть не много. О Галине ничего не сообщаю, чтобы избавить вас от необходимости в томительно-нудные зимние вечера гадать по фактам и тону этого письма, насколько удачен наш брак и когда мы разведемся; о себе же есть что сказать. С тех пор как перешел в семинар Цыбина, настругал много стихов, а прозу забросил почти. Из трех тетрадей удалось составить сборник (не помню, писал ли об этом?), который с помощью Феликса (felix!) сдал в издательство «Мол.  гвардия»; там и лежит. Рецензенты Вадим Кузнецов, Винокуров и Беляев, назначили мне аудиенцию на начало февраля, но я просил раньше, поэтому встречусь с ними после 20 января. Основательных надежд на то, что дело пойдет, нет, а необоснованных много; слишком много пессимизма и скепсиса, всё не гладко, и спорно, и колется, и прет отовсюду полемика с соцреализмом, так что, похоже, никакая  р у к а не поможет. Субботин, лицемер, обрадовался моему уходу, но сказал: «Как? Разве вы уходите?» Его ученики с заочного 6-го курса защищали диплом (5-ро бездарей, а принимал 12-ти!), все оппоненты резко отрицательно высказались против этих дипломов, Васька обиделся и, кажется, поругался с Пименовым; преподаватели ждут, что он (наконец-то!) покинет институт, никто не жалеет. Так что косвенным образом моя злость утолена. – Соболев прислал приглашение – просит побывать у него; возможно, в промежутке между экзаменами съезжу в Ленинград, посмотрю, что стало с тем, в ком прежде души не чаял. Третьего-четвертого января у меня гостил Славка Костылев – учительствует в Чучкове Сокольского района, жалуется на жизнь и на происки Рубцовой (вот вам и повод посудачить!). – Зачеты сдаю успешно. – В ЦДЛ раскол между почвенниками и авангардистами. Москва стоит. Приезжай, но извести, -  у тебя ведь каникулы. Привет Людмиле. Остаюсь и проч. А.Ивин, 3.2.78, по штемпелю.

35. Здравствуй, Александр! Вышли, пожалуйста, титульный лист моего журнала «Литературное обозрение». Дело в том, что там окончание моего стихотворения, написанное в поезде; вспомнить не могу, а сочинять второй вариант не хочу.
   Новости, помимо сообщенных в записке: шум вокруг диссидента Быховского (Быковского?), который, вслед за Солженицыным, говорил об ущемлении прав человека в Советском Союзе. Интервью, данное по этому поводу Высоцким американскому телевидению, и ожидаемые последствия.
   Студия Центрального телевидения готовит что-то о нашем институте, возможно, попаду в кадр; зри в программу. Послезавтра побегу в «Студ. меридиан» и «Юность» за ответом,  точнее, за отказом. Соболев ни гугу. Очень попрошу, скооптируйтесь с Галиной и добудьте мне – еще раз! – справку медицинскую с 10 по 12 марта; диагноз ставьте хоть грыжу, но справка необходима, так как я в страхе от возможных репрессий, которые обрушит на меня вспыльчивая учебная часть.
   Желаю бодрости. Говорят, ты написал два рассказа? Гони в том же духе, потому что лень исцеляется трудотерапией. До свидания. А.Ивин, 12.3.77.

36.   Александр, вести печальные. Рассказ «В водовороте» провалился. На семинар заглянул сам ректор Пименов, явление небывалое. Он настроил этот орган, который и сыграл по мне реквием. Пономарев и Стефанович, старшекурсники, не имея что сказать по стилю и художественности, ополчились на мой критицизм, демагогически рассуждая сперва о черствости героев, а потом и автора. Опять вышло, что у меня ничего святого за душой, что я подлец и садист и что при этом я никак не могу быть писателем. Многие из наших ребят сочувствовали мне, но Субботин дал говорить только Пономареву и Стефановичу. Эти трое и определили тон, заткнув глотку остальным. Вышло, что Солженицын – мой учитель; ханжеские речи дышали неукротимой злостью. Меня защитил только третий оппонент – Кулешов; я тебе уже говорил о нем; он так верно, так точно определил замысел, цель и содержание рассказа, что я чуть в ладоши не захлопал. Субботин слушал его раздраженно, часто прерывал; я пугался за Кулешова, потому что его положение в семинаре теперь резко ухудшилось. Я благодарен Валерию, ибо он защитил меня и в прошлый раз, и теперь. Субботин сказал, что автор «рисует не лица, а свиные рылы»; Субботин принял только кусочек с лесными пожарами.
   Итак, я на краю бездны. Субботин задался целью изгнать меня как опасного человека. После семинара я, желая выяснить, оставит он меня или прогонит, провожал его до метро, и он, отворачиваясь, ни разу не взглянув мне в глаза, опасаясь прикоснуться, сказал, что не будет возражать, если я уйду из его семинара.
   Мы говорили более часу, и я убедился, что человек этот – откровенно смердящий труп. Он патологически не выносит меня, тем паче что в профессоре узнал себя. Теперь я сам «в водовороте»: либо пан, либо пропал.
   Необходимо в кратчайший срок до аттестации: 1) перевестись в другой семинар, к Лобанову, Трифонову, Березко и т.п., если это возможно, потому что первокурсников, кажется, не переводят. Боюсь, что Субботин будет настаивать на моем исключении. Дело очень сложное: пойдет ли на это кафедра творчества?
   2) если перевод не удастся, заступничество у Кузнецова. Заступится ли?
   Сам понимаешь, для меня смертоподобно, если эти суки исключат меня за творческой несостоятельностью. Это ложь. Ты читал некоторые рассказы наших «семинаристов» и знаешь, что это ложь.
   У меня уже появляются мессианские мысли: Иисуса-де тоже распинали, побивали каменьями, но это потому, что он возлюбил ближнего.
   Такие дела… Приходится крутиться. От перенапряжения и бессилия я буквально схожу с ума. «Бичи» из 170 комнаты поддерживают меня, но и они приуныли, потому что думают-то они так же, как и я, и следовательно, Субботин задаст трепку и им.
   Без литературы мне делать нечего. И даже любовь Галины меня не спасет, если в литературе я потерплю поражение.
   Агонизирую, Александр! Нет почвы под ногами. Черносотенство царит и здесь. Но я из породы протопопа Аввакума. Хотя духом хлипче. Теперь я сам пришел к мысли, что институт пестует людей, лишенных гражданской совести. Как писал Маяковский на стенах институтского туалета:
                Х е р  ц е н а
                Э т о м у  д о м у Г е р ц е н а.
   Не отчаивайся, Александр! И если тебе скверно, помни, что и мне не легче. В каждом положении – свои выгоды и невыгоды.
                Я  с м о т р ю –
                И  з л о с т ь   м е н я  б е р е т…
   Будь здоров. Жму руку. Жду ответ. 13.4.78 г.            

37.   Здравствуй, Александр! Наконец-то собрался тебе написать, да и то в столь дурном настроении, что аж мутит всего и передергивает. Причина же дурного настроения в том, что, во-первых, ходил только что в фильм «Кукла» (по роману Болеслава Пруса), из которого ушли почти все зрители, кроме меня и еще нескольких человек (они остались, вероятно, из финансовых соображений); а между тем, фильм не только не скучен, но даже потрясает – мороз дерет по коже! Отсюда я заключил, что все жители – глупцы и посещают лишь фильмы с обязательным половым актом. Признаюсь в своих профашистских настроениях: половину поселка я бы вырезал складным ножом, сложил тела в штабель, затем сжег бы их в крематориях, а пепел отправил в межпланетной ракете. Пусть их болтаются там, где ничего нет; но там, где есть жизнь, эти скоты обязаны жить.
   И во-вторых, ко мне в номер (он трехкоечный) поселили какого-то бедолагу, он накачался пива и изволил малость поблевать, за что я, впрочем, с него взыскал, т.е. заставил вымыть.
   Вот эти-то два проявления всеобщего скотства и вывели меня из себя. Я становлюсь человеком злым, решительным, почти грубым; спячка проходит, я чуть ли не пронырлив. Только в вашем обществе можно размягчиться, пожаловаться, а тут невольно ощетиниваешься, надеваешь маску аристократизма. Гостиничное начальство – заметь – до сих пор величает меня на «вы», хотя я живу уже почти месяц: это потому, что я не давал повода задавать себе какие бы то ни было вопросы. Покамест никого не приближаю к себе – и тем больше перекипает в душе.
   Ты пишешь – «прогрессивное, светлое»? Очень расплывчатые комментарии, изобличающие, разве что, художническую честность и порывистость.
   Мои творческие успехи невелики. Написал два рассказа в модернистской манере – «Эй, кто-нибудь!» и «Броуновское движение». Ты чувствуешь, судя по названиям, в каком направлении я развиваюсь. Надо бы преодолеть пессимизм, чем бы там он ни вызывался, и заняться поисками положительного  н е т р а г и ч н о г о  человека. Надо бы, а пока – декаданс, погружение в запредельность, разработка темы отчуждения. – Приезжай ко мне, я очень хочу тебя видеть, живу в номере 9. Если к тому времени я найду квартиру, то в гостинице оставлю у администратора записку с новым адресом; заходи также в редакцию, которая возле автобусной остановки. И выздоравливай, вернее, не осложняй простую идею заполучения академического листа психопатологическими экспериментами. Тебе грозит армия? Пиши обстоятельнее. Алексей, 29.1.75 г.

38. Саня, смилуйся, напиши письмецо: страдаю я от сознания, что ты, может быть, меня забыл. Есть много о чем сказать – через край льюсь – но назло ничего не буду здесь писать: ответь прежде ты на предыдущее письмо мое. Давай быть верными друзьями и щадить братние самолюбия. Я оскорблен. Пиши, гад! Ивин, 30.1.75, по штемпелю.

39. Здравствуй, Саня! Получил твое большое, умное и вялое письмо, благодарю.
   Не из желания ущемить твое самолюбие я не отвечал так долго: душевные неурядицы, какое-то смятенье и опустошенье не давали мне возможности совершить даже такой пустячный волевой акт, к которому ребенок и то способен, - написать письмо.
   Перед сном у тебя всплывают замыслы, роятся мысли, и ты намереваешься с завтрашнего дня начать новую трудовую жизнь, - а воли нет, и дни по-прежнему проходят бессмысленно, без труда, без глубоких чувств. Поверь, таких мучеников слабости, как мы, пестовала каждая эпоха в предостаточном количестве – и глупых и умных – по твоей классификации.
   Поэтому же я почти уверен, что замысел твоей повести об особом аппарате, фиксирующем мысли, провалился, и ты расстался с ним даже без особого огорченья, памятуя о том, что, в конце-то концов, тебе удастся написать вещь, в чем ты меня и заверил клятвенно, - я не сомневаюсь в твоей искренности в тот момент, когда ты писал эту дурацкую клятву с не менее дурацким апломбом.
   Э-э, батенька!..
   Хорош твой выпад против философии, покрывшейся мхом древности, и против старичков; по-моему, молодым со старичками следует обращаться, как Слону с Моськой.
   Говорил ли ты с Валей Филичевой? Впрочем, я сам ее мало знаю: просто ослепила и ушла, так что я до сих пор жив впечатлениями, ею на меня произведенными. Т у  т о ш н я я моя любовь как будто финиширует: знаешь, как это бывает: стоит зданье, стареет, обсыпается штукатурка, а потом и само зданье приходит в негодность. Так вот, у моей любви уже обсыпается штукатурка. Это и хорошо, потому что любить я как-то не умею, особенно женщин, да и не хочу, потому только, что любовь ныне поощряется самим правительством: дескать, любите, молодые люди, любите, но в дела переустройства общества не вмешивайтесь, ибо это-де не горячих юношеских умов дело.
   Занимаюсь успешно, открыл чудесного русского писателя – Гарина- Михайловского; из 51 тома Большой Сов. Энциклопедии прочитал уже 18: статьи по литературе, искусству и пр.
   Передай мне впечатления с экзаменов и зачетов: во время их иногда очень рельефно выделяются характеры как студентов, так и преподавателей, - только успевай замечать!
   Погода великолепна, Сухона здесь неимоверно разлилась, затопив даже скамеечки на пристани и несколько тополей перед входом в зал ожидания. В минувшее воскресенье ходил в лес собирать подснежники, в лесу прелестно, всюду ручьи, лужицы, всё это кристальной чистоты, свежести!
   Ну, до свиданья. Пиши мне. 11 мая (74 г. по штемпелю).

40.   Здравствуй, Александр. Письмо твое действительно пришло после моего отъезда в Москву, а вернулся я оттуда лишь 29 июня. Результатом моей поездки, помимо того, что я сдал множество экзаменов и зачетов, было то, что я переведен на 1У курс дневного отделения. Удалось почитать Владимира Соловьева, Бердяева, Цветаеву и кое-что из литературы до 17 года (Мандельштам, Сологуб и др.). Жить буду, очевидно, вместе с Кулешовым. Встретился также снова с Битовым перед его отъездом, состоялся полуторачасовой разговор единомышленников; осенью, вероятно, снова встречусь с ним. По приезде домой нашел свой злосчастный сборник – вернули из «Современника» с эквилибристской рецензией Саркисянца: нельзя не признать, но и признать нельзя. – До середины июля я еще буду работать в газете, займусь ремонтом квартиры и заготовкой дров, и в конце июля, должно быть, съезжу в Тотьму к родителям, но ненадолго. – Ничего не написал, и писать не могу. Подожду до осени, а если кризис затянется, то и дольше: превозмогая отвращение, писать нельзя. Твой фаворитизм внушает мне ревнивые опасения, но посмотрим…Оценка, данная мне Беловым, мне неприятна, потому что я его искренне уважаю и ценю.
   До свидания. Пиши на домашний адрес: 171950, Бежецк, Шишкова, 32, 15. По штемпелю 17.4.78 г.

41. Здравствуй, Александр! Какая-то тоска на душе… В столовых пьяные грязные мужики горланят песни военных времен, позвякивая медалями-побрякушками, на площади орет репродуктор, надрываясь от славословий в адрес павших бойцов… а мне тоскливо, скучно: мне решительно наплевать на павших, я не могу поклоняться их глупости, ибо всякая война – будь она захватнической или освободительной, - глупость, иже несть горше. Я решительно не уважаю дураков, которые стреляли друг в друга вместо того, чтобы стрелять в своих офицеров. Да и законы-то своей страны я не уважаю.
   Мой идеал смутен, но прекрасен: человек знает все и все умеет делать, свободно переходит от одной профессии к другой и от одной женщины к другой, покуда не почувствует, что именно эта профессия и именно эта женщина ему по душе; сегодня человек в Москве, завтра в Австралии, послезавтра в космосе, а родиной он зовет не Красавино, не Тотьму, а всю Землю. Человек сам сдерживает себя, ему не нужны законы… Впрочем, всё это чепуха страшная. Я в тупике, мысли движутся по кругу; историческое прошлое представляется ложным и не имеющим никакой ценности, искусство бесплодно, наука черства, а писатели нынешние перепевают и утрируют классиков – и вообще, писательство сопряжено с такими муками, что кажется, плюнул бы на все и лег спать. В жизни есть какая-то чудовищная круговая порука, и поэтому никто никогда ни в чем не был ни виноват, ни прав. Все прагматические доктрины односторонни, все пассивистские учения мертвы. - - -
     Твое письмо сначала очень рассмешило меня, потом навело на грустные размышления; я подумал, какую недюжинную волю нужно проявить, чтобы выкарабкаться из этого болота! Ты талантлив, Саня, а это значит, что если ты не вырвешься из провинции, не вылупишься из яйца ее скудных духовных интересов, то будешь до конца жизни несчастлив. Впрочем, наставляя тебя на via veritatis, я одновременно и себя предостерегаю.
   Ты спрашиваешь подробнее о «потоке сознания»? Термин исчерпывающий: сознание героя катится потоком, не перебиваясь авторскими ремарками. Признанный мастер этого супер-новейшего метода – немец Генрих Бёлль; прочти – и получишь полное представление.
   О своих chefs-d`oeuvres inedites: медленно, но неуклонно движется повесть «Звезда», героиня которой – экстравагантная девочка – разрушает многие человеческие предрассудки и поэтому часто попадает в трагикомические ситуации; не обещаю, что повесть будет когда-нибудь кончена: ведь у меня кризис мировоззренья, если позволительно столь высокопарно выразиться.
   Дописываю на другой день. Погода стоит чудесная, ездил домой, в деревню поблизости, ходил на Сухону рыбачить, собирал подснежники, потом бросил удить, пошел шататься по лесу, набрел на речку с крутыми каменистыми берегами, курил, развел костер и промывал речной песок в надежде найти золото. Золота не нашел, но нашел несколько дешевых поделочных камней. В лесу чудесно – цветет мать-и-мачеха, верба и смородина по берегам; сухо, поют птицы, свежая зелень радует глаз. В речке поймал нескольких хариусов и ельцов и изжарил их, продев сквозь жабры березовую ветку. Было славно и долго не хотелось уходить.
   Вообще, жизнь кругом великолепна, цветет, не считаясь с нашими настроениями. Очень хочу умную красивую девушку, но на танцах, которые вечером проходят в городском саду, еще не был.
   Учусь, готовлюсь. Расквитался с русской литературой, сегодня примусь за Горького, понемногу подвигается французский язык, но совсем не двинулся с места русский. Если бы жизнь была разнообразнее, жить было бы не столь грустно; мне уже порядком надоела голая теория, а до практики никак не дорвусь.
   Ну, будь здоров. Возьму одеяло, расстелю его в огороде на травке, разденусь и буду загорать, почитывая «На дне». Горький был сильный человек, но в наше время и он потерпел бы фиаско.
   До свидания. 10.5.75.

42.  Здравствуй, Саня! Так уж случается, что мы не можем встретиться: я – сюда, ты – отсюда, и наоборот.
     Благослови меня: еду в Ленинград! Я уже был там, но не хватало одной бумаженции, за которой мне и пришлось ехать в Устье.
     Эти сукины дети наверху (ты знаешь, о ком я говорю) выдумали новую систему приема, при которой почти исключено проникновение инакомыслящих в вузы; так что я имею все шансы вылететь в трубу. Если это случится, то, честное слово, не знаю, что мне делать дальше: я стою на распутье, и петля уже подстерегает. Мне, как ипподромному жеребцу, предстоит преодолеть три барьера: творческий конкурс, собеседование и экзамены. Кроме того, этот балда-редактор из усть-кубинской газеты написал мне отрицательную характеристику, помня, что я когда-то обругал его статистом и бухгалтером. Очень плохо, Саня, очень плохо обстоят мои дела.
    От С. давно не было известий, да это и понятно: ему сейчас приходится несладко.
    Теперь думаю над тем, как наладить с вами связь. Я ведь еще не знаю, где буду жить, где будет С., где поселят тебя.
     О твоей женитьбе, о твоем переводе на заочное я молчу, - ведь это все сплетни, не правда ли?
     Саня, если будешь здесь, посмотри, пожалуйста, в низу, нет ли мне перевода от Славки Нестерова. Если есть, то получи да прибавь свои 15 р. – помнишь? – и отошли их переводом по адресу: г. Тотьма, ул. Ленина д.62, А.Ивину. Это очень важно, потому что в деньгах я испытываю большую нужду.
     Жизнь течет серая, как кошка ночью. В июне пережил увлечение Зиночкой Платовой, писал стихи, бредил, соорудил из нее некий идеальный образ вроде князя Мышкина; теперь, приехав вторично, понял ее ближе, подверг анализу, а, ты знаешь, все, что проанализировано, уже нельзя снова обожествить, даже если бы захотел. Но Зиночка – великолепный человек; на ней печать резкой индивидуальности. Если бы я не был так невзрачен и, что самое главное, если бы не чувствовал в себе пошлых и грязных намерений, я сделал бы все, чтобы понравиться ей. Она, если хочешь, зерцало душевной чистоты. Я очарован ею, как, впрочем, и все здесь, кроме безнадежно опустившихся Богданова и (фамилия вымарана). Она чрезвычайно тонко чувствует; словом, как говорит поэт,
              «ниспослано судьбой, как перл в песке морском,
              найдется существо и с чувством, и с умом».
    Я слышал, что ты уже знаешь ее; узнай еще ближе, когда будешь снова здесь. Поверь, такие девушки, как она, очень редки – тем более нужно дорожить знакомством с ними.
    Здесь жил почти неделю, сегодня уезжаю – отчасти из опасения, чтобы не повторилась история с Воронцовой, отчасти потому, что ехать уже пора.
     Ну, будь здоров, старина! Не ленись и продолжай писать. Лениться все мы будем в гробу, а пока живы, жить надо увлеченно, с азартом. А.И., 6 июля 75 г.