Путь к Богу

                Путь к Богу

–Отец Матвей, подождите! – я догнала маленького сухонького священника, присевшего у ручья зачерпнуть воды.
–А, здравствуй… – голос у него был теплый, глубокий, хотя и тронула уже его старческая хрипотца.
      Я, верно, отвлекла батюшку от невеселых дум, и теперь, хотя он и улыбнулся мне, по обыкновению своему, приветливо, голубые, какой-то особенной густой голубизной глаза его, были темны от недавней печали.
     И вспомнилось мне, как священник этот в городке нашем появился. Отстроили, тогда, разрушенную в советское время церквушку на берегу речном, стала она легкой для самого взыскательного глаза и белой, как лебедь. Много в ней святых отцов побывало, да ни один не прижился. Первый, совсем молодой приехал, месяца не прошло, зашептались набожные старушки: «Страху божьего нету в нем…» И наверно, правда, не было – увивался попик за девчонками хорошенькими, а парни у нас – палец в рот положишь – руку по локоть откусят. Кончилось тем, что пропал любвеобильный отец Димитрий, оттаял в лесу дремучем по весне. Потом приехал отец Федор – карикатурно-толстый, краснолицый, вечно чего-нибудь уплетающий за обе щеки. Добродушный, туповатый, и сонный в любое время суток, умер он от инфаркта во время службы. Потом еще многие приезжали в нашу церквушку, но не было такого, которого бы в городке нашем «истинно святым отче» назвали, да полюбили, как служителя божьего.
     И вот прислали отца Матвея. Изможденное, желтоватое лицо его, глубокие, полные невысказанной скорби глаза, тонкие, сухие пальцы, сжимающие деревянные четки, жиденькие волосы до плеч… Было в священнике что-то от иконописного образа Иисуса Христа. Чистотою дышали его речи в миру, помогал он бедным, больным, заходил в дома к одиноким старикам «словцом перемолвиться», узнать, отчего на молитву утреннюю не пришли, пожелать доброго здравия. Отца Матвея полюбили до того, что стали говорить «наш батюшка», и когда произносились слова эти, теплели глаза у людей. Ценили в нем честность неукоснительную – не соврал, без совета без доброго никого не отпустил, кто за помощью к нему шел. И не раз видели люди, как сам он, пред святыми иконами стоя, истово Богу молился. Семьи у него не было, в свои пятьдесят с небольшим, выглядел отец Матвей на все восемьдесят лет.
      Молодежь городка нашего особенной набожностью не отличалась, больше в церковь тянулись люди старые, чей век к концу шел. Оно и понятно – страшно с не отмоленными грехами-то в мир иной отходить. А молодым какая забота? Вся жизнь – гульба, душа нараспашку, в груди горячо, что аж слеза на глаза наворачивается – не время о спасении души думать. Рановато пока. Но даже девчата и парни уважали отца Матвея, и мало среди нас было таковых, кто бы хоть раз на службе не отстоял и на исповедь не сходил. И казалось, не в Бога люди верят, а в человека, в старика с темными от неясной печали глазами.
       А меня отец Матвей особо заприметил. И часто на себе я взгляд его спокойный ловила, идя по городу, но не заговаривал он со мной. И вот, раз как-то, когда август прочь бежал, оставляя сентябрю россыпи грибов, когда ручьи по-осеннему студеными стали,  когда жалобно запричитали журавли в небе, подошел ко мне старичок в простой холщевой рубахе, подмигнул задорно, совсем не по-стариковски.
–Грибы ловить пойдешь со мной?
       Я растерянно вгляделась в старичка, не сразу признав в нем батюшку – больно непривычно смотрелся он в рыжей холщевой рубахе, в кирзовых сапогах и в вязанной шапейке, лихо сдвинутой на бок:
–Пойду, отчего ж не пойти?
      Пошли далеко – за белыми, за дорогими. Они близко не растут, хочешь их в суп грибной добыть, придется тропы лесные шагами померить. Идем с ним, идем, размашистый шаг взяли, хороший. А мне дивно – ну ладно я, молодая, ноги свежие, крепкие, а он-то  как за мной поспевает? Я уж задыхаться начала, а он ничего, как сопел с начала дороги, так и сопит – крепкий дед попался, усмехается на мои недоуменные взгляды в жиденькую бороду:
–Не старайся, я ходок бывалый, не уморишь меня.  Я, хоть и стар, а ноги бойкие, да и по вашим лесам походил, дай бог каждому…Со всеми малинниками познакомился, с каждой березкой крепкую дружбу завел, у каждой осины про грибы расспросил – все знаю…
–Не по - христиански говоришь ты, отче…–  сказала я, срезая под самый корень зеленоватую, хлипкую сыроежку – К лицу ли тебе, святому отцу с деревцами речь держать? Язычество это… Разве Бог тому учил?
–А природа Бог и есть…– ответил Матвей так тихо, что я настороженно посмотрела на него – не ослышалась ли?
–Чего на исповедь не ходишь, не каешься? – спросил отец Матвей немного погодя.
–А я своим грехам прощенья не жду…
          Оборвался разговор – пришли на грибные места. За грибами идя, шибко не поговоришь – друг за дружкой да рядом идти нельзя – вдвое меньше наберешь. Вот  и расходимся по маленьким лесочкам, только изредка и слышишь в отдаленье то басистое, батюшкино: «О-го-го-гой! Густо?», то тонкое, девчачье, мое: «Ой, густо!».
          Много попалось нам грибов, отяжелели корзины, сплетенные из молодых ивовых веток. Обратно другой дорогою возвращались. Высоко стояло солнце и пекло жарко. И вообще осень эта теплая выстаивала, не было еще холодных дней. Даже две недели дождей казались какими-то душными, знойными.
       Стали реку переходить. Шаткий мостик трещит и качается. Только и услышала я хлопок веревки оборванной, всплеснула руками, ушибленная по голове своей же корзиной, и, чувствуя, как по щеке меня погладил вылетевший гриб, погрузилась в воду. Порожистая, шумливая речка, оглушив звонким шелестом струй, подхватила и потянула тело мое вперед. Я ничего уже не слышала, кроме холода, который вызывал в руках и в ногах судороги. Бесполезно было грести – против такого теченья не помогут руки. Захлебываясь, но, все же, барахтаясь, в надежде зацепиться хоть за что-нибудь, ощущала я устрашающую мощь реки. Вдруг крепкая рука ухватила меня за шиворот камуфляжной куртки, промокшей до нитки,  выволокла на берег.
         Тяжело дыша, легла я на спину, на траву пожухлую и мягкую, как волосы у ребенка, закрыла глаза. Даже сквозь веки я видела солнце, принимала его живительные тепло и свет. После ледяной воды жар дня не мог сразу обогреть, и оттого тепло расходилось медленно. Набрякшая от воды одежда долго не сдавалась солнечному свету.
–А ты в Бога веришь, отче? – вдруг вырвалось у меня.
–Я же священник, мне полагается веровать…– он не смотрел на меня, глаза его были устремлены в просветы между ветвями. Словно не случилось ничего, словно не падали мы с ним в реку и не тонули. Словно приснилось это…
–А если не по сану, не по положению, а по сердцу ¬– веруешь ли ты?
–Верую, только вот…– он посмотрел на меня в упор – грех на мне страшный, в коем не раскаиваюсь я и не раскаюсь никогда, пока живой…
–А помирать не страшно? Ведь чуть не утонули сейчас с тобой…
– Помирать всегда страшно, да только я вот как думаю – не надо бояться того, что грешил много, нужно бояться того, что добрых дел сделал мало… Я ведь не всегда таким был. Я, когда молодость еще во мне кипела, очень жалел, что семинарию духовную закончил. Шел с сердцем открытым, знал, что недостаточно верю я в Бога, чтоб людям о Нем рассказывать, да советы давать. Так и решил – не быть священником. Врать не мог, молил – дай знак мне, Боже, как тебя обрести. Женился хорошо, жена – золото. Сыновьями нас Господь не благословил, нажили трех дочек. Жить бы да жить, а мне покою нет, все знак господень нужен. И чую – близко, а нащупать в душе не могу. Беда помогла…В ночь, когда ночевали мы в поле, рассчитав утром  покос кончить, дом мой загорелся. Любушка моя и дочки не выскочили, задохлись… – глаза отца Матвея от навернувшихся слез стали темны, как проруби – А деревня, где жили, маленькая была – пальцем ткнуть. Недели не прошло, как узнал я, кто поджег. Соседи подсказали, видели они поджигателя. Это кузнец наш оказался. Он за Любашей, когда та еще в девушках ходила, все увивался, а когда она за меня вышла, на грех ее склонял, а потом, вроде, поутих на пару лет, чтоб такую вот штуку выкинуть. Взял я топор, пошел прямиком к этому мужику и…
        Долго молчал отец Матвей разом постаревший еще лет на десять. Нелегко ему исповедь эта далась. В такие моменты, когда смерть в лицо усмехнется, сердце отчего - то сжимает желанье откровенное сказать. Неважно даже кому – старику, ребенку, женщине – выговорить все, о чем душа долго болела, о чем день и ночь думалось. И не совладать с порывом этим, не заглушить, пока всего себя настежь не откроешь – только тогда полегчает.
–Судишь, небось? Не поймешь, как с таким грехом к Богу тянуться можно?
–Нет, не сужу… – я улыбнулась – Ты может, только сейчас для меня святым отцом сделался, а до этого так, попом числился ...
      Старик затравленно, вскинул на меня глаза, сейчас в нем мелькнуло что-то от насмерть перепуганного мальчишки, которого за руку поймали на какой-то серьезной шалости:
–А знаешь, что страшно? Я ведь после этого в Него поверил, обрел Его в себе – он указал пальцем в небо – Все, что между Ним и мною стояло – Люба и дочки, а теперь, когда нет их, мне до Него один шаг и остался…
           …Где-то в чаще слышались заливистые, неповторимые в высоте нот, пересвисты рябчиков. Ни один, даже самый лучший манок настоящую песню рябчика повторить не в силах. Мой дед говорил, когда я маленькой совсем была: «Больно рябчики поют», а я не понимала. А теперь вот, годы прошли, слушаю я их, и понимаю – правда, больно поют…

10 декабря 2006 года