Гость по имени Хэл

Под полом вагона дробно стучали колеса, за запыленным окном ползла равнина.
Моим единственным соседом по купе оказался человек лет пятидесяти. Как я понял, он был врачом-кардиологом, и сейчас он возвращался из отпуска домой. Коротая время, мы разговаривали с ним о разном. Хотя и не всегда соглашаясь, мы с интересом слушали  друг друга.
Наступил вечер; солнце заходило. Я по привычке взял свой радиоприемник и начал искать знакомые волны. Нашел «Радио России», там как раз шли «Серебряные нити». Соседу радио не мешало, и мы слушали передачу вместе. Когда наступила пауза и зазвучал медленный, приятный джаз, он начал рассказывать мне о своей врачебной практике:
-- Однажды мне выпал случай наблюдать молодого человека, который лечился в нашей клинике. Этот человек (назову его Н.) с некоторых пор стал замечать какое-то ощущение неудобства в области сердца. Причем, как он отметил, это чувство чаще появлялось даже не тогда, когда он занимался какой-то тяжелой работой, а в тех случаях, когда  его сердце должно было биться сильнее от всего необычного и волнующего, что он встречал в своей жизни. Любая радость или печаль заставляла его сердце болеть.
Ему сделали несколько анализов, но ни один из них не показал никаких отклонений от нормы. Мы наблюдали его уже неделю, но не могли выявить никакую патологию…
Так вышло, что этот человек почувствовал ко мне особое доверие, поэтому он стал делиться со мной мыслями о своей болезни. Он давно хотел сделать это, только ему не с кем было поговорить. Сперва он вскользь упоминал о какой-то  «несчастливой случайности», бывшей за несколько лет до того. Его нелегко было разговорить сразу, поэтому я не торопил его. Тем более раз от раза он раскрывался больше и больше. По его словам, он после того происшествия стал испытывать какую-то робость перед жизнью. Ведь жизнь непредсказуема в принципе, не так ли? То происшествие было случайностью, но случайность ли то, что это случилось именно с ним?   Какие глубинные течения от причин к следствиям сместились в пространстве жизни? Можно ли было этого избежать? Эти вопросы он обдумывал почти постоянно с тех пор, как болезнь стала заметной. Что он сделал в прошлом не так, кому навредил до такой степени, что теперь не имеет покоя? С таким сердцем нельзя было бы ни полноценно жить, ни работать, ни отдыхать, поэтому он наконец пришел к нам.
И вот когда прошла неделя, однажды утром он вдруг вбежал (хотя до того он всегда ходил только неторопливым шагом!) ко мне в кабинет с просьбой срочно отыскать «одного человека», которого он здесь видел. Я едва уговорил его немного посидеть спокойно и рассказать, что с ним случилось. Он ответил, что ночью у него в палате был незнакомец и что после его ухода Н. нашел в палате оставленную гостем «ценную вещь». Его сбивчивым репликам я не очень поверил, но все же навел справки через наших сотрудников о том, кого Н. якобы видел. Однако поиски и расспросы ничего не дали.
Когда Н. узнал об этом, он все же не огорчился, а впал в задумчивость и ушел к себе. Через пару часов он опять появился у меня и рассказал полностью о том, что случилось прошедшей ночью.

*          *          *

Н. уже проваливался в манящее беспамятство сна, как в дверь палаты кто-то негромко постучал. Он вздрогнул, приподнялся на постели и прислушался. Было тихо и темно, и Н. слышал только собственное дыхание.  Решив, что стук ему померещился, опустил голову на подушку. Тут стук снова повторился. Встав с постели, он подошел к двери и прислушался.
Из-за двери не доносилось ни звука, но кто-то за ней стоял: из-под низа двери была видна чья-то тень. Н. подумал, что это сестра или дежурный врач, и открыл дверь (хотя зачем они стучались бы?).
 И замер от удивления.
Перед ним стояло какое-то худое существо в больничной одежде.
-- Извините, -- сказало «оно» негромко. – Можно, я войду?
Он отступил в сторону, пропуская эту фигурку, и спросил:
– Что с вами случилось?..
Н. закрыл дверь и всмотрелся в полутьму. Смутный силуэт был виден рядом с прикроватной тумбочкой, над которой висел ночник. Он подошел ближе и включил его.
Ночной гость сел на стул, и при свете Н. смог его разглядеть: это была молодая женщина. Резковатые, но приятные черты лица. Карие глаза. Коротко стриженые, темные волосы. 
-- Можно мне побыть у тебя?
Н. слегка растерялся, а она снова заговорила:
-- Мне надо побыть здесь… где светло. Где есть кто-нибудь.
-- Ты боишься чего-то? – он сел на постель. – Или ты заблудилась?
-- Да, я не нашла свою палату, -- отозвалась она сразу. Нервно сжимая руки, переплела пальцы. Пристально взглянув на него, она прикоснулась рукой к тумбочке, провела пальцами по гладкой поверхности. Потом как-то непонятно улыбнулась, словно про себя. Н. заметил, что она мельком посмотрела на него, а потом протянула между прутьями спинки кровати свою руку, чтобы коснуться его руки…
Это выглядело странно, поэтому он спросил по возможности бодро: 
-- Мучают кошмары?
-- Теперь хорошо, -- ясная улыбка осветила ее лицо. Она убрала свою руку и расслабленно откинулась на спинку стула. – Не беспокойся, я тебя не задержу. Мне только хочется немного прийти в себя.
-- Ничего страшного, выспаться я успею, -- возразил Н.
-- А я уже нет, наверное, -- ответила она, -- мне завтра рано уезжать.
-- Куда, если не тайна? – спросил Н. не из любопытства, а скорее из вежливости. Она не ответила.
-- Ты с чем здесь?
-- Что-то с сердцем…
-- А у меня – с глазами, -- и она провела рукой по лицу, будто смахивая приставшую паутину.
-- Ты плохо видишь? У тебя миопия?
-- Нет, -- она покачала головой, -- я не помню, как это называется. И пока еще мне никто не сказал, как это вылечить и можно ли это сделать вообще. Знаешь, я ведь уже два месяца не могу прочитать ни строчки из того, что писала раньше. И я боюсь, а вдруг я ослепну? – ее голос дрогнул.
-- Как тебя зовут? – спросил он.
-- Зови меня  Хэл.
Н. в ответ также представился.
Она начала рассказывать.
-- Я изучала математику. Учеба мне всегда нравилась, а теперь я не могу прочитать ни одной формулы. Обычные тексты или буквы по отдельности я еще могу разобрать, как раньше, а вот решать задачи – уже нет. Я совсем беспомощна, будто и не знала эту науку никогда. Так, в голове что-то осталось, а выразить или применить я этого не могу. Поэтому, наверно, я и попала к тебе в палату. Я просто заблудилась, ведь номера на дверях пишутся цифрами.
А когда я пытаюсь уснуть, мне часто кажется, что окружающая темнота состоит из множества букв, цифр и знаков. Тех самых, которых я не могла прочитать днем, которые расплывались у меня перед глазами туманом. Теперь они вдруг воскресают, оживают и стоят передо мной молча. Чем ближе сон, тем сильнее давит на меня эта бессмысленная мешанина. Это немое молчание черной бездны знаков так невыносимо, что я вздрагиваю и лежу без сна, пока не забудусь тяжелой дремотой.
-- А почему тебя так интересовала математика? – спросил он, чтобы отвлечь Хэл от тяжелых мыслей.
-- Не знаю, поймешь ли ты… Представь себе: простые числа в арифметике символизируют предметы, а четыре действия – события, которые с предметами происходят. Но высшая математика создает образы вещей, которые не встречаются в обычной жизни. Бесконечность космоса, элементарные античастицы, время, идущее вспять, полеты наперегонки со светом – все эти вещи математика выводит из тех немногих основных законов природы, что известны нам еще со времен Пифагора. Просто разум человека развивается, и усложняется восприятие мира, и изменяются задачи, которые человек перед собой ставит, и все более изощренные средства применяются для изучения природы.
Природа вообще-то, может быть, не так и сложна, особенно если не вмешиваться в ее  дела.  А природа человека, мир его чувств – это так же красиво, как и высшая математика. Например, я изучала собственные ощущения: любовалась переливами и рисунком причинно-следственных связей, плавно связывающих чувства с мыслями, а слова – с поступками. Любой человек – система уравнений. Чем больше уравнений, тем сложнее и богаче личность, тем причудливее будет рисунок графиков функций. Эти узоры, берущие начало в сердце каждого из нас, переплетаются друг с другом, взаимодействуют, преобразуя друг друга в нечто новое… Вглядываясь в эти узоры, я приблизительно рассчитывала перспективы развития своего характера, экстраполировала результаты своих прикидок во времени. Так же пробовала я исследовать и характеры других людей. И не переставала удивляться тогда многообразию и разносторонности личности человека. Как вроде бы проста человеческая душа! Она может быть «просто» добра, «просто» искренна, честна и т.д. Или – темна, порочна, злобна и пр. Но как многочисленны и непредсказуемы условия, приводящие человека к его нынешнему состоянию! Природные задатки, воспитание, влияние внешней среды; случайные слова или поступки, воспринятые под влиянием воображения в неожиданном свете; причудливые перемены в восприятии мира и жизни во время взросления. Мы никогда не можем точно предугадать, как и чем отзовется наше слово или действие на других, или то же от других -- на нас…
Душу каждого человека можно представить более или менее причудливой кривой, суммирующей все его душевные черты. А каким может быть пространство духа всего человечества? Если мы представим себе всю совокупность линий и кривых человеческих жизней, сущностей, поступков и мыслей, то получим пространство с очень сложной геометрией, с многомерной перспективой. Поэтому я думаю, что механика любых человеческих взаимоотношений подчиняется какому-то невообразимо сложному способу исчисления. Тут наверняка пришлось бы выйти за рамки собственно математики как отдельного вида науки, и прийти к такой системе понятий, такому способу познания, инструментом которого является уже не только разум, но и чувство и даже вера. И хотя это очень упрощенное сравнение, но вспоминается средневековая алхимия как сплав молодой науки и древних верований...
Тебе пока понятно? – вдруг спросила она.
-- М-м… да. Кажется, -- пробормотал он, стараясь уследить за ее мыслью. – Продолжай, пожалуйста.
--  Так вышло, что лет в 16 я увлеклась одной идеей… это можно приблизительно назвать как «слияние большого и малого».  Однажды меня удивило сходство законов взаимодействий тел в различных масштабах пространства: внутри ядра атома и в межзвездной среде. Вдаваться в подробности не стану. Знай только, что для меня эти занятия стали тогда самым важным делом на свете.
Мои догадки поначалу подтверждались. Но когда я начала решать основные уравнения (а это были целые системы полиномов), поняла, что моя задача сложнее, чем я раньше представляла. Число данных росло, как снежный ком.
Привычная система знаков, символов и обозначений уже меня мало устраивала. Приходилось придумывать что-то свое, и чем дальше, тем с большим вкусом я предавалась творчеству знаков. Кончились буквы латыни и греческого, а их сочетания были уже или устаревшими, или громоздкими. Сперва пробовала сотворить собственный алфавит, а потом решила попробовать еще и алеф-бейс.
Тут уже началась сплошная мифология… Я в общем-то случайно наделяла различные понятия своей теории еврейскими буквами; я чертила схемы взаимодействий между этими символами. Если не считать некоторых темных мест, то получалась достаточно симметричная и наглядная система определений и правил.
Странно, но уже после этого увлечения я однажды прочитала несколько статей о каббале. Меня поразило то, что дерево творения, система сефиротов оказалась очень похожа на схему, которую чертила я! И тот же метод интуитивного толкования взаимодействий между отдельными элементами моей системы. Не подумай, что я считаю себя провидицей, ведь мне открылось слишком мало.
Все же мои опыты подтвердили еще одно мое предположение: пути веры в разум и в дух неизбежно пересекаются в какой-то точке.
 Хотя… сейчас мне кажется, что это всего лишь одна из сторон парадокса: они движутся в бесконечность, не пересекаясь, как параллельные линии. То, что они пересекаются – зрительный обман… Нет, так не годится, -- прервала Хэл себя. – Я, наверное, не даю тебе и слова сказать? Столько на тебя высыпала, а не думаю, что тебе это может быть незнакомо.
Н. ободряюще улыбнулся.
-- Нет, мне это вполне понятно… Я ведь тоже одно время увлекался подобными вещами. Пробовал через всякие теории объяснить всё на свете. После школы хотел изучать физику или философию. Да и не только – мало ли чем готов увлечься человек, когда ему лет 13-14! Правда, ничего не получилось тогда. Может, и не удастся больше.  Слишком много поломалось  в нашей жизни, в тех краях, откуда я родом.
-- Ты издалека?
-- Да, я из… (Н. назвал страну и город, откуда приехал). Если помнишь, там несколько лет длился приграничный военный конфликт.
-- Ага… -- кивнула Хэл, вспоминая. -- Да, я слышала об этом.
-- Я выбрался оттуда. Не знаю, как мне это удалось, -- Н. наклонил голову, привычно прислушиваясь к работе сердца.
-- Расскажи, пожалуйста, -- вдруг попросила Хэл. – Если тебе не тяжело об этом говорить.
Н. помолчал. «Стоит ли?»-- подумал было он. Но, словно вдруг решившись на что-то невероятно трудное, он вздохнул и заговорил.
-- Я помню, как это началось, по выпускам новостей. По репортажам, где показывали толпы митингующих на площадях, танки на улицах городов. Внезапный треск автоматных очередей. Дым пожаров над улицами после авианалетов. Колонны беженцев, бредущих по шоссе. Совсем уже поразил меня момент, когда посреди передачи вдруг погас и зарябил серым экран телевизора. Как я узнал позже, тем вечером был атакован телецентр государственного информагентства.
 Вся привычная жизнь рухнула за полгода. Все связи, обиход, окружение. В итоге тревожиться надо было  за всё. За достаток, за собственную безопасность, за будущее – свое и родных. С мечтами пришлось расстаться. Надо было помогать семье, чтобы хоть как-то удержаться на плаву. Люди теряли всё. Кто раньше, кто позже, но неизбежно.
В 16 лет я, как и вся молодежь моего возраста, должен был служить в Самообороне. К счастью, в наших районах настоящих боев не было, только нечастые перестрелки во время ловли мародеров. Но случай столкнул меня с настоящим вражеским лазутчиком.
В тот вечер я обходил район с подземными убежищами. Задание было не опасное, но  ответственное, поэтому я не расслаблялся. Проверяя убежища одно за другим, я спускался в подвалы жилых многоэтажных домов. В общем-то надо было сделать одно и то же: проверить, была ли заперта дверь, пройти по подвалу и просмотреть все отсеки для людей. Есть ли электричество, работает ли вентиляция. Целы ли пломбы на запорах резервуара с водой  и шкафах с провиантом. Часто, конечно, я либо не видел никаких пломб, либо замечал следы вскрытия.  Но, скрепя сердце, на это приходилось закрывать глаза: продуктов иногда не хватало, и те, кто имел доступ, брали для себя сколько-нибудь. Меру, конечно, знали, так что в убежище запас был всегда. Мне не нравилось такое поведение моих сослуживцев, но я не мог быть уверен, что и мне не придется выживать таким способом.
Я повернул выключатель на стене, и коридор подвала осветился тусклым, желтоватым светом лампочек. Справа и слева шел ряд дверных проемов. Я неторопливо пошел по коридору, мельком заглядывая в отсеки. Пройдя до конца, я развернулся и пошел обратно. Все как будто было в порядке, и я спокойно зашагал к выходу. Выключил свет.
Уже стоя в дверях, я бросил последний взгляд в темноту. И все же что-то меня насторожило. Теперь я знаю, что мне это показалось, но тогда я вернулся, уверенный, что забыл в одном из отсеков связку ключей.
Не включая света, я зашел в отсек, где проверял провиант. Я знал, куда мне надо идти и даже сколько сделать шагов – так хорошо я выучил план убежищ. И вот сейчас-то, скользнув взглядом по темной комнате, заметил постороннюю деталь!
На потолке, за светильником, я увидел мигающее желтоватое свечение.
В голове пронеслось сразу несколько мыслей. Во-первых, что делать? Бежать за подмогой? Во- вторых: это маяк? И для чего – пустяковая навигация для авиации или устройство для наведения «умных» снарядов и ракет на цель? Или это… настоящая бомба замедленного действия?
Я рванулся было бежать вон, но остановился.
Паниковать было нельзя. Стыдно. Да и для вызова соответствующей службы надо было сперва осмотреть посторонний предмет, чтобы суметь описать его в устном рапорте.
Рядом у стены стоял стул. Я взял его, забрался на него и протянул руки к «маяку». Осторожно ощупал его пальцами. Это была обычная металлическая коробочка, внутри которой что-то тускло светилось.
-- И что ты сделал? – подала голос Хэл.
-- Я понял, что здесь побывал чужак. Надо было осмотреть эту комнату, и я включил свет. Обойдя кругом комнату, я осмотрел пол и двери стенных шкафов. Прятаться здесь было больше негде. Все двери были закрыты, и только на одной я увидел незавернутую дверную ручку. Я снял с плеча карабин и несильно стукнул кулаком по дверце.
-- Выходи! – как можно тверже приказал я.
В ответ – ни звука. Может, мне всё это кажется, подумал было я и чуть успокоился. Поэтому отмахнулся от своих подозрений и потянул за ручку двери…
Я уже настолько не ожидал найти здесь кого-то, что темную массу внизу шкафа принял за ворох тряпья. Откуда здесь это? Я притронулся к этому узлу, чтобы выволочь его наружу, и тут рукой почувствовал живое человеческое тело.
Меня передернуло, будто я случайно прикоснулся к падали. Я мгновенно отшатнулся на два шага назад и направил карабин на спрятавшегося. Замер и стоял так секунд пять.
-- Вылезай, -- совладав наконец с собой, приказал я…
Она стояла передо мной неподвижно – понимала, что бежать бесполезно. Кто она была? Явно не солдат, скорее «доброволец» из гражданских, которого наскоро обучили одному-двум приемам по установке «маяков» и отправили в тыл врага, не очень-то ожидая его возвращения.
А я стоял напротив, наставив на нее карабин, и лихорадочно вспоминал, что  мне делать дальше. Я вспомнил наконец, что должен вызвать кого-нибудь из ближайших патрулей на помощь, и потянулся за рацией.   Она запищала и зашипела, потом что-то пролаяла в ответ мужским голосом. Я назвался.
-- Что у тебя?
-- Я нашел чужака, -- сказал я, по-прежнему целясь в лазутчицу из карабина одной рукой.
-- Где ты?
Я назвал адрес дома.
-- Ладно, мы сейчас будем, -- ответили на том конце и отключились.
Мы ждали оба. Стояла тишина, только откуда-то доносилось журчание воды в трубах, изредка были слышны чьи-то шаги над нашими головами, или временами выл ветер в вентиляции. Она стояла, все так же подняв руки, и неотрывно смотрела на меня исподлобья. Я рассматривал ее, насколько позволял тусклый свет запыленной лампочки.
Высокий ворот и капюшон заношенной куртки почти скрывали ее лицо, но я видел ее глаза. Минута шла за минутой, и выражение ее глаз постепенно менялось: от паники — к досаде – и к отчаянной решимости.
-- Слушай… -- начала было она.
-- Тихо! – оборвал я ее. – Ты арестована.
Она замолчала. Я с надеждой прислушивался к звукам за дверью убежища – когда же придет помощь?
-- Давай договоримся, -- снова начала она. Я снова взялся было за рацию, чтобы поторопить патрульных, и она торопливо выпалила: -- Мне все равно конец!..
Я на секунду остановился, а она продолжала:
-- Я знаю, что просто так ты меня не отпустишь. Но задание я провалила, и меня обязательно расстреляют. Не ваши, так свои же. Поэтому я прошу тебя: осчастливь меня напоследок.
Будто какой-то вихрь взметнулся у меня в голове. Это что – попытка подкупа?..
Не удивляйся, меня всегда отличала какая-то безотчетная вера в правила. Каким-то образом я полагал, что законы и инструкции способны влиять на жизнь сами по себе, даже если их не исполняют.
Отчего рухнуло старое государство? Люди перестали чтить и исполнять обычные правила нашей общей жизни и пустились в поиски личной правды и личной свободы (будь они прокляты, если должны доставаться такой ценой!), каждый сам по себе, не считаясь с моралью, средствами и считая правым только себя. Если бы не начался этот разброд, то не случилась эта война… и ради ее скорейшего окончания я должен был исполнять правила. Не жалея ни других, ни себя.
«Чужая» опустила капюшон. Я увидел ее лицо. Может быть, я даже видел раньше, еще в мирное время, ее в нашем дворе? Может, и нет. Всё возможно…
Н. помолчал, прислушиваясь к своему сердцу. Оно опять стучало сильнее обычного. Так было всегда, когда он вспоминал о том случае. И  подступала пугающая память о какой-то странной боли, словно режущей его грудь, сосущей его кровь. Но пока можно было говорить дальше, и он надеялся закончить прежде, чем наступит приступ.
-- Она расстегнула свою куртку, под которой оказалась кофта самодельной вязки неопределенного цвета. Пока это происходило, я был в оцепенении: настолько я не ожидал всего этого, настолько был уверен в силе своих слов. Сжимая в руках карабин, я смотрел на нее… Она начала расстегивать и кофту. Я опомнился и сказал твердо, как мог:
-- Не двигайся.
Ее пальцы замерли на секунду, а потом снова стали расстегивать одну пуговицу за другой. Я повысил голос:
-- Не шевелись! – и передернул затвор. Она остановилась, пристально вглядываясь в меня. Ее губы приоткрылись, будто она хотела сказать что-то, но промолчала. Я был настороже, как заведенный капкан. Так мы стояли в нескольких шагах друг от друга. Так шли секунды, и я снова потянулся было за рацией, и вдруг она проговорила умоляюще и тихо:
-- Ну пожалуйста… полюби меня.
…Внутри меня что-то словно перевернулось. Я еле сдержался, чтобы не застонать. Ну что она делает?! Неужели не понимает, что своим безответственным поведением приближает всеобщую катастрофу? Мы же все связаны друг с другом. Если она сделает это… а я позволю ей, то волна разрушения пойдет и дальше. А если последние устои порядка только на мне  и держатся, а если я после такого проступка окажусь способен и на более страшные преступления?  Привычка не подчиняться пойдет дальше, к остальным, как вирус неизлечимой болезни.
Цепная реакция. И тогда -- взрыв. Огненный смерч. Бетонные каркасы зданий, тающие в пламени, как восковые свечи. Силуэты людей на камнях мостовых и обломках стен. Кости детей, вплавленные в стекло. Разорванная стратосфера, через которую на землю польется смертельный ультрафиолет. И все будут искать смерти, и не найдут ее. И не будет спасения никому.
Все то время я молчал; она же вдруг протянула вперед руки и шагнула мне навстречу. Это была последняя капля, и я вскричал каким-то детским голосом:
-- Стой!..
Некоторое время я ничего не видел перед собой – будто ослеп. Потом опомнился и увидел перед собой пустой коридор подвала. «Неужели... не было?» -- мелькнул было краешек спасительной мысли.
Но тут я ощутил запах пороха.
Боясь убедиться в самом худшем, я перевел взгляд ниже, не поворачивая головы. И увидел на полу лежащего человека.
-- Что с тобой? – почему-то сказал я.
Осторожно опустившись на колени перед ней, я тронул ее за плечо. Она не шевелилась. Я осторожно перевернул ее. Увидел ее лицо, полузакрытые глаза, и дорожки слез на щеках. И темное, влажное пятно на груди.
Тогда я понял, что убил ее.

*          *          *
Н. замолчал и посмотрел на Хэл. Она сидела возле тумбочки на стуле, все так же, подперев голову рукой. Пальцы руки закрывали ее глаза, и Н. показалось, что она заснула. Но тут тишину нарушил ее голос:
-- Что было с тобой потом?
-- Потом, -- продолжал Н., помолчав, -- я наконец-то дождался прихода патруля, с которым мы отправили тело убитой мною женщины в Особый отдел. Там ее обыскали и нашли при ней несложный инструмент, необходимый для установки маяков. Этого было достаточно для доказательства ее принадлежности к вражеской разведке. Таким образом, тогда, в убежище, я поступил совершенно правильно, арестовав ее, а когда она попыталась сопротивляться, то и остановить любыми средствами, т.е. с помощью оружия.
Служил я и дальше. Участвовал в патрулях, в рейдах, в охране порядка… Продолжалось это еще несколько лет.  У нас была в общем-то рутинная работа – конечно, к счастью для меня.  У нас не было настоящих боев. Но  ощущение войны, понимание того, что на нас могут напасть в любой момент, было всегда. И я не забывал об опасности ни на час.
-- А как ты думаешь: каково было другим? Ты вообще пробовал рассказать кому-то об этом, облегчить душу?
-- Другие – это другие. Пусть отвечают сами за себя. Я должен был оставаться честным, порядочным хотя бы в собственных глазах… Но можно было бы и забыть о честности. Почему бы и нет? Все же так живут! Только… Мне вот как-то не очень хотелось быть похожим на них. Насмотрелся я на этих шустрых, «умеющих жить» сограждан, которые не утруждают себя лишними раздумьями о совести, о порядке. Главное – самому как-нибудь прожить, а еще лучше – с умом, оборотисто, чтобы быть не хуже других.
А насчет того, чтобы рассказать… нет, не пробовал. Знал, что бесполезно. Об этом ведь не расскажешь. Каждый раз, когда я вспоминал о том случае, у меня земля уходила из-под ног, и во рту опять чувствовался тот кисловатый привкус не то свинца, не то порохового дыма. Невыносимо было обдумать произошедшее даже наедине с собой. А уж сказать кому-то… Меня бы не поняли. Пожали бы плечами: ну и что, всякое случается, жизнь есть жизнь, время такое. И глупо поступил –  попользовался бы девочкой, благо она была сама на всё согласна. А то, что ты с какого-то перепугу ее пристрелил – так это уже перебор. Надо было отпустить, она же была всего лишь доброволец. А кто же просил так правила выполнять? Это ведь для людей правила делаются… Главное – и дело в основном исполнять, и о себе не забывать, а про остальное не думай. Будь проще.
Человек уже не вспоминает о небе, потому что привык ходить на четвереньках.
Из-за разрушения прежних привычек и морали стала исчезать вера в закон и в справедливость. Низкие, постыдные поступки стали  повседневной привычкой и житейской необходимостью для большинства людей. Видимо, иначе и нельзя было жить, кроме как приспосабливаясь к ежедневной пошлости и подлости. Но я же помнил прежние времена. Я же понимал, что жить по-другому можно. Нужно только быть честным перед собой и другими, соблюдать главные правила существования человечества. Их еще никто не отменял, и только в этих рамках люди могут строить нормальную жизнь. Есть ли у нас другой путь? Сомневаюсь.
Каждый должен был начинать с себя. И я решил, что вначале надо создать хотя бы сносные условия для обычных граждан. Создать по крайней мере безопасность и стабильность. Находясь в патрульной службе, я вполне мог этому способствовать. Конечно, я не сторонник принципа «цель оправдывает средства» и считал, что, несмотря на предписанные суровость и порой беспощадное отношение к «нарушителям порядка», я не опущусь до того, чтобы восстанавливать законность с помощью неоправданных подлости и насилия. Выполняя правила, я знал, что умножаю гармоничность мира.
Мне удалось выработать для себя не очень сложный свод правил поведения, которыми я руководствовался. Правила, основанные на абстрактных (следовательно -- объективных) принципах, позволяли мне не ломать особенно голову над тем, к каким последствиям приводит их последовательное исполнение. Главное для меня было – всегда быть посередине. Над  правыми и виноватыми (если вина и правота так относительны, надо относиться одинаково ко всем, беспристрастно и бесстрастно), над радостью и горем (имеют ли они значение, если так непостоянны, и если поводы для таких чувств тоже иногда неоднозначны?). Главное – дождаться конца войны. Тогда я буду иметь право жить так, как мне хотелось бы. По слухам, окончательный прорыв должен был состояться уже вот-вот, но откладывался со дня на день, отодвигался на потом в течение целых месяцев, а потом и лет. Конечно, мне стоило бы задуматься тогда – возможен ли конец войны, если его приближение так неоправданно затягивается? Только вот не получалось у меня это понять. Конечно, я пытался воспитывать свой ум, заставлял себя вдумываться в действительность, чтобы научиться понимать по взрослому, по-настоящему: что же происходит вокруг меня на самом деле? Как не поддаться стадным инстинктам, панике, безразличию, безволию? Как суметь отличить ложь от правды? Как сделать так, чтобы тобой не владела ни чужая ложь, ни твоя собственная?..
Так вот, мне долго казалось, что я достиг какого-то равновесия. Научился «служить порядку», не нарушая чужого права и не забывая о себе. Смог настроить себя так, чтобы как можно меньше задевать других, не вмешиваясь в чужие жизни и  не нарушая их ход; для того, чтобы также никто не мог помешать мне быть объективным и одинаково справедливым ко всем… Разве не таким должен быть любой достойный судья? Я ведь в какой-то мере был им, и считал своим долгом воспитать в себе эти качества. Все будто шло так, как я и задумал для себя. Я был почти уверен в том, что увидел хотя бы краешек великой, всемировой истины, на которой построено мироздание. Ибо всё сущее – воплощение вечной и непостижимой идеи о стремлении частиц материи к равновесию и порядку.
Только не всё в себе я к тому времени продумал и просчитал… Иначе как же объяснить мой бездумный порыв, под влиянием которого я оказался способен выстрелить в человека, в женщину? Какой инстинкт заставил меня так безошибочно вогнать пулю в сердце?
Та случайная встреча  потрясла меня до глубины души. Это был  взрыв, который заставил меня забыть о честности и жалости. В тот миг, когда я нажимал на курок, я видел перед собой угрозу, способную разрушить более или менее устоявшийся мирок настоящего, где я искал убежище, особенно не думая о будущем, ведь о нем думать было зачастую нестерпимо страшно. Мое будущее было необъятной туманной пропастью, к которой я неизбежно приближался.  Увидев перед собой что-то непривычное, неожиданное, я понял, что это – причина гибели и для меня, и для многих других. Поэтому я оказался способен на это преступление «во исполнение долга перед обществом и Родиной».
Все же было во мне что-то, что я не учел, о чем предпочитал  забывать и поменьше задумываться. В некоторых чертах своей, да и вообще человеческой натуры я видел такое же простое, как аксиома, стремление к непокою, к борьбе, к разрушению.  Может, именно поэтому у меня наконец вызрело решение бежать.
Тогда был какой-то местный праздник, и таких служащих, как я, освободили от дежурств на несколько дней. Я вышел из дома затемно, еще до восхода солнца, чтобы успеть выйти из густонаселенного района. Идти пришлось почти двое суток. Хорошо еще, что на пути там нередко попадались рощи деревьев, иначе я бы шел только по ночам.
Наконец на пути стали попадаться следы военной жизни: отпечатки огромных, грубых протекторов бронемашин, вытоптанная солдатскими сапогами трава, ряды противопехотных укреплений. Иногда, чаще прежнего, был слышен гул авиамоторов. Я остановился, когда увидел перед собой открытую местность, на которой не ранее чем пару дней назад проходил бой. Воронки от снарядов, стреляные гильзы… Надо было двигаться дальше, а я не мог себя заставить выйти из-под тени деревьев.  До ближайшего леска было с полкилометра. Вокруг не было ни души, не слышно ни звука, но разве за этим разделительным участком не наблюдают?
Когда зашло солнце и начало темнеть, я пополз по земле. Луна была на ущербе, поэтому я надеялся добраться до леска уже через час-другой…
Н. замолчал. Хэл не мешала ему. Спустя несколько минут он продолжил:
-- До сих пор удивляюсь, как мне повезло. Дело в том, что я начал проходить  линию раздела еще раньше, когда еще только подходил в открытую к полю боя, через которое полз почти до самого восхода солнца.  Временами я слышал эхо выстрелов. Замирал на месте, прислушиваясь. Пытался определить, в какой стороне и как далеко от меня перестрелка, а потом полз дальше. Добрался до первой своей остановки. Отдохнул, пройдя сквозь лесок разогнувшись. Потом опять прикинул расстояние до ближайшего укрытия и -- малый вперед!
Хотя я уже долго не отдыхал, особой усталости не ощущал. Побаливало тело, но в целом чувствовал себя бодро. Я хотел продвинуться как можно дальше, поэтому полз, пока хватало сил. Позволил себе отдохнуть, только когда на пути попался какой-то кустарник, да и луна к тому времени уже взошла. Я залез в эти заросли и тут же провалился в сон.
…Кто-то толкнул меня в бок, и я вскочил на колени. Я повернулся, пытаясь понять, что случилось, и тут чей-то чужой голос негромко приказал мне оставаться на месте.
Я увидел говорившего. Мешковатая маскировочная одежда разведчика… винтовка в руках… капюшон на голове… высокий ворот, закрывающий до половины лицо. Солнце уже ярко светило, так что я узнал его глаза. Вернее – ее.
-- Ты жива?.. – только и смог выдохнуть я.
Она без слов передернула затвор. Я настолько не ожидал встречи с ней, что только смотрел ей в лицо. И позволил ей нацелить винтовку на уровень моей груди. Я перевел взгляд на ствол и молча ожидал выстрела… Молчал… Ведь помнил, как я ответил тогда на ее просьбу. Прощения не просил. Почему она должна была прощать меня? Только потому, что по какой-то счастливой случайности осталась жива?
Я был виновен во всем случившемся со мной. Позволил прорасти в себе росткам бедствий, которые потом погубили кого-то еще. Так что кара была заслуженной…
Я услышал ее голос, сказавший:
-- Запомни.
И выстрел.

Меня подбросила на месте сильная судорога. Я распахнул глаза, ничего не видя перед собой. Было темно, и солнце еще не взошло.
 
Еще день спустя я добрался до ближайшего городка.  Это была уже мирная местность. Поэтому я шел по его улицам, не таясь. Я не отличался от местных ни внешностью, ни языком, только одежда была как у бродяги… Разницу понял, лишь когда подошел к дверям полицейского участка.   
-- Тебя долго допрашивали? – спросила Хэл.
-- Несколько дней. Потом – в фильтрационный лагерь, до выяснения всех обстоятельств… как обычно, когда просишь политического убежища. И еще примерно через полгода меня выпустили, предоставив право проживания в одном из городов этого региона. Я был уже вне любых подозрений, поэтому мог пользоваться многими правами, как любой гражданин.
Наконец началась моя мирная жизнь. Удалось со временем найти и заработок, и жилье. Пускай я жил и скудно, но для меня наступившая определенность положения, это постоянство было важнее всего. Я был рад уже тому, что имею мирную работу, а не беру каждый вечер карабин и рацию и ухожу в дежурный обход.
Итак, формально я мало чем отличался от остальных по своему положению. Только вот у меня так и не появилось хороших знакомых, друзей… Я уж не говорю о планах насчет так называемой «личной жизни». Я все еще помнил, на что оказался способен там, еще в прежней жизни.  И не мог позволить приблизиться к другому человеку ближе, чем позволяли повседневные обязанности.
Для меня было трудно вынести заинтересованный, дружелюбный взгляд. Тут что-то во мне переворачивалось, и я словно превращался в ружье, готовое выстрелить – лицо застывало, как деревянная маска; в голосе слышалось лязганье металла; рот сужался, словно острым лезвием отрезая фразы; и даже в глазах, наверное, появлялся стальной блеск примкнутого штыка. И уже потом, когда я расходился с ним или с ней, меня как будто отпускало напряжение и я немного расслаблялся. Видимо, это напряжение не проходило бесследно, ведь как раз с тех пор я стал чувствовать эти боли…
Н. прижал руку к груди, на всякий случай массируя ее.
-- Это было так важно – уберечь их, невинных жертв, от себя. Каждый раз, когда я видел кого-то из них, я холодел и останавливал руку, которая машинально тянулась к поясу за оружием, и шептал, как заклинание, эту дежурную фразу: «Вызываю Корпус Безопасности». Пусть уж лучше ее арестуют, твердил я себе, пусть, но я не трону ее даже пальцем! Хотя своей судьбы она не сможет избежать… А о том, чтобы отпустить ее тогда, у меня и мысли не было, я даже не допускал такой возможности. Настолько въелись в меня эти понятия о «служебном долге», вера в правила, которые влияют на всё, даже когда их не исполняют. И теперь это стремление служить превратилось в инстинкт, в нечто более естественное для меня, чем желание радоваться… скажем, наступающему дню.
Что ее ждало в случае ареста? Не могу сказать точно, но она все равно погибла бы – раньше или позже. Не случись этого здесь, в подвалах КБ, то все рано бы произошло где-нибудь в трудовой колонии по исправлению военных преступников и перебежчиков. Я помню, как однажды мельком видел одного из заключенных во время пересылки. Это тоже была женщина, сидевшая на перроне вокзала между двумя конвойными. Не знаю, сколько ей было лет. Она куталась к какое-то старье, но несмотря на это, каждый понимал, что она красива. Была… Увидев мельком, я с минуту или две неотрывно смотрел на ее лицо, чувствуя в душе какую-то странную смесь жалости и ужаса. Запавшие глаза, провалившийся нос, морщинистый беззубый рот. Следы то ли побоев, то ли тяжелой болезни. Лицо, как у мертвеца, и ее тело, как напоминание о том, что она еще жива. На эту троицу старались не смотреть – враг есть враг, а сочувствие показывать было опасно.   
Вспоминая тот случай, я долгое время считал, что избавил ее тогда  от этой неминуемой участи. А сейчас мне кажется… если бы вернуть всё то время...
Н. замолчал. Прислушался к себе. Что-то распирало грудь изнутри и на этот раз… Но, к счастью, тяжелой боли сейчас не было, и на том спасибо.

*          *          *

Они молчали некоторое время, а потом Хэл заключила:
-- Я-то думала, что у меня проблемы… То, что случилось со мной, по сравнению с твоей историей – пустяк.  Хотя мне и этого хватило, чтобы потерять и покой, и здоровье.
…Несколько лет назад, когда я училась в университете, меня познакомили с одним студентом-филологом по имени Виктор. Мы виделись иногда на перерывах, вне занятий – в компаниях, потом уже встречались, чтобы провести время вдвоем… Я ему нравилась, да и мне он был интересен. В нем было всё – и привлекателен, и умен, и с чувством юмора. Он был хорошим другом, и его все за это ценили.
У нас не было много общих интересов; но, может быть, это не так уж и важно? Общий интерес – только повод для знакомства, а не основа близких отношений. Здорово, когда у тебя есть кто-то, кого приятно видеть, кому можно легко довериться, кто ценит тебя, твое присутствие. Мы рассказывали друг другу самое сокровенное, без смущения. Помогали друг другу во многом.
Я получала от него занятные подарки. Представь себе букет из цветов, которые меняли  свой цвет в течение суток. Или ученый грач из зоологического кабинета, который приветствовал меня карканьем: «Servus, Hel!» Я мечтала иметь свою кошку, и он однажды преподнес мне прелестного рыжего котенка с разноцветными глазами – голубым и зеленым. И не упомнишь всех приятных мелочей, которыми он одаривал при встрече. Приятных слов, которые звучали не как прямая лесть, а как выражение моих же надежд на все лучшее.
Он был замечательный. Такого желает встретить любая девушка – этим можно всё сказать.
Я часто о нем вспоминаю.
С некоторого времени я стала замечать, как он подолгу меня разглядывал, пристально и серьезно смотрел в глаза. Сжимал мою руку, будто стараясь впитать меня через прикосновение…
-- А что еще? – спросил Н., когда молчание затянулось.
-- Больше ничего, -- вздохнула Хэл. – Понимаешь, он был человек очень деликатный. Может быть, даже слишком.
А я… я вела себя по-прежнему. Конечно, я очень ценила его за сердечность и искренность, и мне всегда было интересно с ним. Даже тогда, расставаясь с ним на время, я часто была сама не своя. А сейчас – сейчас мне просто горько понимать, что я его уже не увижу.
Это произошло примерно за неделю до сдачи работы. Я была дома, сидела за своим столом и раздумывала, как и куда мне идти дальше, чтобы найти решение. Задача не шла, и я только сидела, сжав голову руками и ожесточенно грызя ручку.
Рыжий котенок вспрыгнул мне на колени.  Я откинулась на спинку стула и стала гладить зверька. Он замурлыкал и закрыл глаза, свернувшись клубком.   Я сидела и думала: «Ничего не выходит. Даже моя любимая каббала не помогает!.. Если бы хоть что-то случилось, что помогло мне!»
Я походила по квартире, немного работала на кухне для разнообразия. Бесцельно бродя по дому, остановилась у окна и разглядывала знакомый пейзаж.
Тут позвонили в дверь.
Я открыла; это был Виктор.
Конечно, я была ему рада – это же такой контраст по сравнению с неразрешимой задачей! Мы говорили о разном, о его делах, о моих. Коснулись и моей работы.
-- Не спрашивай, -- махнула я рукой, -- если бы я не прошла уже так много, то сейчас всё бросила бы!
Он взял одну из страниц моего черновика и попробовал прочитать. Усмехнулся:
-- Китайская грамота! Кстати, о переводах… -- и он начал рассказывать мне что-то о сравнительной лексикологии в европейских языках… Мне не очень понятны были общие теоретические основы, но он стал приводить примеры:
-- Есть немало случаев, когда похожие слова обозначают разные понятия. Даже если у них один и тот же корень, они могут приобретать разное значение, меняя суффиксы и окончания…
Я ободряюще улыбнулась его словам и кивала время от времени. Почему-то слушала его уже вполуха. Только не потому, что мне было совершенно неинтересно. Если говорил Виктор, то я готова была слушать что угодно! Но сейчас почувствовала, что ухватила краешек какой-то важной мысли. Тут он прикоснулся к моей руке. 
-- В немецком есть слово «Sinn» – «смысл». Казалось бы, совершенно рассудочная категория. Только если добавить к этому слову суффикс, обозначающий свойство предмета, то можно получить слово «Sinnlichkeit»… Как ты думаешь, как это можно перевести?
-- Ну ты же знаешь, что я в языках ничего не понимаю, -- весело откликнулась я.
-- Ладно, -- кивнул он, -- умом не понимаешь. А разве нет другого способа познания мира?
Я удивленно посмотрела на него. Интересно, что он имеет в виду?

Хэл вздохнула, и продолжала дальше.
-- Он стал говорить мне разные комплименты, нежности… Гладил мои руки, прикасался к волосам… и это было незабываемо! Мне было очень приятно отдаваться этим ощущениям.
Наконец он поцеловал меня. Один, другой раз… и я была счастлива оттого, что кто-то в меня влюбился.
Среди поцелуев он наконец проговорил:
-- Так вот, это слово – «чувственность». 
Вот тут-то в моем сознании и всплыла эта мысль, до сих пор неоформившаяся. Я стояла близко к столу, поэтому протянула руку и взяла чистый лист бумаги. Он всё еще обнимал меня, а я уже набрасывала новый способ решения, хотя бы в общих чертах, боясь забыть.
-- Извини… -- проговорила я, не отрываясь от писания, -- мне нужно только пять минут…

-- Он, наверное, обиделся? – спросил Н.
-- Нет, что ты! – покачала головой Хэл. -- Конечно, он недоумевал, почему я вдруг перекинулась на свои записи, почти не замечая его. В тот раз мы замечательно провели время!
Мне, правда, показалось странным, что меня посетила интересная мысль как раз посреди свидания, но что с того? Ведь налицо был результат!
На другой день он пригласил меня на прогулку.  В тот день мы вдобавок посетили кафе. Было здорово и весело; а кроме того, я принесла домой несколько салфеток… не с пирожными какими-нибудь, а с черновыми записями.
Мы с ним встретились после этого дня за два до моей защиты. Он преподнес мне прекрасный букет… Мы сидели вдвоем, обнявшись. Потом зашел разговор о чем-то… ну, об истинности наших чувств, о серьезности отношений. Ты сам знаешь, что такие разговоры рано или поздно начинаются у каждой пары. И вот он в какой-то момент заметил, что видит во мне что-то вроде натянутости, принужденности.
Он говорил о том, что не надо принуждать себя к чему-то неприятному, и что не хочет заставлять меня встречаться с ним. Говорил, что не хочет, чтобы я ошиблась в себе или в нем.
Конечно, я возражала ему, как могла. Хотя однажды я поняла, о чем он хочет сказать, из-за чего он тревожится. Похоже, что в проявлении моей чувственности было что-то искусственное или искаженное – но чем? Неужели можно ни с того ни с сего, от нормальной жизни, вдруг разучиться проявлять свою любовь к кому-то? Эта мысль меня уязвила – я вообще-то всегда считала, что любящий человек умеет терпимо отнестись к чужим недостаткам и умеет верить словам другого. А если не может доверять – так зачем все эти отношения нужны?..
В общем, слово за слово, и мы поссорились…
Он вышел, а я осталась стоять посреди пустой комнаты.
Я вся будто оцепенела. Машинально села на диван, не чувствуя под собой ног. Бессознательно легла на бок и закрыла глаза. Когда очнулась от забытья, кругом была темнота. Уже наступила ночь, ведь я незаметно для себя заснула на несколько часов. Спать дальше мне не хотелось, и я включила свет.
Я решила: раз есть время, надо поработать над конкурсным заданием.
…Понемногу я втянулась в работу,  в привычный ритм. И что-то в итоге стало не только получаться, но и вырисовывались некоторые дополнительные выводы.
Я удивлялась – как мне не приходило это в голову раньше? Как я не видела? Будто что-то незнакомое до сих пор, хотя и вытекающее из известных предпосылок, такое логичное. Хотя, когда я потом смотрела свои черновики, то поняла, что просто в одном месте допустила небольшую оплошность в подстановках… и в итоге я имела какой-то трюк, фокус, который соединил самые разнородные методы решения в нечто единое и по-своему гармоничное, неделимое, хотя и противоестественное. Как лента Мёбиуса. Вот так мне повезло… А может, это только оттого, что меня тогда просто несло – я с головой нырнула в свою стихию, и была бы рада захлебнуться – лишь бы забыть обо всем, что случилось несколько часов назад. 
Хэл сделала паузу, переводя дыхание.
-- Я волновалась, когда шла на защиту с ЭТИМ. 
Хорошо помню, что я была четвертой по порядку. Когда меня вызвали, я вышла на всеобщее обозрение и стала рядом с кафедрой. Все затихли и ожидательно смотрели на меня. Отовсюду, от первых до последних рядов на меня были устремлены чужие взгляды. Шли секунды – одна, вторая, третья… я  все еще не начинала. Плотная, тугая тишина обступила кругом, обволокла и заворожила. Молчать нельзя – понимала я и все же почему-то не решалась разбить эту тишину посторонним звуком. Но что-то надо было сделать, ведь на тебя смотрят все, кто здесь есть. Каждая пара глаз --  как темное жерло ружейного ствола. Я была одна против всех них. И нельзя показать свою слабость, иначе грянет залп, и я погибну.
Словно внезапно вспомнив, для чего здесь нахожусь, я опомнилась от наваждения и произнесла первые слова.
Когда я делала свой доклад, волноваться перестала. Донести до других свои идеи, показать свой стиль в решении задачи – только это стало главным. Я пересказывала содержание работы, перелистывала страницу за страницей, чертила на доске ответные формулы на вопросы оппонентов, и уже не чувствовала и тени горечи в сути того, о чем говорила. Я видела результат, и мне уже не важно было, какой ценой я его достигла. Когда я закончила выступление, меня поблагодарили, и я ушла ожидать решения комиссии. Можно было подождать и здесь, рядом с входом в зал заседаний, но я ушла куда-то на другой конец здания, где было поменьше людей. Почему-то не хотелось никого видеть.
Наконец-то я забрела в одну из рекреаций и села на подоконник, обхватив колени. Принялась смотреть в окно. Сидела так целый час, забыв о времени и бессмысленно глядя куда-то вдаль. Мысли остановились. Думать  было уже не о чем.
Я не знала, что теперь мне делать, и знала только одно – что всё кончилось.
Наконец-то я собралась с мыслями и решила вернуться в зал, чтобы услышать решение конкурсной комиссии. Когда я вспомнила о том, что должна уйти туда, на мгновение мне почему-то стало страшно. Я боялась не проигрыша. Не того, что придется видеть чужую победу, слышать сочувственные или снисходительные замечания в свой адрес. Времени… да, немного было бы жаль – столько пришлось его потратить на подготовку. Лучше бы на что-нибудь другое… 

Как выяснилось, победила именно я. Я и не надеялась особенно, что мне удастся так отличиться, ведь мои соперники были не слабее меня. Но первое место мне присудили не за уровень знаний или успеваемость, а именно за новые приемы решения, которыми я воспользовалась. Это оказалось моей оригинальной выдумкой, неповторимым стилем.
Я почти не ожидала этого. Конечно, я верила в успех, иначе я не победила бы, но не думала, что приз мне присудят за то, что досталось мне ценой поражения. Я стояла у кафедры, а со всех сторон неслись рукоплескания, одобрительные возгласы, поздравления. Несколько раз сверкала фотовспышка. И мне снова показалось, что я стою перед безликой массой вооруженных людей. Только оружие по воле счастливой судьбы вдруг развернулось стволом вверх. Они салютовали мне.
И когда я хотела улыбнуться, засмеяться, порадоваться за себя, то не смогла. Что-то внутри меня будто было туго стянуто стальными обручами, и я не чувствовала ничего, кроме спокойной удовлетворенности своим рассудком: да, я добилась своего, я сделала это, я смогла. А опьянения победой, как это случалось раньше, во мне не было.
Вернувшись домой, я опять принимала поздравления и похвалы. Отвечала более или менее искренней  улыбкой, и действительно была рада окончанию этой борьбы, заслуженной награде и признанию. Только посреди ночи я просыпалась и лежала без сна, прислушиваясь к себе – что за беспокойство шевелится на дне сердца?
…Я встречалась с ним еще несколько раз после этого. Только мне чего-то не хватало. Пока его не было рядом -- меня тянуло к нему, а когда была с ним – мысли все время уплывали в сторону математики. Как бы хорошо к нему я ни относилась, я не могла сказать ему ни одного искреннего слова! Я по-прежнему была стянута изнутри стальными обручами.
Потом он уехал к себе домой, куда-то на север. Я знала день и час, когда он должен был уехать. Но проводить его я не смогла бы – не нашла ничего, чем могла бы выразить всю свою теплоту к нему.
После этого мне долго не хотелось браться за свои вычисления. Когда пришлось… тут и оказалось, что я слепа!
Голос Хэл стеклянно зазвенел, и она замолчала. Н. осторожно взял ее за руку, надеясь утешить.
-- У меня не получилось быть понятной для него. Я не смогла показать, как он мне дорог, не сумела выразить своей привязанности, своего желания быть с ним… я сейчас думаю: как я обидела его тогда! Ведь могла быть так, что он нуждался во мне уже не только как в близком друге, как в собеседнике. Он хотел поделиться со мной своей нежностью, лаской. Ведь не исключено, что и я могла бы спасти его от пустоты, от одиночества. Я не сделала – только оттого, что не почувствовала этой его потребности. А могла хотя бы попробовать… или сказать об этом, или промолчать. И это надо уметь.
Ну почему для этой кучки ученых идиотов я сумела быть понятной, а для него – нет?..
Принято считать, что у каждой женщины это в крови . Видимо, и вправду должны быть какие-то гормоны, исключительно физиологическое основание для самых высоких чувств. А для меня самое простое и естественное, предназначенное природой, оказалось самым сложным – сложнее, чем доказать ученому совету верность своих теорий… хотя зачем доказывать  свои чувства, их истинность  с помощью разума? Чувства – они или есть, или нет. А мои и его чувства были только… да, только материал, сырье для производства моих математических идей!..
Я не знала, что это может произойти так незаметно. Привычка любое явление осмысливать с помощью математики привела к бесчувственности. Я всю свою страсть обратила на науку! Это нормально для молодой девушки? Почему для меня числа оказались важнее и понятнее людей? Наверное, потому, что ничего выше и прекраснее математики я ничего в жизни не видела.
Я не хочу писать уравнения, я хочу смеяться, плакать, волноваться… Я привыкла мыслить формулами. И уже сама превратилась в формулу, так же, как и представляла формулами других людей. Конечно, так было бы проще – с помощью математической логики разгадать человеческую природу. Понимаю теперь, как жестоко я ошиблась тогда в себе. Но почему я до сих пор не нашла другого ответа на свои вопросы, почему до сих пор должна мучиться от этой безответности?
-- Я тоже не знаю, -- сказал Н., -- как мне избавиться от этой боли? Как и у кого мне просить теперь прощения? И достоин ли я его?
Хэл сидела, склонив голову. Рассказывая, она время от времени проводила рукой по лицу, будто смахивая упавшие волосы.
-- Всё это не кончается, и когда кончится – не знаю. Но сейчас я почему-то плачу, говоря всё это. А раньше -- не знаю, даже наедине с собой не могла. Какая бы горечь не съедала сердце, глаза оставались сухими. Иногда я даже намеренно причиняла себе какую-нибудь боль – так наказывала себя за собственное бесчувствие. Только бесполезно… Слез не было. Стонала, кричала, но плакать не могла.

*          *          *

-- Не надо, -- сказал Н., -- разве мало мы приняли несчастья? Сколько же можно еще?
Он лег на постель, закрыв глаза.
-- Хватит вспоминать. Попробуй заснуть, -- предложил он Хэл, -- а завтра с утра попробуем жить по-новому.
Страдания, боль, постоянная несчастливость – не самое худшее. Хуже всего --- не знать, зачем всё это происходит. Бывают страдания от наказания за проступки, а есть для испытания, чтобы в будущем получить награду в виде приобретенного опыта преодоления, терпения, мудрости.
Может быть, самое главное – верить, что смысл, выход все же есть. Тогда он найдется. И смысл, и исцеление от беды…
Н. говорил устало, борясь с подступающим сном. Давно ему не приходилось столько говорить и слушать.
-- Что нам еще осталось, кроме как верить, если больше не на что надеяться? В нас говорит наше глубинное, бессознательное желание жить по-другому, преобразованный инстинкт самосохранения. Какие еще могут быть доказательства? Знаешь, мы с тобой слишком уж привыкли жить головой… Сделаем же логический вывод. Если мы с тобой до сих пор живы, если ты не ослепла от тоски, а я не погиб на войне, то всё это не просто так. Значит, выход где-то рядом. У нас один выход – всё забыть, -- сказал Н.
-- Разве можно забыть всё?
-- Пусть не всё. Мы не можем лишиться всей памяти – нам ведь надо еще как-то жить потом….
Он задумался, подбирая слова. Потом продолжил:
-- Знаешь, мне ведь иногда приходила такая мысль – об изменении если не самой жизни, то хотя бы нашей памяти о ней. Можно слегка поправить свое представление о прошлом. А если там, у тебя за спиной, не было ничего, кроме боли и страха, то надо придумать себе другое прошлое. И не обращать внимание на даты и числа из документов.
Забыть о своем позоре, о стыде, о вине. Как-то примириться со своей совестью.
А дальше – только поверить в свое прошлое так, как ни во что на свете, будто от твоей веры зависит спасение души. Хотя… так оно и получается на самом деле. Нам ведь ничего больше не остается.
-- Ты пробовал сделать это сам?
-- Нет. Наверное, не хватало фантазии представить самого себя совершенно другим. Или я просто не испытал в жизни настоящего счастья, поэтому я не могу его даже представить. Не хватает какого-то чутья. А ты была счастлива когда-нибудь?
-- Были радостное время, когда я была влюблена, но я знаю, чем это кончилось. Поэтому я чаще грущу, когда вспоминаю об этом.
Н. взглянул на нее. И отвел глаза. Словно решаясь на прыжок с высоты, он спросил:
-- А если бы я сказал тебе сейчас, что я тебя люблю? Ты хотя бы немного стала счастливее?
-- Не знаю… но все равно ты сейчас – самый близкий для меня человек. Я ведь никому не рассказывала о себе столько всего. Тебе я верю. Мне спокойно возле тебя. В первый раз мне спокойно, когда я не одна.
Н. редко смотрел людям в глаза, словно ожидая увидеть объектив прицела, или оружейный ствол, готовый выстрелить. Но сейчас, впервые за долгое время, он в полутьме незаметно наблюдал за  взглядом Хэл. И когда она сказала ему это, он невольно взглянул на нее пристальнее обычного. Ее взгляд напомнил ему о той, о лазутчице. О последних секундах до выстрела.
И что-то изнутри потянуло сделать сейчас нечто, чтобы помочь Хэл. Или той одновременно. Сделать это, даже если это кажется невозможным. Другого выхода не было, как и тогда.
Н. решился. Он сел на постель рядом с Хэл и взял ее за руку. И заговорил. Сбивчиво, иногда несвязно, но горячо. Говорил ей о надежде, которая должна быть у каждого человека, о счастье и о стремлении к нему, которое так же естественно, как желание дышать.
Она беззвучно сидела, низко наклонив голову.
Он все сильнее сжимал ее руки. Что-то изнутри подталкивало говорить его всё дальше и дальше.
Понимание того, что он не одинок в своих сомнениях и блужданиях, что его слушают  с терпением и без предубеждения, что его примут и поймут, несмотря на страшное признание. Ее молчание почему-то согревало и ободряло его. Он знал, что это молчание – не осуждение, не унизительная жалость, не преддверие совета свысока. Молчание Хэл подбадривало его, и он говорил дальше и дальше. И уже просились на волю ответы на вопросы, давно до того созревающие в его голове. И была мало-помалу крепнущая уверенность в том, что его слова оказались кому-то нужны, стали для кого-то лекарством от давней и непонятной болезни. Для чьей-то одинокой души, высушенной и вымороженной затянутым сверх меры молчанием. И от растущей убежденности в том, что все прожитое оказалось не напрасной потерей, а ценным приобретением, Н. про себя поблагодарил судьбу. Впервые  он говорил ей «спасибо» за те темные годы.  И впервые не испугался снова оттого, что закололо в груди. То ли от этой боли, то ли от радости пришедшего понимания он засмеялся. Тихо, но от души, не стыдясь себя. 
-- Тебе смешно? – насторожилась Хэл. Сидевшая до этого рядом, она сразу отодвинулась от него.
-- Не бойся, -- поспешил Н. объяснить, -- я не смеюсь над тобой.
-- Я не о себе, -- твердо сказала она. – Ты посмеялся над своими словами?
Н. от неожиданности не нашел, чем возразить, а Хэл продолжала:
-- Ты сейчас говорил такие слова, так убежденно, от сердца. Я уже почти верила тебе. И тут ты засмеялся, будто придумал всё, чтобы успокоить меня только на время… А я хочу излечиться насовсем!
-- Верь мне, пожалуйста, -- попросил он, -- и верь себе, хотя ты уже обманывалась в своих силах… Я же смеялся… только не потому, что сочиняю. Мне так хорошо, что со мной есть кто-то рядом. И это – ты. Человек, которому мои слова так помогли – я сейчас это понял. Я сделал для тебя что-то небывалое, я помог тебе!.. Я никого раньше не спасал, и считал себя никем. А теперь я чувствую себя твоей единственной защитой и опорой. Может быть, никто, кроме меня, во всей твоей жизни не сделал бы этого. Не смог бы при всем желании, потому что не смог бы, даже если бы захотел, если бы не нашел нужных именно тебе слов. Или он был бы не тот, не такой человек, которому ты бы стала доверять.
Я рад за тебя… И мне так спокойно от того, что я смог высказать тебе всё! Рассказал всё, не скрывая, даже самое неприглядное. Если бы я попробовал сказать это кому-то раньше, мне не поверили бы. Или стали бы жалеть… не могу, не люблю я этого! Или отгородились бы от меня, как от беглого преступника. Я-то всегда хотел считать себя равным другим, несмотря на свое прошлое. И наконец-то мое сердце не болит. Это сейчас, когда оно бьется от нежности к тебе. Ее так много, ведь раньше мне было ее не на кого тратить.
Ничего не бойся, забудь о страхе. Забудь прошлое. И не бойся темноты. Сейчас я с тобой.

Он протянул руку к выключателю и потушил свет. Обнял Хэл за плечи и прижал к себе. Ее руки тоже потянулись к нему. Обнявшись, они сидели долго.

Легкие, неясные блики промелькнули в окне, будто пронесся порыв ветра. Все же это привлекло внимание Н., который посмотрел в сторону окна и поднялся с кровати. Подойдя к окну, он раскрыл его створки и выглянул наружу. За стенами больницы стояла тихая и безлунная ночь. Синеватая, стеклянно-прозрачная и бездонная чернота неба казалась светлее, чем сумрачная плоскость земли.
-- Иди сюда, -- подозвал он тихо Хэл. Шагнул от окна к ней, взял ее за руки, и подвел к окну. Стоя рядом с ней, он показывал  в сторону горизонта.
-- Смотри, вот она: темнота, которая была для тебя так невыносима. Та темнота была беспросветной, потому что ты видела только то, что привыкла. Если нет яркого света, то не значит, что ты в полной темноте.  Если наступила ночь, то солнце не погасло – оно светит из-за горизонта пепельным светом, которым пропитан воздух земли. Глядя на небо, полное звезд, нельзя не надеяться на другую, лучшую жизнь. Днем наша жизнь подчинена одной цели, ради которой мы готовы не спать и которой постоянно стремимся достичь. Иногда это делается с таким упорством и одержимостью, что думаешь: не проще ли поймать собственную тень? Ночью нам приходится остановиться на одном месте. Уже не побежишь по темной земле за несбывшимся завтра. Приходится только смотреть на пространство неба и мечтать о крыльях. Не правда ли, так было бы быстрее и проще -- полететь? И не заманчиво ли перебирать и рассматривать звезду за звездой, примеряя на себя разные судьбы и жизни?.. может, и так, но лучше уж иметь хотя бы ноги, чем не иметь крыльев. Ведь человеческой жизни не хватит, чтобы пережить столько судеб.   
Н. рассказывал Хэл все, что приходило ему в голову сейчас, даже пустяки или повторения. Каждое свое слово казалось ему слишком значительным. Произносить их для нее он пытался их с такой же силой, как когда-то мысленно просил то свою случайную жертву, то само небо о прощении или хотя бы о наказании – лишь бы хоть что-то произошло в его жизни.
-- Сейчас в этой темноте ты уже не увидишь контуров неизвестных букв без смысла и формы. Старые, отжившие свое мысли не загораживают от тебя  настоящего. Нынешнего времени, в котором только и возможно жить, и истины. Дыши этим воздухом, пропитанным светом звезд, и постарайся запомнить этот момент. Если эта радость будет с тобой всегда, ты уже не сможешь изменить себе, своей сути.
Н. держал Хэл, прижав к себе, как будто хотел передать ей всю свою веру, всю убежденность в ней же самой… Больше он ничего не мог ей дать сейчас. Ничего другого ей не нужно было, кроме себя самой, кроме части ее души, когда-то забытой и потерянной.   

Которая, пробудившись теперь в Хэл, позволила ей не отстраненно-уважительно ценить Н., а довериться его рукам.

Не строить аргументированные и содержательные умные беседы, а пить его поцелуи.

Не трепетать от рассудочного наслаждения пониманием теорий, а находить покой в его объятьях.

-- Ты знаешь, -- говорил Н., указывая на небо, -- что эта чернота вмещает в себя всю радугу, как и свет солнца? Надежда не исчезает никогда…


*          *          *
 
-- Мне пора уходить, -- сказала она.
-- Мы еще увидимся? – спросил Н., которому было жаль расстаться с Хэл.
-- Я найду тебя, -- ответила она, и неслышно вышла из комнаты.
Н. закрыл глаза, с тихой радостью вспоминая ее последние слова. И наслаждался долгожданным покоем, который подарила ему встреча с Хэл. Он понимал, что этой ночью он сделал что-то такое важное… Как будто он наконец-то узнал и поверил, что та война наконец-то закончилась.
А та женщина все-таки оказалась жива – он был в этом почти уверен. Кто, как не она, стрелял в него, когда он переходил границу? Но ведь не застрелила, хотя могла бы. Да, это была она, много испытавшая, но не жестокая; которая смогла сделать так, чтобы он в конце концов мог избавиться от этой давней раны.
Он думал об этом и погружался в дрему, в приятную, глубокую пустоту. Он готов был утонуть в ней окончательно, но что-то помешало ему забыться. Он вдруг открыл глаза и уперся взглядом в окно, стараясь понять, что его обеспокоило сейчас. За окном было раннее утро, но солнце еще не взошло.
Он понял, что в бок ему уперлось что-то твердое. Пошарив рукой в постели, он нащупал этот неожиданный предмет и поднес его к глазам.
Это была пуля. Та самая. «Неужели она была во мне?» -- удивленно подумал Н. – «Как же она вышла из тела?» Он попытался объяснить себе эту странность, но приятная дрема опять подступала, и он закрыл глаза, сжимая пулю в кулаке. Засыпая, он решил: «Это всё надо как следует обдумать… Спросить у врача…»

*          *          *

«Да, надо спросить» -- эта мысль звучала в его голове не переставая, -- «Прямо с утра». Он открыл глаза и приподнялся на постели.
В комнате было пусто. Кругом – тишина. Ночь кончалась, и в окне виднелось светлеющее небо. Над землей стояли утренние сумерки, ясные и тихие. 
Все как будто было в порядке, на своих местах…
…однако в то же время не так, как он привык уже.
Но когда? И в чем было несходство?

Пробуждаясь, вступала в свои права его дневная память, и он снова начинал помнить обычный порядок вещей. И себя самого – каким он был всегда. Память же сна, целый пласт событий и впечатлений, охваченных не одним годом жизни, которую он привык считать своей, распадалась и бледнела. Та жизнь, которая так беспощадно волновала его ум и чувства ночью, становилась тусклым силуэтом, тенью чего-то малознакомого.
Что же было ночью? Он только спал и видел все это во сне? Беды, постигшие его страну; война, в которой ему поневоле пришлось участвовать, тяжелая повседневность службы, разруха и нужда… и то убийство. Вспоминая о котором, он будто снова держал в руках теплый, лязгающий металлом карабин, грохот и вспышку выстрела, прокатившееся по подвалу эхо, пороховой дым. Та женщина, просившая его объятий как последней милости, и которой он отказал ради выполнения устава, привыкнув считать его своей совестью.
И ее слезы. 
И вся эта темная пропасть прошлого, которая неотлучно стояла за его спиной, постоянно притягивая взгляд; те несколько лет, страшно долгие, прожив которые, он мечтал только быстрее состариться и умереть…
Южные леса, начиненные взрывчаткой. Тенистые и прохладные рощи, вступив в которые, человек не возвращался живым – в лучшем случае однажды кто-нибудь натыкался на чье-то, почти до неузнаваемости изуродованное тело, насквозь прошитое, начиненное осколками мин.
Тот парень, солдат-новобранец, по чьей неопытности погиб десяток бойцов в непредвиденной стычке. На военном суде он после объявления приговора отдал честь вслед уходящему командиру. Приговор исполнил друг осужденного. Судьба оправдала его – он остался жив, хотя все его тело оказалось парализовано.
Та арестантка, которую он вспоминал каждый раз, когда видел красивое женское лицо. Он помнил, как не посмел помочь той – так зачем было теперь служить погибелью для этой?
И ничего этого не было?..
Вдруг, вспомнив о чем-то, Н. привстал на коленях и стал торопливо обшаривать всю постель. Потом осмотрел пол под кроватью. Прошел по палате, осмотрев все углы. Сел на постели и замер.
Ничего этого не было. Ничего и никогда. Могло быть, конечно… но не случилось, к счастью.
Н. опрокинулся на постели, закрыв лицо руками и чуть не плача от счастья. «Боже мой», -- шептал он, как в лихорадке, -- «Спасибо! Я ни в чем не виноват!»
Не было преступления. И ни к чему всегда было ему избегать любой близости, даже встречного взгляда людей, будто  у него на совести – тяжелая вина.
Он долго лежал так, ни о чем не думая, весь во власти этой радости. Словно падал куда-то, только не вниз, а вверх. Всё быстрее и быстрее.
А потом однажды кольнуло воспоминание-догадка. «Ведь и этой женщины нет… Как же ее… Хельга или Елена. Нет, не так. Как же ее звали?..» Ее имя он смутно помнил, как чей-то зов о помощи. Или как лучи света откуда-то с ночного неба, с Млечного Пути. И в то же время, как что-то внушающее страх и трепет, как темное подземелье. «Мы же так долго и подробно говорили с ней о чем-то. Говорили…а потом? Кажется, целовались? Ого… да, я вспомнил, она  обещала придти еще раз. Может быть, и  так…»

*          *          *

Последующие анализы не дали ничего нового. Однако и нужды в том уже не было – боли прекратились.
Пациент выписался через несколько дней. Он уехал в свой город спешно, будто боясь опоздать куда-то. Он несколько раз писал своему врачу, рассказывая о своем состоянии после выписки. По его словам, изменилось к лучшему не только его физическое самочувствие, но и душевное состояние. Ушло бесследно, уже ничем не напоминая о себе, чувство детской беспомощности перед каждодневными переменами, которое заставляло его прятаться от постоянно изменяющейся повседневности. Он наконец научился стоять прямо; смотреть, не пряча глаз. Понял, какое это счастье для него и других… 
Сказано кем-то, что боящийся несовершенен в любви. Так вот, Н. наконец понял, что он сильнее любого возможного удара судьбы.

Рассказчик замолчал, а я заметил:
-- Очень яркий и глубокий сон. И та женщина, которая приснилась Н., перед которой он наконец смог раскрыть душу, неужели он все это смог всего лишь вообразить? Мне кажется, это что-то вроде откровения самому себе, вести о спасении собственной души силой своего духа, всего лучшего, что заложено в собственной природе… Всё, о чем вы рассказали мне, я назвал бы чудом. Не хватает только знамения… хотя зачем доказательства тому, кто и так силен в вере?
Врач внимательно взглянул на меня, а потом достал свою дорожную сумку. Из нее он достал цилиндрический футляр – жестяная гильза для таблеток валидола. Поставив его на столик купе, он аккуратно отвернул пробку и вытряхнул из футляра маленький предмет, завернутый в бумагу. Это что-то упало на стол, издав резкий стук. Врач развернул обертку. 
На клочке бумаги я увидел маленькую пулю – вроде тех, которые используют в винтовках. Да, она была похожа на них, но только при первом взгляде. Когда же я рассмотрел ее внимательнее, то увидел легкую неправильность ее формы – закругленность краев цилиндра пули, шероховатость поверхности, будто кто-то вылепил ее из глины и по волшебству превратил в металл. Я с минуту рассматривал ее, поднеся к глазам. Осторожно поставив ее на стол, я спросил:
-- По-моему, эта пуля самодельная. Кто ее сделал и из чего?
Мне почему-то стало не по себе, и я говорил негромко.
Врач помолчал,  взяв пулю и разглядывая ее, как и я, словно увидев ее впервые.
 -- Я отдавал ее на анализ в лабораторию. Мне сказали, что это настоящее железо.  Там, правда, есть примеси. Причем такие, и в таких пропорциях, что я заключил: ее мог сделать только Н. Сам того не зная, внутри собственного тела и из собственной крови.
Я молчал, потрясенный. Неужели такое могло быть? И как же при обследовании могли этого не заметить наличия инородного тела? Будто предвидя мой вопрос, врач сказал:
-- Предварительные анализы не выявили ничего, как я уже говорил. Или это не было возможно технически, или… пуля действительно была вне тела Н. Когда и как она появилась, не берусь предполагать. Ее нашли в палате Н. после его выписки, когда делали уборку. Он почему-то не нашел ее, хотя пробовал – он сам рассказывал об этом. А о том, что она нашлась, я не сказал ему ничего. Пусть прошлое уходит без следа. С тех пор я храню ее у себя. 
Он завернул пулю в бумагу, снова вложил ее в футляр и убрал в сумку. Я молчал.
Сев напротив меня, врач добавил:
-- Несчастья, как шальные пули, могут ранить кого и когда угодно. А уж как человек преодолеет эту боль, как излечит себя от ранения, зависит только от него, от силы духа, зрелости личности. Иногда нужно буквально воскресить себя же… хоть это и кажется невозможным.

Поезд мчался дальше сквозь сумерки. Заря уже погасла, и на небе все ярче разгорались звезды.